Текст книги "Искатель. 1978. Выпуск №4"

Автор книги: Дмитрий Биленкин

Соавторы: Казимеж Козьневский,Александр Буртынский
сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 13 страниц)

«Ты может быть, думал, что все уже кончено, – мысленно обратился Конкин к черепу. – Не совсем…»

Он перевел взгляд на пульт перед креслом. Скорей всего это помещение было чем-то вроде рубки или обсервационной. Но какие немыслимые устройства! Даже кресло можно отождествить с креслом только потому, что его явно использовали как сиденье, иначе вряд ли бы тут оказался скелет. И пульт можно было назвать пультом только по аналогии: сплошной сюрреализм…

– Киб сообщает, что готов по снимкам реконструировать облик инопланетянина, – сказал Зеленин. – Посмотрим?

– Да, да, конечно!

Зеленин, прижав ладонь для упора к груди, привычно отрегулировал наручный видеофон. Зеркальце тут же осветилось, и рядом с настоящим креслом возник его голографический двойник. Теперь в рубке было два внешне одинаковых кресла, два неотличимых скелета, только призрачный чуть подрагивал вместе с креслом в такт биению пульса замершей руки Зеленина.

«А пульс-то частит, – машинально отметил Конкин. – Ну естественно…»

Мгновение спустя сходство изображения с оригиналом исчезло, поскольку Киб начал реконструкцию. Никакой – от Кювье до Герасимова – основоположник метода не успел бы понять, что к чему, – так быстро работал Киб.

– Да… – только и сказал Конкин.

Не то чтобы возникшее в кресле существо вовсе не напоминало человека; выражение его глаз не было бессмысленным, как у стрекозы или ящерицы. Но сами эти глаза походили на человеческие не больше, чем репей на оптическую линзу. Так же не соответствовало земным канонам и тело, странно вывернутое по всем трем осям, винтообразное в конечностях.

– Его моторика ясна Кибу. – Зеленин повернул к Конкину напрягшееся лицо. – Он может показать тело в движении…

– Не надо!

Это вырвалось непроизвольно, и Конкин не пожалел об этом, хотя для дальнейших поисков отнюдь не мешало бы узнать, как движутся инопланетяне. Но увидеть еще и ожившее тело…

– В другой раз, – поспешно добавил Конкин.

Зеленин понимающе кивнул. Он выключил передатчик, и в рубке снова осталось лишь одно кресло со скелетом, похожим на замысловатое корневище, вернее, ни на что не похожим.

– Да, – обескуражено проговорил Конкин. – Теперь я сомневаюсь, поймем ли мы их…

– Лишь бы хватило информации, – пробормотал Зеленин. Быстрым взглядом он окинул пульт. – Попробую для начала помозговать над этой аппаратурой.

– Тогда я продолжу осмотр…

Вскоре, однако, выяснилось, что осматривать, в сущности, нечего. Всюду и везде Конкина встречали запертые двери. Какие знания, какая необыкновенная техника скрывались за ними? Взломать двери, конечно, было нетрудно, но всему свое время; сначала надо было составить общее представление о корабле, его создателях и о том, что здесь случилось.

Но пустые коридоры, не менее пустые переходы меж ярусами мало что могли рассказать. Столь же мало говорили уму кое-где встречающиеся знаки и надписи. Конкин аккуратно транслировал их изображения Кибу, и тот, конечно, уже бился над загадкой чужого языка. Без малейшего, само собой, успеха, поскольку данных не хватало.

Разрушения охватывали значительную часть корабля, но все еще было непонятно, что послужило их причиной – какой-нибудь взрыв внутри или столкновение звездолета с чем-нибудь в Пространстве. Пока Конкин даже не мог сообразить, где, собственно, находится ходовая часть звездолета и по какому принципу он движется. Двигался… Велик был соблазн покопаться в разрушенных помещениях, но Конкин не поддался искушению и потому, что это было преждевременно, и потому, что в хаосе можно было застрять, и потому, что там, если причиной взрыва была неполадка двигателя, могла оказаться неведомая пакость – неизвестно же, каким было горючее!

Все же Конкин сунул голову в одну из трещин, которая наискось рассекала закругленную стену перехода неподалеку от тех мест, где все было смято и искорежено. Ничего особенного Конкин не увидел. Пыль, мусор, опрокинутое сиденье, похожее на кресло в той рубке. Нет, было еще кое-что! Близ стены, под самой трещиной валялась игрушка.

То была небольшая, размером с ладонь, скульптура какого-то, судя по всему, зверька. Почему он решил, что это игрушка?! С таким же успехом это могло быть амулетом, сувениром, ночником, диковинным прибором – всем, чем угодно. И все-таки первой догадкой было – игрушка! Вид зверька был столь же непривычным, как все остальное, но в нем чувствовалась свойственная игрушкам обобщенность форм, мягкая ласковость, которая невольно вызывала желание погладить диковинного зверя. Конечно, это был обман восприятия, ложная подсказка земных образов. Откуда могла взяться на звездолете игрушка? Впрочем… Впрочем, и у него на столике сидел подаренный кем-то пушистый бельчонок.

Как бы там ни было, смотреть на инопланетного звереныша было приятно, хотя его тело тоже было скручено и перекручено самым немыслимым образом. Но чуждое всему человеческому искусство все же делало его приемлемым для взгляда. Может быть, по контрасту со всем остальным. Может быть.

«И все-таки контакт, пожалуй, небезнадежен, – подумал Конкин. – Есть что-то вроде мостика…»

Он уже возвращался и более по обязанности пробовал оставшиеся двери, понимая, что они не распахнутся, ибо в момент тревоги, когда воздух со свистом улетучивался из пробоин, автоматика перекрыла и заблокировала все, что могла. Исключением почему-то оказалась только рубка, хотя автоматика в первую очередь должна была сберечь этот жизненно важный центр. Но всякое бывает при аварии.

Вот именно: внезапно подалась еще одна дверь. Не ожидая этого, Конкин не рассчитал усилия и влетел внутрь темного помещения, которое, однако, лишь мгновение оставалось темным. Вспыхнувший в нем свет был столь ярок, что Конкин невольно зажмурился. Его рука инстинктивно сжала рукоятку дезинтегратора.

Нелепый жест – помещение было пустым, если не считать нескольких сидений у стены справа. Не это поразило Конкина – свет! Мало того, что освещение уцелело, мало того, что оно включилось автоматически, оно было солнечным!

Никакой ошибки… Все заливал яркий солнечный (южный, подсказало ощущение) свет. Только рассеянный, ибо никакого солнца вверху, разумеется, не было. А было вверху чистое, голубое, бездонное, совсем земное небо. И в нем незримо присутствовало солнце.

Солярий, совсем как на земном звездолете…

Собственный стук сердца оглушил Конкина. «Ничего не понимаю, – билась одна и та же мысль. – Совсем ничего…»

Нет, то был отнюдь не солярий. Когда прошло первое ошеломление, Конкин обратил внимание еще кое на что. На сиденья возле стены, на прямоугольную форму самого помещения. Почему только здесь?.. И эти вроде бы деревянные кресла… Они было именно сиденьями, а не решетчатыми мясорубками, как все прочие на этом корабле. Человек вполне мог на них усесться, они имели вполне земной вид; Конкин даже готов был поклясться, что когда-то видел подобные. Нет, чепуха. Откуда здесь могли взяться земные сиденья?! Впрочем, таких на Земле и нет. Все разные и необычные, грубовато-примитивные, правда, изящные в этой своей примитивности, но для сидения, похоже, неудобные.

Или это тоже обман восприятия? Поколебавшись, Конкин присел на одно из кресел так осторожно, точно под ним была тикающая мина. Однако ничего не произошло. Сиденье оказалось очень тесным и неудобным; неясно, на кого оно было рассчитано, но уж, во всяком случае, не на человека в скафандре. И материал, разумеется, не был деревом, детектор это определил однозначно: какой-то имитирующий древесину пластик…

В подлокотники сидений были вмонтированы ряды кнопок. А это еще зачем? Быть может, то, на чем он сидит, вовсе не кресло… а плита для поджаривания? Или катапульта в иное измерение? Что-нибудь в этом роде. Нажмешь кнопку… Тогда понятно, почему это устройство так непохоже на кресло в рубке: совсем иное назначение.

Конкин еще раз внимательно оглядел помещение. Огромный пустой зал, словно инопланетяне понятия не имели об экономии места. Это на звездолете-то? Пол и стены разлинованы на прямоугольники и квадраты; цвет очерчивающих линий – красный, желтый, зеленый, синий. Последовательность спектра. Таков же цвет и порядок кнопок на подлокотниках. Может быть, экипаж и вправду катапультировался отсюда в какое-то иное измерение? Что нам известно об их технике?

«Допустим, ничего, – подумал Конкин. – Зато нам кое-что известно об их мышлении. Пусть у них все шиворот-навыворот, однако инстинкт самосохранения им присущ, как и людям.

Без этого они все давно погибли бы. Значит, надежнее всего должны быть укрыты жизненно важные центры звездолета. Сами инопланетяне или автоматика в момент аварии обязаны заблокировать все, что возможно. Так и случилось, задраено все. Кроме этого помещения. Кроме рубки или того, что мы считаем рубкой. Выходит, это как раз маловажные помещения, какие-нибудь подсобки».

Логично, но нелепо. Слишком много аппаратуры в рубке. Слишком велик этот зал и слишком необычен для звездолета. И в нем горит свет. Нигде не горит, а здесь, можно сказать, пылает. Точно это самое важное, чтобы он здесь горел. Вспыхнул при появлении живого существа. Озарил все до последней пылинки… которых, кстати, здесь нет. Очевидно, пол их каким-то образом всасывает. Расточительно в аварийной ситуации, дико, ненужно!

Значит, нужно, коли есть! Инстинкт самосохранения – это не все, далеко не все, даже у лягушек не все. Разум всегда ставит перед собой какую-то высшую цель. Вообразим себя на месте инопланетян. Итак, взрыв, катастрофа. Первое – спасти жизненно важные центры, хоть как-то восстановить разрушенное, уцелеть. Не вышло, не получилось, корабль обречен. Что тогда? Тогда надо сберечь, сохранить для других все самое ценное. Записи, наблюдения, информацию. Или груз.

Правильно! Только какое ко всему этому отношение имеют две незаблокированные двери? Смысл таких дверей – впускать. Смысл включившегося света – озарять. Смысл кресел (если это кресла) в том, чтобы на них сидеть. Смысл кнопок в том, чтобы их нажимать. Смысл земного, столь неуместного здесь «неба»… Смысл пустых квадратов… Мудро выразился во сне Дон-Кихот: «Где мне еще быть, как не в памяти?»

При чем здесь Дон-Кихот?!

– Конкин, ты что, оглох?..

– Я?.. Извини, задумался. Тут странно…

– Не у тебя одного. Ты где находишься?

– Под земным небом.

– Я серьезно спрашиваю!

– Я серьезно отвечаю. Надо мной ясное земное небо. Его имитация.

– Ах так! Еще любопытней… Оставайся на месте. Опиши дорогу. Иду с новостями. И какими!

Зеленин столь стремительно возник на пороге, что свет взблеснул на полировке его скафандра, точно разряд скопившейся энергии. Мельком взглянув на «небо», Зеленин быстро двинулся к Конкину.

– Я стал разбираться в аппаратуре. Все мертво! Кроме одной цепи…

– Я так и думал.

– Подожди! Возникла азбучная в своей простоте схема нашего участка Галактики. И курс, понимаешь, там был прочерчен весь, до момента аварии, курс!

– Откуда они шли?

– Важнее, куда они шли. На Землю!!!

– На Землю?! Быть этого не может. С Земли!

– Как… с Земли? Откуда ты взял? На Землю, они летели на Землю!

– Ты в этом уверен? Абсолютно уверен?

– Еще бы!

– Но в таком случае… Так: с Земли и на Землю… Верно!!! Ну и глупец же я! Да, да! Вот теперь все стало на место.

– Что?!

– Все. Почему здесь над нами такое «небо»?

– Очевидно, у них похожее.

– И сиденья тоже? Приглядись.

– Постой, постой… Это не для инопланетян, не та у них анатомия. Но не для человека же!

– Ты не узнаешь эти сиденья?

– Чего узнавать, на Земле таких нет.

– Да, но они были.

– Были?!

– Я тоже их не узнал, потому что мысли не мог допустить о тождестве их облика с земными предметами. А когда я все же разрешил себе подумать о такой вероятности, то, не надеясь на память, запросил Киба.

– И он…

– … Отождествил внешний облик этих сидений с теми, которые изготовлялись на Земле в глубокой древности.

– Не может быть!

– Стопроцентная корреляция.

– Но курс! Если инопланетяне уже были на Земле…

– Были их предки. Сейчас на Землю летели, но, увы, не долетели их потомки.

– Знаешь, я лучше сяду… – ослабевшим голосом проговорил Зеленин. – Смешно, но от всех этих неожиданностей у меня даже в такой невесомости подкашиваются ноги…

– Я как раз хотел предложить тебе сесть.

– Зачем?

– Для проверки одной гипотезы. По-моему, смысл этого «неба» над головой в том, чтобы мы, люди, видели все в привычном для нас освещении.

– Что «все»? Пустоту?

– Нет. Видишь эти квадратики на полу и кнопки в подлокотниках? Меж ними явная связь.

– Согласен.

– Тогда вопрос. С чем таким инопланетяне могли покинуть Землю, а теперь вернуться, что ясно и однозначно раскрыло бы нам при встрече, каковы они?

Зеленин сосредоточенно задумался.

– Да, – сказал он наконец. – Раз они шли на контакт, эта задача перед ними стояла – сразу рассеять возможные сомнения человечества. Чем же они могли… Информацией о земном прошлом? Глупо, сами имеем. Знаниями… Стоп! Как бы мы сами поступили, вновь отправившись к тем, с кем прежде рано было вступать в контакт?

– И что при первом посещении мы могли взять такого, что не обеднило бы то человечество и стало бесценным подарком для нынешнего?

– Как, неужели ты думаешь…

– Отперты были только две двери. Свет зажегся только в двух случаях. С чьим кораблем мог скорей всего повстречаться погибший звездолет в этом участке Пространства? С земным. У инопланетян была цель, и перед смертью они позаботились о ней как о самом важном. Эти кресла – приглашение сесть. Нам остается лишь нажать кнопки.

– Так нажмем их, – дрогнувшим голосом сказал Зеленин.

В немом восхищении оба смотрели на отлитое в серебре летящее тело Пенорожденной. Статуя, как бы из ничего, возникла над ближним квадратом. Откинув голову, готовая обнять мир, с улыбкой счастья, девушка возносилась из бега морской волны, и свет соленой влагой мерцал на крутой груди, ветер порывом откидывал невесомые волосы, и вся она была порывом открытой солнцу юности. Сияющим и лучистым взглядом она глядела поверх закованных в скафандры космонавтов, а те, онемевшие, стояли перед ней, забыв о космосе и о времени, о знаниях своего века и о мудрости тех, кто погиб, возвращая Земле это нежное чудо.

«Да, – наконец пришел в себя Конкин, – мы поступили бы так же. Не понимая, даже не принимая чужой красоты – спасли бы ее. Ибо можно восстановить утраченное знание, и вернуть жизнь в пустыню, и даже зажечь угасшее солнце. Одного разум не может ни под какими звездами: вновь обрести погибшее искусство…»

Конкин попытался представить, сколько великих сокровищ было утеряно за долгие столетия земных войн, и не смог. Тысячи статуй создал Пракситель: они не дошли до потомков. А сколько осталось неизвестных художников, какие творения вообще забыты? Кто помнил, кто знал о существовании вот этой прекрасной девушки?

Забвение – вот самое страшное для человека слово.

Конкин придвинулся к статуе. Он ни на секунду не усомнился, что перед ним лишь голографический слепок утраченной людьми скульптуры. Но разницы не было никакой, пальцы невольно ждали встречи с одухотворенным металлом. Конечно, нет! Рука прошла сквозь пенное серебро волны.

Так и должно было быть. Взять оригинал – значило бы его похитить. Но и оставить было невозможно, поскольку инопланетяне прекрасно понимали, какая судьба ждет юное человечество и как ничтожен шанс этой красоты уцелеть. Они взяли с собой только образ, но образ, равный оригиналу, где и когда угодно восстановимый в своей телесности. Так изваяние стало неуничтожимым, девушка бессмертной, точно и не было варвара, который там, на Земле, однажды переплавил эту красоту в звонко бренчащие монеты.

– Может быть, на своей планете они не только хранили, но и любовались ею, – глухо проговорил Конкин.

– Все узнаем, – спокойно ответил Зеленин. – Раз они взяли ее с собой, значит, уже тогда они разглядели в людях лучшее. Какие еще могут быть трудности?

Он уверенно нажал подряд на все кнопки. И люди увидели, как, теснясь и заполняя собой пространство, к ним возвращается все древнее, казалось бы, навеки утраченное искусство былых времен и народов.

Конкин неподвижно завис над ярко озаренным прожекторами телом чужого звездолета. Инаковость его форм уже не поражала, наоборот, казалась гармоничной. Полное совершенство замысла и исполнения – вот что теперь видел глаз.

Внезапная, дотоле, видно, дремавшая мысль, оттеснив счастливую усталость, наполнила Конкина беспокойством. Какая странная, если вдуматься, и хрупкая нить случайностей привела их к погибшему кораблю, вернула Земле ее сокровища! Если бы не раннее его, Конкина, пробуждение, точка, очевидно, исчезла бы с экрана, прежде чем на нее взглянул человек. И если бы не дотошная любознательность Киба… Если бы, если бы, если бы!

Да, но что в этом особенного?

Столь неочевидный поворот мысли поразил Конкина. Действительно! Самое удивительное, что в этом «чуде случайностей» нет ничего особенного. «Если бы» вездесуще. Если бы Земля возникла чуть дальше от Солнца или была чуть ближе, о какой жизни могла идти речь? Если бы само Солнце оказалось активней… Миллионы «если бы»!

А в результате – мыслящий разум.

Слепая игра вероятностей, обычная закономерность случайного, вот и все.

Но разум-то не вслепую играет! Как мог бы художник достичь совершенства, перебирая все сочетания красок и форм? Ему и миллиарда лет не хватило бы. Как ученый из такого же хаоса вариантов смог бы выделить связующий факты закон? Менделеев – тот часть этой работы проделал во сне… Связей в мире больше, чем атомов, но разум не теряется в этой чащобе. Ему даже удается предвидеть будущее.

А их, людей двадцать первого века, интуиция оказалась сегодня всего лишь равной гениальному усилию того скульптора, который тысячи лет назад изваял под небом Греции эту прекрасную девушку. Впрочем, так ли уж равной? Из бесконечных сплетений действительности они всего лишь выхватили нужную нить, из миллиарда возможностей выбрали наилучшую, следствием чего стал верный поступок. Но такого же творческого взлета могли достичь и другие люди; не эта, так другая, третья цепь совпадений могла бы их привести к тому же открытию. А древний ваятель создал то, что никто, никогда и нигде не смог бы повторить ни при каком стечении обстоятельств!

Вот что инопланетяне поняли давным-давно. Вот что они спасали и спасли.

Обратясь лицом к мертвому кораблю, Конкин в безотчетном порыве поднял руку в приветствии тех, на чьем языке говорил древний ваятель.

– Хайре! Здравствуйте!

Казимеж КОЗЬНЕВСКИЙ
ЧЕЛОВЕК В ПАРИКЕ

Рисунки Н. ГРИШИНА

Горничная заперла убранный номер и постучала в соседнюю дверь. Изнутри никто не отозвался… Она постучала еще раз и начала подбирать в связке ключ, как вдруг вспомнила, что именно в 315-м номере вот уже три дня живет пан Кошух. Он болен и почти не выходит на улицу. К нему приехала жена. Может быть, они еще спят? Вчера, постучав в то же время, она услышала в ответ звучный женский голос, и, пока убирала комнату, оба оставались в номере. Пан Кошух сказал тогда, что ждет машину с верфи, на которой вернется домой. Горничная осторожно постучала в третий раз. Никто не отозвался. Пусть поспят! Она решила прибрать эту комнату под конец.

Два часа спустя, в полдень, она вернулась к двери 315-го номера. Постучала – тишина. Снова постучала – тишина. Она удивилась. Все еще спят? Или он спит, а жена ушла? Нет, вряд ли. Работая в прямом широком коридоре четвертого этажа, она бы услышала, если бы кто-то открыл дверь комнаты.

Горничная сильно постучала в третий раз и, не дождавшись ответа, вставила плоский ключик в замок, повернула его вправо. Замок сразу же подался, она нажала дверную ручку, потянула дверь к себе. В этой старой гостинице у каждой комнаты было две двери, отделенные друг от друга полутораметровым тамбуром. Внутренняя дверь тоже была заперта. Женщина, охваченная внезапной тревогой, снова постучала. Никто не откликнулся. Она энергично нажала дверную ручку и увидела светлую комнату, залитую полуденным майским солнцем. А у правой стены, в кресле…

Горничная пронзительно крикнула, потеряла сознание и повалилась на пол.

Убиравшая лестницу другая горничная услышала крик. Выключив гудящий пылесос, она быстро, насколько позволяли ей отекшие ноги, выбежала в коридор и устремилась к единственной широко открытой двери. Подготовленная криком к самой ужасной неожиданности, она не потеряла сознания, и, выскочив из 315-го номера на лестницу, стала истерически звать на помощь портье:

– Пан Станислав! Пан Станислав! Беда!

Портье поднимался наверх, шагая через две ступеньки, что в его возрасте и при его весе было не так легко. Еще быстрее он выбежал из комнаты, не забыв, однако, распорядиться, чтобы никто туда не заходил и не прикасался ни к Кошуху, ни к горничной Марковской. Скатившись по лестнице, он у себя за перегородкой набрал номер районного управления милиции. Со «скорой помощью» он тоже соединился быстро.

Три автомашины – две милицейские и «скорая помощь» – Затормозили возле «Сьвита», большой, но отнюдь не самой комфортабельной в городе гостиницы. В вестибюль вошли пятеро в штатском и милиционер в форме, а за ним молодая женщина-врач.

Задыхавшийся портье трясущейся рукой указал им дорогу.

– Вот тут! – Портье остановился, пропуская приехавших вперед. – Она, наверное, в обмороке, а он… – Портье пятился, не желая снова увидеть страшное зрелище. – Мы ни к чему не притронулись, даже к ней, – заверял он работников милиции.

Поручик Левандовский, офицер следственного отдела городского управления милиции, остановил своих спутников:

– Минуточку! Не все вместе. Я войду первым.

За порогом открытой настежь двери все еще лежала в обмороке горничная Марковская. Поручик склонился над ней; она приходила в себя, даже пошевельнулась.

– Займитесь ею, – попросил врача «скорой помощи». – Хотелось бы, чтобы она как можно скорей заговорила…

Направо от большого окна через ручку маленького креслица перевесилось тело мужчины. Его левая рука почти касалась пола, правая сжимала подлокотник, словно в последний момент он пытался вскочить. На дешевой пижаме в голубую полоску темнели пятна запекшейся крови. Кровь стекала с груди на живот, на бедра, на пол. Большая липкая лужа скопилась у его ног.

На полу, за креслом, лежал мужской парик из темно-русых волос. Лысый, бледный череп убитого пересекал свежий шрам.

В груди слева торчал глубоко вонзенный кинжал. Поручик Левандовский широко раскинул руки, как бы стремясь оградить труп от любопытных взглядов. Позади него стояли судебно-медицинский эксперт и двое уполномоченных из следственной группы. Ни к чему не прикасаясь, сдерживая дыхание, поручик наклонился над креслом. В полной тишине он долго всматривался в рукоятку кинжала: на ней виднелись маленькие дырочки, расположенные в форме свастики, когда-то там находившейся, а потом отодранной. Поручик подозвал врача и своих товарищей. Вместе они продолжали внимательно рассматривать тело.

Человек был мертв. Он был мертв уже много часов.

– Удар нанесен с абсолютной точностью, – тихо сказал врач. – Прямо в сердце.

Поручик Левандовский медленно повернулся. Не сходя с места, он окинул пристальным взглядом комнату. Обычный двухместный гостиничный номер. У стен две аккуратно застланные кровати, однако видно, что пользовались только одной: кто-то ложился на неразостланное одеяло. На низкой скамеечке – открытый чемодан с переворошенным бельем. Искали там что-нибудь? А где костюм убитого? Видимо, в запертом большом шкафу. Над умывальником, на полочке, туалетные принадлежности, бритвенный прибор. На столе – раскрытая книга, недопитый стакан чая, грелка. Пачка сигарет «Спорт» и коробка спичек. Две газеты – познаньская и местная. Пепельница со множеством окурков. Под кроватью – изношенные полуботинки. Нехитрое имущество человека в пути. Все заурядное, стандартное…

– Что ж, беритесь за работу, – поручик обвел рукой комнату. – Только сберегите мне следы, все следы…

– Горничная уже может говорить, – сообщила врач из «скорой помощи».

– Уведите ее, пожалуйста, в соседнюю комнату, – сказал поручик. – Я сейчас к ней зайду.

– Позовите сюда портье! – крикнул Левандовский, повернувшись к открытой двери.

Пан Станислав неохотно вошел в комнату. Остановившись на пороге, он смотрел в окно, отводя глаза от трупа. Поручик жестом подозвал его поближе.

– Кто это? – спросил он, когда портье подошел к креслу.

– Пан Апджей Кошух, – пробормотал тот, с трудом разжав зубы.

– Анджей Кошух, – повторил Левандовский. – Он жил в этом номере?

– Три дня. С тех пор как выписался из больницы.

– Из больницы? Он болел?

– Три месяца назад попал в автомобильную катастрофу. Тогда он тоже ехал к нам. Он всегда у нас останавливался, много лет.

– Зачем он приезжал?

– В командировку. На верфь, из Познани. С верфи для него заказывали номер или койку, если не было свободных номеров.

– Из Познани?

– Да, с машиностроительного завода. Он всегда у нас останавливался.

– Это наверняка он? Наверняка Кошух? – Левандовский пристально наблюдал за перепуганным портье, который, точно загипнотизированный, не отрывал взгляда от убитого.

– Без волос, – прошептал портье, – но все же это он.

– Что, Кошух всегда носил парик?

– У него были волосы… Я не знал, что не свои.

– Итак, вы уверены, что это Анджей Кошух?

– Да.

– Три дня проживавший в этом номере?

– Да.

– Один?

– Один… он был прописан, но вчера приезжала жена.

– Из Познани?

– Из Познани… Я думаю, из Познани.

– Она не прописывалась?

– Нет. Ей не надо было прописываться. Она пробыла у нас несколько часов. Утром приехала, а днем уехала.

– В котором часу?

– В третьем, около трех. Это я заметил. Кошух сам проводил ее на вокзал. Вернулся часа в четыре. У нас в это время спокойно… Он постоял со мной, сказал, что хорошо себя чувствует, что жена уехала и он тоже скоро поедет домой.

– Жена молодая? Красивая?

– Какое там! – Портье махнул рукой, как бы подчеркивая этим жестом нелепость подобного предположения. – Но помоложе его, – добавил он, глядя на лицо убитого. – Впрочем, в парике он тоже выглядел моложе. А насчет нее я вам вот что скажу, пан поручик: одну называют дамой, а другую – женщиной. Она – женщина.

– Полька?

– Почем я знаю? По-польски она говорила как вы, как я, как все.

– А он? – Поручик кивнул на убитого. – Поляк?

– По-моему, да. Поляк. В бланке на прописку…

– Оп прописан?

– А как же! Мы за этим следим.

– Вы вчера дежурили?

– Я.

– И сегодня опять вы?

– Я часто дежурю несколько дней подряд. Рядом живу, на ночь приходит второй портье, а я днем работаю… Мы сменяемся в восемь.

– Кто приходил вчера к Кошуху, кроме жены?

– Кто? – Портье задумался. – Сюда много народу ходит. С утра до вечера. Если кто знает, в каком номере живет знакомый, то ни он нас ни о чем не спрашивает, ни мы его. Днем каждому можно зайти… Согласно правилам внутреннего распорядка. – Он указал рукой на висящую в рамке инструкцию. – Только насчет девушек по вечерам строго…

– Девушки у него бывали?

– Боже сохрани! Никогда, ни одной. Нет! Очень приличный был постоялец.

– А мужчины?

– Каждый день приходил доктор из больницы.

– Откуда вы знаете, что это был доктор?

– Три дня назад, когда пан Кошух утром приехал из больницы, тот пришел часов в пять и спросил, в каком номере пан Кошух. И назвал себя. Я поинтересовался здоровьем пана Кошуха. Доктор сказал, что пан Кошух еще слаб, но теперь все будет в порядке…

– Доктор и вчера приходил?

– Да, вчера тоже.

– В котором часу?

– Часа в четыре-пять… Точно не помню. Мы не проверяем, кто когда вошел, кто вышел.

– А другие приходили к нему? Спрашивали о нем?

– Приходили, но спрашивать не спрашивали. Спрашивали три дня назад, когда он выписывался из больницы. В тот день к нему пришли двое, нет, трое мужчин…

– Вместе?

– Порознь. И каждый справлялся, в каком номере проживает пан Кошух. Тогда вся наша гостиница только о нем и говорила. Мы так радовались, что он поправился! И вот поди ж ты, какое несчастье…

– Кто они? Те трое?

– Да они не говорили.

– Как выглядели? Поляки?

– Поляки. Все, надо думать, поляки. Один очень элегантный, высокий, представительный.

– А другие?

– Второй в кожаной куртке, в свитере. На шофера смахивает. Я даже удивился, переспросил его: «Вы к пану Кошуху?» У него на носу шрам. Небольшой, на самом кончике.

– Третий?

– Третий серенький. Ни худой, ни толстый, в обыкновенном пиджачке. И сам обыкновенный.

– Который из них приходил вчера?

– Все трое были… Впрочем, не могу вам точно сказать, приходил ли серенький, в пиджачке. Его не запомнишь. Да и никто уже ко мне не обращался, все знали дорогу. Ведь три дня подряд ходили. Но элегантный определенно был. И тот, со шрамом, тоже был.

– Когда? Кто в какое время приходил?

– И утром кто-то заходил, когда жена была, и потом… Элегантный пан, кажется, забегал до обеда.

– У Кошуха было много знакомых в нашем городе?

– Наверное… Он же столько раз приезжал. Но раньше никто никогда к нему не ходил.

– Раньше он сам мог ходить, – буркнул Левандовский.

– Ясно, – поддакнул пан Станислав.

Поручик вышел с портье в коридор, чтобы не мешать врачу и фотографу.

– Теперь я хочу поговорить с горничной, – заявил офицер.

Ему указали на соседнюю комнату, где ждала Марковская.

– А вы постарайтесь точно вспомнить время и все обстоятельства вчерашнего пребывания в гостинице этих трех мужчин, – сказал Левандовский, обращаясь к портье. – Это чрезвычайно важно.

* * *

Кабинет был довольно просторный, из двух угловых окон открывался сельский пейзаж. Старая больница стояла на невысоком холме, на окраине широко раскинувшегося города.

– Смоленский, Ежи Смоленский, – отчетливо представился доктор.

Поручик знал его в лицо, много слышал о нем. Хирург Смоленский был восходящим светилом. Больные добивались, чтобы именно он их оперировал, милиция неоднократно обращалась к нему за советом по специальным вопросам. Мужчины обменялись рукопожатиями. Хозяин предложил офицеру удобное кресло.

– Кофе? Чаю?

– Чаю, если можно. С утра до вечера мы пьем кофе. Национальный напиток. Говорят, это вредно, – поручик рассмеялся.

Выйдя в коридор, доктор велел принести два стакана чаю, а затем сед в кресло напротив Левандовского. Их разделял стеклянный квадратный столик. Доктор пододвинул к гостю пачку сигарет «Кармен» и первый приступил к делу:

– Когда вы мне сообщили об этом по телефону, я был настолько ошеломлен, что… вы сами понимаете… Но приходится держать себя в руках…

Поручик еще раз более подробно повторил уже сказанное.

– Ему не суждено было жить, – пробормотал Смоленский.

– Если так смотреть на вещи… – начал Левандовский.

– Подумайте, подняться на ноги после кошмарной катастрофы, чтобы сразу же умереть насильственной смертью…