Текст книги "Искатель. 1978. Выпуск №4"

Автор книги: Дмитрий Биленкин

Соавторы: Казимеж Козьневский,Александр Буртынский
сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 13 страниц)

– Дружит с Настей?

Довбня нахмурился.

– Может быть… По холостяцкому делу захаживал. Со Стефкой-то не просто, там жениться надо. – И неожиданно улыбнулся. – Стефа кружок в клубе ведет. Хорошо спивает, прямо соловей.

– А в войну что он делал, Степан?

Старшина, прищурясь, скосил глаза:

– Где-то у тетки, что ли, в дальнем селе, от мобилизации ховался. Потом Митричу помогал, как связник. Он, Степа-то, мальчик занозистый, да характеру нет. Мамкин сын. Когда-то, при панстве, вьюношей наших, хохлов, возглавлял, когда по дедовой писарской протекции во Львове учился в университете, молодежным кружком командовал. Книжки они там читали, одним словом, культуру свою отстаивали. Батьки гнулись в три погибели, а он, вишь, в паны выбивался… Ну, в тридцать девятом первый курс кончил, а тут комсомол открылся, он и там, видно, хотел покомандовать, а его и не приняли вовсе, ха-ха… В комсомол-то ему бы Митрича фамилию взять. Не захотел – гонору полны штаны, весь в мамашу.

Довбня нет-нет и взглядывал на Андрея, видно, дорожил произведенным впечатлением: мол, все он тут знает и всех – насквозь.

– Вот они втроем и печалются.

– То есть как?

– А так: батька из-за этой карги, карга из-за неудачного браку, а сын… Летом во Львов ездил на заочный поступать. А пока ошивается завклубом. Видно, бог роги не дал, языкатый он, всякую трепню заводит про самостийность, дурило… Ну, они-то к выстрелу отношения не имеют! – Глаза Довбни пытливо сузились, Андрей понял, что тут-то и есть самое главное: кажется, Довбня видел в нем соперника по розыску, дорожил престижем местной милиции. – Вы же по этому поводу заглянули к Митричу. Можно ж было бы и на работу в будний день…

– Я познакомиться зашел.

Андрею стало смешно. Довбня все поглядывал на него, потом и сам невольно подхихикнул, да тут же, насупясь, тряхнул головой, поправил кубанку с красным перекрестьем наверху.

– Значит, познакомиться?

– Конечно…

– Вот здесь, – услышал Андрей за спиной его басовитый голос.

– Что?

– Вот здесь он и стрелял, верней, отсюда. Гильзочку я тут нашел. – И он протянул ладонь, на которой блестела гильза от «шмайсера».

Они стояли на склоне оврага, закрывавшего дом Митрича. От небольшой копны тянуло запахом сена. Вокруг, сколько хватал глаз, до самого леса бело холмились поля. Ветер, хмельной, жесткий, забивал дыхание. Низкое небо неслось к востоку, заволакивало дальний лесок, откуда выезжали на дорогу сани с дровами, слышалось понукание, мужской говор.

– А что тут делал затемно этот стеклодув Ляшко?

– А дрова-то и вез.

Андрею стало ясно, что если и стреляли, то без ошибки: принять возчика за кого-нибудь из районного актива было немыслимо Он сказал об этом старшине, тот мешкотно, торопясь, вытащил тетрадку откуда-то из-за пазухи, едва не порвав. И сделал пометку, лизнув карандаш.

– Зачем это?

– А так, интересно ваше мнение. А может, он и вовсе не стрелял? А? Просто тому почудилось? Как пуганой вороне.

– Нагар на гильзе свежий, – сказал Андрей, возвращая находку.

– Ах ты, господи, – почти естественно изумился старшина и опять записал.

Он был себе на уме, Довбня, просто старался прощупать, что за птица перед ним, играл в простачка. Андрей невольно улыбнулся, но и это не скрылось от дошлого старшины…

– Я вас прошу это дело оставить нам, – сказал Довбня, отводя взгляд, но довольно твердо. – Только лишнего шуму наделаем. А вы бы на своей должности с людьми познакомились, походили по квартирам, человек образованный, рассказали бы гражданам про внешнюю, внутреннюю обстановочку и так далее..

– Попробую.

– Вот и прекрасно!

– Ладно, – сказал Андрей, и в эту минуту вдруг захотелось назло Довбне самому распутать клубок.

Довбня, поймав его руку, резко пожал, прощаясь.

– Вот это дело, за это мы вам всем спасибочко скажем.

* * *

Он вовсе не собирался агитировать граждан поселка Ракитяны. Сама жизнь агитировала за себя: пустили завод, есть заработок, открылся магазин, хотя и по карточкам. При немцах вообще жизнь точно замерла на распутье… На заводе свой актив, свои агитаторы. У него же была одна задача: нести караульную службу, следить за порядком, леса-то рядом – вот и все. И еще самому проголосовать вместе с солдатами на этих, как сказал Сердечкин, первых, мирных, веселых выборах.

Вот выстрел, если он только был, это уже ЧП, и Андрей не мог обойти его стороной, как бы там ни страдало честолюбие Довбни.

О хождении по квартирам не могло быть и речи: расспросы только насторожили бы, внесли нервозность. В одном Довбня прав – это Андрей понимал при всем отсутствии сыскного опыта, – надо быть поближе к людям. Поэтому решил сходить на завод, познакомиться с товарищами, ведь не чужой же он им, хотя и гость.

Но еще прежде, чем собрался, солдаты нежданно-негаданно были втянуты в предвыборную кампанию.

Утром к ним в кухню влетела эта певичка с конопушками – Стефка – и щебечущим своим говорком, ничуть не смущаясь, спросила у отдыхавшей на нарах смены:

– Хлопаки, кто з вас спива? – При этом она чуточку сморщила носик – воздух был не первой свежести, особенно если учесть шесть пар свисавших с печи солдатских портянок.

– Я сейчас проветрю, – сказал Андрей. – Может, вы пока выйдете?

– Ничего, – сказала она, отмахнувшись, – если я зловлю в этом омуте хоть одну певчую рыбку, все окупится.

Она повернулась к нарам, солнце упало на ее личико, затаенно, по-женски серьезно блеснули карие глаза: вот тебе и девчонка.

– Так поможете, товарищи, самодеятельности? То будет бардзо добже. [1]1
  Очень хорошо (польск.).


[Закрыть]И польза людям.

Только теперь стало ясно, что она смущена и оттого говорит чересчур бойко, чуть приглатывая слова. Андрей зря старался. Невозможно было поймать ее взгляд, она словно и не замечала его присутствия. Ребята, слегка обалдев от певучего говора этой, словно занесенной к ним ветром снегурочки, умоляюще пялили на Андрея глаза. Колька приминал пятерней волнистый чуб, для бабенковского ежика это было бессмысленное занятие.

– Да мы ж все спиваем, – наконец заметил Бабенко.

– То може так быть? – обрадовалась Стефка, по-прежнему не глядя на Андрея, и он с какой-то смутой в душе отметил, что это вполне естественно: «Тебе уже двадцать три, старик, съела война твои годочки».

– Может, – зажегся Бабенко. – Мы в строю поем, тот же хор.

– Не то, не то.

– У Кольки гитара.

– И еще тенор, – уточнил Колька, потерев небритую, безвременно серебрящуюся у висков щетину. – Знаю двадцать песен. – Очевидно, он имел в виду одесский репертуар – усладу разведческого быта.

– Кончай травить, – сказал Андрей.

– Правда, – сказал Колька. – «Жди меня» под гитару подойдет?

Он выволок гитару и бойко тренькнул.

– Еще як! – всплеснула руками Стефка.

Николай вдруг зачастил фальцетом, рванув струны:

 
– Купил тебе я боты,
Пальто из коверкоты
И туфли на резиновой ходе,
Раз-две.
 

– Не, не, – засмеялась Стефка. – То не подходит.

– Могу прочесть стихи, – заметил неулыбчивый помком взвода Юра Королев, он любое дело воспринимал серьезно, даже с известным преувеличением. – Если товарищ лейтенант отпустит.

– Подумаю…

– Спасибо, – сказала смеющаяся Стефка на этот раз Андрею. – Завтра малый концерт на заводе, после митинга. Потом поедем на хутор.

Она попрощалась общим кивком, так что Андрею тоже перепала какая-то доля, и вышла первой, а за ней тронулись Николай и Юра – провожать. Николай даже попытался галантно взять ее под руку, но без особого успеха – все это Андрей видел сквозь подмерзшее окно.

* * *

В первый стекольный цех он попал точно мальчишка в ожившую сказку, стоял, разинув рот, смотрел на радужные пузыри стекла над длинными дудками, пока не почувствовал на себе любопытные взгляды со всех сторон, не ощутил, до чего глупо выглядит.

– Откуда, лейтенант, за какой нуждой? – суховато спросил пожилой аскетического вида мужчина в выцветшей гимнастерке со следами погон.

Мужчина этот оказался старшим мастером по фамилии Копыто. Бывший партизан, предзавкома Денис Денисович Копыто, как представился он чуть погодя, когда Андрей объяснил цель визита.

– Хотелось бы поговорить со стеклодувом Ляшко. Если можно.

– Можно, почему нельзя, – сказал Копыто и вынул из кармашка брюк огромные, луковицей, часы. – Через пять минут у нас митинг по займу. С артистами на закуску… Поприсутствуете? А Ляшко вон. – Мастер кивнул в дальний угол, где маячила коренастая фигура в рубахе, казавшейся розовой в отсветах печного пламени.

Но взгляд его, скользнувший в сторону Ляшко, будто споткнулся на пути, даже сердце бухнуло: Стефка!

Главная «артистка» склонилась у стола ОТК, с интересом разглядывая ажурные изделия, а рядом с ней этот самый – красавец с эмалевыми глазами – Степан в новеньком сером костюмчике в клетку. Вырядился, как на праздник. Да ведь у них и впрямь праздник – выступление перед рабочими. В руках у Степана красовалась какая-то громоздкая штука с подвесками, люстра, что ли, он крутил ее, как-то чересчур внимательно рассматривая, довешивая висюльки.

Андрей внутренне весь подобрался, прислушиваясь как бы со стороны к каждому своему слову.

– Подожду, если не мешаю.

– Что вы, – улыбнулся Копыто, – почетный гость. Не было б вас – не было и нас. Ни выборов, ни завода…

– Ни этих царских люстр, – неожиданно заметил Степан, не оборачиваясь. И чуть заметно хмыкнул, бросив на Стефку многозначительный взгляд. Приподнял за крюк собранную люстру, засверкавшую стеклянными свечами.

– Яка гарна! – всплеснула руками Стефка. – Як старинная…

– А некоторым не нравятся, – произнес Степан громко, ни к кому не обращаясь. – Тут у нас лектор был в клубе. Он наши абажуры назвал гнилой мещанской пищей. – Усмехнулся и снова приподнял сооружение из стекла.

Андрея будто за язык дернули:

– Они, действительно, не того, без вкуса.

– А мы иначе пока не можем, як то кажут… не доросли, – вспыхнула Стефка, хмуро глянув на Андрея, и отвела глаза.

– Еще научитесь, – улыбнулся он.

– А то можно вместо этого мещанства повесить коптилки, – колко заметил Степан. – Можно ваши фронтовые, из патронов, то будет вкус.

– Да что это вы, братцы. Будто ссоритесь! Молодежь…

Копыто укоризненно растопырил руки, словно бы прося прощения за бестактность Степана. Немая эта сцена, рассерженный Стефкин вид почему-то развеселили Андрея. Узкое лицо Степана побагровело – чудной, какая его муха кусает?… И вдруг Андрей вспомнил, нет, он не мог ошибиться, память его никогда не подводила: его тогда еще поразила необычная форма лица. Было это летом сорок четвертого где-то здесь, за окраиной Сарн, в лесу, куда он пробрался с группой разведчиков…

Тогда лицо это было искажено от страха, синие глаза будто выцвели, и он даже не вырывался из рук Лахно – старшего, а только заикался и все лепетал, что он не партизан, он просто охотник, вышел за дичью, вот и пистолет трофейный, есть, мол, нечего, пока его не прижали, – тут же и раскололся, признав в них русских, советских, и, весь дрожа словно от радости, сообщил, что партизанская база недалеко, у Ракитян, он покажет, проведет. Юлил, как собачонка, то и дело переспрашивал: «Так вы в самом деле свои?! Вот счастье, вот счастье…» У них было другое задание – отпустили «охотника».

И сейчас у Андрея мелькнула озорная мысль – напомнить Степану. Но что-то удержало его. А вдруг все-таки ошибся? Он лишь сощурясь смотрел на парня, в заблестевшие его глаза.

Распахнулась дверь, в цех ввалилась толпа молодежи – среди них Андрей увидел Юру и Николая, и сразу стало празднично от смеха, говора, сверкания монист, белых мужских рубах с яркой вышивкой.

– Давайте, давайте, артисты! – громко приветствовал Копыто, – вон туда, в красный уголок, готовьтесь пока, веди их, Стефа, зараз и мы соберемся…

– Так беру люстру? – спросил Степан.

– Бери, бери, потом оформим как подшефным… – Степан стал укладывать звенящее стекло в картонную коробку. – Может, и вы скажете пару слов, лейтенант, на тему патриотизма, как говорится?

Андрей пожал плечами, поймав на себе все тот же пытливый взгляд Степана, казалось, тот все еще не мог успокоиться, чутко следя за каждым его движением.

– Так вот и давайте, на тему патриотизма, – сказал Копыто, – из фронтового опыта.

– А как то понимать – патриотизм? – как бы между прочим спросил Степан, не спеша перевязывая коробку. И в голосе его проскользнула усмешка. – Слово это при всех властях звучало. А что оно такое, а? Вот вы, когда шли в бой, про что думали? – он покосился в сторону Андрея. – Про землю, что ли? Так вранье же это. – Стеклодувы, что были поближе, заинтересованно оглянулись. Степан поднял полыхающее лицо, встретив любопытные взгляды земляков. И тут же кинул им: – Я знаю, неудобно с гостем спорить. А все же что оно такое, что за категория чувств? Кругом вот лозунги, громкие слова, а что в человеке на самом деле делается, когда он, скажем, в атаку рванется и даже «ура» не кричит, о чем думает?

Андрей слушал его, стараясь понять, что за всем этим кроется, уж слишком все демонстративно, чтобы поверить в искренность, скорее подвох, игра на публику. На Стефку?

– Оттого и шел, – неожиданно оборвала его Стефка, – бо солдат мужчина. Долг выполняв…

Торопливо отряхнула пыль с ладоней, пошла к дверям красного уголка, заметив на ходу председателю завкома:

– Дядько Денис, время.

В тишине было слышно, как забренчал абажур в поднятой на плечо коробке.

– А выпустят меня с этим грузом? – спросил Степан.

– Выпустят, выпустят, – произнес Копыто, – директор разрешил, у вахтера указание.

Предзавкома сказал Ляшко о желании Андрея поговорить с ним. Тот словно бы не торопился в шумевший многоголосьем красный уголок, вытирал ветошкой руки. Притухшее в жерле пламя бликами играло на его квадратном лице с нависшим лбом. На вид ему было лет за тридцать, в резких складках у рта пристыла горечь.

– Шо говорить, не больше вашего знаю. Стрелил вроде бы с опушки. Я потом туды кинулся, да там не пройти, сугробы…

«Неробкого десятка мужик», – подумал Андрей.

– А что касаемо моей личной жизни, переезда, расскажу. Зайду вечерком, как домовимся! Зараз невдобно от людей откалываться.

– Ладно, договорились…

Когда они протиснулись в красный уголок, Копыто, видимо, заканчивал речь, рубил ладонью воздух:

– …проголосуем на выборах все как один, покажем нашу рабоче-крестьянскую солидарность! И не запугают нас враги ни внешние, ни внутренние, потому як мы сами Советская власть и построим хорошую жизнь. Этот новый заем – удар по разрухе, оставленной фашистами…

– Нас не враги, перебои с хлебом пугают, ты скажи, завком, когда это кончится? – спокойно спросила стоявшая впереди темноглазая женщина в черном платке. – Седня опять не привезли, кажуть – вечером, а у людей же диты!

Поднялся негодующий гомон, голоса сплелись.

– Сейчас же позвоню в поссовет, узнаю, – поднял руку Копыто. – Это временные трудности, товарищи. А вот от тебя, Горпина, не ожидал таких шпилек, – он выразительно сверкнул глазами. – Активистка.

– Люди тоже не ожидали, что завком о них забудет…

– Давай сама себя критикуй.

– Так что, Денис, – продолжала Горпина, – все правильно. Ты, наверное, спишь по ночам, а должен бы ворочаться.

– Все наладится, даю вам слово, товарищи!

– Слово, слово, – уже менее воинственно донеслось со стороны. – А то на займы берут, а чего мы от этого займа видим?

– Заем добровольный, – неожиданно для себя произнес Андрей. Упала тишина. Он мгновенно взмок под сотнями взглядов, чувствуя, что говорит что-то не то, вернее, даже не знает, что скажет в следующее мгновение, и, лишь хватаясь за всплывший в мыслях спасительный образ Сердечкина, упрямо повторил: – Заем добровольный. Вас не заставляют отдавать заработок.

– Я же дал слово райкому от имени цеха!.. Поручился, – звеняще вскрикнул Копыто. – А вы, лейтенант, не вмешивайтесь.

– Вот видите, – дрогнув, невольно подхватил Андрей, – человек за вас поручился, на сознательность рассчитывал…

Он остро почувствовал внезапно появившуюся невесть откуда опасность.

– Это яка ж сознательность, – неторопливо, с обидой произнес чей-то сиплый голос. – Нам лектор говорыв – бытие сознательность определяет…

– Общественное бытие, если точней.

– Общественное, лейтенант, и есть, всем обществом без хлеба…

Беспомощность сменила злость – то ли на Копыто, вставшего за его спиной, то ли на этих незнакомых, сгрудившихся в комнате людей, ставших вдруг на одно лицо.

– Улыбаешься, лейтенант, – сказал тот же голос, – а нам не до смеха. На картошке сидим.

– Может, еще с маслом?

– С подсолнечным.

– А вот наш шофер Николай, – процедил Андрей, упершись взглядом в одну точку, – вон он в углу, чубастенький, он бы рад сейчас на одну картошку, вообще без ничего, только бы жить с дитем, а у него всю семью немцы расстреляли. Одна мать и спаслась. А вы, видно, горя не нюхали, раз так ополчились… А нам по суткам голодным по вражьим тылам приходилось. И смерть на каждом шагу, это как? – Он уже не соображал, что говорил им, прорвало. – Вон вам цех пустили. Новый строят. Кто помог? Дядя? Или государство?…

Все притихли. Кто-то сказал:

– То ж война.

– А сейчас война с последствиями войны, – оправившись, вставил Копыто и слегка оттер Андрея плечом, видно, все еще недовольный чужим вмешательством. – Полстраны разрушено к едреной матери, кормильцы еще не демобилизованы, восстанавливать все с нуля… А вы мне про сознательность бормочете…

Андрей, расталкивая людей, пошел к дверям, увидел перед собой виновато моргающие глаза Ляшко.

– Не обижайся, лейтенант. Ну, нагорело у людей. Помогать друг дружке надо…

– А он и помог, – заметил кто-то со стороны. – Хоть он по-человечески объяснил. Все бы так объясняли, чи мы не поймем, тоже ж люди… Не сердись, лейтенант.

– Да я не сержусь, с чего вы взяли?

– Давай закурим, наш табачок – горлодер. В ноги шибает…

– Товарищи, значит, решено, – закричал Копыто. – А сейчас послушаем нашу самодеятельность. Стихи и песни. С участием товарищей солдат. Давай, Стефка!

Что-то Андрею расхотелось слушать стихи и песни, он кивнул Ляшко: «До встречи» – и, миновав обдавшие жаром печи, вышел во двор.

* * *

Так уж получилось: проверив наряд, Андрей не сразу пошел к себе, а заглянул по пути к Ляшко. Тот как раз надевал тулуп. Увидев лейтенанта, облегченно развел руками:

– Ну и добре, не люблю по гостям ходить, да еще на ночь глядя. Может, чарку с морозу?

Чисто выбеленная, почти пустая комната с аккуратно покрытым гуцульской накидкой топчаном, скобленый дощатый стол, табуретки.

От картофельной самогонки в граненых стаканах пахло сивухой, зато капуста была хороша, да и хлеб – привезли все таки – свежий, хрусткий. Ляшко выпил не морщась, будто не ощущая вкуса, вид у него был по-прежнему рассеянный.

И речь его звучала отчужденно, словно говорил не о себе, а так, что-то давнее вспомнил вслух. Лишь глубокие складки у рта выдавали старую боль…

Это случилось не более полугода назад: банды ОУН, уходя за кордон, собирали «добровольные» пожертвования, выходили из леса по вечерам, брали по хатам что могли, разоряя у строптивых хозяев сундуки с нехитрым достатком. У Ляшко только и было, что брошка с камушком, хорошая вещь, купленная по случаю. Хлопнул на нее все, что было, – не пожалел для невесты, работавшей так же, как и он, по керамике в родном городишке, в мастерской. Может, и отдал бы, да ведь стыд у будущей жены отнимать подарок.

– Значит, жалеешь на дело народное, тварь!

Трое их было. Двое в избе, матерые, в небритой щетине, третий, с автоматом, снаружи. Его Ляшко не разглядел, окна заморожены, вроде бы помоложе – худощавый. А этих двоих запомнил.

На всю жизнь.

Кинулись они к Ляшко. И что на него нашло в ту минуту? Потерял себя, вырвал брошь из чужих рук и швырнул в морду старшему. А дальше все как в дурном сне. Неживая какая-то, сладкая улыбка бандюги, поднятый приклад. Ляшко упал не ойкнув, потом пришел в себя от резкой огненной боли под ложечкой. Били его сапогами насмерть. Случай помог – мимо проезжал милицейский наряд, спугнул нелюдей. Но оставаться в родных местах было нельзя… вот он и перекочевал. Тут уже и обжился. С невестой переписывается, правда, редко. Обещает приехать к весне.

– Да только мужик я уже неважный. Печень отбита. Вот Фурманиха травами отпаивает… А как вспомню этих, бывает, такое найдет…

У Ляшко задергалась щека, он прижал ее ладонью, что-то хотел добавить и лишь перевел дыхание, утерев горстью проступивший пот…

В дверь постучали – видимо, для приличия, – и Андрей увидел тут же вошедшего Копыто, за ним бочком протиснулся долговязый Степан, с какой-то смятенной улыбочкой на лице.

– Вот, – сказал Копыто, искоса неодобрительно окинув стол с бутылью. – Шли мимо… Нет, нет, нема часу рассиживаться. Во, просит человек для клуба большую такую вазу, как она – керамика, что ли! Заплатят тебе за особый заказ, завод-то таких вещей не делает, но ты, как мастер по этому делу…

– Для цветов вазу, – сиповато заметил Степан и прокашлялся. Глаза, устремленные на Ляшко, возбужденно поблескивали.

Ляшко промолчал. Степан, словно бы осмелев, попросил:

– Уж не откажите…

– Да я что. Только рано для цветов еще, куда спешить.

– А мы загодя, а то посадим домашние к выборам. Девчата ждут. Уж мы вас отблагодарим.

– Ладно, попробую, без благодарностей. Для общего дела, так сготовлю. Может, все ж таки присядете?

Степан не прочь был принять приглашение, даже снял шапку, но Копыто растопырил ладони:

– Завтра рабочий день. И вам не советую… Пока.

Он вышел, и Степан, поколебавшись, пошел следом, неожиданно подмигнув на прощанье. Какое-то время сидели молча.

– Строгий мужик, – сказал Андрей.

Ляшко все еще был полон прошлым и не сразу отозвался.

– А, да-да, – вздохнул он. – Война его ковала, партизанщина, откуда ж мягкости быть? А так-то он ничего, завком наш.

– Значит, запомнил их? – спросил Андрей, возвращаясь к начатому разговору. Вдруг мелькнула, тут же растаяв, смутная догадка.

– Больше их не встречали?

– Думаете, этот… что стрелял в меня? Так ведь далеко он был. Не разглядел я…

– Значит, все же видели человека? – Вот это новость. Довбне об этом не было известно: видимо, промолчал Ляшко, обжегся раз, теперь бережется…

Ляшко пытливо взглянул на Андрея, сказал тихо:

– Будто мелькнул на опушке кто-то в белой папахе, рослый, крупный. А может, помстилось. Что болтать попусту! – И добавил печально: – Или вы думаете, за мной они гоняются? Те давно ушли, да и нужен я им, как псу карман…

Продолжать разговор вроде бы ни к чему, Андрей поднялся.

– Спасибо за угощение.

– Не стоит. Рад, посидели трошки, а то один тут, как волк.

Хотел что-то добавить и только махнул рукой.

* * *

Юра принес котелок пшенной каши, горячей, рассыпчатой, только масла в ней не хватало, но так как масло Андрей пробовал у Ляшко, то можно было считать, что все в порядке: какая разница в конце концов – вместе с кашей или порознь? Склоняясь над алюминиевой мисочкой, Юра слушал рассуждения Андрея без улыбки: по молодости лет, а также благодаря развитому чувству субординации – с юмором у него было туговато.

– Плохо со снабжением, – заметил Юра, – ворчат ребята.

– Еще что?

– Колька все в отпуск просится, как будто не понимает ситуации… А что сказал Ляшко?

Андрей коротко рассказал своему серьезному Юре о беседе с переселенцем. Тот так и впился в Андрея глазами-черешнями.

– Ясно, месть!

– Ага, – усмехнулся лейтенант, вспомнив собственные домыслы, и скосил глаза на Юрину тумбочку, где лежала стопка за трепанных книг с таинственными названиями: «Пещера Лейхт вейса», «Ночной призрак»; он раскопал их в полку, на штабном чердаке. И одна из них стояла сейчас перед его миской: даже высокая дисциплинированность не могла вышибить из помкомвзвода детскую привычку читать за едой.

– А что?

– Нет, ничего, – сказал Андрей. – Тайное общество бандюг специально поселилось в здешнем лесу, чтобы расквитаться с непослушным.

Юра недоверчиво покачал головой.

– Шутите?

Наконец-то дошло.

– А если кто-то побоялся быть узнанным?

Это уже на что-то похоже. Об этом и Андрей думал. И шутить ему на этот раз не хотелось. Хотя, чего же опасаться, если хоронишься в лесу. А что, если…

– Ложись спать, – сказал Андрей. – Приятно почитать перед сном жуткий роман.

– «Из пушки на Луну»!

– А-а, меняются интересы?

– Нет, Жюль Верн – постоянный.

– Только сначала надо проверить посты. А то Мурзаев вчера стоя задремал.

– Непохоже на него.

Помкомвзвода опустил глаза.

– В чем дело? Без ложной солидарности.

В Юре была хорошая закваска. От командира таиться не стоит. Тем более что лейтенант считался справедливым командиром, людей придирками не допекал.

– За Кольку он дежурил. А… а тот ходил на хутор к какой то Насте.

– Ясно.

– Но у него это серьезно, – поспешно добавил Юра.

– Само собой.

– Она ничего. Воспитывает детей.

«Интересно, когда только успели снюхаться? Ай да Настя».

– Николаю заступать в одиннадцать? Пусть перед сменой зайдет.

– Есть.

Юра тщательно отмыл миску под рукомойником, благо без жира – холодная вода брала ее начисто. Потом он оделся и вышел, прихватив автомат. Андрей посидел немного, вышел на веранду покурить и тотчас увидел знакомую белую дошку. Стефа расхаживала взад-вперед у барака. Она тоже заметила Андрея и тотчас заспешила прочь, даже не взглянув в его сторону.

– Добрый вечер, Стефа, – сказал Андрей вдогонку с порядочным опозданием.

Она нехотя обернулась, изобразив удивление.

– Еще не спите? Добжи вечор.

О чем говорить дальше, он не знал, а тут еще сердце – с чего бы это? – гулко застучало. И он забормотал что-то бессвязное, пытаясь уловить в сумерках ее взгляд под надвинутой шапочкой.

– Рад вас видеть живой, здоровой… то есть… а вы далеко?

– А вы думали – я уж нежива?

– Да нет… Просто давно не видел… С обеда…

– Куда сбежали з цеху?

– Что вы, Стефа, я не хотел вас обидеть. – Теперь они шли рядом и почему-то свернули за барак – на улицу, морозя он не чувствовал, щеки горели.

– Езус-Мария, чего мне обижаться? – И смешно отмахнулась ладошкой, точно сметая снежинку с подбородка, а он, торопясь замять неловкость, брякнул невпопад:

– Стефа, вы куда, собственно, шли?

– Я так, гуляла… К вам!

Задержав дыхание, он сказал как можно равнодушнее:

– Ну, вот я.

Наверное, с нервами все-таки было не совсем в порядке. Ее легкое движение он воспринял как желание повернуть назад и ухватился за пушистый рукав.

Она взглянула исподлобья.

– Цо то з вами?

– Да так… хотел взять вас под руку… долг вежливости. Это принято, – пробормотал он. – А вообще, мне показалось, что вы уходите.

Она фыркнула в поднятый воротник, и он отпустил рукав.

– Я вам нужен?… По делу?

– Ну!.. Як вы решили насчет ребят? У нас скоро поездки на село.

Что ж, у нее был достаточно серьезный повод, чтобы торчать на холоде. Похоже на правду, во всяком случае, он снова повеселел и даже похлопал ее по плечу, ведь она и впрямь девчонка по сравнению с ним. Какого же черта он теряется?

Она посмотрела на свое плечо, словно там остались следы его снисходительного похлопывания.

Лучше бы отвесила оплеуху. Должно быть, раскусила его беспомощную игру, и ей стало смешно. Еще бы – этакий дядя заигрывает с ребенком. Ужасно…

Надо было немедленно выбросить из головы глупости и настроиться на трезвый лад. Он хотел сказать: «Забирайте солдат, пускай поют и декламируют. Мне пора, совсем неподходящее место для пустой болтовни». А вслух сказал:

– Значит, вам понравились наши ребята, а кто из них больше – Коля или Юра?

Она неожиданно обернулась – лицом к лицу, шутливо толкнула его обеими руками в варежках, от которых повеяло теплым запахом шерсти.

– Оба, – сказала она, мотнув головой, – оба…

Господи, подумал он, пошляков никто не сеет, они сами рождаются. Что он вообразил, о чем подумал, увидев ее?…

– Чудачка, – сказал он глухо.

– А ты?

И от души рассмеялась.

Он не знал, что и подумать. Стефка, прислонясь к штакетнику, постукивала каблучком, глядя в студеное, усыпанное звездами небо…

– Что ты там увидела интересного?

– Ниц… горят божьи лампады.

– Звезды по-твоему, лампады?

– Ну… – Сейчас она снова была озорной девчонкой.

«Ничего себе руководитель агитбригады. Да она ведь католичка, должно быть, в двадцатом колене, не меньше, и одно другому не мешает. Окончив репетиции, она перед сном молится на свою матку боску».

– Ты верующая?

– А ты нет?

Спятить от нее можно было, но в конце концов это веселее, чем просто молчать, тем более что говорить, в общем-то, не о чем. Скорее бы уйти, забыть о ней.

– Учиться тебе надо, – сказал он.

– То добже бы… Только до Львова далеко. А вот мы собираемся в Ченстохов, к отцу. Там есть музшкола.

– Скоро? – спросил он затаив дыхание.

– То юж карта была оформлена. Чекали брата з плену, а он зразу туда поехав, там и помер, з лагера у него болезнь легких… Тераз чекам следующую партию. Може, в феврале.

– Плохо…

– Не треба ехать? – быстро переспросила она.

– Плохо, что брат… – сказал он. – А знать надо не только нотную грамоту. Смешно, молодая девчонка и вдруг – верующая. Так и останешься невеждой, с божьими знаниями в двадцатом веке?

– Цо то е – невежда?

– Темнота. Учиться надо, – повторил он.

– Вы з мной, – она вдруг перешла на «вы», – як з дитем розмовите.

– А вы взрослая?

– Ну.

– Тогда прошу прощения.

Она слегка подалась к нему. Глаза ее были совсем близко, темные омуты – в каждом по звезде.

– Ну, так вы согласны? – Она слегка отпрянула, прижавшись к забору. – Отпустить солдат?

– Что?… А, ну да…

– Да чи нет?

– Да. Берите их обоих, если пойдут.

– То добже. И Степан сказав – будет здорово.

– А, Степан?… Кто он вам – жених?

Она пожала плечами, и снова этот смешной жест – легкая отмашка.

– Не вем. Может и так.

И вдруг спросила, словно бы неожиданно для самой себя:

– А где ваша мама жие?

– Нет у меня мамы. Умерла перед войной. А отец погиб в сорок первом. На фронте.

Она прикоснулась варежкой к его щеке, и он стоял не дыша.

– Зовсем нос бялый, ходить до дому.

– А вы?

– И я… Приходите до нас.

– Когда? Домой?

– Кеды захотите.

– Спасибо.

Она повернулась на каблучке и, помахав на прощанье, исчезла во мгле. Точно ее и не было.

* * *

Пани Барбара, костлявая, в ватнике и старой шали, завязанной наперехват у пояса, поставила на лавку ведро и выжидающе уселась в уголке на топчане.

– Корову доила? – спросила Стефка.

– Не козла ж. – Она выпростала из шали худой подбородок, и, пока они со Стефкой возились у вешалки, снимая пальто, из темного угла отчужденно мерцали ее глаза, в которых мешались любопытство и неприязнь. Андрей ощущал этот взгляд все время, пока Стефка в молчании накрывала на стол, то и дело роняя ложки и отрывисто переспрашивая: «Гдзе варенье? А заварка?» Мать машинально отвечала ей. Выпуклый белозубый, в ободке губной помады рот, застывший в неловкой усмешке, придавал ее худощавому, в резких морщинах лицу выражение скованности: нельзя было понять – то ли она добра, то ли сердита.