Текст книги "Искатель. 1978. Выпуск №4"

Автор книги: Дмитрий Биленкин

Соавторы: Казимеж Козьневский,Александр Буртынский
сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 13 страниц)

Из гардероба в зал проскользнул один из агентов.

– Взяли его! Он пытался бежать, – доложил он. – Через второй выход. Мы хорошо знаем этот ресторан!

* * *

Теперь Левандовский уже не церемонился. Он посадил Лубия прямо против себя. Майор Кедровский пристроился в сторонке.

– В суде вы дали заведомо ложные показания. Вам было известно, что человек, выдававший себя за Кошуха, вовсе не Кошух. Вечером 15 мая вы убили мнимого Кошуха ударом кинжала в сердце.

– Я? Нет…

Грузный мужчина застонал, зашатался, мешковато осел на стул, съежился. Оба офицера были худее его и ниже ростом, но теперь казались больше и выше.

– Нет! – отчаянно крикнул Лубий. Лавина надвигалась, грозя ему гибелью. – Я не давал ложных показаний. Просто немножечко приврал. С кем это не случалось. Мы на суде говорили сущую правду. Соврали только, что знали его до войны…

– Только и всего! Сущие пустяки!

– Да ведь так многие делали! Если кого-нибудь в самом деле хорошо знаешь и полностью ему доверяешь, неужели нельзя сказать, что познакомился с ним чуть раньше? Ведь это простая формальность. Я никого не обманывал. Для меня он всегда был Анджеем Кошухом. Только Анджеем Кошухом. Сначала и до конца, когда мы виделись в последний раз, Закшевский тоже не знал его ни под какой другой фамилией. Нам такое и в голову не приходило. Послушайте, я вам скажу, как это было. Мы встретились с ним у Грыня летом сорок четвертого.

– У Грыня? В банде УПА? – Левандовский даже вскочил со стула. Открывалась новая страница в биографии неизвестного, называвшего себя Анджеем Кошухом.

Лубию в этом отношении нечего было скрывать. Ему уже не раз приходилось давать показания. Протоколы есть, можно проверить, однако они находятся не там, где их искала милиция. В познанском суде ни Лубий, ни Закшевский, ни сам Кошух ни словом не обмолвились о том, что несколько месяцев были в банде Грыня. Впрочем, об этом их никто не спрашивал. Речь шла только о том, знали ли они Кошуха еще до войны. Оба подтвердили: да, знали.

В начале 1946 года, в феврале, к уполномоченному госбезопасности в Пшемысле явились трое мужчин: Антони Закшевский, Александр Лубий, Анджей Кошух. Они заявили, что выходят из подполья. Банда Грыня была разбита, рассеяна. Эти трое решили не идти на сборный пункт, назначенный главарем. Они повернули в Пшемысль, решив сдать оружие, покончить с прошлым. Оружие у них взяли, всех троих арестовали, потом перевезли в Краков, там продержали под арестом еще несколько месяцев и выпустили. Все трое выбрали местом жительства Познань из тех соображений, что в этом городе, куда не направляли никаких репатриантов, наименее вероятна встреча с кем-нибудь из восточных районов, а уж тем более – из банд. Кошух собирался бежать за границу, на Запад, но остался в Познани. Все они осели в Познани, друг с другом встречались редко, начав жизнь заново, каждый на свой лад. Раньше они опасались, как бы их не выследили бывшие дружки из УПА и не расправились с ними. После окончательного разгрома банд они стали жить спокойнее. Кошух обратился к ним, когда ему понадобилось по суду установить свою личность. В конце концов, если они познакомились, летом 1944-го в Восточных Бескидах, то с таким же успехом могли познакомиться за несколько лет до этого во Львове.

– И что же? Вы не знали его настоящей фамилии? – насмешливо спросил Левандовский, вопросительной интонацией подчеркивая, что не верит Лубию.

– Не знал. А какая была его настоящая фамилия?

Они оставили его вопрос без ответа.

Как попал в банду Кошух, Лубий не знал. Он упорно повторял: «Не знаю!» Левандовский на него прикрикнул. Лубий стал божиться. На эту тему они никогда не разговаривали. Прошлое было твоим личным делом и никого не касалось.

– А вы?

– Я политикой не занимался. До войны работал во Львове, на фабрике. В то время я был еще мальчишкой. В войну, после 1941-го, – поспешно уточнил он, – устроился водителем в украинское бюро взаимопомощи. Мы развозили по деревням товары и оружие. Оружие для наших. Когда русские шли на Львов, мой начальник сказал, что надо уходить в горы, а не то нас перережут. Мы взяли машину и поехали подальше в горы. Там собралась уже уйма народу. Поляков, украинцев. И немцев тоже. Закшевский был стопроцентный поляк. А Кошух… – Лубий призадумался. – Он был так себе, ни рыба ни мясо, не поймешь, что за человек. Сам Кошух говорил, что он поляк, католик…

– Почему он пошел в банду? Ведь вы полтора, нет, целых два года были вместе. Неужели ни слова он вам не сказал?

– Ничего. На следствии он показал, что был в Армии Крайовой, и командование приказало им скрыться в лесах. Ну а уж в лесу… Кого там только не было?

– Честных людей наверняка не было, – резко возразил Левандовский.

– Честных не было, – Лубий с ним не спорил. – Но я не знал, что он вовсе не Кошух…

Левандовский выдвинул второе обвинение. И снова услышал: нет!

– У него в гостинице, в «Сьвите», я был 15 мая под вечер, часов в семь. Через два часа вернулся на базу. Можете проверить по нарядам.

– Знаю я ваши наряды, – пренебрежительно фыркнул Левандовский. – Филькина грамота!

– Расспросите людей. В девять я был на базе. В семь у него.

– Как он был одет?

– При мне переодевался. Снял костюм, надел пижаму. Собирался лечь спать.

– А парик тоже снял?

– Какой парик? – В вопросе Лубия звучало неподдельное изумление. – Я представления не имел, что он носит парик.

– Представления не имели? – поручик протянул Лубию фотографию убитого с голым черепом. – Разве он не так выглядел в лесу, у Грыня? Может, скажете, что у него были тогда волосы?

– Всегда были. Тогда и потом.

– Итак, вы не знали его настоящей фамилии, не знали, что он носит парик, ровно ничего о нем не знали, но в суде свидетельствовали как по-писаному… Ох, Лубий!

– Не знал я, – прошептал тот, уже неспособный к самозащите.

– Продолжим… Прокурор еще с вами поговорит, суд разберется. В больницу вы к нему ходили?

– Был несколько раз.

– Откуда вы знали, что он лежит в больнице?

– В январе он написал мне из Познани, что поедет в командировку, остановится в «Сьвите» и хочет со мной повидаться. Я пришел в гостиницу. Там мне рассказали про аварию и дали адрес больницы. Я заходил к нему раза три. Как-никак человек воротился с того света. Потом я бывал у него в гостинице…

– Каждый день?

– Ровным счетом два раза. Когда ехал в Познань и на обратном пути.

– А после?

– После? После уже ничего не было. Зачем бы я стал туда ходить? Он простился со мной, сказал, что едет домой. Очень боялся ехать в Познань на машине.

– Когда же, Лубий, – Левандовский вновь довел атаку, – вы оставили там пачку «Спорта»?

– Какую пачку? Где оставил? – удивился тот.

– В гостинице, в номере у Кошуха, на столе.

– Я оставил?

– А кто же еще? Вы курите «Спорт». Никаких других сигарет не признаете.

– Может, и оставил. Черт его знает. Мало ли пачек сигарет теряешь в пути! Не помню. Зашел я к нему, перекинулся с ним двумя словами и уехал на базу. Вот и все.

– В общем, пай-мальчик… Только вчера вы почему-то предложили ехать в «Оазу», откуда можно уйти черным ходом, и попытались это сделать! Если у вас совесть чиста, чего же вы испугались?

– Вас испугался.

– Меня? У кого совесть чиста, тот меня не боится.

– Я и не подумал, что вы из милиции. Но вы уж очень темнили, и мне это показалось подозрительным. Кошух никогда не говорил ни о каком Левандовском. Это был чертовски осторожный и скрытный тип. Не то что своих знакомых, он и жену нам ни разу не показал. А тут вдруг прислал ко мне чужого человека. И о Закшевском вы знали. Я испугался…

– Он чего-то боялся, вы боялись…

– Ну да, после того как расправились с Закшевским…

– Что? – удивился Левандовский.

– В январе, – рассказывал Лубий, – Кошух предложил мне встретиться, чтобы поговорить о Закшевском. Я и не знал, что того убили. Кошух жаловался, что Закшевский, дескать, вымогал деньги и грозился, если Кошух не откупится, всем разболтать насчет банды УПА, а это, конечно, не больно приятно. И еще он будто бы грозился отказаться от своих показаний в суде. Мне не верилось, что Закшевский способен на такое дело. Но черная кошка между ними пробежала, факт. К счастью, – это Кошух сказал «к счастью» – на Закшевского напали бандиты и прикончили его. Убили и ограбили, деньги взяли…

– Каким образом Кошуху стало известно, что у Закшевского взяли деньги?

– Не знаю, он не говорил. А вообще-то, весь этот разговор он, по-моему, затеял, чтобы меня припугнуть. Мол, если и ты сболтнешь лишнее, тебе тоже несдобровать…

– Сочиняйте, Лубий, бабьи сказки, – усмехнулся Левандовский.

– Ей-богу, правду говорю! Когда вы сказали о Закшевском и что хотите со мной работать, страх на меня нашел…

Лубия отправили в камеру. Прокурор санкционировал арест в интересах следствия.

– А если не он убил Кошуха? – неуверенно спросил Левандовский.

– Сильно сомневаюсь, что убийца в наших руках, – сказал майор.

Поручик смолчал.

– В органах безопасности нам отыщут те документы. Ведь что-то им Кошух должен был сказать, черт возьми! Ну а эти четверо остаются под подозрением. Грычер скрыл от нас свою вечернюю прогулку. А Кошух, оказывается, был в УПА! Час от часу не легче! – Кедровский свистнул.

– Месть столько лет спустя?

– Ухаб, как говорит наш старик. Еще один ухаб. Но все возможно.

– Может, Кошух знал, что Закшевского убили бандиты УПА…

– Граф Монте-Кристо Александра Дюма.

– Может быть, Лубий действительно боялся этих мстителей? Их, а не Кошуха?

– Может быть? Может быть? Может быть? По-прежнему куча вопросов – и никакого ответа. Продолжаем поиск.

* * *

Этого района Варшавы Левандовский не знал, хотя довольно часто бывал в столице. Автобус вез его долго, часто сворачивая. Наконец остановился у нового многоподъездного дома. Поручик пробежал глазами по списку жильцов, поднялся на пятый этаж. Широкий коридор с дюжиной дверей. Он отыскал нужный номер, позвонил. Высокий, тучный мужчина в годах, с густой седой шевелюрой, свежим румянцем и веселыми глазами открыл дверь.

– Иван Левандовский? – спросил он. Гость предупредил его о своем приходе по телефону. Отчетливо выговорив свою фамилию – Брацкий, хозяин пригласил офицера в комнату.

– Красиво у вас. – Поручик оглядел большую комнату, со вкусом обставленную стильной мебелью.

– Мебель мне от сестры досталась в наследство…

– Вы были бухгалтером на металлургическом заводе «Варшава», – начал разговор Левандовский.

– Что же еще мог делать бургомистр времен Пилсудского? Как вы полагаете? Ни директором, ни кадровиком такого не поставят. Остается только сбыт, снабжение, бухгалтерия…

Оба рассмеялись, несколько натянуто. Ведь не об этом будет вестись разговор, тема которого пока оставалась загадкой для хозяина.

– Вы много лет, вплоть до тридцать девятого, – официальным тоном начал Левандовский, – были бургомистром Станиславува?

– Совершенно верно.

– Вы знали семью Смоленского?

– Семью доктора Смоленского? Хирурга?

– Да, именно это меня интересует.

– С семьей я был мало знаком. Супругу и обеих дочерей я знал, собственно, только в лицо. С супругой доктора один раз танцевал вальс на городском балу… А его самого знал хорошо. Это был известный врач с большой практикой. Он удалял мне аппендикс. Но бургомистру и без того положено знать таких людей, – охотно рассказывал старичок.

– У него были только две дочери?

– Две дочери и сын, намного моложе их. Дочери уже были барышнями, прелестными барышнями, а сын…

– Ежи?

– Ежи?… – Хозяин задумался. – Кажется, Ежи. Точно не помню. В конце 1939 года, когда я не вполне добровольно покидал наш город, этому мальчику было десять, от силы двенадцать лет. Говорят он стал врачом…

– Хирургом.

– Как отец. А ведь ребенок тогда чудом уцелел! Это была страшная история.

– Что вы имеете в виду?

– Гибель доктора Смоленского.

– Гибель доктора Смоленского? – Левандовский вздрогнул.

– Как? Никто из моих земляков вам еще об этом не рассказывал?

Левандовский молча покачал головой.

– Это началось до войны. Доктора Смоленского причисляли у нас к так называемым прогрессивным, левым. Нет, коммунистом он не был! Типичный либеральный интеллигент, каких в то время было много. Он был членом демократического клуба, и на этой почве мы с ним нередко ссорились. Я представлял государственную власть, которую доктор Смоленский упрекал во многих грехах. Примерно за год до войны в больнице, где работал доктор Смоленский, одного молодого канцеляриста обвинили в злоупотреблениях. Сейчас в ходу словечко «недостача», а тогда применялось более сильное определение: «растрата». Там речь шла о мелкой краже. Да и доказательств не хватало. Молодой человек отрицал свою вину, а доктор Смоленский заявил, что дирекция больницы с предубеждением отнеслась к пролетарию – молодой человек был из простой семьи. Смоленский из своих средств возместил больнице понесенные убытки, утверждая, что канцеляриста обманули при выплате жалованья. Среди интеллигенции нашего города дело горячо обсуждалось, а «герой» быстренько собрался и уехал то ли во Львов, то ли в Варшаву. Все это происходило на моих глазах. А продолжение я узнал со слов друзей, когда вернулся на родину, то есть уже после войны. Тот молодой человек вновь появился в городе вскоре после прихода немцев. Доктор и его дочери обрадовались ему как другу. Он сказал им по секрету, что прибыл из Варшавы в качестве представителя польского подполья. И с помощью энергичных дочерей доктора стал собирать молодежь. Девушки, воспитанные в патриотическом духе, как нельзя более подходили для такой деятельности. Они организовали нелегальные группы, в это были замешаны и родители. Молодого человека мало кто знал, он соблюдал строжайшую конспирацию, держался в тени. А через несколько месяцев ночью в квартиру доктора Смоленского ворвались гестаповцы. Они арестовали доктора, его супругу, одну из дочерей. Чудом спасся сынишка, который, говорят, спал отдельно в маленькой комнатушке. Гестаповцы в темном коридоре не заметили двери в эту каморку, где притаился перепуганный мальчуган. Вторая дочь через окно выскочила в сад и пробралась в соседний дом. Она тоже спаслась, и именно она способствовала разоблачению провокатора. Того самого молодого человека, который предал своего благодетеля. В ту ночь взяли многих. Другие подпольные организации приговорили провокатора к смерти. В него, говорят, стреляли, но он остался в живых…

Левандовский слушал. Слушал – и у него мороз продирал по коже. Ему вспоминалась женщина с неприятными жесткими чертами лица. Она стояла, упершись пальцами в заваленный отрезами стол, и рассказывала историю своего мужа, отца которого, врача, провокатор выдал гестапо точно таким же образом…

Поразительное совпадение прошлого врача с прошлым пациента! Левандовский не мог собраться с мыслями.

– Вы его знали? – прошептал он.

– Кого?

– Провокатора.

– В глаза не видел.

– Его фамилия?

– В свое время мне, наверно, называли и фамилию… Когда рассказывали об этом деле… Рассказывали, беспощадно обвиняя доктора Смоленского.

– Доктора Смоленского?

– Да. Люди считали, что за его легкомыслие и прекраснодушие пришлось расплачиваться другим. И ему самому, конечно. Но и другим тоже. Гестапо устроило кровавую бойню.

Люди не могли простить доктору гибели своих близких…

– Фамилия, фамилия провокатора!

– Не помню…

– А кто вам обо всем этом говорил?

– Очень многие. В частности, мой приятель инженер Левицкий, работавший у нас в магистрате. Сейчас он живет в Ченстохове.

Зазвонил телефон. Старичок взял трубку:

– Алло! Да, у меня. Передаю трубку… Вас спрашивают. Очень срочно!

Левандовский рванулся к телефону.

– Поручик Левандовский? Вас ждут. Сейчас же зайдите в управление.

* * *

Сержант Брыла приехал в Варшаву по поручению майора Кедровского. Размахивая выписанным на имя Левандовского командировочным удостоверением и проездными документами, он передал поручику распоряжение майора – немедленно выехать в Замосьц.

Сообщение из Замосьца было откликом на разосланные фотографии. Кто-то распознал человека, убитого в гостинице «Сьвит».

Кто же?

Скромная комнатка в доме железнодорожников едва вместила троих: Левандовского, сержанта Брылу и офицера местного управления милиции. Не хотелось тревожить старушку вызовом в милицию. Они решили, что лучше переговорить с ней в домашней обстановке. Несколько испуганная, она смотрела на троих мужчин, которые вежливо, но настойчиво вторглись в ее дом.

– Не волнуйтесь, мама, – успокаивала ее дочь, первой узнавшая человека на фотографии.

Снимки убитого, в парике и без парика, разосланные всем органам милиции, сопровождались указанием, что разыскиваемый, по всей вероятности, уроженец бывшей Восточной Галиции. Это облегчало задачу. Однако в городах, где репатриантов из тех мест было много, поиски людей, которым эти фотографии что-нибудь напомнят, могли продолжаться очень долго. Помог, как часто бывает, случай. У одного милиционера в Замосьце был приятель – железнодорожник, женившийся на девушке из городка в окрестностях Львова. Он взял снимок, пошел с ним к приятелю, спросил: «Может, твоя жена знала этого человека?…»

Особенно рассчитывать было не на что, но, когда железнодорожник показал снимок жене, та вскрикнула и побежала к матери: «Мама, смотри! Ведь это…»

Старая женщина присмотрелась к разложенным на столе фотографиям, подняла глаза, улыбнулась и сказала;

– Это Коваль, Анджей Коваль. Вот этот, лысый…

Отодвинув в сторону другие фотографии, где убитый был снят в парике, она упорно указывала пальцем на тот единственный снимок, который милиции пришлось реконструировать.

– Анджей Коваль? Вы не ошибаетесь? – Левандовский даже прикрикнул на старушку. Он не мог допустить, чтобы ее неверная память спутала следствие.

Дочь вступилась за мать:

– Я тоже его узнала, хотя на этой карточке он намного старше. Мне тогда было двенадцать лет, столько же, сколько сыну доктора Смоленского.

– Смоленского?! – Поручик не смог сдержать волнения.

– Ведь Коваль был влюблен в докторскую дочку. С этого все и началось. Об этом все знали. Вся наша улица.

Брыла приготовил лист бумаги и щелкнул шариковой ручкой. Левандовский попросил рассказать все подробно.

Муж старушки был в Станиславуве дворником. Их дом стоял прямо напротив виллы, где жили Смоленские. Долгие годы до войны и во время войны они соседствовали с известным в городе врачом. Улица была небольшая, узкая, и они знали лично или в лицо всех, кто регулярно посещал доктора.

Дворничиха прекрасно помнила Анджея Коваля, которому в то время было уже за тридцать. До войны он был одним из подопечных доктора, а в войну, вернувшись в Станиславув, очень часто заходил к Смоленским.

Старушка вспомнила, что Анджей Коваль работал в одной больнице с доктором Смоленским. Она понятия не имела, как он попал в их город, не знала его родных… Впервые она услышала о нем от своего мужа, скончавшегося еще в сорок пятом. Как-то муж показал ей на улице молодого, но совершенно лысого человека и сказал, что в больнице из-за него скандал: этот тип проворовался, а доктор за него заступился. Дворник не одобрял доктора. В больнице все сходились на том, что Коваль – вор, а у доктора Смоленского было золотое сердце. Это был очень, очень хороший человек. Бедных он лечил даром, еще и лекарства им покупал. И все считали, что он по доброте сердечной вступился за этого мошенника, даже негодяя…

Старая женщина разговорилась. Дочь вторила ей. Сама она плохо помнила Смоленских, но много раз слышала рассказы об этой семье.

– Он влюбился тогда в старшую дочь доктора. Об этом все знали, хотя на улице я их вместе не видела. Ну, может, раза два, не больше. Никогда он ее не провожал, никогда за ней не заходил, хотя к доктору зачастил, как только у него в больнице начались неприятности. Странный был человек: уж такой вежливый, такой угодливый, до тошноты. Хитрый, как лиса.

Потом он уехал, и слуху о нем не было. Как вдруг, в сорок первом, перед самым рождеством – это уж я точно помню, они вдвоем с докторской дочкой прошли по улице. С тех пор и началось! Он чуть ли не каждый день приходил на виллу.

Приходил, уходил. Все уж в один голос твердили, что он по барышне сохнет. Кристиной ее звали. Красавица была…

– Уж такая красавица! – подхватила дочь.

– А этот негодяй ее убил. Он их всех убил. Страшная была ночь. Мы услышали, как к дому подъехали гестаповские машины. Тут уж не до сна! Никто у нас не спал. Терезка – и та проснулась, заплакала, дети чувствуют беду.

Мы прислушивались. Машины стояли перед нашим домом, но в наши ворота никто не ломился. Отец накинул пальто и вышел во двор. Он чуть приоткрыл окошечко у ворот и видел в щелку пустые машины да немецких солдат, которые словно бы в кого-то целились. Но никого, кроме них, на улице не было. Сквозь черные шторы в докторской вилле пробивался свет. Отец воротился и сказал: «Приехали за доктором». Я перекрестилась. И взяли их всех. Убежала только младшая – Ванда. И сын уцелел – Ежи. Весь город говорил, что Коваль на них донес. Так-то он отблагодарил доктора! Обиделся, что Кристина не захотела выйти за него замуж! Отомстил ей, всей семье отомстил. Подлец, иначе и не скажешь. Слух шел, что наши его потом убили. По приговору. Да правда ли это? Доктора, его жену, Кристину замучили в гестапо. А Коваль больше в городе не показывался – люди бы его разорвали. Настигла ли его кара господня?

– Настигла… – прошептал Левандовский.

* * *

Убийца не оставил никаких следов. В комнате много отпечатков, однако их нет ни на кинжале, ни на парике. И нет на пачке «Спорта». Видимо, убийца вынул ее из кармана, когда уже надел перчатки. И от волнения забыл на столе. Первоначально мы установили, что из шести человек, включая убитого, которые побывали в этот день в гостиничном номере, двое не курили вообще, а «Спорт» курил только один… Однако в результате длительного наблюдения выяснилось, что «Спорт» курил еще один человек…

Поручик Левандовский старался говорить ровным, спокойным голосом. В кабинете, где они сидели втроем, царила абсолютная тишина. Плотно сдвинутые шторы отгораживали комнату от вечернего уличного шума и неровных отблесков редких в такой поздний час огней. Стены были увешаны полками со множеством книг и журналов. Прелестные безделушки – настоящие произведения искусства, украшая библиотеку, делали комнату особенно уютной. Низкая лампа бросала круг света на маленький столик, на котором лежала пачка сигарет «Кармен». Хозяин сидел в кресле и слушал логические выводы поручика Левандовского…

Кедровский прервал поручика:

– Это еще не доказательство, – сказал он. – Отсутствие следов не заменяет следов.

– Следствие всегда начинается с нескольких действий, старых, как мир. Алиби. Мы могли подозревать четверых. Познанский, служащий судоверфи, 15 мая провел весь вечер дома с женой и гостями, которых она пригласила на именины. Живут они на окраине, очень далеко от центра. Итак, алиби, не вызывающее никаких сомнений. С Грычером, журналистом, дело обстояло сложнее. Оказалось, что он хотел скрыть, как действительно провел тот злополучный вечер. Мы задали ему некоторые вопросы, и он в конце концов признался, что утаил одно обстоятельство чисто личного порядка, которое нас не интересует, поскольку не имеет никакого отношения к преступлению. Алиби Грычера засвидетельствовано. Алиби следующего подозреваемого, Лубия, приятеля и кое в чем сообщника убитого, человека с довольно темным прошлым, тоже оставляет желать лучшего. Наряды на автобазе заполнялись неточно и недобросовестно. Мы не знаем, где находился Лубий в то время, когда было совершено убийство: то ли у себя на базе, то ли еще в нашем городе. К тому же Лубий курит «Спорт», и забытая в номере пачка сигарет могла принадлежать ему. Итак, убил Лубий? Возможно! Но вскоре мы убедились, что Лубий – левша. Удар кинжала нанесен с безошибочной точностью прямо в сердце кем-то, кто прекрасно знает анатомию человека, причем нанесен, вне всякого сомнения, правой рукой. Левша ударил бы левой…

– И это еще не прямое доказательство, – вставил майор Кедровский.

– Однако в цепи других оно приобретает большой вес. Еще один человек из четырех подозреваемых не мог доказать свое алиби. Собственно, у него не было никакого алиби…

– Но это еще ни о чем не свидетельствовало.

– Да, это ни о чем не свидетельствовало. Это даже не возбудило подозрений. Подозрения у нас возникли по совершенно иной причине. Убийца оставил нам важнейшее доказательство, причем, по-видимому, сделал это сознательно. Сорвав с головы убитого парик, он хотел показать его истинное лицо, не похожее на то, которое знали окружающие. Если у кого-то два лица, возникает вопрос, кто же он на самом деле. Сравнительно быстро мы установили, что убитый не был Анджеем Кошухом. Мы выяснили, что нынешний Анджей Кошух, никогда не снимавший парика, надел эту личину в одном из городов бывшей Восточной Галиции. Итак, он побывал в этом городе!..

Левандовский остановился и закурил сигарету. Хозяин не сделал ни единого жеста, не произнес ни единого слова. Все трое молчали. Потом опять заговорил Левандовский.

– Мы без труда установили, что судьбы Грычера и Познанского никогда не пересекались с судьбами мнимого, вернее паспортного, Анджея Кошуха. Нам казалось, что его прошлое знали два человека, которые несколько лет назад по всей форме показали в познанском суде, что знакомы с ним давно, с довоенных времен. Одного из них, Закшевского, незадолго до автомобильной катастрофы, в которую попал Кошух, убили и ограбили в Познани, в городском саду. В тот период Кошух очень волновался, рассказывал жене, что ему угрожают воры, которых он якобы поймал с поличным на заводе. Сказки рассказывал! Потом, после катастрофы, он сказал Лубию, что Закшевский шантажировал его, грозя разгласить прошлое. Тут, кстати сказать, вскрылась еще одна любопытная деталь. По словам жены Кошуха, никогда не видевшей Закшевского, ее муж знал, что у убитого украли бумажник с деньгами. А ведь подробности этого дела не оглашались! Каким же об разом это стало известно Кошуху?

– Такие вещи зачастую знают все соседки, – заметил майор Кедровский.

– Бывает и так. Но я не поручусь, что Закшевского не задушил Кошух. Видимо, этого мы уже никогда не выясним. Оставался еще Лубий, тоже знавший изрядный кусок прошлого мнимого Кошуха. И на него падает подозрение. Его оправдания и объяснения не вполне удовлетворительны. Однако в нашем списке был еще один человек, уроженец именно того галицийского городка…

Левандовский опять умолк. И снова никто не шелохнулся, никто не проронил ни слова.

– Идя по этому следу, чуть приметному, наводившему на мысль, которая вначале вообще не принималась нами в расчет, представлялась невероятной, мы наткнулись на людей, проживавших когда-то в Станиславуве. Бывший бургомистр этого города рассказал нам о трагической участи доктора Смоленского и его семьи. Бывшая дворничиха дома, напротив которого жили Смоленские, не только повторила его рассказ, не только подтвердила, что одна из дочерей доктора и его сынишка – Ежи чудом уцелели, но и распознала человека, выдававшего себя за Анджея Кошуха. Когда мы показали ей фотографию мнимого Анджея Кошуха без парика, она уверенно заявила, что это не кто иной, как Анджей Коваль, проворовавшийся служащий больницы, приятель барышень Смоленских, если можно употребить это слово, говоря о провокаторе, о виновнике гибели доктора Смоленского, его семьи и еще нескольких человек. Я кончаю… Скажу только вкратце о дальнейшей судьбе Коваля, которую нам удалось воспроизвести в самых общих чертах. Опасаясь мести, несмотря на помощь и поддержку гестапо, он надел парик и раздобыл документ человека, также убитого гестаповцами, но по другому делу. Пользуясь этим документом, он вступил в банду УПА, однако быстро сориентировался, что бандиты обречены. Тогда он дезертировал, намереваясь уехать на Запад. Мы не знаем, что ему помешало осуществить это намерение. Он поселился в Познани, женился, стал смирным, приторно-вежливым. Быть может, до Закшевского каким-то образом дошли некоторые подробности прошлого Коваля – Кожуха. Не исключено, что, спасая себя, Коваль решился на убийство Закшевского. Не исключено, что из страха перед разоблачением он не поколебался бы совершить и второе убийство. Быть может… Автомобильная авария была действительно случайностью, простой случайностью… Однако не стоит гадать, вернемся к фактам. Коваль в тяжелом состоянии попал в больницу. Без парика. И в больнице его узнал хирург. Не так ли? Не так ли, доктор?

– Да. – Хозяин, сидящий в своем глубоком кресле, сказал это тихо, очень тихо, после длинной, очень длинной паузы. – Да… Но не только я его узнал, когда, закончив первую серию операций, взглянул на него не как на разодранные мышцы, переломанные кости, израненное тело, а как на человека. Да, я его узнал, но и он узнал меня. Ему даже легче было узнать меня, чем мне его. Он спросил медсестру, как зовут доктора, которому он обязан жизнью. Ловко выпытал, сколько мне лет. Откуда я родом. Он ничем не выдал себя, однако я понимал, чего он боится, почему хочет поскорее выписаться из больницы, исчезнуть. Он надеялся, что я его не узнал, фамилия другая, да и тогда я ведь был ребенком… Но ему приходилось держаться настороже, скрывать от меня свой страх. Ему пришлось выдержать разговор о парике, начатый мною, пришлось принять из моих рук свою новую жизнь и свой новый парик…

– Но ведь вы могли, доктор… – сказал Левандовский.

– Нет, не мог, дорогой мой, именно этого доктор не мог сделать, – тихо досказал майор Кедровский. – И только поэтому наша встреча носит такой характер. Несмотря на все, она носит такой характер и вообще состоялась.

– Совершенно верно, именно этого я не мог сделать. Достаточно было какого-нибудь недосмотра, попросту недосмотра – и я бы развязал себе руки, и вам не пришлось бы беспокоиться, а на свете стало бы одним негодяем меньше… Но я подумал, что число негодяев, общее число, в таком случае останется точно такое же. Одного не станет, зато прибавится другой. Нет, дело тут не в клятве, которую дает начинающий врач. Формальные клятвы ничего не стоят. Я лично не придаю значения никаким клятвам, для меня это не более как формальность. Я прислушивался только к голосу своей совести. Речь идет о моей врачебной совести, о моем профессиональном, долге, о честном подходе к своему делу. Вы и представить себе не можете, сколько часов я просиживал ночами в этом самом кресле, в котором сижу сейчас, и думал, неотступно думал об одном: как мне поступить?

– Но почему вы не обратились к нам, в прокуратуру, в суд? – Кедровский поднялся, наклонился к хирургу.

– Потому что приговор уже был вынесен.