Текст книги "Искатель. 1978. Выпуск №4"

Автор книги: Дмитрий Биленкин

Соавторы: Казимеж Козьневский,Александр Буртынский
сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 13 страниц)

Его назидательность разозлила Андрея. Какого черта! Вместо того, чтобы идти по горячему следу, мораль читает.

– Он явно шел к ней за деньгами, недаром старуха торопилась, денег-то при ней оказалось немало.

– То-то и оно, – сказал Довбня.

– Домой не пошел, не дурак, место встречи было назначено у сарая. Явился, увидел свет в моем окне и силуэт старухи, тут ошибиться трудно. И все понял… Только забыл оставить письменное объяснение для милиции, – добавил Андрей с невольной усмешкой, глядя в огрузшее, с оттенком значительности лицо Довбни.

– Деньги-то целы!.. – перебил старшина.

– Ну еще бы! Он должен был взять их. А то вдруг не догадаются о мотивах…

– Ты-то догадался… Да и он уж понял, что наследил. Это не исключено.

– В таком случае он должен бежать. Кто завтра исчезнет из поселка или хутора… Логика?

Андрей почувствовал на себе снисходительный взгляд Довбни, казалось, вся эта азбука старшине давно известна, но он слушает, давая гостю выговориться, в надежде выловить из его бормотания что-то важное для себя.

– А бывает и против всякой логики. Возьмет и останется. Если даже она сболтнула о нем – свидетелей нет. Ты один, докажи…

– Особенно, если у него здесь прочное положение.

– Имеешь кого-то в виду?

– Нет!

– Не Степана ли? Значит, еще и соперник. Это бы ему на руку.

– Не болтай чепухи. Я о нем и не думал…

Довбня вздрогнул, привычно наливаясь.

– Это не чепуха. Между прочим, о чем там у вас со Степой разговорчик закрутился, в тот вечер, после листовки?

– Сержантская информация?

– С твоего разрешения. Советовался.

– Вот Степу и расспроси.

– Само собой… Н-да, благородный ты человек, что и говорить. С таким благородством когда-нибудь вляпаешься, мамы родной не дозовешься.

– Я и сейчас не дозовусь.

Взгляды их встретились, Довбня хмыкнул и отвел глаза.

– Не нравится мне наша беседа, кончим.

– Что ж именно не нравится? – Довбня деланно рассмеялся. – Говорим начистоту.

– Не говорим – воду мутим. Вообще не люблю, когда в душу лезут. Каждый вправе судить о времени, в котором живет. – Вдруг подумал, что артачится совсем как Степан тогда, вечером, и от этого дотошный Довбня, с его доброжелательством, стал и вовсе противен. И он добавил со злым упрямством: – А что касается Степана… Зачем ему советские деньги, если он собрался на ней жениться, а стало быть, уезжать?

– Что-то не слышал об этом. Документов не подавал. Взяла справки Стефа на себя, на мать, на брата…

– Он умер.

– Но жил же, работал учителем, может, старухе для пенсии.

С минуту Довбня смотрел, сощурясь, будто вглядывался в дальнюю даль. Вдруг сказал, переменившись в лице:

– Неужели все-таки он?

Андрей понял, кого имеет в виду старшина, а не верилось.

– По-твоему, вражина всегда скрытный?… А ведь больше некому. Я тут всех знаю.

– Факты?

– Ей-богу, некому, – не отвечая на вопрос, повторил старшина, – всех перебрал. Листовочки не откуда-нибудь, здесь писались. Уверен.

Довбня был взбудоражен, лицо его горело. Неожиданно, словно их могли услышать, прошептал, припав к столу:

– И тогда, когда базу выдали… Никто, кроме него, не знал места, никто… Не Митрич же, черт побери! Скорей себя заподозрю!

Он убрал со стола кулаки – будто обжегся, строго глянул на Андрея.

– Доказательств нету, а мы их поищем… Поищем! Зараз искать полегче, архивчики есть. Покопаться в них – где-то ниточка торчит.

Казалось, он забыл об Андрее, раздумывал вслух, все больше утверждаясь в собственной правоте и страшась поверить в нее.

– Факты, факты… Соображения! Раньше я их и в голову не брал, а теперь сами лезут.

Он нерешительно потянулся к телефону и попросил квартиру предпоссовета. Чувствовалось, что делает это против собственной воли, стараясь выполнить формальность. И снова, как в прошлый раз, мембрана зазвучала голосом жены, на сей раз вполне спокойным, может быть, потому, что и сам Довбня был наигранно весел, начав с «доброго вечера», спрашивал о том, о сем да как поживает Митрич, чем там кончилось в районе с самоотводом.

– Ты уж извиняй, Марина, мотался эти дни по селам, не мог позвонить, а душа не на месте… Видно, разбудил вас?

– Та не. Он со свиньей возится, чегой-то прихворнула, одно наказание.

– Вот тебе на, а Степан не мог, сыночек-то? Бережешь его.

– Нема его, на именинах у Насти.

– А, ну да… И давно ушел?

– Та вже давно.

– Ну ладно, привет передавай, завтра сам загляну.

Довбня помолчал, сказал, не поднимая глаз:

– С пьяным балакать бесполезно. Да и спугнуть можно. А мы уже завтра с утра потихонечку. Настю я сам расспрошу.

– О чем? – усмехнулся Андрей. – Не отлучались ли гости, кто, когда, насколько?…

– И это важно.

– В поселке еще тыща домов.

– Ты уж меня не учи. Сам ученый…

* * *

Андрей проснулся как от толчка. Опершись о локоть, привстал, вглядываясь в округлые, точно с перепугу глаза Бабенко.

– Беда, лейтенант…

– В чем дело?

– Погорели с этой свиньей.

– С какой свиньей?!

– С той, что вчера рубали.

Еще не понимая толком, в чем дело, он смутно припомнил вчерашний поздний ужин в кругу солдат. Полную сковороду поджарки, которую принял, как дар именинницы Колькиным друзьям; хмельные рыдания осиротевшего Владека и утешительные, со злым туманцем реплики Николая о бандеровском охвостье, крепких, сохранивших при немцах хозяйство мужичках, которых давно надо бы раскулачить: «Мы их еще потрогаем. Реквизнем…»

…А Бабенко уже объяснил. Из его путаной речи постепенно вырисовывалась картина, вызвавшая нервную дрожь.

На рассвете стеклодув Ляшко, разбудив ребят, сообщил, что возле машины вертится какая-то женщина в кожушке. Вышел до ветру – в сумерках не разглядел, – сразу шастнул из двери в дверь, предупредить. Николай сразу понял, что к чему, – хозяйка свиньи! Выскочил, захватив куртку, завел мотор – хорошо еще, была вода в ведре – и наутек да при повороте зацепил ящиком за штакетник, ящик треснул, свиная голова и голяшки – на снег. Женщина – в крик…

На ходу застегивая шинель, Андрей обронил уже одетому помкомвзвода:

– Возьми кого-нибудь с собой. Или сам. Лучше один. Ступай по дороге. Если он приткнулся где-нибудь поблизости, пусть немедленно гонит на базу в полк, станет на прикол и без вызова никуда ни шагу…

Все это он сообразил мгновенно, не задумываясь. Мельком заметил не то нерешительность, не то укор в глазах сержанта Юры, но рассуждать было недосуг. Потом… Все боялся, что чего-то не учтет, упустит. Так, в каком-то жарком оцепенении, с грозным ощущением надвинувшейся беды, необратимости случившегося, выскочил во двор, на схваченный морозцем, едко захрустевший под сапогами ледок.

– Товарищ лейтенант, – толкнулся в уши запыхавшийся колос Бабенко, он оглянулся – курносое лицо ефрейтора таило испуг. – Насчет версии…

– Какой еще версии?

– Николай велел передать: что за машина была – не знаем, наша еще с вечера ушла за продуктами на базу.

– С вечера? С пьяным шофером?

– А шо больше придумаешь… Парубки эти нас спанталычили.

– Какие еще парубки?!

Только теперь Андрей со всей остротой почувствовал и свою вину и ответственность, надо было во что бы то ни стало выпутываться – отвести нависшую над взводом беду… «Спанталычили парубки?… Может, провокация, с умыслом? Кто будет разбираться в тонкостях?…» Не чувствуя под собой ног, зашагал вдоль бараков – вначале быстро, потом медленней – к темневшей невдалеке группе солдат, среди которых маячила крупная фигура Довбни и женщины в белом кожушке. Он сразу узнал ее – Гапа, Горпина!

На дворе совсем рассвело. Пушил снежок, над домами прозрачно курились трубы, но людей пока не было видно, и он прибавил шагу. Не хватало еще свидетелей… Хотя через час-другой о происшествии станет известно всем.

– Здравия желаю, – потупясь, ответил на приветствие Довбня.

И в том, как Довбня скользнул по нему взглядом, в непривычном холодке, затаившемся в этом вежливо оброненном приветствии, чувствовалось явное отчуждение. С упавшим сердцем ощутил Андрей как бы пролегшую между ними черту закона.

– Вам-то, лейтенант, не известно, случаем, чья все же была машина? – спросил Довбня, вглядываясь в заметаемые порошей следы протекторов. Возможно, ему неловко было вот так официально, по долгу службы, задавать вопросы человеку, которого он не хотел подозревать в случившемся.

Казалось, самим вопросом он подсказывает ответ.

И Андрей, оправясь слегка, довольно бодро заявил:

– Не знаю, их тут много ездит. Сами видели – перемещаются части.

– Бывает, иной заночует, – вставил Бабенка.

Кажется, старшина был не так уж добр, как показалось Андрею.

– Кто-нибудь ночевал у нас? – спросил он Бабенко.

– Шо вы, товарищ лейтенант, – тотчас нашелся ефрейтор, шмыгнув носом, – вы ж сами запретили, воинский гарнизон. Разве можно нарушать порядок? Видать, в машине и дрыхнул.

Довбня даже рот раскрыл.

– Ко мне заходили якие-то, один в куфайке с погонами, – вдруг вставил Ляшко, все это время сочувственно поглядывавший в сторону Андрея, – Брал воду для авто.

– Как выглядел?

– Темно было. Солдат и солдат. Я говорю, бери там на припечке ведро. Он узяв, потом скольки-то времени погодя поставил. А потом я по нужде вышел, ну и… Гапу углядел.

Андрей испытывал смешанное чувство стыда и благодарности.

– Углядел, значит, – сказал Довбня. – А она тушку углядела.

– Какая там тушка, одни ножки…

– Вот именно. За ночь он ее прикончил, солдат?

– Возможно, они прикончили ее еще вечером в другом месте, – заметил Андрей. – А может, не ее скотина.

– Моя! – тихо молвила Горпина. Взгляды их встретились.

Мучительно сломанная бровь, прикушенная губа, Андрей отвернулся.

– Ладно, Горпина, – оборвал ее Довбня. – Твои несчастья известные. – И, весь подобравшись, процедил: – Но закон есть закон, товарищ лейтенант, отыщем вора.

* * *

Шли молча, метель затихла, выглянуло солнышко. Андрей до рези в глазах всматривался в уходящую вдаль шеренгу машин при дороге, боясь наткнуться на свою, ее можно было узнать сразу по обшарпанному кузову. Полуторки эти, прошедшие войну, доживали последние дни.

Довбня начал с крайней, новенькой трехтонки, очевидно, не знал в лицо Николая, показав копавшемуся в моторе водителю документ. И чем сдержанней был Довбня, тем разговорчивей становился Андрей. То останавливал первых встречных солдат и начинал расспрашивать о прибывших ночью машинах, то советовал идти вглубь от дороги, где на просеках тоже виднелись машины. Его прямо несло словами. И так продолжалось до тех пор, пока не укололся о прищуренный взгляд Довбни.

– Я вам непременно нужен? – спросил Андрей. – У меня дела.

– Да нет, ступайте по своим делам.

Но Андрей, точно завороженный, продолжал идти рядом, лишь поймал скользнувшую по красному лицу Довбни усмешку. Но ему уже было наплевать: судьба индейка, куда вывезет. Закурил, не глядя, протянул пачку сигарет милиционеру – почувствовал, что тот не собирается брать, и небрежно сунул обратно в карман.

– Побрезговал…

– Да нет… просто, знаете, привык во всем обходиться своим. По мере, так сказать, возможности. – И уточнил со смешком, – берегу достоинство…

Бог ты мой, какая щепетильность.

– В таких мелочах?…

– Это как сказать…

Андрей был задет за живое. В спокойном, чуть смущенном облике Довбни не ощущалось подвоха. Старшина вдруг заговорил, словно бы оправдываясь:

– Это, знаете, самое ценное – быть верным себе. Жизнь – штука сложная, и всякого в ей еще хватает… И колдобин и ухабов, а ты знай иди, не срывайся, не теряй курса. – Что-то удивительно знакомое прозвучало в его словах, в самом тоне – раздумчивом и вместе с тем жестоком. Ну да, отец говорил то же самое. Очевидно, и Довбня подытожил что-то свое, пережитое, не совсем связно, окольно… Замолк, не спеша чиркнув кресалом, закурил. – Обстоятельства, конечно, много значат. Как же! Я Маркса читал, про человека и про обстоятельства. А все же в трудные минуты, в испытаниях, нужно оставаться самим собой… Когда-то довелось мне хлебнуть месяц в лагере, до побега к партизанам, там всякое было, и предатели были. Но таких – единицы, а в массе-то люди – все же люди, гордые существа.

– Эк вы куда от папирос шагнули, – заметил Андрей.

– А это в большом и малом. С малого все и начинается, с потери, с уступки себе… Мир один, все в нем сплетено, замешано крутовато – Он снова засмеялся, как бы застеснявшись своих обобщений. – Так сказать, диалектика.

Андрей не ответил, подавленный невесть откуда подступившим ощущением собственной униженности, родившей брезгливость к самому себе, к сияющему вокруг утреннему солнечному зимнему миру. Честь мундира оборачивалась гаденьким инстинктом – уберечься!..

Они дошли уже до середины колонны, когда Довбня вдруг завозился у одной из старых машин с красными пятнами на днище кузова.

Подбежал незнакомый старшина, и после короткого объяснения выяснилось, что пятна – следы от пролитой краски, в этом легко убедиться. Довбня, колупнув ногтем пятно, согласился, но расходившийся старшина, шустрый старичок в шикарной офицерской, из голубого меха, шапке, неожиданно полез на рожон и заорал на Довбню – какое тот имеет право проверять военные машины?!

– Взять его, – заорал он двум точно из-под земли выросшим автоматчикам. – В штаб его, там разберутся!

Андрею ничего не оставалось, как вступиться за милиционера.

– Оставь его, старшина, – сказал он как можно миролюбивей. – Человек при исполнении долга.

– А вы кто такой? – запетушился старшина, правда, уже сбавляя напор.

Андрей протянул ему удостоверение, представился. Вежливость, видимо, тронула старшину, он дал знак автоматчикам, те отпустили Довбню.

– Сами дойдем до штаба, возьмем допуск, не волнуйся, отец, – сказал Андрей, угощая всех троих сигаретами.

– Ну что ж, если так, – буркнул старшина, – под вашу ответственность.

Трое удалились. Довбня, пытливо посмотрев на лейтенанта, вздохнул:

– Видно, бесполезное дело.

– Смотрите, а то я могу взять допуск.

– Не надо…

Андрей понял, что милиционер просто сжалился над ним, и едва не сказал «спасибо».

– Но уж извиняйте, вынужден буду доложить вашему начальству. Долг службы.

– Ясно…

Довбня все еще переминался с ноги на ногу, буравя спутника взглядом – чего-то ждал, и Андрей, как бы подчиняясь чужому вызову, неожиданно для себя вдруг выпалил в упор, в прячущиеся под густыми бровями бурава:

– Доложите, доложите, что взяли мы… Могу даже подписать протокол, как там это делается у вас. Или поверишь на слово?

Довбня пристально, тяжело посмотрел на него – в глубине его стальных глаз мелькнула тень усмешки – и присел на пенек, усиленно дымя самокруткой. Потом сказал отрывисто:

– Ты не говорил, я не слышал.

– Не надо меня жалеть, старшина. Будем себе верны…

Тот не сразу ответил, все еще глядя исподлобья снизу вверх, со своего пенька.

– Ты что, дурак, что ли?… – Голос его осип.

– Я не дурак, – сказал Андрей, – но и ты не поп-исповедник. Сначала мораль преподнес, а теперь доволен, грехи отпускаешь?

Довбня с кряхтеньем поднялся с пенька, отряхнул полушубок:

– При чем тут ты, дурья башка? – Довбня сплюнул. – Скажи спасибо, выборы на носу. А мы дадим врагу пищу, жирную жратву? Надо ж понимать момент… К тому же сами солдаты на такое бы не пошли. Использовали их, ясно?

Довбня сердито насупился. На скулах налились желваки. А перед Андреем вдруг встало милое, исполненное беспомощной укоризны, потерянное лицо Горпины, партизанской связной, пожертвовавшей своим счастьем, чтобы спасти людей. Ох, не о свинье она жалела, нет. Обмануть ее сейчас, нет, не просто обмануть, напрочь откреститься от своих действий, после того, как она узнала правду, значило предать самое дорогое…

Все это он спокойно выложил поникшему Довбне.

И почувствовал, как свалилось с плеч, и знал уже, что не отступит, иного пути нет. И только сердце отстукивало тяжело и гулко.

– Ну-ну, – сказал Довбня.

– У меня дома нет бумаги. Пойдем, напишу рапорт и отправлю в полк. Твое дело сторона. Сами разберутся…

* * *

Под вечер вернулся Юра, веселый, возбужденный, промерзший до синевы, стал докладывать, едва переступив порог:

– Все сделано, товарищ лейтенант, вчистую…

– Как?

– Вчистую… Это Колька велел передать… – И, словно опомнившись, потупился, качнул головой осуждающе. – Нехорошо все это…

Андрея вдруг разобрало, прямо все закипело внутри.

– Ты хоть глаза-то подними, агнец божий, – оборвал он его. – Тебе что-то не нравится, чистюля, можешь отказаться, уйти из помощников, тем более что некому тебе скоро будет помогать…

– Вы… не то говорите, товарищ…

– Что сделано?

Юра заморгал длинными своими ресницами и стал похож на обиженную девочку.

– Ну, я прошел всю колонну – нет. Тогда я понял, что он, наверное, подался в поле, иначе говоря – решил ехать, пока хватит горючего, следовательно, где-то застрял по дороге. Я все рассчитал, не ошибся. И на станцию – дороги-то идут параллельно. Вскочил в товарняк и смотрю в оба… – Незаметно для себя Юра увлекся рассказом, глаза его разгорелись, воображению его, должно быть, рисовалось опасное приключение, героем которого он невольно стал…

– Ну, смотрю и вижу – на опушке он! Я сразу узнал по отбитому ящику, спрыгнул на ходу… Как в столб не угодил, вот столечко осталось, а то бы все!.. – Он счастливо перевел дыхание и сразу сник, видимо, понял – хвастаться-то нечем…

– В общем, снова сел на товарняк. В полку взял у дневального бензин, заправились.

«Все правильно. Подробности ни к чему. И солдаты не должны отвечать за своего растяпу-командира…»

– А почему…

– Что?…

– Вы сказали – скоро некому будет помогать?

– Потому! Собери сейчас же всех сюда.

– А Мурзаева?

– А что Мурзаева?

– На часах.

– Ничего. Не украдут нас светлым вечером.

* * *

Они сидели перед ним с понурым видом. Лахно, двигая бровями, время от времени вздыхал, хотя к происшествию никакого отношения не имел, да и все остальные – тоже. Кроме Бабенко, преданно глядевшего в рот командиру. Андрей подумал об отосланном рапорте, и что скоро им расставаться, и, может быть, никогда больше не увидит их. Бесславный исход… Но тут уж ничего не поделаешь, все правильно…

Он постарался объяснить им смысл происшедшего, сказал о Горпине, и, кажется, все поняли, лишь в похожих на пуговки глазах Бабенко возникло легкое волнение, не уловил он, что ли, куда клонит командир.

– Значить, самим голову в петлю?

– Что сейчас-то… – буркнул Политкин, – признавай, не признавай… А что сварили, то и съедим…

– Кто вас подбил на это? – наконец спросил Андрей.

Курносое лицо Бабенко, еще хранившее детскую свежесть, с чуть заметными морщинами у рта, изобразило мучительные усилия. Трусит? Не хочет выдавать Кольку? В эту минуту Андрею захотелось, чтобы и впрямь было именно так. Пусть лучше ЧП, нелепый случай, нежели чья-то продуманная операция. Тогда худо. Значит, враг рядом – коварный, жестокий, и независимо от того, чем кончится дело, беды не миновать.

– Ты пойми, – сказал он как можно спокойней, не спуская глаз с ефрейтора, – пойми, мне нужна правда. Отбрось ложную поруку, все равно это повиснет на нас. Я не собираюсь выгораживаться.

– Жаль. – только и сказал Бабенко. – Брали мы с Колькой.

– Я не о том спрашиваю.

– Я и думаю, откуда пошло? Мы ж не в себе были от этой бурды – подмешали нам какой-то гадости. Кто-то из этих парубков, шо со Степаном. Чтоб нам было с той самогонки. Взбаламутили нас!

– Кто?

– Кто его знает, до беса их было.

«Все, – подумал Андрей, – концов нет, а если бы и признался: ну сболтнул спьяну, пошутил, показал, где брать, помог. А клюнули-то свои – от этого не уйдешь».

– Как это было?

– Да очень просто – кто-то вякнул: крайняя, мол, хата, самогонщица, шкура немецкая. Раскулачить бы ее чуток. Колька и завелся. Пошли все, но те подначивали, а мы брали.

Ну, ясно. Обдуманный грабеж со всеми вытекающими последствиями. Он поймал участливый взгляд Бабенко. Должно быть, только сейчас понял ефрейтор, что все это значило.

– Да, хреновые дела, – побледнев, сказал Бабенко. – Что там говорить.

– О чем вы тогда-то думали, обормоты?

– О мясе… О чем еще… Самогон за нас думал.

– Бабенко…

Ефрейтор поднялся – руки по швам.

– Поедешь к Николаю, машину выскоблить дочиста…

– Ясно.

Он всегда понимал лейтенанта с полуслова, этот шустрый пацан, рано ставший солдатом. Вспомнилось, как однажды в немецком окопе он, Андрей, прыгнул на часового, успевшего выставить автомат, прыгнул не колеблясь, потому что сбоку был Бабенко. И не ошибся. Но сейчас…

– Комар носа не подточит, – обрадовался ефрейтор.

– Это дело десятое… А вот вы там сидите и носа не высовывайте. В отпуску вы, ясно? Разрешил вам побывку, к родным, на неделю… В Коровичи ваши знаменитые. Все.

Что-то дрогнуло в округлом лице Бабенко.

– Вы что ж, на себя хотите взять?

– Это несправедливо, – вмешался Юра.

– О справедливости надо было раньше думать! Приказ ясен? И нечего обсуждать!

Андрей сам не знал, на что надеялся, отсылая Бабенко, – наивная душа. Как будто, начнись следствие, эта побывка могла спасти их с Николаем. Но сейчас об этом и думать не хотелось, только бы поменьше жертв, лишних жертв… – И еще он вспомнил о Колиной матери, не раз писавшей ему письма-жалобы на ледащего сыночка.

– Сержант, – сказал он Юрию. – Железная дисциплина. Бодрствующим читать устав, с утра строевая… – Это было смешно – с тремя бойцами заниматься строевой, но пусть почувствуют. – Строго по расписанию, как в казарме. Политчас, матчасть, строевая, чтоб поменьше охоты было до чужого добра. Все ясно? Идите…

Все вышли, а Бабенко не трогался, стоял, опустив голову.

– В чем дело? – спросил Андрей. – Приказ ясен?

– Товарищ лейтенант, все равно ж…

Вот именно. «Все равно ж».

– Сидите там, пока не дам знать, хоть до второго пришествия. Может, как-то обойдется для вас, не знаю. А переигрывать поздно. Рапорт ушел. И ты уходи с глаз, смотреть тошно.

Бабенко поморгал растерянно, повернулся и вышел. Только дверь чуть слышно причмокнула, так осторожно он закрыл ее, будто оставлял в доме больного.

Андрей и впрямь был болен. Ломило виски, лихорадило. Он лег и укрылся шинелью, стараясь ни о чем не думать.

Не лежалось, не спалось.

На часах было девять, когда он встал, и, кое-как напялив шинель, пошел к солдатам.

* * *

Возвращаясь домой, он думал об отправленном рапорте. Теперь, как тонко заметил Довбня, оставалось положиться на волю божью. Томящая пустота сменялась промельком надежды всякий раз, когда он вспоминал о подполковнике Сердечкине. Но стоило представить, как тот разворачивает официальное письмо, сдвигает брови, свет в душе гаснул, угрожающе смыкались потемки, и Андрей отчетливо понимал, что надеяться не на что.

«Закрутится машина, не остановишь».

Была бы мать жива – написал бы. Хотя… может, оно и к лучшему, меньше горя. А уж очень хотелось сесть и написать. Кому-нибудь. Отвести душу…

…Не повезло, ах, черт, как же ему не повезло! Не бегать уж теперь по институтским лестницам, как мечталось, не сдавать экзамены. Сдал самый главный. Скоро и зачет получать. По всем правилам. Будь оно трижды проклято… И этот поселок, притаившийся в снегах, и бандюги… Неймется человечеству… Тайные сговоры, акты, пакты, стрельба, казни, обман…

Вот и ты приобщился – напакостили человеку. Вдруг ощутил себя маленькой затерянной букашкой в этом жестоком огромном мире. Может быть, в голове еще бродила вишневка на спирту от щедрот Довбни, старавшегося его как-то рассеять. Рассеял… Все здесь стало чуждо ему. Мир стал чужим, сам себе чужой…

Скорее почувствовал, чем увидел, шелохнувшуюся тень за углом, привычно отпрянул к забору.

– Ты, лейтенант?…

– Как видишь. Чего надо?

Что-то очень уж робко звучал голос Степы, замаячившего сбоку в темноте. В эту минуту хотелось, чтобы он кинулся, выстрелил или черт знает что бы сделал – зачем-то же поджидал!

«Уж я бы ему влепил – и сразу бы все стало на место».

– Видеть не вижу, а слышу хорошо… Можно зайти к тебе, увидишь.

– Мне не обязательно.

– Мне тоже… А зря серчаешь. Что это мы на расстоянии беседуем?

– Подойди, разрешаю.

Степан хохотнул несмелым смешком, в котором прозвучало что-то похожее на горечь. Андрей все еще держал руку за обшлагом, посматривая в тот угол, откуда вышел Степан.

– Ты не из пугливых.

– Уж слышал однажды. В чем дело, опять беседы на тему мое-твое и что такое демократия?

Степан не ответил, не спеша, точно на прогулке, поплелся рядом.

– Слыхал, неприятности у тебя…

– Ты от Стефы? – спросил наобум, не желая откровенничать со Степаном.

– Неважно… Был, да ушел. У нас теперь так, не клеится… Моя, конечно, вина… Капризы всякие не терплю, – и засмеялся колюче.

Однако, самомнение! Его вина… Лишь на мгновение отпустило внутри, а потом снова навалилось. Ни к чему все теперь… От Степана как бы исходил невидимый ток: стоило им встретиться, как оба начинали искрить. На этот раз искра погасла, едва вспыхнув.

– Я к тебе насчет… происшествия… – сказал Степан. – Виноват я. Так что не терзайся и сообщи куда следует…

От неожиданности Андрей даже остановился.

– Я, – продолжал Степан, – взбулгачил парней, ну, а они с хмелю-то не туда поперли. Так что все равно – я…

– Кончай истерику, – сказал Андрей и почувствовал облегчение.

Все-таки прав он был в споре со своим помощником, было бы просто подлостью оговорить Степана перед Довбней. Сама мысль использовать малейшую возможность, отвести от себя удар таким образом была ему противна. Бог с ним, с соперником… Ха, наверное, не сладко ему потерять Стефку, Андрей уже чувствовал, что это так и что Степан храбрится, и ему даже стало жаль его.

– Паршиво получилось, – сказал он. – Но уж в этом-то виноват я.

О, гордыня. Кого ему было больше жаль в эту минуту – себя или Степана?

– Теперь уже все равно. Мне отвечать. Так что скоро прощай, Ракитяны, а вы уж тут помиритесь, она славная девчонка, нельзя ее обижать.

Даже тошно стало от собственного великодушия.

– Ты что… – сказал Степан дрогнувшим голосом и тотчас заговорил торопливо, взахлеб: – Вали на меня, все вали. Может, все-таки учтут, я не откажусь. Мало ли что бывает по пьянке, почему ты, ты-то при чем?… А Стефа… что ж, лишь бы ей было хорошо, я тебя уважаю. Тебе плохо, и ей плохо будет. А у нас-то все разно разбито корыто, я ей все отпущу. – И снова засмеялся, как бы пряча неловкость. – У нас обычай такой – отпускать, если вдруг передумала, а с другим по-серьезному сошлась, – не держать зла.

– Да она перед тобой чиста!

– Вообще – да, да! Но такое уж правило – отвергнутый отпускать должен.

И было по-прежнему муторно от этих взаимных, наперебой, уступок. Неприятной была сумбурность Степкиных откровений, и его, Андрея, самоотверженная попытка отступиться от того, на что он, собственно, уже не имел права. Скорей бы кончился этот никчемный разговор, остаться одному, никого не видеть, ничего не знать.

– …так я пойду, – словно издалека донесся робкий голос Степана, – мне еще клуб закрывать.

– Да.

Андрей шевельнул рукой ему вслед, как будто Степан мог разглядеть этот прощальный жест, и ощутил в ладони теплую рукоять пистолета.

* * *

Хоронили Фурманиху под вечер. Общительность старухи, ее широкие связи при жизни были известны, и все же нельзя было не подивиться многолюдью на похоронах. Андрей стоял у окна, глядя на траурный кортеж. За гробом, тонувшим в розвальнях, топало сотни две хуторских баб, в большинстве молодых, каждая из них, очевидно, чем-то была обязана Фурманихе, хранила добрую память о расторопной и в меру, по-божески, хитрой посреднице, – жизнь есть жизнь, которая вдобавок ко всему выручала молодух в деликатных делах доморощенным акушерством.

Теперь они все шли, понурясь, хлюпая носами в шерстяные платки, а позади вышагивали их мужья, окутанные облачками табачного дыма.

Фурманиха лежала в бумажных цветах, маленькая, строгая, точно уснувшая птичка, и над ней, сгорбясь, с растерзанным хмельным лицом, неподвижно склонился Владек – простоволосый, с красной от холода лысиной. Кто-то из шагавших вслед за санями заводских дружков-стариков пытался напялить на него шапку, он всякий раз деревянным движением поднимал руку и сбрасывал шапку на снег.

Грянул жиденький, но дружный оркестр, и Андрей, невольно вздрогнув, увидел знакомую баранью папаху Степана над медным раструбом.

– Откуда оркестр? – спросил он Юру, стоявшего за его спиной у окна.

– Клубный. Степка бесплатно выделил.

Весь день, прошедшие сутки, он ломал голову над историей с убийством. Хотя, по правде говоря, не до того ему было – старался отвлечься от тягостных мыслей. И все-таки дикий этот случай не шел из головы. Придумывал и отвергал десятки вариантов. При виде Степана за гробом мелькнула досужая ассоциация с Раскольниковым. Он брезгливо отмахнулся от нее, припомнив вчерашнюю встречу. Степка – говорун, излишне эмоционален, вспыльчив. Но чтобы спокойно, профессионально удушить старуху, а потом скорбно дуть в трубу на ее похоронах? Фурманиха… Что-то мучило, не давало покоя в ее рассказе, чего-то он не мог уловить, упустил и теперь не мог вспомнить, что именно.

Перебирая в памяти все случившееся за последние дни, он старался добраться до сути, заходил так и эдак – словно пытался поднять непосильную тяжесть.

«Итак, «партизан» приходил к ней за деньгами. И убил. Не из-за денег. Было нечто более серьезное, нежели нужда в деньгах, – страх разоблачения. И это связано с землянкой, с той кладью… Сказала ли ему старуха о том, что я заинтересовался золотом, или нет? Если да, то он уже шел с определенным намерением… Но кто же он? Степан – единственный человек, которому не нужны были советские деньги, если он действительно собирался ехать».

Было такое ощущение, словно разгадка где-то рядом, ясная как день. Но мысль ускользала, и он тщетно старался сосредоточиться, уловить…

«Но какого черта я думаю обо всем этом. Теперь уж думай – не думай…»

А что, если старуха соврала? Не досказала? Может быть, все-таки не утаила от мужа? Но тогда Владек мог знать о нем, об этом «партизане». Муж и жена… Неужто не поделилась? Вполне… Значит, надо расспросить старика! А вдруг?..

* * *

Мурзаев дремал на нарах, Юрий склонился над учебником, присланным Любой.

Он поднял глаза, вымученно улыбнулся. Андрей подумал, что вот Юра живет уже будущим, и он тоже хотел бы вот так жить будущим и почитывать литературу. И только сейчас с болью подумал, что для него все кончено. Еще день, два – приедет следователь.

– Где Владек?

– Неживой, – сказал Юра участливо. – После поминок завесили ему окно, сам уж не мог.

– Зачем?

– Не знаю. Довбня заходил – приказал…

«Вот оно что, значит, я был прав. Владек – единственная ниточка. Сумел ли милиционер чего-нибудь добиться от хмельного старика?»

Он не стал будить Владека…

Постоял. Закурил, протянул Юре пачку…

– Да, ты ведь не куришь…

Вернулся к себе, в охолодавшую комнату барака, бросил в печь пару поленьев и долго сидел, отрешенно глядя на потрескивающий огонь, борясь с дремотой, потом, растормошив уголья, закрыл заслонку, прилег, не раздеваясь, и сразу провалился как в душную яму.