Текст книги "Искатель. 1978. Выпуск №4"

Автор книги: Дмитрий Биленкин

Соавторы: Казимеж Козьневский,Александр Буртынский
сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 13 страниц)

– Ох, совсем залякали меня. Заходьте, заходьте, – словно заведенная, произнесла она, не пошевельнувшись, лишь крепче сжала моток. На полу у порога таял ошметочек снега, и Андрею словно шепнули на ухо, здесь Степка, недалеко.

– Где сын? Говори! – резко бросил Бабенко. Быстро подошел к хозяйке, встряхнул за плечо.

– А бо ж я…

– Говори, быстро!

Так он, бывало, брал нахрапом пленных немцев, пытавшихся что-то утаить на предварительном «солдатском допросе», не давая им опомниться перед отправкой в штаб. И то, что старуха не кинулась на обидчика с ухватом, даже не вспылила, а лишь уронила свою с ровным пробором голову, подтвердило догадку – тут звереныш.

При свете керосиновой лампы лицо хозяйки казалось блестящей маской, потом Андрей понял, что она беззвучно плачет. Он тронул ее за рукав:

– Скажи, мать, все равно ведь отвечать ему придется. Лучше без лишней драки, без смертей, будь разумной…

– Не знаю, бог бачить, не знаю! Оставьте вы меня, оставьте! Вин бросил, и вы бросаете. Я ж казала – на що тебе Польша, тут твоя колыска, и хата твоя.

– Давно ушел?

– Не… на поезд же, может, час… Уместях со всеми.

Готовность, с какой она отозвалась, и легкая едва уловимая заминка лишь подхлестнули Андрея. Он прощал ей ложь. Все было ясно.

– Советую в последний раз – скажи правду. Обшарим все вокруг, на земле и под землей… Ему же хуже будет.

От него не укрылось, как она вздрогнула и залилась пуще прежнего, беззвучно, с пробившимся стоном.

– Где муж?

– В сельсовете ж.

– Бабенко, быстро за хозяином… – и не докончил фразы – за окнами глухо, сдвоенно, треснули выстрелы. И тут же сорвалась автоматная очередь.

* * *

Николай лежал, уткнувшись головой в угол хаты, сжимая руками автомат. Чуть поодаль темнела соломенная копна, открывавшая дыру погреба – обычный схорон для картофеля, по-здешнему – бурт. С той стороны хаты с автоматом наготове уже стояли Юра и Бабенко.

– В чем дело, Николай?! Коля!

Андрей затряс отяжелевшее тело Николая, запрокинув его голову, и почувствовал, как взмокли ладони: из-под шапки липкой гущиной сплывала кровь.

– Николай, – тихо, на выдохе, повторил Юра. Подбежавший Бабенко поддержал дружка. Тот на миг словно бы очнулся, дернул рукой в сторону бурта.

– Там… они, – вырвалось у него с хрипящим клекотом, – нос… папаха…

– Не Степка?

– Не… ох, – произнес он совсем внятно, с коротким всхлипом, – не повезло…

Юра, отчаянно взвизгнув, точно ему придавили ногу, рванулся к бурту, замахнулся гранатой.

Гулкий взрыв смешался с треском автоматной очереди откуда-то из-под земли. Юра странно крутанулся и, упав, неуклюже и торопливо пополз назад, сел и рассмеялся странным квохчущим смехом, зажав плечо.

– Ранило меня, – сказал он удивленно.

Бабенко, все еще на снегу, держал на коленях голову Николая.

– Все, лейтенант.

– Всем за угол! – приказал Андрей. – Держать бурт под прицелом. – Он вырвал из неумелых Юриных рук пакет, с треском рванул обертку. – Не хватало еще всех тут потерять! Кто тебя толкал к яме, щенок чертов?!

– Жалко Николая… Как по сердцу ножом! Но я успел… успел бросить, – бормотал Юра, в котором, жалость, очевидно, уже смыло новым жарким ощущением собственной раны, сделавшей его ужасно разговорчивым. – Тут все ясно, как день, товарищ лейтенант… Они решили уходить. Все, как только вернулся Степка… А не успели. Думали – Николай тут один, иначе зачем этот глупый выстрел, они же теперь в капкане… А я их из автомата.

– Кончай болтать.

– Что?

– Что слышал. Тут больно?

– Нет, почти нет.

– А здесь?

– Ой…

– Пустяки, ключица. Главное – не кисни. Отправим тебя в тыл.

– Зачем?

– Сказано – не болтай! Посмотрят, перевяжут как следует.

Кончив бинтовать, Андрей приказал появившемуся Лахно раздобыть сани и отвезти Николая, – он так и назвал его по имени, как живого – в поселок, и заодно захватить помкомвзвода в больницу.

– Мурзаева смени и шли сюда, останешься там за старшего в единственном числе. А Довбня пусть срочно шлет подмогу, надо взять этих зверюг живьем…

– Старшина сказал – прибудет. А как же с председателем?

– Довбня сам сообразит. Твое дело сообщить.

Глядя в темную пасть бурта, Андрей все еще не мог взять в толк, зачем и куда ехал без документов этот оборотень Степка, зачем вернулся именно сюда, если только он в самом деле здесь, и почему в бурте задержались его дружки. Ах да. Он же ехал провожать. Видимо, до Ровно, а затем вернуться… И сколько их здесь? Неужели и этот, монах? Наверняка.

За спиной послышались голоса, Юра наотрез отказывался ехать.

– В чем дело? – резко обернулся Андрей. Нелепый случай с Николаем камнем давил на сердце, и помкомвзвода со своим мальчишеством, стоившим ему ранения, попросту взбесил его.

– Товарищ лейтенант, я вас прошу… Никуда не поеду, – вскрикнул Юра звенящим от обиды голосом. – Вы же сами сказали – пустяк… Нет же необходимости, свободно стреляю с правой, нас и так мало, товарищ лейтенант.

– Ладно, пусть тебя там посмотрят, если не опасно – вернешься. Поторопись, Лахно, с санями.

– Спасибо! – сказал Юра.

– Всем в укрытие! – приказал Андрей, и почти одновременно просвистели пули, осыпав штукатурку по углу хаты.

«Значит, не взяла их граната, а может, кто-то остался в живых. Странно».

– Не спускать глаз с бурта! Бабенко, диски есть? – Он боялся внезапной вылазки. Сколько их там, под землей, и почему все-таки не взяла граната…

– Два в запасе… Хватит.

Все были взвинчены, Бабенко все повторял: «А может, еще выживет, а, лейтенант, может, просто шок?» Андрей закурил, машинально держа пачку, пока из нее выколупывали сигареты Бабенко и некурящий Политкин, первым обретший свое привычное полусонное состояние, выражавшееся в рассеянной улыбочке.

– Теперь он от нас не уйдет, Степочка, – сказал Бабенко. – Он мне ответит по всем счетам.

– Стрелял-то не он, – отозвался Политкин. – Слыхал, что Коля сказал? Нос…

– Ошибиться мог… – Бабенко замер на слове. – А может, и нет. Товарищ лейтенант, может, это он, тот, тот самый плосконосый, шо на свинью нас повел. Гад буду, он, больше некому, я ведь вспомнил потом – с перебитым носом… Тут у них и гнездо, значит.

– Скоро узнаем.

– Надо же…

– Плоское лицо со шрамиком и нос вдавлен, как у боксера.

– Точно! А вы откуда…

– Так… – Мысль заработала лихорадочно. Он все больше убеждался в собственной догадке. Значит, у Степана – обычная явка, и пропавший Монах шел именно к нему. Зачем? Что ему нужно здесь, почему все-таки отпустили провожать Степана, а сами остались? Глупо. Никогда бы они не решились на эту детскую забаву с «провожанием», тут должен быть какой-то определенный план. И ведь нашли место, не дураки. Все еще не мог, не разрешал себе даже помыслить о том, что Митрич причастен к этой истории.

Невдалеке заскрипели полозья, послышался голос Лахно:

– Товарищ помкомвзвода, пожалуйста в транспорт.

– Давай, – сказал Андрей завозившемуся под окном на бревне помощнику. – Давай, не задерживай.

– До свидания, – сказал Юра, – я скоро вернусь. Уверен…

* * *

…Было по-прежнему тихо, в свете луны поблескивали автоматы, мороз пробирал все крепче, казалось, звездное небо, точно огромный ледник, накрыло их здесь. А греться поочередно в хате было рискованно – от этих бандюг всего можно ждать…

А Довбни все не было.

Из бурта снова вылетела огненная пунктирная струя и ушла к оврагу.

Ей ответил дружный треск автоматов, пули уходили в дыру, как в воду, с глухим шлепаньем.

– Беречь патроны! Бабенко, давай к тому углу и гляди в оба.

– Что будем делать, товарищ лейтенант? – спросил Политкин. – Так они нас измором возьмут… И на что надеются?

Андрей уже знал, что делать. До приезда Довбни надо устранить неожиданность, могли в самом деле рвануть из погреба напропалую, иного выхода не было, а темнота им на руку, и патронов у них, видно, до черта.

– Быстро к сараю, – приказал он Политкину, – тащи сено, только осторожно. Сюда, ко мне…

Чуть погодя солдат подполз с огромной, перевязанной ремнем охапкой, попросил, запыхавшись, коробок со спичками:

– Дай-ка я, лейтенант… Не командирское дело. Ты у нас все же один.

– Мы все одни.

Он не мог рисковать людьми, а за себя почему-то был спокоен, весь затвердевший от ненависти, вошедшей в него с той минуты, когда он ощутил в руках хрупкое тело в меховой дошке. Остекленевший взгляд Николая нет-нет и всплывал перед глазами, звал отомстить. Нет, он не мог ошибаться, слишком много смертей видел он на коротком своем веку. Хватит! И сейчас уже ни о чем не мог думать, кроме прятавшего бандитов черного, покрытого снопами зева на белом снегу; весь напрягся, точно взведенный до предела жесткой пружиной.

И когда он полз к яме с ворохом сена, чувствуя за собой нацеленные стволы автоматов, в душе было пусто и холодно. Снова полоснула огненная очередь, он пригнул голову, уткнулся в снег, улыбаясь мертвой, каменной усмешкой.

Все вобрала эта усмешка – постоянный, ставший привычным риск окопной жизни, тяжкие эти, послевоенные, месяцы скитания по лесам, ночевки в сугробах, тягучий голод и тишь промерзших рассветов. В эту минуту он уже не представлял себе врагов в отдельности – немцев, полицаев, бандеровцев, – все они слились перед ним в одно лицо с кошачьим затаенным взглядом. Мир развалился надвое, четко напоминая об извечной классовой непримиримости.

«Если враг не сдается…» – давние, слышанные с детства слова. Он никогда не задумывался над их смыслом. Даже немцы во время его разведпоисков, ставших будничными, не вызывали в нем такой отчаянной ненависти. Зло как бы воплощалось в обличье Степана – переменчивом, неуловимо насмешливом, затаившем неистребимую жестокость и потому требовавшем отплаты…

Извечное лживое лицо войны, с ее кровью, насилием, онемевшими на пепелищах детьми, с той же изломанной страхом судьбой Фурманихи, с мертвыми звездами в Колькиных глазах – все было в этой кошачьей морде, стремящейся к власти над людьми. Мысли спутались…

– Достать бы еще гранаткой, – озабоченно пробормотал Политкин, все-таки поползший следом.

– Пока не надо, выкурим, как крыс. А теперь давай назад…

– Товарищ лейтенант…

– Кому говорят! Страхуйте из-за угла, вдруг выскочат.

– Есть!

Андрей двинулся дальше к бурту, обдирая ладони о мерзлый снег. Дважды залегал под свинцовым дождем, все так же жестко улыбаясь, и снова полз. Потом, вынув зубами спичку, чиркнул о коробок и швырнул охваченную пламенем вязанку в черный провал, тотчас бросил еще одну и еще.

Белый дым повалил из ямы, подымаясь столбом.

– Выходи, Степа! – рявкнул от угла Бабенко, наставив автомат. – Выходи, гад, пока живой!

Дымный столб стал прозрачен, истаивая постепенно. Андрей стал отползать. Схорон по-прежнему чернел открытой пастью.

И опять полоснуло огнем, он уткнулся в сугроб, машинально тронул ухо. И по тому, как оно зашлось холодком, понял: зацепило все-таки. Он приложил к мочке комок снега и в два прыжка очутился за хатой:

– Куда вас понесло, надо же… – пробормотал Политкин, протягивая завалявшийся в кармане пакетик. – Задело?

– Крови не было…

– Видно, обожгло. Обойдется.

– Черт те шо, а не драка, – пробубнил Бабенко. – Зарылись в нору.

Андрей и сам не понимал, почему не сработало горящее сено.

А из схорона уже почти беспрестанно хлестали очереди автоматов. Бандиты, видно, не думали сдаваться, непонятно на что надеясь.

Издали с бугра донесся голос вернувшегося помкомвзвода, Андрей различил три приближающиеся фигуры.

Митрича узнал по огромному капелюху. Старик шел, сгорбясь, а следом, чуть выставив автомат, частил Мурзаев – вел председателя, точно под конвоем. Все еще не решаясь заговорить с ним, не зная, как себя вести, Андрей сказал негромко:

– Заходите в дом… Мурзаев, марш к Бабенко, на тот угол.

За Митричем натужно, со скрипом затворилась дверь. Юра торопливо, с лихорадочным придыханием доложил:

– Николай погиб… Довбня…

Андрей невольно снял шапку, и Юра, запнувшись на слове, последовал его примеру.

– Что – Довбня? – наконец спросил Андрей.

– Будет вот-вот, вызвал из района отряд с инструментом… Ну а со мной все в порядке! Вот, гранат прихватил.

Андрей не понял, с каким «инструментом», – минировать, что ли, собрались этот проклятый бурт? Когда он вошел в хату, хозяйка по-прежнему сидела как из ваяние в углу, а супруг – за столом, положив перед собой огромные, раскрасневшиеся от мороза кулаки. Он так и не разделся, лишь капелюх лежал рядом, искрясь обтаявшим снегом. Глаза Митрича застыло смотрели на лампу, в огнистой синеве их была пустота.

Снаружи нет-нет и прорывалась пальба – дробно, с глухой обреченностью огрызалось подземелье, после чего всякий раз Бабенко орал «ультиматум» вперемежку с матерщиной.

– Известно вам, кто там, Иван Митрич? – спросил Андрей, через силу принудив себя к уважительному обращению.

– Кому же быть, кроме моего богоданного… – Разлепив жесткие губы, Митрич скосил налитые тоской глаза на поникшую супругу. – Его автомат, Марина? Тот самый, что был под матрацем, а?

В тягостной тишине голос Митрича звучал с простудным хрипом. Казалось, в эту минуту он не видел, не хотел видеть никого вокруг. Марина при каждом его слове лишь затравленно вбирала в плечи повязанную платком голову.

– Партизаны в свое время автоматы сдали. Все! Я трепотню его насчет любви к оружию не принял. Он же обещал снести к Довбне, при мне завертывал. Или у него в запасе было? – Митрич треснул по столу кулаком, пустой графин отозвался тоненьким звоном. – Чуяло сердце беду, ждало…

Голос его пресекся.

«Вот так, – подумал Андрей с невольной жалостью к Митричу. – Жизнь сурова, и, похоже, старик не ждал себе поблажки. Может быть, поэтому, разорванный между чувством долга и желанием мира в семье, он так переменился за последнее время. Довбня прав – сник душой. Чего это ему стоило…»

– Рад был, что уматывает он отсюда, – прошептал Митрич с каким-то тихим отчаянием в дрогнувшее лицо жены. – Только бы с глаз долой… Вот. Все мои показания!

– Я не вправе вас допрашивать.

– Это все одно… С кражей все это связано, со свиньей этой? – Он кивнул на окно со смутной пугливой надеждой в оживших глазах.

– Да нет, не только… – сказал Андрей и вдруг заметил мгновенно выступившие на лбу Митрича крупные капли пота. – А собственно, куда он уматывал, если не секрет?

– В Польшу же, со своей любовью. – Голос его был едва слышен. Видимо, он что-то понял, может быть, то самое худшее, чего ждал и во что боялся поверить. Потому и снял перед выборами свою кандидатуру…

– Без документов?

– Во Львове, говорил, оформит, заодно с институтскими бумагами…

Но Митрич уже и сам понимал – все это вранье. Пасынок – темный парень, бывший связной, почему-то попросту решил бежать и споткнулся на первом же шагу. Что-то он натворил, не зря ж решил отстреливаться до конца там, в схороне.

Андрей же не узнавал Митрича, казалось, за эти минуты он превратился в глубокого старика, серые лохмы свалявшихся на лбу волос открывали две темные глазные впадины. Они были обращены к жене, в них мешались страданье и ненависть.

– Скоро прибудет старшина, – сказал Андрей, – прошу вас никуда не отлучаться.

Излишне было напоминать. Старик поглядел на него, медленно, как неживой, снова повернулся к жене:

– Дожили… – Грудь его бурно поднялась, зябкими руками он потуже запахнул кожух. – Молчишь?!

Хозяйка вскинула голову, до крови закусив губу, глаза ее стали как две искры, и Андрей ощутил за этим внезапным, полным неистребимой бабьей тоски вызовом давно копившийся бунт, готовый прорваться, положить конец притворству, старой скрытой неприязни, нелюбви, вражде.

– Сына убивают, – процедила она, затрепетав. – Те его запутали, а эти убьют…

– Кто – те? – тихо спросил Митрич, и челюсти его напряглись узлами. – Так он что… там не один?!

Он рывком поднялся, шагнул к жене, та даже не шелохнулась, вся как изваяние, с поднятым к потолку искаженным лицом.

– Говори! Стерва…

Губы ее дрогнули в усмешке.

– Говори!!

– Отстань, дурак…

Андрей успел схватить железное, рванувшееся тело Митрича, до ломоты в кистях сжимал его, пока оно не обмякло, забившись в судорогах, и отпустил, уронив на стул. Марина рухнула головой в ладони и зашлась навзрыд.

Некоторое время в горнице стояла тишина, нарушаемая будто сейчас лишь ожившим тиканьем часов, да слышались глухие подвывы хозяйки, перемежавшиеся жарким надсадным шепотом.

– Так, – совсем спокойно сказал Митрич. – Вот оно что… Значит, они… Спанталычили бедняжку сынка. Ну не-ет, честного человека не собьешь, видно, рыло в пуху, – он говорил, как в бреду, и все качал седой встрепанной головой. – Узнаем, все узнаем, не может быть!

Пора было уходить…

– Не пойму, почему их ни дым, ни гранаты не взяли? – сказал Андрей, уже подойдя к двери.

Старик не ответил, глядя на жену.

– Тебя спрашивает человек.

Но та лишь захлебнулась в прорвавшемся вновь рыдании. Митрич поднялся, пересилив себя, подошел к ней, тронул за руку.

– Слухай меня, – проговорил он устало, – слухай, Марина. Не сложилось у нас с тобой, может, и моя вина: любил, не мог отступиться. Да нелюбимому, видно, бог судья. Но сыну твоему перед людьми отвечать. Его ты любишь, его и спаси. Выйдет добровольно, может, живой останется. Ступай, растолкуй ему, упроси. Вот и лейтенант тебе скажет.

Казалось, она не слышит его, безжизненно глядя в шевелящийся, заросший бородой рот.

– Ступай, – повторил он, – ступай, мать… Я тебя подожду здесь, мне выходить нельзя. Я арестованный.

Только сейчас до нее дошло. Поднялась медленно, на миг застыв перед ним, точно слепая, положила ему руки на плечи; он спокойно снял их и подтолкнул жену к выходу…

– Пальто надень.

Не оглянувшись, лишь поплотней стянув наброшенную шальку, сгорбленно ткнулась в дверь.

* * *

Бабенко, приподняв над сугробом голову, трижды громко повторил:

– Степан, слухай внимательно. К тебе спустится мать, понял? Спускается мать! Одна. Мы останемся на местах, стрелять не будем. Пропусти мать!

В ответ ни звука. Выждав минуту, Андрей притронулся к зябко вздернутому плечу хозяйки, в темноте он не видел ее лица.

– Можно идти.

Темная ее фигура медленно двинулась к схорону, казалось, она плывет над заснеженной землей на горестных своих материнских крыльях, слепая в своей любви и ненависти, – ни хруста, ни шороха от легких ее шагов. Потом она присела на краю ямы, нащупывая ногами лесенку. Видимо, не найдя опоры, стала сползать вглубь.

– Степа, це я, одна… – донесся ее голос. И утонул в короткой яростной очереди.

Огненная плеть хлестнула по стене хаты. Марина тонко вскрикнула и стала валиться на бок в яму. Андрей, бросившись к бурту, в последний миг успел подхватить ее под руки, и они с Бабенко оттащили ее в сторону. Женщина стонала. Юра уже копошился в своей сумке, отыскивая бинт, потом он помог ей дойти до дверей, и оба скрылись в хате.

Какое-то время все оставшиеся молчали, зорко наблюдая за буртом, изредка выплевывающим брызги огня.

– Мать стрелял! – растерянно прошептал Мурзаев, словно только теперь осознав случившееся. В блестящих глазах его застыл ужас.

– Яблоко от яблони… – буркнул Политкин. – Поквитались.

– Мать стрелял…

– Может, он не разобрал, что это она, – предположил Политкин, участливо глядя на Мурзаева. – Вот же зверюга, хуже волка, тот закапканенную лапу сгрызает…

– Нехай бы себя и сгрызли, – сказал Бабенко, – легче бы людям дышалось…

Вдали, осиянный закатной луной, серебряно полыхал лес, и все вокруг – исполосованные тенями искрящиеся буераки, сквозные, припущенные фиолетовым снегом березнячки, золотая петля реки с глазастыми мазанками по берегу, будто подсвеченные волшебным фонарем, – казалось ожившей сказкой. И странно до жути было сознавать, что в этой сказке таятся человечья ненависть и беда, свистят пули, рвутся сердца…

– Лежит, плачет, – послышался голос сержанта. – Разрывная – в ногу, завязал ее в лубок… Хоть бы этот милиционер скорей появился, отвезти ее надо, а сани у него остались.

Юра говорил с частыми придыханиями, будто хмельной, заплетая слова…

Андрей коснулся ладонью его лба.

– Вместе с тобой и отправим. Жар у тебя!

– Немного как будто…

– Зачем возвращался, шут гороховый?

– Он у нас герой, – усмехнулся Полнткин. – Раненый на поле брани.

– Ну-ка, Бабенко, – сказал Андрей, переждав очередную вспышку огня из схорона. – Подкинь им связку гранат, пусть немного успокоятся.

* * *

Довбня прибыл не один, с ним было двое в голубых ворсистых шапках и такого же цвета погонах на дубленых полушубках, третий – офицер. Медвежистую поступь Довбни, в тени которого пребывали остальные, Андрей различил издалека и тотчас пошел навстречу. Сзади озорно пропищал Политкин:

– Гля, братцы… Салют стражам нашего внутреннего спокойствия!

– Заткнись, – прозвучало из-за спины милиционера.

– Тем же концом с другой стороны.

В ответ засмеялись. Тот, кто смеялся, щуплый, с тремя звездочками на погонах, отвечая на приветствие, сжал ладонь Андрея маленькой крепкой клешней, и пока лейтенант объяснял Довбне обстановку, слушал, слегка отвернув лицо, точно был глуховат.

– Монах, – заключил старший лейтенант, – начальник прав, больше никто. Месяц назад перешел границу и как в воду канул.

Довбня крякнул досадливо.

– Как я его упустил, ведь было ж на уме. И примета известная – сломанный нос. Не прощу себе…

Старший лейтенант отошел к своим и о чем-то быстро заговорил, только сейчас заметил Андрей сложенные у ног солдат зачехленные лопаты, лом и железный ящичек на защелках.

– Взрывать, что ли, старший лейтенант?

– Не хотелось бы. Но если Монах, иного выхода нет, живым не выйдет.

– Кто он такой все-таки?

Довбня чуть покосился в сторону возившихся с инструментом солдат, сказал негромко:

– Был тут в войну бандеровский резидент, стравливал нас с поляками, всех скопом продавал немцам, а немцев – союзникам. Если это он, тогда все ясно и со Степой. Вот оно как, елки-веники.

– Секрет?

– Какой там секрет… Тут корешки глубоко тянутся. Разгром отряда связан с предательством. Кто выдал – не знали, а кличка была известна – Волчонок. За ним потом сами немцы охотились… После нашего с тобой разговора запрос я все-таки сделал, ну и обнаружилась ниточка…

– Немцы почему охотились?

– Говорю же, двойная игра, раз он связан был с Монахом, а тот с американцами…

Кажется, все становилось на свои места… Луна по-прежнему заливала опаловым светом скованную снегами землю, но теперь она уже не казалась сказочной, от нее веяло смертным холодом. Стефа в больнице, этот Волчонок здесь, прощается с жизнью, знала она о нем хоть самую малость, догадывалась? Да нет, откуда же? Разве он рискнул бы открыться? И все же замутился в душе осадок, в нем таилась боль и отчужденность. Он не сразу расслышал, о чем его спрашивал Довбня, спохватившись, объяснил.

– Да, жгли сено. Как они там не задохнулись?

– Сеном их не возьмешь.

– Схорон с боковым лазом. Наверняка… – послышался за спиной голос старшего лейтенанта, державшего под мышкой белый сверток. Солдаты с лопатами стояли поодаль наготове. – Митрич мог и не знать об этом. – И то, что он назвал председателя, хотя и вскользь, но привычно – по отчеству, невольно облегчило душу – жаль было старика. – Где-то есть выход, пошукаем.

Искать пришлось недолго: средь заснеженных кустов, в чуть приметно обтаявшей лунке, темнел околыш жестяной трубы. Уже светало, но ее можно было обнаружить, лишь внимательно приглядевшись. Теперь он понял, что значит боковой лаз. Помещение с отводной комнатой, вот почему их нельзя было взять ни огнем, ни гранатой. Лаз перекрыт, сдвинь засов и пали в отдушину.

– Монах! Говорит Сахно. Узнаешь голос? – закричал в трубу старший лейтенант. – Сдавайся добровольно, гарантирую справедливый суд. – Он помолчал, ожидая ответа. Достав из-за пазухи блокнот, что-то черканул в нем и, привязав вырванный листок к мерзлому комку земли, бросил в трубу. – Лови бумагу, на размышление четверть часа, после чего буду взрывать.

Эту четверть часа, похожую на вечность, они провели за углом хаты. Старший лейтенант Сахно молчал, сосредоточенно дымя самокруткой.

– Притих Монашек, – подначивал Довбня.

– Гад, – отозвался Сахно. – Редкой силы гад. Сотни жизней на его совести, – старший лейтенант круто выругался. – Дважды из рук уходил, когда мы его партизанским судом приговорили, помнишь? И метки мне оставил – ухо контузил да два пальца отшиб. – Он говорил тихо, словно про себя… – Сорок хат пожег в отместку, с детьми, с женщинами только потому, что хлебом-солью встретили в тридцать девятом Красную Армию. А чего он хотел, чего добивался от людей, которых ни в грош не ставил? Садист, самостийник… Ну а его…

Сахно закашлялся, подавившись дымом.

– …как бешеного пса! Еще нянчись с ним, суды законные – со зверьми…

И уже спокойней добавил:

– А все-таки зачем он здесь, а, Данилыч? – спросил он Довбню. – Если Степка – Волчонок, стакнулись они в последний раз в сентябре, когда казну свою увозили.

– Казна, так их перетак, кровь людская. А все ж таки обхитрил он тогда тебя, – сказал Довбня. – Засаду прорывал налегке, казна, видать, другим путем пошла.

– То-то и оно, в толк не возьму, каким именно… Да, а Степу, выходит, легально переправить смикитили. На постоянное жительство. Мало тут насвинячили, теперь у соседей им резиденты понадобились. Это уж по указке новых хозяев.

– Что значит – легально? – переспросил Андрей, обернувшись к Довбне. – Разве он не провожать ее поехал?

– Как же. По документам брата. Шляпа я с ушами! – Он мотнул головой. – А все ж таки, зачем тут Монах застрял?

– Узнаем, – сказал старший лейтенант. – Все узнаем. Дай время.

– Пыльная у вас работенка, – заметил Андрей с невольным уважением.

Старший лейтенант не ответил, сплюнув окурок, прикончил его каблуком.

– Пора!

* * *

Медленно наступал рассвет Андрею, стоявшему в оцеплении вместе с солдатами, странно было смотреть на мирные дымки над хатами, где люди в привычной суете встречали новый день.

И эти будничные дымки, утонувший вдали, в морозном тумане поселок, где ждала, должно быть, надеялась на свое счастье вчера еще неведомая ему девчонка, белый снег, черные фигуры солдат и сам он – свидетель конца чужой, давно развернувшейся драмы – все вдруг показалось дурной, нелепой придумкой, точно он взглянул со стороны на мир, на себя, прошедшего сквозь сто смертей, все еще живого, невредимого… Что несет ему этот день, заснявший на кончиках сосен? Не все ли равно… Подавленность, почти не ощущаемая, размытая чужой бедой, схватила его изнутри, встряхнула: что-то там, в глубине души внезапно обрушилось, он никак не мог понять, что с ним творится, и, лишь до боли стиснув челюсти, тупо смотрел на старшего лейтенанта, на его искалеченную руку, сжимавшую луковицу часов.

– Монах! – крикнул Сахно. – Добром прошу – выходи.

И снова полоснуло огнем из схорона.

Солдат с ручником, не дрогнув, резанул в яму из пулемета и отскочил в сторону.

– Лейтенант, – окликнул Сахно, – кого-нибудь в подмогу, пусть возьмут пулемет.

Надо было подстраховать двоих, с лопатами. Бабенко и Мурзаев вывернулись было из-за бугра, но он скомандовал им – назад! Юры почему-то не различил среди них и тотчас забыл о нем, шагнув к яме. Все произошло как бы помимо его воли, будто некая сила, испытывая судьбу, подхватила его, воткнув в снег у черневшего лаза. В конце концов, кому-то надо было, а он стоял ближе всех, только и всего.

– Начинай, – сказал Сахно.

Двое в голубых шапках, один ломом, другой лопатой, дружно ударили с боков по мерзлой крыше бурта. Андрей до немоты в пальцах нажал на крючок, вгоняя одну очередь за другой в огрызавшуюся ответным огнем горловину. Тело напряглось, стало чужим, жарким, потеряло вес. И эти мгновения, длившиеся бесконечно, пока солдаты долбили железный грунт, он все врезал свинец в жерло схорона, сам открытый пулям врага. Слепая дуэль отдавалась во всем его существе, ожидавшем легкого конца, потом исчезли все ощущения, кроме стальной дрожи в ладонях.

– Готово!

Не сговариваясь, все отскочили в сторону, и он шагнул не спеша вслед за ними, не сумев разглядеть в пройме рухнувшей крыши ничего, кроме темной глубины, дохнувшей картофельной сыростью. И еще подумал, что лезть туда будет страшно.

Сахно что-то сказал одному из солдат, в тот, метнувшись за дом, вернулся с толовым ящиком – в крышку был ввинчен запал со шнуром.

С разомлевшим от домашнего тепла и бессонницы лицом появился Довбня.

– Монах! – голос старшего лейтенанта стеклянно рассыпался в стылой синеве утра. – Последний раз предлагаю – выходи!

Все, кто лежал за бугром, скрывался за хатой, невольно приблизились к яме. Выбор Сахно мог пасть на любого, сейчас он был здесь полновластным хозяином. Он ждал.

От оврага задул резкий, сжигающий щеки ветер. Секунда, другая, и в этой тугой, звенящей от ветра тишине, где-то под землей глухо, с короткими промежутками прозвучали выстрелы.

Один… второй… третий…

– Значит, трое их было, – вздохнул Сахно и опустил наземь уже ненужный ящик.

Андрей понял, в чем дело, догадка мелькнула смутно, кольнув отупевшее от холода и переживаний сознание: «Салют смертников».

– Собаки… – выдохнул Сахно. – Ох же собаки. Сволочи.

Некоторое время все молчали.

– Кто полезет? – спросил Довбня, беря на себя инициативу, и быстро оглядел столпившихся возле ямы. Теперь он вступил в свои права. – Надо их оттуда выволочь.

– Можно? – На спекшемся от мороза личике Бабенко двумя угольками горели глаза. Никто из глядевших в провал бурта, должно быть, не был до конца уверен, что все кончено и бандиты не приготовили под занавес подарочек, от них можно было ждать всего.

– Ну как? – обернулся Довбня к Андрею.

– Старшина, – умоляюще произнес Бабенко. – Я ж самый маленький, порхну, как горобец, в дырку…

– Кто первый обнаружил их? – спросил Довбня.

– Того уж нет, – сказал Бабенко. – Николай, дружок мой.

– Давай, – кивнул Андрей.

Солдаты с автоматами снова изготовились у провала, Андрей понял, что его опасения не напрасны, в случае беды – вряд ли Бабенко что-либо поможет.

Довбня между тем обвязал Бабенко веревкой, спросил:

– Удержит?

Тот, затягивая под грудью узел, пошутил:

– По крайней мере, не утону, – и улыбнулся криво.

Он сел на край провала, спустив ноги, мгновенье помешкал.

– С минами дело имел? – спросил Сахно.

– Приходилось.

– Уткнешься в лаз, будь осторожен.

– Ага.

– Толкни прикладом заслонку – сам в сторону.

– Ага.

– С богом.

– Ну, хлопцы, не поминай лихом, – засмеялся Бабенко, – сейчас реабилитируюсь… – И исчез в черной глубине.

– Чуть что – дергай конец, – крикнул вдогонку Довбня.

Прошла минута, другая… С шорохом уползала веревка.

Гуще пошел снег, и отступил морозец. Напряжение росло, веревка все еще шевелилась на снегу, точно ослепшая змея, – влево, вправо. Откуда-то на бугорок слетел воробей, чирикнул и как шальной метнулся под стреху.

Потом донесся приглушенный глубью, прерывающийся от волнения голос Бабенко: