Текст книги "Искатель. 1978. Выпуск №4"

Автор книги: Дмитрий Биленкин

Соавторы: Казимеж Козьневский,Александр Буртынский
сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 13 страниц)

– Ну а кто их покупает и зачем? – спросил Андрей.

– Господи, кто ехать в Польшу собрався! Переселенцы. Мало ли кто… То ж золото – везде деньги…

– И много их у вас? Золотых?

– Да шо ты, голубчик, больше нет, хоть обыщи! – Она отпрыгнула к дверям своей комнаты, выставив растопыренные пальцы. – Ну, пойду, а то мой Владек уже сидить, как сыч, голодный. Ну, вы варить мясо, варить…

Вот еще новость – старуха торгует золотом – может быть, и впрямь ничего особенного. Одним тут жить надо, другим – там, за рубежом. Похоже на правду. Хотя можно было съездить в Ровно и сдать в скупку, те же деньги, и никакого риску.

Кто-то боится рисковать?

Андрей постучал и вошел к хозяевам. Старуха нарезала хлеб. Супруг понуро ждал, очищая лук. Край стола был покрыт газетой. У швейной машинки была свалена гора лоскутов.

– Вот что, мать, – сказал Андрей, – я не следователь…

– Боже упаси, ласковый мой!..

– Но вы подумайте. И если решитесь сказать, кто продает золото – мне это важно, – вечерком зайдите, поговорим. Секрет сохраню в тайне. Обещаю. Думаю, вам это выгодней…

– Да шо ты, миленький…

– Я не шучу.

Уходя, заметил удивленный взгляд Владека, уставленный на жену.

– Мам, опять дуришь?

– Посоветуйтесь с мужем, – сказал Андрей, – и приходите. А то к вам придут.

Она кивнула, смигивая слезу.

…На полдороге к клубу его догнал Николай.

– Товарищ лейтенант, обещали…

– Что?

– Поговорить.

Андрей остановился, всматриваясь в чуть побледневшее, досиня выбритое красивое лицо Николая с темными подглазьями. Что-то переменилось в нем – беспокойный взгляд, чуть кривящиеся размякшие губы в морозных трещинках.

– У тебя что, это серьезно?

Он кивнул.

– И далеко зашло?

– Дальше некуда, – он попытался улыбнуться. – И матери написал.

– Быстро.

– Куда уж. С первого взгляда, как пулей навылет.

Да… Может, так оно и бывает, если по-настоящему. Ах, всяко бывает. Тысячи людей, тысячи характеров, обстоятельств – черт ногу сломит, никаких мерок. Что ему сказать: отговорить, предупредить, научить? Что он сам-то, Андрей, понимал в этих сложностях? Кучу книг прочел. Но книга тут не помощник. Живой человек – сто раз нос расквасит и на сто первый туда же полезет…

– Ладно, можешь зайти, ненадолго только. И одного не пущу.

– Тогда уж лучше в субботу и подольше.

– А что в субботу?

– Да так, сабантуйчик.

– Не понимаю.

– Именины у ней. День рождения.

– Ну… до субботы помереть можно.

– Я так, на всякий случай.

– На всякий случай возьмешь с собой кого-нибудь.

Все-таки приятно делать доброе дело, знать, что от тебя зависит чья-то радость. Знать бы заранее, чем эти радости обернутся.

* * *

Сам не понял, чего вдруг потянуло в клуб. Увидеть Стефу? Наверное, в эту минуту он был похож на Кольку. Ослеп, потерял соображение. Нет, пожалуй, он держал себя в руках, и сердце пока что ему подчинялось.

Спокойней, лейтенант, спокойней. Будь мудр. Дорога сама выведет…

Ни Стефы, ни Степана в клубе не оказалось. Зато у стен возилась целая бригада девчат – клеили обои, расставляли цветы на подоконнике. Среди женщин маячила понурая фигура предзавкома Копыто.

– Что ж он у тебя спит до десяти, Степа? – услышал Андрей его голос, обращенный к смуглой женщине в платке. Она обернулась, держа на отлете кисть с трафареткой, и он увидел миловидное, полное достоинства лицо, каштановый зачес с белой прядкой под сбившимся платком. Горпина! Та самая, что срезалась с предзавкомом на митинге.

– Вин мени не подчиняется. Клуб же поселковый.

– Ты у нас культорг, Гапа, должна контролировать, контакт держать. Хорошо, у меня вторые ключи были. – Тут он заметил Андрея и помахал рукой. – Вот, знакомься – лучшая наша работница-рисовальщица. Это у них в роду по традиции, я и сюда ее взял, пускай приберет по вкусу, отгул взяли девчата. А она за главную, Гапа.

– Ой, вы скажете.

Гапа улыбнулась, отчего смуглое лицо ее стало печальным.

– Да и торопимся зря. До выборов еще столько.

– А при чем тут выборы? Что? У нас красота для кампании? Клуб всегда должен быть праздничным. Верно я говорю, лейтенант?

Он подошел к Андрею и, поглядывая издалека на женщин, сказал негромко:

– Эта Гапа – талант великий. Погоди, выйдем на союзную арену, ее росписи по стеклу нарасхват пойдут. – И покачал головой: – Красивая когда-то была, сватался к ней.

Андрей удивленно покосился на этого, казалось, наглухо замкнутого человека. Солнце, что ли, ярко выливавшее в окна, праздничная эта уборка размягчили его.

– Да, да, а замуж вышла за дружка моего. Любовь, брат, такая штука – себя не обманешь. А вот дружка немцы расстреляли… Я как-то возьми и спроси ее – нелегкая дернула, мы ж, мужики, глупые бываем, как телки… «Как, – говорю, – Гапа, улеглась боль? Жаль, что мы не сошлись, не угадала». А она мне: «А я не жалею». Вот оно – бабье-то счастье, хоть короткое, да свое.

– Сколько ей?

– Сорока нету. Вообще, героическая женщина, – сказал Копыто, – и дружок мой – тоже был… – Заскорузлое лицо его смягчилось. – Петро… Начальником разведки был у нас в отряде. Вот его однажды обложили тут стервецы эти, оуновцы, вкупе с немцами, когда он на свиданку к ней залетел. Надо было связь наладить – от Митрича давно ни слуху, ни помощи… Кто ж знал, что тут полное село карателей. А они-то, оказывается, знали, какую птицу накрывают. Они много знали… Только вот наше местоположение неизвестно им было. Тактика была – рейдовали, отсюда до Станислава. И покоя им не давали…

– Почему героическая?

– Взяли его. А ей сказали: говори, откуда пришел, где база, живым останется. Не сказала… Перед окном повесили и неделю снимать не давали…

– Кто-то выдал его?

– В том-то и дело. Кроме Митрича, здесь никто не знал о его приходе. Не мог знать – так вернее…

– У Митрича семья, сын, – вырвалось у Андрея.

– Степка-то накануне и повез продукты в лагерь, не стал Митрич ждать, пока село освободится. Как уж он прошел через все заставы… Рисковый парень. – Копыто затоптал окурок в снег, крякнул сердито. – А предатель был, определенно. Иначе бы нас потом не раскокали. Едва половина ушла под Ровно. Рейд был в секрете, а вот…

– Не нашли?

– Кого? А, нет, не, нашли… Не до поисков было тогда…

Андрей оглянулся на шаги и увидел Довбню.

– Вот, шел мимо, заглянул, весело тут у вас, с улицы слыхать.

Копыто как-то весь подобрался, хмуро сказал:

– Вот бы вы, товарищ старшина, и поддержали тонус, как член поссовета. Сколько просим машину. Нет, вы свои дела наособь ставите, а общественные – третьим планом. Тут ваша сила кончается… А особмильцы потребуются – так сразу к нам.

Довбня, казалось, слегка даже растерялся, задвигал ноздрями:

– Что потребуется – будете выделять. А машину самим надо добиваться. Ездить и тормошить, а не бумаги слать. Дали ж вам одну, второй месяц ремонтируете.

– Да возьмите для поездки мою полуторку, – предложил Андрей предзавкому, стараясь погасить перепалку, и тут же подумал: «А как же Николай?» – И шофер мой все равно с бригадой поедет.

– Ну, спасибо, – мгновенно остыл Копыто. – Сейчас я зайду к вашим, передам команду… А то ведь на санях проваландаются. Ну, пока…

И, не глядя на Довбню, отошел к девчатам.

– Чего это он распетушился? – спросил Андрей старшину.

Довбня сдержанно выдохнул скопившуюся злость:

– Старое. Еще в отряде цапались. Я его на бюро песочил… Называется командир хозвзвода! Хозвзвод, брат, вторая разведка. Там «языка» берут, тут продукты, жизнь на волоске. А он только распоряжался. Петра на вылазку, сам у костра онучи разворачивал. Да знай жаловался – то ему мясо не везут, то муки. Как будто он торгом заведует и войны нет… А ну его, деятель!

Вернулся Копыто, и все втроем пошли к выходу.

В дверях они едва не столкнулись с запыхавшейся молодицей. После быстрой ходьбы она тяжело дышала, раскрасневшаяся, яркоглазая. Андрей не сразу узнал ее – в фуфаечке, в старых сапогах, – разбитную, нарядную Настю. Лицом она была серьезная и слегка даже смущена.

– Что же вы, начальник, с отгула всех на клуб, а я случайно узнала, не звистыли меня? Я ж тоже спиваю у хоре.

– У тебя ж дети.

– Суседка приглядит.

То, что Настя работала на заводе, было для Андрея новостью, думал, так – деревенская бабенка.

– Ну, я пиду подмогну, – она вконец смутилась и прошмыгнула в дверь.

– Вот так Настя, – сказал Копыто, – то ее на общественное дело калачами не заманишь, а тут – на тебе. Все бросила, прибежала.

Кажется, Андрей, догадывался о причине такой перемены, тянуло ее поближе к Николаю. Вот уже и сказывается «положительное влияние», вспомнил он слова Довбни.

* * *

Минуло три дня без особых происшествий, если не считать коротенькой самовольной отлучки Николая – все по тому же адресу, и таинственно исчезнувшего попа. Андрей выслушал Довбню по возможности серьезно, хотя и был удивлен его возбужденным видом. Ну пропал и пропал. Повертелся по деревням и был таков.

– Не было его в деревнях, мои люди засекли бы. У меня информация на высоте.

– Ну не было и не было, значит, сразу уехал.

Довбня с сожалением взглянул на лейтенанта. Андрей старался понять причину его беспокойства, но расспрашивать не стал.

Честно говоря, не до того было. Он был полон Стефкой, все эти дни не переставал думать о ней. Старался представить ее лицо в конопушках, этот милый смешной жест – лихую отмашку, ясные, с пугливым любопытством глаза.

А Стефка в последующие дни, как нарочно, не показывалась. «Ну и черт с тобой, – в сердцах ругался он, – так проживем, без ваших карих глаз. Жили почти четверть века, не померли».

Чувство под конец словно бы притупилось, и он даже обрадовался, прислушиваясь к самому себе, внутри лишь чуть-чуть поднывало…

Он увидел ее утром возле одиноко торчавшего на отшибе кирпичного зданьица с почтовым ящиком на облупленной стене. Стефка сошла с крыльца, сосредоточенно считая ступеньки, и уже внизу, оглянувшись, спросила как ни в тем не бывало:

– Пийдешь зо мной?

– Конечно!

Она протянула ему почтовую сумку:

– Возьми.

И пока они шли, вначале по дороге, а затем лесной тропой – она пропустила его вперед, сказав «не надо меня оглядувать», – Стефка рассказывала о старике почтальоне, «який он смешной», у него пять внуков, и, когда деда одолевает подагра, ходить он не может, зато бодро ползает по хате на четвереньках, оседланный детворой. А фуражка – назад кокардой.

– Очень смешно, – сказал Андрей.

Она промолчала, затем на мгновенье обернулась, и Андрею показалось, что в глазах у нее блеснули слезы. Он удержал ее, спросил строго:

– Что с тобой?

– Три дня тебя не было, не зашов. Так можно?

«Судьба, – подумал он, – вот как люди находят друг дружку. Или не находят совсем».

– А ты?

– Я женщина!

Пошел снег. Андрей поднял голову к серому небу, ощутив на губах тающий холодок.

– Анджей, больше так не делай.

Он кивнул. Все еще не верилось – за что ему такое счастье?

– Постараюсь.

– Ага, старайся. Мне с тобой спокойно. Як з отцом.

Он все еще не решался открыться. Что значит «спокойно, как с отцом»? Может быть, ей просто нужен друг, и он окажется смешон со своим признанием.

– Ты постой тут, – сказала она, опустив глаза, – люди нас увидят вместе, такого наговорят.

Он бродил меж огромных сосен с пригнутыми от снега ветвями и ждал, что вот-вот она покажется из гущины леса, и он скажет ей… Отважится и скажет…

Стефка возникла внезапно, будто выпала вместе со снегом, плавно опустившись у разлапой ели.

– Я лесная королевна, – засмеялась она, – здравствуй!

Он сел в сугроб и ждал, когда она подплывет, легкая снегурочка в красной шапочке с помпоном.

– Хочешь, я для тебя заспевам? По-русску, сами в клубе переводили.

Она ловко вспрыгнула на черневший из-под снега пенек и, приподняв за кончики полы шубки, смешно, по-игрушечьи покачивая головой, запела о том, как мальчишка и девчонка искали по свету счастье. Никогда его не видывали, не знали, какое оно.

Андрей взял ее за руку и поцеловал в ладонь.

– Стеф, – рассмеялся он счастливо, – сейчас я напророчу своей королеве: она выйдет замуж и станет ужасно ревнивой женой.

– За кого – замуж?

– Тебе видней.

– Я-то знаю, – сказала она задумчиво, – за кого хотела бы.

– Но ведь ты уезжаешь?

– Не вем.

Она все еще смотрела на него долгим, невыносимо пристальным взглядом, внезапно тряхнула головой и затопала по тропке.

– Пошли, Анджей.

– Стеф, ты останешься со мной? Правда?

Она кивнула, не оборачиваясь. Догнав ее, Андрей прикоснулся к холодной щеке и, не отпуская, сказал:

– Все будет хорошо, Стеф?

– Пойдем Анджей, – произнесла она устало. – Еще ниц неизвестно. Сегодня день щенстливый, будем радоваться. Добже?

Утром, во время завтрака, в дверь просунулся стоявший на посту Николай и тихо сказал:

– Полундра, начальство…

Андрей заспешил навстречу.

Возле залепленного снегом, урчавшего «виллиса» попрыгивала, разминаясь, крупная дивчина в шинели, с санитарной сумкой через плечо. Подполковник Сердечкин, заглядывая в кузов, кому-то говорил:

– Шофер вас повезет по гарнизонам, на обратном пути за мной. А Любовь Дмитриевна останется, здесь проверит. – И махнул шоферу. – Езжай.

Взяв под козырек, Андрей стал было докладывать, но подполковник, не дослушав, сказал:

– Вот член санкомиссии. Из окружного госпиталя, медсестра. Поглядит, как вы тут бытуете. А я пока схожу к участковому, потом поговорим.

Андрей провел ее в помещение, где на нарах уже чинно сидели солдаты, с любопытством взирая на гостью. Политкин, пытаясь завязать разговор, кинул было реплику: «И зачем таких красивых присылают?», но Люба, будто и не расслышав, скомандовала:

– А ну-ка, марш с нар!

Заглянула под настил, сделав большие глаза, откинула одеяла на сенниках, охнула.

– Вы что же, в сапогах спите? Это простыни? Стыдно, сержант, позор, – накинулась она на Юру. – В бане когда были? Белье в стирку сдаете или ждете смену из полка? Дезинфекция как?

Юра виновато смотрел на нее снизу вверх, едва успевая отвечать. Ответы были неутешительны. Баня в поселке заработала день назад, до этого мылись с горем пополам над хозяйским тазом. А те, кто сменялся с поста, получали два часа отдыха, порой укладывались прямо в одежде.

– Ужас, ужас, – приговаривала Любовь Дмитриевна, рыская по углам, пробуя пальцем то стену, то клеенку: – Вы хоть себя-то уважайте! А еще молодые люди. Обо всем доложу в штабе! И с подполковника вашего спросят где надо. Снимут с вас стружечку, победители! Охламоны, вот вы кто… Как же вы в окопах жили?

Она была так рассержена, что ребята даже не обиделись. Хотя и то верно: в окопах умудрялись баниться, а тут мирное время, поселок все же…

– Ну-ка встать всем, рубахи поднимите…

– На форму двадцать, что ли? – спросил коротышка Бабенко.

Люба взглянула на него как жирафа на жучка.

– А что, есть? Водятся?

– Пока не замечали, – ответил Политкин, – но теоретически не исключается.

– Заметьте, если так будет продолжаться, теоретики… Сержант! – обратилась она к Юре. – Запиши себе, как приказ: в баню еженедельно, со стиркой. Сами стирайте, солдаты же, не мальчики.

Она слегка отдышалась, присев за стол: видно, и впрямь была взволнована непорядками. Политкин вежливо нацедил ей черного чаю из постоянно свистевшего на плите чайника, положил хлеб и пару кусков сахара.

– Согрейтесь с дороги, сил прибавится.

– Это верно, – подтвердил Мурзаев, видя, что Люба хмурится, – чай не пьешь, откуда сила будет?

Уж очень всем хотелось попотчевать ее скудным своим припасом. Но Люба только головой покачала. Потом, нахмурясь, взяла с тумбочки книжку, длинные брови ее удивленно вскинулись, лицо на мгновение просветлело:

– Батюшки! «Из пушки на Луну»!

– Интересная книга, – сказал Бабенко. – Читали?

– В детстве, – улыбнулась она, машинально отхлебнув чай. – Чья?

– Помкомвзвода.

– Читать любишь? – спросила она Юру, внимательно вглядевшись в него. – Давно служишь? Образование? Планы какие?

– Не знаю… – замялся сержант.

– Что значит, не знаю? – спросила она под хихиканье солдат. – Демобилизуешься, что делать будешь? Думать надо.

– Он летчиком мечтал, – сказал Николай, подправляя недавно отпущенные усики.

– А теперь журналистом, – усмехнулся Политкин, – будет летать мысленно.

Люба смешно, по-птичьи склонила голову – к одному плечу, к другому.

– Писать – талант нужен. Есть он или нет, еще неизвестно. А дело надо в руках иметь. С делом и писать легче, если уж потянет, не так?

– Должно быть…

– Вот ты слушай, что я тебе скажу, – вдруг загораясь, заговорила Люба, даже про чай забыла. – Я тоже медичка по случайности. Жить надо было, пошла в госпиталь. А учусь на заочном электротехническом. Давай, поступай. Время сэкономишь, пока служба идет. Я поговорю, учебники пришлю, сдашь! Ей-богу, ты же умный, по глазам вижу…

– Юр, – сказал Политкин, – я б на твоем месте землю грыз, ежели б меня так просили.

Юрка стоял красный, как пион, и не знал, куда девать руки. Люба вдруг сдвинула брови и расхохоталась.

– Так согласен, Юра?

– Да, если все это не пустая болтовня.

– Вот, клянусь, честное пионерское, – отсалютовала Люба. – Я беру над тобой шефство, а ты мне порядок наведешь, я еще к вам как-нибудь наведаюсь. Есть контакт?

– Есть.

– Так-то, летчик-писатель.

Казалось, она сама смущена своей бойкостью, уткнулась в кружку и долго не отрывалась от нее, потягивая мелкими глоточками остывший чай.

– О сансостоянии подполковнику все-таки сообщу, пусть он вас взгреет. А сейчас надо в поссовет насчет банного дня для вас… Проводишь, сержант? – Она потрепала Юру по плечу и вышла первой.

– Так решается судьба мужчины, – сказал Политкин.

Бабенко уточнил:

– Она его з рук не выпустит, поверьте, есть опыт…

Андрей угощал подполковника традиционной закуской: капустой и салом, которое прислала Николаю мать в посылке вместе с флягой первача, хранившегося до праздника – выборов.

– Ну а как твои сердечные дела? – прищурился подполковник.

Андрей даже растерялся, глупо уставясь на его обветренное, кирпичного цвета лицо.

– Ну, ну, не скрывай, в поселке, брат, все на ладони, поговорил с девкой – уже приметили.

– Информация этого всезнайки Довбни? Чепуха.

В эту минуту он был искренне возмущен, потому что и в самом деле разговоры не имели никакой почвы.

– Да и по тебе видно, – подначил Сердечкин, налегая на капусту, – с лица слинял, взгляд неспокойный… А вообще, я видел ее, приходила к участковому насчет каких-то документов.

Даже сердце сжалось: документы! Должно быть, это связано с ее отъездом. Вот тебе и чепуха… Защемило и прошло потихоньку, осталась тягостная пустота.

– Разные люди, – пробормотал он. – Да и возраст… Уезжают они в Польшу.

– А ты встань поперек дороги! За любовь воевать надо.

– Хватит, навоевался.

Не хотелось ворошить душу, и Сердечкин, кажется, понял.

– Ну ладно, – сказал, отодвигая тарелку. – Люба, наверное, уже ждет. С Довбней договорились – он тебе добровольцами поможет на время выборов. На всякий случай с утра прочешите лес. Да загляните к людям, не помешает лишний раз побеседовать, объясните важность этого дела. Хотя, думаю, народ и так понимает. В иных местах потрудней – бандюг боятся. Терроризируют деревню.

Некоторое время подполковник молчал, сминая в руках шапку. На лбу собрались морщины.

– Да, – сказал он, точно размышляя вслух, – само это изуверское слово «национализм» не могу принять, с души воротит. Может быть, если глядеть в истоки, родилось это как форма протеста против рабства, бесправия. Самовыражение! – Он поднял глаза, знакомо потерев переносье, как всегда, когда стеснялся прописей, которые постигал сам, собственным сердцем. – А потом это выродилось в борьбу честолюбий, извращено войной, а самое ужасное – многие простые люди просто стали жертвой обмана, проданы этими вожаками, холуями фашистскими. Методы их выдают: шантаж, убийства!

Он поднялся, надевая шинель.

– Постарайся, чтобы все было на уровне. Самодеятельности, слышал, помогаешь, это хорошо. Выборы должны пройти нормально, как-никак свою власть выбирают… Ну бывай, желаю успеха.

* * *

Ничто не предвещало беды в этот солнечный, нежданно теплый день.

С утра мимо окон потянулась бесконечная вереница машин и орудий: воинская часть возвращалась из-за границы на расформировку. Об этом стало известно от Политкина, бегавшего разжиться сигаретами за километр, к лесу, где стала на ремонт автоколонна. Потом какой-то заезжий шофер передал Юрке учебники от Любы, и помкомвзвода зарылся в них до обеда. В полдень за ним зашла месткомовка тетка Гапа, и он вместе с ней и заводскими агитаторами отправился на хутор по хатам… Потом явился Николай, чисто выбритый, в отглаженных галифе и почищенной кожанке, и попросился на именины к Насте…

– Так мы с Бабенкой, товарищ лейтенант, как обещали…

Уже в сумерках, когда Андрей, проверив пост, прилег на койку, не раздеваясь, кто-то робко заскребся в дверь, затукал щеколдой.

Это была Фурманиха. Всего лишь… Она пристроилась за столом и с ходу, горячо, заученно-умоляющей скороговоркой стала объяснять ему, что дело с этим проклятым золотом не стоит гроша ломаного, а если раздуть такой пустяк, то ей не поздоровится, потому что «закон как жернов – замелет», а она, бог свидетель, больше пальцем в такой коммерции «не дотрогнется», и если у лейтенанта доброе сердце, то он простит ее и не станет «кидать спички в карасин», а лучше она отдаст ему тот проклятый золотой, может, когда пригодится зуб вставить. И она даже рассмеялась блаженно, представив, как оно будет красиво – молодому человеку с золотым зубом.

И эта ее взвинченность, перепады от отчаяния к веселью лишь насторожили Андрея. С кем-то она связана. С кем?

– Вы что, с ним виделись? Он вам пригрозил?

– Кто? Бог с вами, ангел мой небесный! – И она прижала ладонь к глазам, коротко всхлипнув.

«Ну и артистка!»

– Спокойно, пани, – оказал он участливо, – вы мне верите?

– Как Езусу Христу! – выкрикнула старуха. – Даже больше. Вы самый порядочный человек на свете, ослепни мои глаза. И самый красивый…

– Ну при чем тут…

– При том! При том, что у вас глаза хорошие, а я повидала на своем веку дай бог, чтобы ошибиться в таких глазах!

– Тогда скажите честно, откуда у вас золото?

– Это золото? – воскликнула старуха, завертев головой и кидая отчаянные взгляды во все стороны, точно призывая в свидетели стены хибары. – Это золото? Шоб моим врагам столько золота, на всю жизнь! Это крохи от довоенной жизни. Мы с Владеком экономим на всем, вы же видите, что мы едим. Овсянка и хлеб. И может, и к лучшему, потому что у него печень… Только бы скопить, потому что корова – это все. Это молоко, и простокваша, и сыр, и яйки…

– Какие еще яйки?

– Продашь сметану – купишь яйки.

Старуха смотрела невинно, точно глухая. Андрея уже пробивала испарина.

– Вот что, или вы скажете, или…

– Нет! – Она простерла к нему костлявую руку. – То есть да, скажу. Что такое этот золотой, это тьфу, а человека заляпают, не отмоешься… Все ж мы грешные. А я, может, человеку жизнью обязана, спас меня, а теперь по мелочи я марать его буду.

– Кто он? Ну?

Она молчала, покачивая головой, страдальчески прикусив тонкую старческую губу.

– Ну, расскажите хоть об этой истории с вашим спасением, – слукавил он, надеясь хоть стороной что-нибудь узнать. В конце концов – если для нее важно успокоить совесть, для него – ухватиться за призрачную, возможно, никуда не ведущую ниточку. – А я даю вам слово. Все останется между нами, хотя тут-то, надеюсь, тайны нет: ну спасли вам жизнь, и слава богу.

Некоторое время она молчала, собираясь с духом.

– То было в начале войны… Я сказала Владеку: «Собирай манатки, поедем куда ни то помирать». А он спрашивает: «Зачем же ехать, помрем на месте. Да и не тронут тебя, ты ж хрещеная». А я, надо вам сказать, хрестилась ради него, от людской хулы его поберегла, а мне уж бог простит. Очень я любила Владека. Ну и говорю – береженого бог бережет, пойдем на восток. А он говорит: «Там уж немцы, шо мы будем их догонять?»

Андрей терял терпение, но старался не выдать себя ни единым жестом, знал – в таких случаях лучше не перебивать.

– А я ему говорю: «А вдруг проскочим? Нет же целого фронта, пойдем и пойдем, а там видно будет. Собирайся. А то я сама пойду. А ты без меня пропадешь». Он же даром что большой, а душой ребенок. Мамкой меня зовет.

Андрею вдруг показалось, будто за окном скрипнуло – будто кто мимо скользнул. Он тихонько встал и, распахнув дверь, с минуту вглядывался в темень. Вдали у машины маячил часовой.

– Я вас слушаю, слушаю…

Она рассказывала все тем же монотонно урчащим, точно вода в трубе, голосом:

– Мне лес як дом родной, я сирота, у Владека отца, лесника, прислугой была, у будущего свекра, значит, земля ему пухом… Ну вот, запаслись мы с Владеком травами, грибами, кое-чего перепало от немецкого обоза, партизаны его на опушке порушили, то зайцы в силки попадались. А все одно заболела я к осени, лихоманка затрясла. Я говорю ему: «Ступай домой, я тут останусь, зачем двоим пропадать?» Первый раз он меня в жизни ударил. Отшлепал по щекам. «Ты, – говорит, – за кем жила, за подлецом жила?» Зимой нам и вовсе погано стало, варили крушину, заячью траву с мукой подмешивали, а потом просто так. Я на диво очуняла, а Владек слег и уже не подымался. Он же здоровый, что ему трава? Вот тогда и заглянул к нам тот человек, в кожухе, при автомате.

– Партизан?

– …Заглянул, – повторила старуха, укоризненно прикрыв глаза, и на миг стала похожа на спящую курицу. Андрею даже показалось, что ей плохо стало, но веки снова поднялись, сморщенное лицо будто постарело. – Постоял, посмотрел… видно, знал этот схрон. Так чудно посмотрел, с усмешкой, а губы сжаты, у меня сердце упало… А он говорит: «Это, пани, партизанская явка, для особых заданий, и никто об ей не должон прознать… Наткнутся немцы на вас, а вы меня видели. Сама понимаешь, война, суровые ее законы…» И рука вроде бы автомат колыхнула, сжалась. Бухнулась я ему в ноги: «Родненький, дай спокойно умереть». Молю его, а Владек мой в горячке бредит… Я ведь его маленьким знала, петушками дарувала…

– Владека?

Она будто споткнулась на слове – проговорилась, глаза у нее стали круглыми, но Андрей сделал вид, что не заметил, лишь спросил, что такое петушки…

– То леденцы, конфеты, я сама варила… Ага! Ну и уговорила, понимаете, уговорила парня! Улыбнулся, оттаял. «А может, – говорит, – и к лучшему, что вы здесь». Сказал, как вслух подумал. И еще оставил нам консервов, хватило их, пяти банок сала, до самой весны… Сказал, когда уходил: «Ладно, я вас сейчас выручу, мало ли что, гора с горой не сходится… Но гляди, убивать будут – обо мне ни слова. Кому скажешь – узнаю…» Так никому и не сказала.

– И мужу?

– И ему… – Она снисходительно покивала. – С этим не шуткуют. Только как-то вернулись мы с грибного места, а в углу дерн снят и пустая яма. Владек заполошился, что, в чем дело? Защелку в руках вертит… Ну, такую, вроде от сундука, видно, оторвалась. А я его успокоила: «Может, – говорю, – тайник чей-то, и хорошо, что нас не было». А сама думаю – надо тикать с этого места. Пока лето – найдем себе другое… Так и ушли.

– Ну, что ж, видно, благородный малый, этот человек, – сказал Андрей. – Кто же он?

– Що? А… да, да… Нет! Вы же дали слово!

– Чего ж вы сейчас-то боитесь? – Старуха молчала, опустив голову. – А если это худой человек, если не свой? Враг? И он среди нас, чем это может кончиться для многих? Что он замыслил с продажей золота, неизвестно. Подумайте об этом.

Она затрясла головой, не сводя с Андрея расширенных глаз, и снова заплакала, уткнув лицо в ладони.

И сколько он ее ни уговаривал, как ни доказывал, молчала. Он понял, что сейчас ничего не добьется. Впервые в жизни он встретил человека, которым владел беспросветный страх, здесь таилась иная, незнакомая ему жизнь, иные законы, отношения.

– Вы сказали ему, что я знаю о золоте?

– Да…

– И что придете ко мне?

– Нет, нет… – И, словно вспомнив о чем-то, вздрогнула, заторопилась. – Я побегу, надо мне, а то опоздаю…

– Подумайте о моих словах. Завтра загляну к вам. И ничего не бойтесь. Здесь сейчас наши, Советская власть, мы вас в обиду не дадим…

Оставшись один, он постоял, размышляя обо всем услышанном. Затем вышел на крыльцо. Фурманихи уже не было видно. Лишь удаляющийся скрип шагов обозначил кого-то в ночи… Потом все стихло. Вдруг почудилось, будто справа, у сараев, мелькнула тень, донесся шорох я словно бы легкий вздох. Видно, в стайке завозилась корова.

– Кто на посту?

– Лахно, – раздалось с другой стороны, от машины.

– Как дела?

– Все тихо. Полчаса осталось. Морозина прямо сибирская. Жмет.

Андрей невольно улыбнулся, все еще ощущая смутную тревогу.

– Откуда знаешь, что полчаса?

– Дак хожу вдоль бараков – один конец пять минут. Двадцать концов сделал.

– Подойди-ка.

– Есть…

Грузная фигура Лахно выросла у крыльца.

– Старуха домой прошла? Фурманиха?

– Не видел…

– А к хутору, по тропке никто не спускался?… – Ему при шла мысль, что неплохо бы проследить за хозяйкой, куда это она торопилась. В том, что человек, о котором шла речь, живет где-то здесь, – сомнений не было.

– Оттуда будто кто проскочил, на завод, видать. С полчаса назад.

– Женщина?

– Вроде мужик…

И снова из тьмы донесся не то стон, не то вздох.

– Давай-ка пройдись вдоль сараев, только быстро. А я с этого краю…

Он заспешил вдоль порядка и замер, услышав резкий возглас Лахно.

– Лейтенант!

Еще не осознав, в чем дело, но уже предчувствуя беду, кинулся на зов.

…Старуха лежала на снегу, скорчившись, точно прилегла на миг прикорнуть, лишь черневшая на снегу рука ее была неестественно откинута.

Он осторожно поднял ее, не чувствуя тяжести, она была легонькой, как обмолоченный снопик. И почему-то представил лицо Владека, который через минуту увидит свою бездыханную «мамку».

– Поднять всех по тревоге! Проверить ближайшие дома, сам давай по тропе, в лощину. Увидишь кого – засеки. Далеко не ушел, не может быть!

* * *

Проверка ничего не дала. В бараках уже все спали, и было непохоже, чтобы кто-то выходил. Обшарили каждый закуток, Лахно вернулся ни с чем. Рыскать по хутору было бесполезно. Андрей уже жалел, что не ко времени отпустил Николая с Бабенко на «именины», и приказал помкомвзвода – если к двенадцати не вернутся – послать за ними…

Час ушел на осмотр места происшествия. Довбня, изредка задавая вопросы, посвечивал фонариком, что-то записывал в блокнот, потом один вошел в комнату хозяев, куда Владек, не проронив ни слова, отнес безжизненное тело жены. Пробыл там недолго, появившись в дверях, кивнул Андрею, и они пошли в отделение.

В кабинете, включив свет, Довбня зашторил окна, тяжело опустился в кресло, предварительно отставив его подальше, в угол.

– Кто ж он, этот «партизан», внешние приметы хоть обозначили?

– Не хотел форсировать. Бесполезно было. Да и кто знал – не навсегда прощались.

– А вышло – навсегда. – Старшина исподлобья взглянул на Андрея. – Ну да что от тебя требовать, не специалист… И про золото вовремя не сказал – это главное упущение, а нам теперь искать преступника.