Текст книги "Искатель. 1978. Выпуск №4"

Автор книги: Дмитрий Биленкин

Соавторы: Казимеж Козьневский,Александр Буртынский
сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 13 страниц)

Его приход (еще с утра шутя сказал, что зайдет) не был для матери неожиданностью и, кажется, желанным тоже не был. Андрей слегка робел, наотрез отказываясь от варенья и предложенных ржаных пампушек. А Стефка, вся тоже будто на шарнирах, настойчиво требовала:

– Ты ешь, ешь, потом будешь отказуваться. Ой, ты барин какой.

– Да не барин, уже ел, дома…

– Не бойся, не обеднеем, правда, мам? Який робкий, а еще офицер!

И эти неожиданно покровительственные нотки обычно застенчивой при нем Стефки вовсе сбивали с толку. Он ловил себя на том, что старается понравиться матери, на душе становилось тускло.

– Давайте, давайте, – отозвалась наконец пани Барбара на смешанном польско-украинском. – Раз юж пшишли, чего там… Мяса нема, извините, а млеко да харбата, цай, по-вашему, есть, проше пана…

– Да не нужно мне мяса! Что я, есть, что ли, пришел?

– А зачем вы пшишли? – вдруг спросила мать. И словно бы хихикнула в ладонь.

– Познакомиться.

– И много вы раз знакомились? – спросила она, уже откровенно посмеиваясь. – Жолежи любят знакомиться, як то у вас поется: одна в Омске, друга в Томске…

– Мам! – оборвала Стефка.

– То юж пошутковать не можно, – смешалась мать. Первой отпила из своей чашки и вдруг словно вся сникла. – Да, кеды то все было, а тераз ниц нема, еден хлеб…

– Да молоко, – добавила Стефка. – У других и крыши не зосталось – война.

В сенях послышались шаги, глухое хлопанье, видно, гости обивали с валенок снег. Потом в дверях появилась долговязая фигура Степана, следом, замешкавшись, со стесненным видом, переступил порог Ляшко. У Степана забегали глаза, губы сломались в надменной улыбке – видно, не ожидал увидеть Андрея.

– А мы вот шли с мастером, видим, свет горит. И отважились,… Примете гостей незваных?

– Я-то сбоку припека, – сказал Ляшко, все еще не отпуская скобу. – Он меня затащил. Сделали вам, Стефа, вазу. Ну, он все грозился поллитру выставить. Знайшов пьющего…

– А я и принес…

– На чужую закуску?

Все засмеялись, только Стефа по-прежнему казалась хмурой. Лани Барбару будто подменили. Видно, обрадовавшись пермене тягостной беседы, засуетилась, выбежала в сени. На белой скатерке появилась тарелка с холодным картофелем…

– Пше прошам, не ждали. Какая тут закуска…

– Сало есть. – Степан кинул на стол тяжелый сверток.

– А ты что, с гостями брезгуешь? – окликнул Степан ушедшую в спаленку Стефку.

– Не пью я, – донеслось оттуда, – вы уж сами. Мне надо ноты переписать.

– Ну, переписывай, потом споешь, послушаем…

Острое, обжатое морозцем лицо Степана слегка подергивалось, смешок звучал неестественно. Он повернулся боком, под правым глазом его высветился радужный синяк.

– Где это вас угораздило? – спросил Андрей, стараясь сгладить Стефкин отказ и как-то настроить разговор.

– Э, – отмахнулся Степан, – сколько просил своего Митрича – дай лишнюю лампочку… Вот и грохнулся со своей кинобудки, темно, а ступеньки щербатые…

Он произнес это с веселой небрежностью, процеженной сквозь мелкие, плотные, как молочный початок, зубы, молча отмерил стаканом синеватую жидкость…

– Хватит!

– Это я тебе от души, лейтенант, – первый раз с тобой в застолье. Ну и, дай бог, не последний… А что молодая не идет? Стеф! – Он отвалился к стене, правое веко его над синяком чуть заметно дернулось.

– Сказала – нема часу!

– Ну смотри, – хохотнул Степан, – нам больше достанется…

– Ой, и слава богу…

– Вот как… Ну, пани Барбара, поехали, – переключился Степан на мать, присевшую с края стола. – Что это вы на самом углу, замуж семь лет не выйдете.

– Ох, ты скажешь, хоть бы до своего старого добраться…

– Доберетесь. Эшелон обещают к первому…

– То юж сколько обещают. – Она отставила стаканчик…

– Что ж вы, пани? Гости в дом, хозяева в закут? Все какие-то встрепанные, как те куры под дождем. Или беседе вашей помешали?

– Цо там за беседа? Так… за добре життя, – отмахнулась она все с той же колючей усмешкой.

– Ну, значит, за добре життя, – повторил Степан, – вот колхозы придут, полный рай настанет. Как это у вас, лейтенант, мое, твое – все ничье… Эхма. – Он глотком осушил стакан, на вдохе кинул в рот листик капусты, смачно хрустнул. – Без хозяина, известное дело, земля – сирота.

Фыркнул с оглядкой на Ляшко, тот промолчал, уставясь в тарелку.

– Чепуху мелешь.

– Ну да?

– Вот именно, – сказал Андрей и сам не понял, отчего вдруг подобрался, одержимый одним желанием – одернуть этого задиру Степана, явно болтавшего с чужого голоса, защитить то, в чем сам он, горожанин, плохо разбирался, но что было его миром, неразрывно связанным со всем, чем жил и дышал.

Вспомнилось, как отец во время коллективизации пропадал в командировках и, вернувшись, не сняв пропыленной, белой от пота гимнастерки, засыпал не раздеваясь. Как в голодный год сельские его друзья в лаптях приезжали к нему за помощью и советом, гостюя у них дома по неделям, пока не добивались своего – запчастей, семян; и как сам Андрей лотом, уже в сороковом, вместе с однокашниками работал в том подшефном колхозе – жаркая дружная страда, щедрые обеды на полевом стане, по вечерам – танцы под гармошку.

Нет, от плохой жизни люди не стали бы веселиться!

Все это он выпалил в притихшего Степана с болезненным нетерпением, пытаясь уловить в нем какой-то перелом, сочувствие.

– Ты уж мне поверь, перед войной люди стали жить хорошо. Получше, чем у вас тут, где и клубу-то без году неделя… И вообще, не одним жив человек, хоть и сала было побольше вашего. А главное – другая жизнь, когда люди работают на себя и не виснет над ними пан. – И подумал, что в эту минуту похож на замполита. – Понимаешь ты это? При такой жизни люди – друзья, нечего ни ловчить, ни прятать… И страха нет за будущее… А здесь до сих пор – стукни ночью – не пустят. Друг другу не верят, всего боятся.

Он все больше горячился под снисходительно-насмешливым взглядом Степана.

– А что, верно, – сказал Ляшко, поднимаясь и доставая с подоконника шапку. – Не суди, чего не знаешь, Степа… Ну, мне пора, дела.

– Теоретически верно, – обронил Степан, не оглянувшись на Ляшко.

– А практически – победа над Гитлером, – огрызнулся Андрей. – Такая победа из-под палки не дается.

Он встал из-за стола, стараясь поскорей оборвать ненужный этот спор. Хотел уйти вслед за стеклодувом. Но тут распахнулась дверь, и на пороге, согнувшись под притолокой, появился смущенный Политкин, в руке у него трепетала бумажка. Он козырнул, поморгав на свет, и протянул ее Андрею. Тетрадный листок в косую линейку. Разгладив его на столе, пробежал донизу, пытаясь уловить смысл коряво написанных большими буквами строк.

– Листовка, – подсказал Политкин.

«…братья-селяне, знайте: выборы – то конец вольному життю, долой Совиты с их москалями, шо силы нам на шию. Кто пиде голосувать, тому позор и кара!»

Он машинально сунул листок в карман, стараясь сосредоточиться, понять, что же с этой бумажкой делать. Поднялся. Степан тоже потянулся к тулупу, сказал:

– Спасибо этому дому, в другой раз посидим подольше… – И как бы мимоходом спросил: – Что там, приказ какой или отзывают?

– Я выйду, – выглянула из комнаты Стефа, кивнув Андрею.

– Куда? Поздно юж! – сказала мать.

Он вышел во двор вслед за Политкиным и некоторое время ждал, не появится ли Стефа. Сквозь открытую форточку донеслась перебранка, потом резанул пронзительный голос пани Барбары: «Варьятка! Холера!», звонкий шлепок и плачущая девчоночья скороговорка.

Он поежился и шагнул с крыльца.

– Дочка с мамкой воюют, – сказал Политкин и философски добавил: – За мир борются… Да, берегет ее от вас, лейтенант.

– Где вы взяли листовку?

– У нас на дверях. Да еще одна на заборе, мы ее на курево порезали, бумаги ж нет… Да главное ж не количество, одинаковы они.

– Люди на месте?

– Николай с Бабенкой на хуторе, в гостях у Насти… До одиннадцати ж можно.

– К сроку не вернутся, пусть помкомвзвода пошлет за ними.

– Ясно.

– Ладно, ходи пока, гляди в оба…

Политкин зашагал вдоль бараков. Андрей все еще не решил, что предпринять: то ли идти с бумагой к Довбне, то ли к Митричу. Он был взвинчен спором, обидой за Стефу, а тут еще эта дурацкая листовка.

И совсем забыл о Степане, только сейчас заметил его, привалившегося к стояку веранды.

– Что расстроен?… С-сорвалась гуляночка? – сказал Степан, хмельно растягивая слова.

«С чего это его развезло? Раньше где-то набрался или притворяется? Зачем?»

– Наверстаем.

– А-а… Я не про Стефу, я за бумажку эту выборную…

– В сочувствии не нуждаюсь.

– Ну почему же, человек человеку – друг, сам сказал.

– Не всякий.

– А, с поправочками, значит. То-то и оно, а я было поверил.

– Ступай домой спать.

– А что, разве введен комендантский час, как у немцев? – И вдруг угрожающе сунул руку в карман.

– Тебе сказано?!

Степан все еще покачивался, с хмельной откровенной усмешкой глаза в глаза.

– Ты, – сказал он тихо, подавшись вперед, и рука его чуть дернулась в кармане, – ты меня отсюда не гони, я сюда раньше тропку протоптал…

«Вот оно что… А ведь ударит», – полоснуло по сердцу. Приказать: руку вон из кармана – не упредишь. А первому нельзя. Взгляды их скрестились, как два ножа.

– В чем дело, лейтенант? – зазвучал совсем близко голос Политкина.

Степан вдруг рассмеялся:

– Да вот, поговорили. Проводи гражданина…

– Не стоит, сам дойду. А ты что, боишься проводить? Уходим вместе, сегодня ничья.

– Я с тобой игры не затевал.

Он не спеша тронулся. Степан не отставал.

– Пойдем рядком, поговорим ладком. Одному скука… – У развилки посторонился, пропуская вперед. – Начальству дорогу. Или боишься?

Андрей машинально ступил на тропу и подумал: «Может, и впрямь заглянуть к Митричу, показать листовку?», Он услышал за собой частое дыхание Степана и весь напрягся, ощущая спиной острый холодок. Не нравилось ему все это, поймался на самолюбии, а ничего поделать с собой не мог. Не поворачивать же назад. И этот глупый спор на кухне дал возможность этому красавчику взять верх. Не зря он привязался, сейчас опять начнет запускать коготки.

– Эхма, в башке кутерьма, – певуче произнес Степан. – И у каждого она своя. Сколько голов, столько умов и столько же правд. Двух подков одинаковых не бывает, а вы хотите всех живых на один манер выковать. Споткнетесь…

– Кто это «вы»?

– Ну, ты. Одни разговоры: друзья, братья…

И снова забухало сердце, точно дали подножку, и ты забарахтался, на мгновенье прижатый к земле, пытаясь вывернуться, хотя ты и сильней, за тобой правда.

– Ни черта ты не понял, Степа.

– Понял, понял.

– Сомневаюсь.

– Ха-ха.

– Смеешься невесело.

– Да?

Вот когда Андрей почувствовал твердую опору, сделав, по сути, пустячное усилие, и не без тайного злорадства услышал, как Степан запыхтел за его спиной. Чувствовал, что тот злится, и мысленно посмеивался, стараясь не ввязываться, лишь ловить его на слове.

– А ты объясни.

– Тому гаду, кто наклеил это дерьмо, я бы объяснил.

– А может, я и есть тот гад! Каждый вправе мыслить, как может. Разумеется, при демократическом укладе… Или тебе это не понятно?

– Писал бы – не признался.

– Я, конечно, говорю отвлеченно.

– О демократии?

– О своем авторстве.

– Что ж ты при немцах молчал, братец? – спросил Андрей почти весело, не выдавая вновь вспыхнувшей неприязни к этому краснобаю. Нет, вряд ли тогда, под Сарнами, был Степан.

– А может, не молчал?

– Вряд ли. Иначе бы сейчас не трепался. Это была не просто война, как я понимаю. А смертельная схватка между людьми и зверьми, когда у тебя только два выхода – остаться человеком или принять уготованное тебе скотское существование, смириться.

– Ну, народ не обманешь, он знает, чего хочет.

– Вот именно, – сказал Андрей.

– Народ, народ, масса. Громкие слова! Задолбил, как дятел… По-твоему, жизнь – школьная задачка, дважды два – четыре…

Степан вдруг загорячился, дернув Андрея за рукав, заставил его повернуться. Зачастил, то и дело срываясь на язвительный тон:

– А масса-то из кого состоит? А? Из кого? Из маленьких людей. А они такие же, как тыщу лет назад: своя рубашка… Думаешь, привесь ему красный бант, он изменится?… Не-ет!

– А надо бы…

– Философия! А жизнь, она в другую сторону повернет.

– В одну она сторону поворачивает, в одну! – в свою очередь, не выдержав, распалился Андрей. – Если ей не мешать!

– То-то и оно…

– …Не мешать, если она строится на равенстве и доверии. Коллективно! А чего хочешь ты? – Он злился, что позволил втянуть себя в дурацкую прогулку. – И ты меня стреляй – не убедишь в обратном. А частник – волк! Одиночка. В какую бы культуру ни вырядился. Он не верит другому, потому что у самого веры нет, нет идеала. Только бы под себя грести!

Он вырвал рукав из цепких пальцев Степана и зашагал вперед.

– Зависть взаимная, а не доверие! – буркнул Степан. – Чтоб, не дай бог, кто не выдвинулся…

Степан замешкался, видимо, угодил с тропы в сугроб и стал обивать валенки.

– Ущемили тебя, что ли?… В институт-то свой небось оформился?

– Неважно… Умному человеку у вас делать нечего.

Андрей вдруг подумал о своих солдатах-новичках, что уходили в бои с ходу в горячие дни под Оршей и Каунасом, так что многих он не успел узнать даже по имени. Сколько из них не вернулось, выручая товарищей, А этот жив… За что они гибли, во что верили, разве он поймет, разобиженный умник? Андрей обернулся, перехватив угрюмо-блесткий взгляд из-под надвинутой шапки. Дать бы ему промеж глаз…

– Умный-то ты для кого, для себя? – спросил он Степана.

– Хотя бы! Отбор – закон природы… Или вы и на природу замахнулись? – насмешливо забубнил Степан, не отставая ни на шаг. – Просили тебя сюда, а? Законы свои устанавливать. Всеобщее братство. Хо-хо… Дай им волю, мужичкам, все полезут вверх, перегрызутся. Все впереди – и первых нет. Демос! Не-ет, это стадо еще попасти надо, законник, ангел ты непорочный…

– Вот как? Значит, ты за демократию без демоса? Оригинально.

Степка словно споткнулся. Андрей досказал, уже не скрывая издевки:

– Выходит, опять-таки диктатура получается? Только твоя, по божьим законам отбора.

Он остановился. Степан тяжело дышал, переминаясь с ноги на ногу.

– Такому умнику дай власть – и он уже наполеончик. Логика?

– Речку, – выхрипнул Степан, – вспять не повернешь. А поверни, она все одно свое русло найдет. И не тебе его менять, не тебе!

– По крайней мере, откровенно… А насчет «звали – не звали» заткнулся бы. У ребят моих об этом спроси. Почти все местные. У себя дома. Да и я из Киева.

– Киев, – точно выплюнул Степан, – между прочим, когда то шляхетским был.

Андрей едва не уселся на снег, закашлялся от смеха – до того нелепо, должно быть, выглядели они сейчас среди поля, точно на сцене с искусственно повисшей луной: заносчиво нахохлившийся Степа, недоучка, которого он принял всерьез, и сам он, невольно загородивший тропу, не в силах справиться с душившим его беспричинным смехом. Таи и трясло всего.

– Ой, не могу. Извини, пожалуйста. Черт те что… шляхта! Ты-то при чем? Мы же с тобой оба хохлы, дурачина. В мирное время, верно, против пилсудчиков бунтовал, теперь за шляхту прячешься?

Степан будто невзначай обошел его и двинулся по тропинке. Остановился.

– Все верно, – сказал он, слегка качнувшись, с каким-то театральным жестом. – Все правильно. Равенство… Все бьются за свои привилегии. С той разницей, что тебя государство за ручку ведет, а другой собственным рылом дорогу долбит. Адью…

Нет, не стоило следовать за ним к Митричу. Листовку отдать Довбне – и пусть разбирается. В сумеречном свете луны, удлинявшей тени хуторских хат, застывшая на миг фигура Степана показалась неестественно огромной.

– А Стефку не трогай, – звеняще донесся голос Степана. – Мы с ней помолвлены. Понял? Иначе пеняй на себя, дважды повторять не буду…

Ого, это уже было серьезно.

Сутулая фигура в кожухе с неуклюже растопыренными руками стала подниматься к хуторку. Андрей смотрел вслед со смешанным чувством жалости и неприязни.

* * *

– Что думаете делать? – спросил Юра, выслушав лейтенанта.

В призрачном свете луны, сквозившем в мерзлое окно, лицо его, поднятое над подушкой, казалось настороженным.

Пошарив возле койки, Андрей осторожно поставил на табурет котелок с недоеденной перловкой. От холодной, чуть сдобренной подсолнечным маслом каши во рту оставалась горечь…

– Отдам листовку Довбне, это его компетенция.

– А я не об этом? Ведь то, что он вам говорил… За такие разговорчики, знаете?

Ах, вот он о чем.

– А еще завклубом! Контра. Такие-то листовки и пишут.

– Те, кто пишет, помалкивают, он просто болтун, путаник. И притом провинциальный какой-то. Искатель истины…

Скрипнул топчан, кажется, Юра даже привстал, озадаченный:

– Что ж, вы так и оставите?

– Нет, пойду доносить. В письменной форме. Мол, такой-сякой в таком-то часу сказал то-то… Спьяну да сглупу проявил аполитичность в вопросах социологии.

Похоже, это была первая его размолвка с Юрочкой. И спорить с ним было бесполезно. Придет время, жизнь научит.

– Появится Довбня, – сказал Юра, – я с ним посоветуюсь… если можно.

Ну что ж, по крайней мере, честно и не стоит обижаться, сержант действовал по своему разумению… А вдруг прав? Ясно прозвучал в ушах Степкин сочувственный, с подковыркой вопрос: «Чем расстроен, лейтенант… бумажкой выборной?» Откуда ему знать, что «выборная»? Мысль завертелась на одном месте, точно заевшая пластинка. Он лихорадочно вспоминал подробности, стараясь зацепиться за самую важную, сообразить: «Там, в комнате, он мог заглянуть в бумагу, пока я разбирал каракули?» Когда он спросил? До или после – на улице, после разговора с Политкиным? Кажется, после. Но откуда этот притворный тон, нервы сдали? Однако разыгралась к ночи фантазия. Председательский питомец – автор листовок? Чушь собачья!

– Товарищ лейтенант!

– Спи. Поступишь, как велит совесть.

– А может, вы из-за нее?

– Не понял…

– Ну… как бы это сказать… Ложная деликатность по отношению к сопернику. Все же знают, они жених и невеста. Я-то вас понимаю.

Копнул все же, копнул он его, Юрочка, расставил точки.

– Что ты городишь?

– Я же вижу. Стоит ей появиться, вы прямо в лице меняетесь.

– Учту. Спокойной ночи.

– Мне еще пост сменить. Лишний раз проинструктирую. Насчет бдительности.

– Вот и славно.

– А вообще-то надо бы вам подумать, прежде чем делать шаг…

– Какой еще шаг? Ты трезвый?

– В том-то и дело. Жениться бы на своей.

Наверное, он почувствовал свою бестактность, торопливо добавил:

– Все-таки разное воспитание. Как еще обернется жизнь? Демобилизация, учеба, нужен друг. А она – барышня, что там ни говори… из мещан.

– Все?

– Часы оставьте на табуретке.

– Они всегда на табуретке.

Но уснуть он еще долго не мог, и последняя мысль, расплывшаяся в сонном тумане, была на диво трезвой: скоро выборы – и прощай Ракитяны. И Стефка со своим женихом. Домой пора, домой. Жаль, дома нет…

* * *

В крохотной прихожей участкового Довбни, где сидела старенькая, в плисовом платьице старушка машинистка, Андрей проторчал не менее получаса, прислушиваясь к бурлящему за дверьми голосу Довбни, нет-нет и вздымавшемуся до высоких нот.

– Кому это он проповедь читает?

Старушка, как оказалось, бывшая учительница на пенсии, по доброй воле помогавшая Довбне, хихикнула:

– Попу.

И тут же объяснила – поп из Львова, по какому делу, ей неизвестно. Виновато развела сухонькими ручками в кружевах, глаза на сморщенном личике вспыхнули, как два желтых солнышка. Осмелев, затараторила со смешной решимостью:

– А вы входите к нему! Входите, и все. Без стука. Он, может, вам даже обрадуется. Ужасно не любит попов. – И, качнувшись в беззвучном смехе, добавила: – Я имею подозревать, что они на него действуют, как алая тряпица на быка… Он ведь из-за них… ну как бы это сказать, слетел с доброго места в Ровно, хотя какие сейчас добрые места? А все ж таки обидно. Он ведь такой умница, я-то знаю… Я, проше пана, полукровка: полуполька-полурусская, преподавала русский язык и литературу… Гоголь, Пушкин, Лермонтов, золотой век поэзии, какие вирши!.. Так он лучший мой был ученик, такой старательный. Жаль, всего четыре класса кончив. Сам-то он был круглый сирота, на казенном коште. Я говорю: «Оставайся, надо тебе в училище идти, я за тебя похлопочу». – «Нет, – мове, – сам себе счастье завоюю, на их панские подачки учиться не стану». И пошел на завод в Ровно да с большевиками съякшался, с подпольщиками, потом всю войну в партизанах… Гордый…

Наконец, Андрей вклинился в старушечью скороговорку, спросил:

– Из-за чего, собственно, слетел, при чем тут попы?

– Из-за того, – доверительно прошептала она, – я, правда, не знаю точно. Но прижал он их в Ровно, униатов этих, в открытую назвал папскими шпионами. Ну, все же это не партизанские времена, надо быть… как это… политес! Да, да, не хватило политесу, дипломатичности…

За дверьми вдруг затихло, как перед грозой, и старушка кивнула Андрею встревоженно:

– Езус-Мария, идите же!

Андрей вошел и увидел Довбню, с полыхающим лицом опускавшегося в свое шаткое креслице, а затем уж попа, в стороне, на лавке. С детства один вид священнослужителя, торопливо шагавшего по Подолу, в длинной черной сутане с развевающейся гривой, внушал смутный страх. Здесь же на лавке сидел прилично одетый гражданин с пробелью манишки в распахе куньего ворота пальто, меховая шапочка пирожком прикрывала подбритые виски. Не знай он, что это поп, подумал бы – какой-нибудь ревизор из области. Да и возраст не вязался с привычным понятием «поп». Он был довольно молод, крепок на вид, с приплюснутым, как у боксера, носом.

– Короче, – сказал Довбня, прижмуря левый глаз, – я вам, пан священник, в этом деле не союзник.

Он поднялся, горой навис над столом, поп тоже встал – ловкий, поджарый, похожий на спортсмена.

– Благодарю за беседу, – сдержанно произнес он и чуть заметно поднял щепоть в привычном благословении.

– Оставайтесь с миром, товарищ.

– Да, мира и спокойствия – этого нам не хватает. Прощайте.

Андрей присел на лавку, согретую попом, и некоторое время смотрел на понуро молчавшего Довбню. Сейчас, после разговора с учительницей, он смотрел на него иными глазами: с любопытством и невольным уважением. Не так уж прост, как показался вначале.

Стол дрогнул от короткого удара кулаком.

– Гад, – тихо, с раздувшимися ноздрями произнес Довбня. – Насквозь я их вижу. Гадючье семя. Один такой меня и выдал полицаям во время облавы. Я сдуру приюта попросил, вот такие и благословили на дорогу, а за углом меня взяли. Совестливый народ, холера им в бок, униаты бисовы. Все они из петлюровских гнезд, и митрополит Стецько, и другие, бывшее офицерье в сутанах. И кто их всех, самостийников, только, не прикармливал – и паны, и пилсудчики, и австрияки, и фашисты, только бы закатоличить народ, дать дорогу иноземцу и свое вернуть – вот и вся политика!

Довбня нервно зашагал из угла в угол с набрякшим ненавистным лицом, половицы ухали под его тяжелым шагом.

– И завсегда рука об руку с бандюгами этими, не разлей вода… На немецких харчах за самостийность дрались.

– А этот зачем приезжал? – вставил Андрей, чтобы как-то успокоить Довбню.

– А за тем же! Церкву, мол, надо открыть, народ письма пишет. Ишь как они за народ запеклювались. Заботы спать не дают. Вот! – Он рывком открыл ящик стола, расшнуровав папку, вытащил пожелтевший газетный листок. – Шептицкий, патриарх ихний. Послушай божий инструктаж, в сорок первом написано…

«Обратить внимание на людей, которые охотно служили большевикам… духовный пастырь должен занять коллективное хозяйство… иметь наготове знамя немецкой армии с вышитой свастикой на белом фоне…» Обратили внимание, как же! Мужиков, кто их освободительные акции не поддерживал, бандиты на кол сажали, в одном селе двенадцать человек, на виду у жен и детей. Это они за народ болели? А пока людей стреляли, Шептицкий уже свиданку американскому агенту назначал, унюхал, чем Сталинград пахнет. А бандеровцы стали выкрадать из гестапо списки агентов для ФБР. Только бы удержаться да посадить на шею нам новых хозяев. Тоже ради народа?

Довбня остановился у окна, оперся о косяк, прерывисто дыша.

– Национализм – ширма, – жестко подвел итог. – Есть борьба за свои панские привилегии, за доступ к державному корыту! – Он вытер огромным платком взмокшее лицо. – Они ведь как бежали отсюдова, в Европе не задержались, там их уже знали, «перемещенцами» сиганули аж в Канаду, под крыло ФБР, и там стали бесчинствовать против добрых людей, земляков своих, да грызться меж собой, обливать друг друга грязью, перед разведкой выслуживаться… Знаешь, как их канадские хохлы называли? Одним словом, как припечатали: гитлерчуки! Вот вся их суть…

Довбня протаял пальцем лед на оконце и теперь пристально вглядывался на улицу.

– А куда он поперся, святоша, неужто к Митричу агитировать? – Довбня вдруг насупился, поперечная складка прорезала переносицу. – Чудно! А чего тогда ко мне приходил, раз я этих вопросов не решаю? За поддержкой? Надо же – себя заявил, открыл, как цыган, карты: мол, все честно, в рукаве не спрятано. – И добавил с недобрым прищуром: – А для чего это, если ты по мирному делу прибыл?

– Отвести подозрения, – вставил Андрей и только сейчас поймал себя на мысли, что сам заражается подозрительностью в соседстве с Довбней.

– А что я об этом думал, – старшина, явно довольный, откинулся в своем креслице. – Появился чужой человек – кто, зачем? А так все ясно. Нейтрализовал милицию. И задержать его не имею права. И хорошо, пусть спокойно бродит, а мы с него глаз не спустим… От этих святош так и жди подвоха.

Он потянулся к висевшему на стене телефону, крутанул ручку.

– Барышня, квартиру Митрича.

– Альо… я слухаю! – разнесся по комнате, усиленный мембраной, слегка встревоженный женский голос.

– Ты, Марина? Митрич уже… Ну да, ясно. А поп к вам не заходил?

Казалось, в трубке возникла мгновенная помеха, все тот же голос, словно бы охрипнув, зачастил:

– Та нет… а як же! Приходыв, ага ж. Там по яким-то своим делам… насчет верующих, та и пишов, куда, не знаю… Может, по деревням.

– Ладно. – Довбня повесил трубку и вдруг застучал пальцами по столу. – Так, так, так, а ведь он еще не успел до них дойти по времени. – Он глянул на часы… – Может, до меня побывал, чего ж опять в ту сторону? – Он снова было потянулся к телефону, да раздумал, как бы про себя повторил: – Так, так… Между прочим, с Митричем буза получается. Тут его выдвинули кандидатом, а он поехал в райцентр самоотвод давать. Мол, стар уже, здоровье плохое, пускай молодых шлют. – Взгляд его стал колючим. – В чем тут загвоздка, а?

Андрей вдруг вспомнил… Молча вынул и положил перед Довбней листовку.

Тот удивленно пробежал ее, выдохнул одними ноздрями, сказал:

– Да, дела. Чуешь, какие дела-то… Какие случайные стечения обстоятельств. Вот тебе и тихий угол.

«А в самом деле: на первый взгляд что-то слишком много, казалось бы, не связанных один с другим случаев: выстрел, поп, отказ Митрича, листовка…»

– Ну так, – сказал Довбня, – я этим займуся. А ты вот что… Слышал, вечером твои ребята с клубными в село поедут. Так проинструктируй, чтобы все честь честью, настропали – ни каких выпивок. А то чуть какое ЧП, эти людоеды сразу за рубежом гвалт подымают. Граница-то близко, и связи у них не все порваны. Каждую оплошку в пропаганду суют.

«Стропалить» ребят не пришлось. Они сидели, его разведчики, такими паиньками, внимательно слушали Юру, проводившего политбеседу. Видно, предстоящий выезд с концертом, общение с людьми подтянули всех. Даже Мурзаев, Политкин и «старик» Лахно, не собиравшиеся в дорогу, выглядели приподнято; видимо, сказывалась атмосфера праздника.

– Как видите, товарищи, – сказал Юра и, взглянув на вошедшего лейтенанта, хотел было скомандовать «смирно!», но Андрей жестом остановил его, – факты либерализма по отношению к военным преступникам и всякая казуистика, с которой сталкивается наша принципиальная позиция, свидетельствуют о том, что союзники ведут себя не очень-то объективно.

– Ворон ворону глаз не выклюет, – вставил Политкин.

– …и что наш союз, – продолжал Юра, – как мне лично кажется, во многом обязан общественному, прогрессивному мнению, которое было на стороне нашего государства, чьей политикой всегда был мир, и мы вынесли всю немыслимую тяжесть войны и сейчас стремимся к тому, чтобы гарантировать людям спокойствие. …Нам с вами это особенно понятно. Бандитизм, как информировал меня товарищ Довбня, еще дает себя знать, и чья рука его направляет, нам известно. Отсюда вывод: главная наша заповедь – бдительность!

– Вот что, друзья…

Все взгляды обратились в сторону лейтенанта, и в глазах Николая он прочел явное беспокойство.

– Ваш концерт не отменяется. Дело доброе, именно сейчас, после вражьей листовки, надо показать себя людям, завязать дружбу, все это хорошо. Но нельзя забывать об обстановке.

Николай кивал, глядя на Андрея широко раскрытыми глазами.

– Выступите и айда домой. Никаких обмывок и гостей.

– Коля, – пискнул Бабенко и застенчиво потер торчащий надо лбом ежик, – играй марш «Прощай, Настя».

– Закрой фонтан!..

– Прямо как олень на гону, – сказал Лахно, – хоть в тайгу пускай.

– Я попрошу, – огрызнулся Николай, и Лахно затих.

Бабенко схватился за голову, вытаращив глаза.

– Мати ридная! На своих став кидаться, жених…

Николай, побледнев, поднял сжатый кулак. Бабенко, пригнувшись, со страху затараторил, гримасничая:

– Ты шо, ты шо, сказывся! Товарищ лейтенант, будьте свидетелем, самооборону не применяю, щас стану жертвой.

– Коля, будь же мужчиной, – забормотал Политкин. – Коля, юмор украшает, гляди веселей, как сказывал в запасном старшина, выдавая мне сороковой номер ботинок вместо сорок пятого…

– Нужно бы выставить на ночь дополнительный пост к дороге, – сказал лейтенант Юрию, гася размолвку. – Мы обязаны быть начеку.

– Това-а-рищ лейтенант!

Андрей обернулся, уже держась за дверную скобу.

– Разрешите выйти с вами на пару слов.

Николай стоял по стойке «смирно!». Внешне мешковатый, с ленцой, сейчас он был как струна. Но тут дверь отворилась, и впорхнула черно-красная с мороза Фурманиха.

– А вот, детки, что я вам принесла! Мясо парное… Вот… на обед… Не-не, не вздумайте отказываться, по случаю брала задешево, могу я своих мальчиков угостить, я ж вашу кашу ем? Ем! – Она споро вытащила из кошеля узелок и, положив на стол, вздрогнула. Брякнувшись о пол, покатилась золотая монета и легла на решку. Старуха быстро нагнулась, и золотой исчез, точно его курица склюнула.

– Хорошо живешь, мать… – сказал Политкин.

– Да что вы, что вы, – закудахтала Фурманиха, замахав своими крыльями, – вы скажете. Вот уж наговорите… То ж не мое, у кого из людей залежалось, ну попросят знайти им покупщика, обменять на деньги, жить же надо! Вот и кручусь-верчусь!..

Может быть, Андрей просто не обратил бы внимания на этот золотой, не всполошись старуха так сильно.