Текст книги "Маленький Зверёк из Большого леса (СИ)"

Автор книги: Дмитрий Ахметшин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 16 страниц)

   Мальчишка огляделся, и ткнул пальцем на стену, где рядом с ловцами снов висел простенький амулет.

   – Вон та вон штука.

   Мужчина поправил очки, разглядывая талисман.

   – Ты любишь украшения?

   – Украшения для девочек, – сурово сказал мальчонка. – А это для воинов. Может, там есть даже следы крови.

   Мужчина уважительно кивнул. Только что ему улыбнулась большая удача. Будь он один, он даже не посмотрел бы в ту сторону. Конечно, вряд ли кто-то из нас прислушается к мнению о деле нашей жизни маленького мальчика, но этот человечек считал, что умеет подмечать знаки свыше.

   Он подозвал торговца. Тот снял амулет, показал его поближе, продев обе руки в петлю ремешка, и разведя их в стороны.

   – Старинная штука. Ему лет тридцать, не меньше. Кожа неплохо выделана, и рисунок хорошо сохранился. Правда, похоже, его начали, но не закончили. Историю отследить вряд ли удастся, но я вам скажу, он явно не из России. Может, из Америки. Пережиток шестидесятых, дети цветов любили такие штуковины. Одним словом, две тысячи.

   Мужчина поторговался, и скинул восемьсот. Мальчик с мамой уже стояли в дверях, и мужчина помахал им рукой.

   – Спасибо, что помог, мой дорогой!

   – Всё для вас! Вы не пожалеете, – ответил мальчик неведомо из какого контекста выдернутой фразой.

   Мужчина пошёл домой, размышляя о мелочах, которые могут запросто двигать крупные вещи. Он был художником, и прекрасно знал, как небольшая деталь может испортить или полностью преобразить рисунок. Одинокие снежинки таяли на голых запястьях. Небо над головой было низкое и серое, отчего Грибоедовский канал казался полным какой-то грязной ваты. Из метро выползали сонные граждане. Суббота, одиннадцать утра, и для работающего, а сегодня отдыхающего народа ещё несусветная рань. Скрипели дворничьи лопаты – снег валил всю неделю, и дворники, разгребая тротуары, возводили из него настоящие замки.

   Мужчина жил в трёхэтажном доме на четвёртом этаже. Если точнее, то в просторной мансарде под самой крышей, где прохладно летом, и ужасно холодно зимой, если не включить два обогревателя и не заклеивать окна. С потолка вечно валился всякий мусор, не важно, голуби ли устроили на козырьке очередное заседание, или как сейчас, грохотали своими досками экстремалы-сноубордисты. Они скатывались по крыше и пропадали с глаз долой во дворе, где была свалена нереальных размеров снежная гора.

   Усевшись за стол, мужчина первым делом вскрыл коробку из магазина и достал лупу. На него смотрел чудовищно увеличенный голубой глаз.

   – Вы странный коллекционер, – вдруг сказал амулет. – Все коллекционеры, которые мне встречались, охотились за какой-то малозначительной чушью, вроде марок. Кому вообще нужны эти марки?

   Мужчина медленно отложил лупу. Глаз смотрел прямо на него. Не в потолок, не в пространство перед собой, как всегда бывает с нарисованными глазами – он-то художник, он знает!

   – Я охочусь за тайнами мироздания, – сказал он. На всякий случай негромко, чтобы не услышали сноубордисты. – И покупаю их в магазинах редкостей.

   – Я старинный тотем, – представился Талисман. – Я изучаю людей.

   – Людей! – обрадовался человечек, и затряс головой. Талисман решил, что совсем недавно он носил бороду: слишком уж характерное движение делает рука, поглаживая подбородок и пытаясь пригладить торчащие во все стороны невидимые волосы. – Меня зовут Ярослав. Я изучаю окружающий мир.

   Он подумал, передвигая по столу одну из пяти грязных чашек. Этих чашек было три чёрных, и две белых, и ещё примерно столько же отмокало в мойке. Если на столе нарисовать чёрные клетки и половину закрасить фломастером, этими кружками можно играть в шашки. Прибавил:

   – Мне кажется, люди ужасно банальны.

   Талисман сказал важно:

   – Я был знаком со множеством людей. Они достойны того, чтобы путешествовать вглубь них, как вглубь Великой пустыни, в поисках великих открытий и прекрасных миражей. Я открыл, что обладая человеческими чувствами, можно ощутить нечто, сравнимое с дуновением от крыльев взлетающих мотыльков. У меня есть всего одно, но мне его хватает, чтобы удивляться вновь и вновь.

   – Надо же, – покачал головой человечек. Стянул и бросил на стол шляпу. – Точно так же я сегодня возблагодарил судьбу, когда моя новая диковина вдруг заговорила. Воистину, наш мир скучен только для слепцов!

   – Мы как пингвин и нерпа, встретившиеся на границе между льдиной и водой. Пингвин пытается говорить о бесконечности океана, нерпа – о величии плавучих льдов, – мудро заметил Талисман.

   – Ты мудр, – сказал Ярослав, и сверкнул из-под очков искоркой веселья. – Что же, мы можем приблизить друг друга к цели.

   – Мне нужны человеческие чувства. Ты можешь их мне нарисовать?

   – У тебя уже есть пара.

   – Это был глоток из кувшина, который я теперь во что бы то ни стало хочу допить до конца.

   – Это очень хорошая метафора для того, у кого нет языка, – сказал человечек, и захихикал.

   – Я хочу себе язык. Как у кошки. У одного из моих хозяев была кошка, и язык служит им неплохую службу.

   Маленький человечек трясся от хохота, и Талисман сверлил его взглядом.

   – Ты представляешь, как ты будешь выглядеть с постоянно высунутым языком? Это будет выглядеть очень несерьёзно. И всем будет казаться, что ты их дразнишь.

   – Я растеряю свой авторитет?

   – Об авторитете придётся забыть. Это очень серьёзное слово, и с высунутым языком оно никак не ассоциируется. Я могу нарисовать тебе нос, чтобы ты мог чуять. Не проси, пожалуйста, волчий или лисий, ты же не хочешь выглядеть монстром из детских сказок.

   – У животных тоже есть ощущения вроде запаха остывающих углей, который пробуждает воспоминания? (легко догадаться, от кого из своих предыдущих спутников Талисман нахватался таких выражений).

   Человечек уже успел сбегать за красками, и набрать в баночку воды, и теперь рассеянно выводил что-то кисточкой в воздухе. Одна из чёрных чашек наполнилась кофе, и теперь истекала паром.

   – Конечно. Медведь, который укладывается в спячку, разговаривает с мамой-медведицей через постель из опрелой хвои и листьев. Он чувствует в хвойном запахе её запах, ощущает её тепло, и засыпает. Я не знаю, как это называется. Думаю, сами медведи это никак не называют.

   Талисман сокрушённо вздохнул.

   – Ну вот, даже звери... а мы... мимо нас, духов и призраков, проходит целый мир. Нарисуй, о, пожалуйста, нарисуй мне ещё какое-нибудь человеческое чувство.

   Человечек сказал:

   – Давай-ка подумаем. С обонянием нет проблем. Зрение у тебя уже есть, я всего лишь дорисую тебе другой глаз. Про вкус мы с тобой уже говорили, от него придётся отказаться. Осязание... увы, но руки я тебе не нарисую никак. А если и нарисую, толку от них всё равно не будет. И как у тебя со слухом?

   – А что с ним?

   – Ты меня слышишь. Интересно, как?

   Талисман ответил, не раздумывая.

   – Бестелесный народец может слышать. Иногда мы слышим больше, иногда меньше, и часто слышим то, что не слышат другие. Заблудившиеся звуки. В пустом доме, например, можно услышать, как пламя пожирает свечной воск. Или отзвуки голосов прежних жильцов. Но в основном мы слышим то же, что и существа из плоти и крови.

   – О, – сказал человечек. – О. Вот, значит, где точка соприкосновения между вашим миром и нашим. Вот мы и нашли дверку как раз моего размера. Осталось только подобрать к ней ключи.

   Он надолго затих, а когда вновь посмотрел на Талисмана, над его чашкой уже почти прекратил подниматься пар.

   – Три из пяти – тоже очень неплохо. Когда я закончу, думаю, ты будешь доволен. Правда, что такое «допить кувшин до конца», всё равно не узнаешь, но поверь мне, тебе будет чем заняться. Разнообразие запахов – это так увлекательно!

   Он засмеялся своим странным мышиным смехом. Обмакнул кисть в воду.

   – В какой бы традиции тебя нарисовать? Может, майя? Продавец говорил, что ты из Америки... Или тебе больше по душе европейская мозаичная живопись? Разрисовать тебя в индийских традициях, или сделать из тебя тотем африканских племён? Я могу подправить то, что уже нарисовано... не знаю, кто это рисовал, но нарисовано достаточно небрежно. Особенно рот. Когда это рисовали? Десять лет назад? Пятнадцать? Краска будто бы почти не выцвела...

   – Около двухсот. Я берёг своё лицо, как мог. Будет лучше, если ты оставишь всё, как есть, просто дорисуешь недостающее.

   Таким образом Талисман обзавёлся вторым глазом – пытливым и зелёным, по размеру куда меньше предыдущего, потому что большой бы там не уместился; и носом, который человечек срисовал с картины какого-то итальянского художника, отчего тот получился массивным и внушительным, не смотря на то, что был поменьше оригинала.

   – С таким инструментом любопытства тебе будет не занимать, – сказал мужчина, отодвинувшись от стола. – Значит, ты хочешь нащупать своими новыми усиками то, что мы стараемся закопать в себе поглубже? Учти, чувствовать это – прерогатива тех, кто привык ограниченно ощущать мир с самого детства, и не пытался проникнуть за пределы этой ограниченности. Вот я наделён пытливым умом, и меня они посещают сравнительно редко.

   – Хотя бы увидеть их проявления.

   Человечек рассмеялся.

   – Я подкину тебя к студентам в общежитие. Там ты чего только не насмотришься.

   Перенеся талисман на мольберт и закрепив лупу на специальном штативе, Ярослав волосяными линиями подвёл ноздри.

   – Ну как? – спросил он, когда закончил. Потянулся за кружкой, и поднёс её к мольберту. – Это кофе. Я пью растворимый, а зерновой пахнет куда лучше.

   – Мне нужно привыкнуть, – сказал Талисман. – Для этого понадобится десяток-другой лет. Спасибо тебе.

   Ярослав критически разглядывал свою работу.

   – Чего-то не хватает.

   Он порылся в коллекции своих диковин, разложенных по разномастным шкатулкам и коробочкам, и выудил настоящий волчий клык. Он закрепил его нитками, так, будто этот клык торчит из-под верхней губы Талисмана.

   – Теперь ты как никогда похож на древнюю диковину.

   Он откинулся на спинку стула, и принялся ковыряться деревянным концом кисти в зубах.

   – Через чувства мы осознаём мир. В сущности, это инструменты, которыми мы проявляем всё, что нас окружает, из небытия. И чем больше у тебя инструментов, тем больше граней этого алмаза тебе откроется. Я всего лишь исследователь, водолаз который устал плавать над Мариинской впадиной, и хочет погрузится в неё поглубже. Расскажи мне о себе. Кроме этих двух у тебя есть другие чувства?

   – Шестьдесят девять. К сожалению, я не смогу тебе их нарисовать. Но ты был прав, мы можем сделать кое-что с твоим слухом.

   Ярослав утопил кисть в остывшем кофе.

   – Итак, с чего мы начнём, учитель?

   – С ужина.

   – А потом?

   – А потом с завтрака и обеда. Тебе нужно от них отказаться. Это то, что поддерживает твои собственные чувства. Они как верёвка, которая не пускает тебя дальше определённого радиуса.

   – В тебе мудрость столетий, – подобострастно сказал человечек. Подобострастность ему удавалась, как никому другому, но в глазах не угасала шутливая искорка. Талисман в очередной раз подумал о сложности людей. Они – как дома, которые они возводят, от фундамента до крыши, и они же люди, которые населяют их, зажигая в одном окне горе и отчаянье, в другом ссору, а в третьем – радость и гирлянды на новогодней ёлке. Зачем же ему возвращаться к строительству муравейников?

   На самом деле мудрости никакой в Талисмане не было. Пока художник трудился над его глазом, он собрал совет из рассветных приведений, маленького шапошника, который жил за паутиной и питался эманациями умирающих мух и старого мудрого крылана, который пятнадцать лет назад застрял в трещине в стекле. Он спросил их, что они думают по поводу странного человека.

   – Все люди, которые мне попадались, были странными, – прибавил Талисман. – Но этот один из самых необычных.

   Насчёт голодания его надоумил именно крылан. Он сказал:

   – С тех пор, как я питаюсь только тем, что таскают мне эти безмозглые приведения, да противным запахом корицы, мои чувства значительно обострились. Страшно подумать, что бы я ел, если бы застрял головой наружу. Может быть, воробьиные перья.

   А шапошник прибавил:

   – А ещё он становится ворчливее год от года. Если бы он застрял головой наружу, на подоконнике бы каждое утро находили голубей, умерших от скуки и уныния.

   Но это была хорошая зацепка.

   Голод продолжался два дня, а утром третьего Талисман разбудил человечка и сказал:

   – Слушай. Сейчас вон туда, у ножки кровати, упадёт солнечное пятно. Сосредоточься на этом месте, и слушай.

   Ярослав медленно кивнул. Он значительно ослаб, и чтобы не упасть, облокотился о подоконник.

   – Они звенят, – сказал он.

   Солнечные зайчики падали с солнца с тихим «дзынь», будто где-то звякал маленький колокольчик.

   Человечек помолчал. За время голодовки он перемыл все чашки, и сидел дома, практически не выползая из пижамы. Он казался себе ещё меньше и меньше.

   – Когда я служил на танкере, и в японском море нас почти две недели не пропускали через границу, обратно, домой, у нас кончилось продовольствие. В конце концов, япошки сжалились и прислали креветок и рыбы, но до этого мы ничего не ели несколько дней. А там тоже был рассвет! И по палубе плясали солнечные зайчики, и на волнах тоже... Может быть, мешал шум моря, но мне кажется, я должен был что-то услышать. Тем более мы старались сидеть без движения, чтобы сэкономить силы.

   Талисман свешивался теперь с настольной лампы. Он сказал:

   – Многие вещи сложно заметить, если не указывать на них специально. Про меня тебе сказал мальчик.

   Мужчина тряхнул шевелюрой. Сейчас в каждой его черте проступили годы, ясные, как никогда.

   – Я не настолько ещё стар, чтобы не услышать голос, который вдруг, в пустом доме, сказал бы мне «привет».

   – У вас есть технические средства, – Талисман повернулся к старенькому магнитофону. – Попробуй записать мой голос, и ты увидишь, что произойдёт. Попробуй поставить на запись нашу беседу, и при прослушивании ты сочтёшь себя лишившимся рассудка, потому что ты разговаривал с никем.

   Человечек покачал головой. Искорка иронии ушла из его глаз. Он посмотрел на солнечные блики, теперь рассыпанные везде и всюду, и сказал:

   – Почему я не догадался раньше? Они ведь даже выглядят так, как будто должны звенеть.

   – Теперь можешь позавтракать. Этот звук ты будешь слышать теперь всегда.

   – Я в порядке. Ещё рано. Я хочу ещё звуков.

   Глаза Ярослава горели теперь лихорадочным интересом. Он оглядывался так, как будто видел здесь всё впервые.

   – Что же. За плитой у тебя полный угол мышиных костей. Послушай, как они гремят.

   – Почему гремят? – растеряно спросил человечек. Он действительно слышал странный стук за плитой: «кнок-кнок-кнок».

   – Даже будучи мёртвой, эта материя всё равно остаётся живой. Она пытается, как это... организоваться во что-то другое, в новую форму жизни. Может, ей это удастся, но пока не получается. В мире есть такой закон: ничего не пропадает зря, всё старое рано или поздно превращается во что-то новое.

   По стенке мужчина добрался до ближайшего стула. Ноги дрожали, словно пытались что-то станцевать вопреки хозяйской воле. Несколько минут он сидел молча, потом сказал:

   – У меня стена сшита толстыми серыми нитками.

   – Ты совершенно прав.

   Талисман слегка растерялся. Он не ожидал, что человечек дорос до того, чтобы видеть такие детали.

   – Когда-то здесь стояло два дома. Как раз здесь, где ты сидишь, видимо кончалась стена одного и начиналась стена другого. А может, был маленький проулок... Потом архитектор соединил их в один.

   Ярослав засмеялся.

   – Взял огромную иголку, и сшил?

   – Конечно, нет. В материальном мире – руками строителей... но у всех творцов длинные руки, которые они могут протянуть до мира тонкого, а здесь не кирпич и дома, а ткань и декорации. И действовать нужно швейными принадлежностями.

   – Шов довольно грубый. Да ещё и обмёточный.

   – Не придирайся. Он архитектор, а не швея. Главное, он сделал своё дело. Если бы он мог видеть результаты своего труда с той позиции, в которой мы с тобой сейчас находимся, и действовать здесь, а не там, он мог бы в одиночку перекраивать города.

   Ярослав улыбнулся.

   – Резать и шить гораздо легче, чем строить.

   – Всё правильно! – сказал Талисман. – А потом всё это можно просто раскрасить. Нарисовать окна, двери, что ещё вам, людям, нужно...

   – Замечательно. Просто замечательно, – хрипло сказал человек. Талисман чувствовал, как тяжело поднимается его грудная клетка. Он забеспокоился.

   – Тебе пора обратно. Тебе нужно что-нибудь съесть.

   – У меня что-то сейчас кусок в горло не лезет. Я должен посидеть и подумать.

   – Нельзя думать. Нити, которые привязывают тебя к твоему положению в мире, сейчас тонки как никогда. Я слышу, как они гудят от натуги. Лучше не спрашивай, что стало с теми, кто таким вот образом «потерялся».

   Но человечек не спрашивал. Он смотрел в одну точку, и светил бледной улыбкой, будто уличный фонарь. Прошло время. Талисман предпринял ещё одну попытку:

   – Посмотри на свои настенные часы. Ты их слышишь?

   – Нет.

   – Ты их не слышишь, потому что ступил за предначертанный тебе круг. Слишком далеко высунулся из своего гнезда. Здесь время идёт иначе, а может быть, и вообще в другую сторону. Механические предметы находятся в самом центре круга, сейчас это ось, вокруг которой вращается человечество. Если не вернёшься сейчас, ты не сможешь пользоваться своим проигрывателем, не сможешь позвонить по телефону или включить телевизор. А рано или поздно не сможешь даже открыть дверь.

   – Плевать, плевать! – человечек взглянул на Талисман с тенью эмоций на дне взгляда. Талисман наблюдал, как она медленно поползла вверх. Будто темнота, медленно выбирающаяся с наступлением сумерек из колодца. – А кто это там, в углу? Мне так это нравится!

   – Ты не сможешь быть в таком состоянии вечно.

   – Я тебе завидую. Видишь суть вещей, ничем не приукрашенную, не пропущенную через призму чувств. Вечно наблюдающий, вечно спокойный и беспристрастный... я искал пути стать тобой.

   Он загрустил, сложив руки на коленях и разглядывая запястья. А потом сказал:

   – Мне нравятся лакричные леденцы. Получается, я не смогу чувствовать вкус лакрицы?

   – Ты не сможешь даже развернуть фантик.

   – Они у меня в коробке, – забеспокоился человечек. Может, мне стоит заранее отвинтить крышку? А древности и диковины вроде тебя? Я уже не смогу ими восхищаться?

   – Вряд ли ты сможешь вообще употреблять это слово. «Восхищаться».

   – Всё ясно, – сказал Ярослав, и обхватил голову руками. – Я ещё не готов. Меня держит лакрица и старый хлам, о боже! Ну вот, я уже здесь. Уже готов что-нибудь перекусить. Ты рад?

   – Если то, что ты собираешься перекусить, как-нибудь пахнет, то да. Я готов возобновить своё обучение.

   – Я собираюсь выпить молока. Сомневаюсь, что его запах произведёт на тебя впечатление. Не лучше ли тебе начать так же, как и я – со слуха?

   – Что такого я могу не услышать? – высокомерно заметил Талисман. – Мне нет нужды голодать. И вряд ли ты сможешь указать мне на что-то, что я не слышу.

   Человечек добрёл до холодильника, касаясь кончиками пальцев стены и словно опасаясь, что она может порваться. Достал бутылку молока, и выпил её почти целиком прямо из горла. За окнами ручейки непрерывно сигналящих, сочащихся раздражением пробок стекались в одну большую реку, которую торопливо, по светофорам переплывали пешеходы.. На Исаакиевском звонили колокола.

   Человечек не собирался отходить от холодильника. Он достал кусок сыра, и грел его между ладоней. Жизнь возвращалась в его глаза.

   – Слышать ты можешь всё. А вот слушать... Ты слушал когда-нибудь музыку?

   – Конечно. Это набор звуков, призванный задать ритм. Иногда там есть слова, отягощённые какой-то бесполезной, однообразной информацией, иногда нет. Не понимаю до конца, зачем он людям. Может быть, чтобы синхронизировать как-то свой ритм... заставить сердца биться вместе. Но опять же – для чего? Это загадка.

   Талисман задумчиво покачался на своём шнурке. Ярослав улыбнулся.

   – Что же. Думаю, я смогу тебя удивить.

   V. Талисман и его способы познавать мир.

   Сегодня! Наконец-то! Первый раз – зимой!

   Томми скатился вниз по перилам и нырнул, словно в прохладную воду, в суету сборов. Точнее, всё было собрано ещё накануне вечером, но всё равно, не посуетиться как следует перед большой поездкой – значит лишить её половины очарования.

   Папа пил кофе; удивительно, как это он не заполняет крошечную чашку своей бородой. Мама делала им в дорогу бутерброды. За окном – настоящая ночь, казалось, воздушный шарик её ни в одном ещё месте на планете не проколол лучик света.

   – С добрым утром! – хором сказали все трое. И улыбнулись друг другу, только мама прибавила:

   – Вот сейчас отправлю вас и пойду досыпать. Я не досмотрела один занятный сон.

   – Буди брата, – сказал папа, стирая кофейные усы салфеткой. – Завтракаем и выезжаем.

   И Томми, набрав полную грудь воздуха и обратив лицо в сторону лестницы на второй этаж, с удовольствием крикнул в нутро сонного дома:

   – Йеен! Йен, крошка! Мы едем в лесную усадьбу! Поднимаю свою задницу, иначе останешься дома!

   В ответ послышался грохот; он нарастал, казалось, все сочленения, все стропила и перекрытия дома проверяют, не заржавели ли за десятилетия из суставы – это младший брат выскочил из постели, и на ходу влезая в дорожные штаны, скатывается по лестнице.

   – Так-то лучше, – удовлетворённо сказал Томми.

   Большое приключение началось.

   Ни разу ещё они не выезжали в лесную усадьбу посреди зимы. Летом – да пожалуйста, хоть на весь сезон, но потом навесной замок защёлкивал до новых тёплых деньков мальчишеские сердца. Так и приходилось – всю зиму жить без сердец. Знали бы вы, как это тяжело. Как мучительно иногда чешется грудная клетка!

   Поэтому когда рождественский лютефиск в холодильнике подошёл к концу и отец вдруг неосторожно предложил съездить проведать лесной домик, прогремел взрыв. Всё равно как если бы он попробовал закурить в гараже и стряхнул пепел в канистру с бензином, даже, может, сильнее.

   И вот теперь в скрипучем, но надёжном «форде» они стремительно удаляются прочь от цивилизации, минуя заправки, многочисленные пригородные озёра, которые, если посмотреть на них на карте, напоминают всякие внутренности из учебника по анатомии. Кажется, это из их глубин медленно, степенно выплывает рассвет.

   Ехать часа три – это если летом. Зимой на дорогу уйдут все пять; они утекают, словно мелочь из карманов на ярмарке. Мальчишки ели, пялились в окна, дремали, привалившись друг к другу, вновь прилипали к окошкам. Наконец, отец объявил, что цель близка, и действительно – вот вроде бы знакомая опушка, но её совсем-совсем не узнать, там, где когда-то было поваленное над оврагом и зелёное от сырости бревно, россыпь крошечных луж с лягушками, которые смешно разбегались от грохота автомобильного глушителя, теперь только сугробы. Указатель тот же самый, только обзавёлся пышной снежной причёской и стал похож на подтаявшее мороженое.

   Дорога шла в какую-то отдалённую лесную деревушку, ездили по ней нечасто, и то и дело приходилось пускать в ход лопаты.

   – Здесь машину придётся бросить, – сказал папа. – Дальше пойдём пешком.

   У них с собой: баллоны с газом, тёплые сменные вещи, мороженая рыба и мясо. У них на ногах: подбитые мехом сапоги до колен, а на голове – шапки с пумпонами. У Томми с голубым, у Йена с малиновым, а у папы – с коричневым. В общем, жизнь по-прежнему прекрасна.

   То один брат, то другой вставали на цыпочки, забирались на пеньки, брёвна, словом, куда только можно, вытягивали шеи, пытаясь первыми разглядеть крышу усадьбы. Первому это удалось отцу, и пока малыши пыхтели за спиной, пытаясь выкорчевать из снега ноги, он тихо ухмылялся в бороду, радуясь, что победил в мальчишеском споре, в котором даже не принимал участия.

   Вот, наконец, повернулся ключ в замке (его прятали почти на виду, в нише над дверным проёмом, на случай, если дом вдруг понадобится кому-то из охотников, или кто-то заблудится в лесу. Отец на такой случай всегда оставлял на столе карту с указаниями, как добраться до дороги и в какую сторону по ней идти, чтобы выйти к ближайшему посёлку), и дом встрепенулся, скрипнул мышцами, стряхивая с боков и с загривка снег.

   По внутренностям, холодным и пока что почти неприятным, жадно забегали лучи карманных фонариков. Отец разулся, сунув ноги в тапочки и надеясь, что шерстяные носки помогут сохранить тепло до того, как дом достаточно протопится. Втащил баллоны, раздвинул тяжёлые шторы на окнах, впуская немного зябкого света. Складывалось впечатление, что лучики его возвращаются после войны – редкие, хмурые, иные хромые или какие-то калечные.

   – Здесь кто-то был! – вернулся с докладом Йен.

   – Знаю, – ответил отец, – Ключ лежал не там, где я его положил. Чуть-чуть правее.

   – Они оставили записку!

   – Да? И что же там?

   – Том читает. Томми, читай вслух!

   – Тут и чита-ать-то нечего, – растягивая слова, сказал Томми, поворачивая бумагу то так, то сяк. Это клочок из папиной усадебной тетрадки, в которую он записывал всё, что касалось лесного домика: начиная с того, во сколько в начале мая встаёт и заходит солнце, и кончая звериными тропами, которые он нашёл возле крыльца и сожалений о разбитой чашке, которой нужно найти замену. Эта тетрадь хранилась на антресолях, вместе с ручкой, в которой давно засохли чернила, и карандашом. – Это карта.

   – Карта? – младший брат протянул руки. Он обожал всяческие карты и головоломки. – И ты мне ничего не сказал!.. Дай посмотреть, а?

   Расположившись прямо на полу, ребята принялись изучать бумагу, обдавая её, будто драконы пламенем, паром изо рта.

   – Это не что иное, как карта нашего дома, – наконец, провозгласил Томми, а Йен накинулся на него с криком: «Это я первый хотел сказать!»

   Помещение тем временем преображалось. Затрепетал над газовой горелкой огонёк, его тут же принялся высиживать, точно большая клуша своё потомство, пузатый чайник. Из поленницы в прихожей отец извлёк охапку дров, старая зола выпорхнула из камина, точно стая летучих мышей, и из больших, как петарды, охотничьих спичек родился настоящий огонь, который прежде всего захрустел обёрткой из газетной бумаги.

   Мужчина с любопытством сверкал очками в сторону мальчишек. Кто же такой был у них в гостях, что вместо привычной записки с благодарностями оставил карту?..

   – Папа, тут крестик, – дрожащим от возбуждения голосом сказал Йен. – Если представить, что вот это крыльцо, а вот это камин, а это – мамина ваза для ромашек, крестик получается где-то в дальней комнате. Папа, в нашей дальней комнате спрятана тайна!

   За прихожей, в которой могло уместиться всё, что угодно душе – от дровницы до шкафа с сушёной полынью против моли и целого набора осенних сапогов, следовала гостинная, она же кухня. Степенно, будто городская барышня, она угощала тебя запахами картошки и рыбы в кляре, которую жарили здесь на протяжении десятка лет, предлагала присесть на минуточку в кресло-качалку – подлокотники и пол вокруг неё темнели пятнышками от табака – и спроваживала дальше, в комнату такую мягкую и уютную, что кажется, в ней можно заснуть даже прислонившись к стене. Хрустальная люстра росла прямо из потолка, как сталактит в пещере. Справа большой диван, на котором спит отец, а прямо по курсу, как огромный айсберг, выплывающий из тумана голубых обоев, двуяъярусная кровать. Всё застелено разноцветными, но всегда приятно пахнущими одеялами. Ведь на них падали, вдоволь набегавшись по полянкам, накупавшись в озере и вспотев, всласть полазавши по деревьям. Как такой запах может быть неприятным?..

   Там ещё много мелочей, все их выдуло из голов ребят новой, будоражащей мыслью. Вся дальняя комната представлялась им террой инкогнитой, неизведанной, дикой землёй, полной приключений.

   – Держите меня в курсе, – крикнул отец, когда дети бросились к двери. – Подавайте сигнал каждые двадцать секунд и рассказывайте обо всём, что видите.

   Хлопнула дверь, и сразу раздалось:

   – Здесь большой плюшевый заяц. А у него иней на ушах!

   – Здесь кто-то сидел на кровати! Смотри-ка, отпечаток на одеяле.

   – Здесь на окне пауки почти сплели нам новые занавески!

   – А обогреватель заржавел...

   – И солярки нет!

   – Дурачок, папа же всю её слил...

   – Смотри, птичьи перья!..

   – Здесь мои машинки! Может, их кто-то трогал, мы с Томми сейчас проверим отпечатки пальцев...

   – Здесь половица скрипит сильнее, чем летом. Я зуб могу дать, что летом она скрипела меньше...

   – Давай свой зуб! Скрипела она точно так же!

   Из отцовского рюкзака появились банки с фасолью, а из тюкзака Тима – с кукурузой. Чайник закипает, а значит, время ставить на его место сковородку и готовить обед. Дети скоро проголодаются: независимо от времени года воздух здесь обладает способностью щекотать желудок, возбуждая аппетит.

   После продолжительной возни дети появились в дверном проёме с одинаковым на двоих немного растерянным выражением на лицах.

   – Там ничего нет, – сказал Томми, и плюхнулся на один из стульев.

   Стулья здесь выглядели так, как будто их застали в момент побега из дома – у одних заплетаются ноги, как у новорожденных оленят, другие уже трутся линялой обивкой о подоконник.

   – Просто абсолюшеньки ничего, – подтвердил Йен.

   – Ничего значимого, – подхватил старший брат. – Новшеств полно, но кому взбредёт в голову ради них рисовать карту?

   – А вы бы их заметили, если бы карты не было? – спросил отец, и вышел в морозный январский день, чтобы набрать в кастрюлю снега и натопить из него воды для похлёбки.

   Дети переглянулись и пристыженно промолчали. Кто бы мог подумать, что чтобы найти столько чудесных вещей им понадобится какой-то клочок бумаги?..

   – И всё-таки, – сказал Томми, расправляя на подушке тетрадный лист. – Всё-таки. Кто же это нарисовал?

   Он занимал нижний ярус кровати, в то время, как младший братик безраздельно властвовал на верхнем. Отцовская кровать была уже разобрана, но самого его не было – отправив детей спать, он устроился с книгой и чашкой кофе в кресле в гостинной, отпивая немного того, немного другого – чуть кофе, чуть книги, немного ночи и скрежета еловых лап по стеклу.

   – Это какой-то бродяга решил нас разыграть, – сонным голосом сказал Йен.

   Отчего-то Томми знал, что всё вокруг младшего сейчас заливает настоящее море, океан с блестящей водой, какая, может быть, есть где-то возле исландских берегов, и уносит его на летающей яхте. Йен пристраивает на голове капитанскую фуражку, спрашивает у кого-то, сильно ли проржавело днище. Яхта парит в свинцовом небе, и только тень скользит по серым волнам, иногда вспрыгивая на комья льда, и следом за тенью якорь, который никто не удосужился поднять, с грохотом колет льдины на более мелкие куски.