Текст книги "Маленький Зверёк из Большого леса (СИ)"

Автор книги: Дмитрий Ахметшин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 16 страниц)

   – Подумать только, если бы эта зверюга не провалилась под лёд, я бы её не догнал. Нужно будет отнести лучшие куски водяным шошмарам, и два копыта тоже.

   То был красивый олень. Белый, и коричневыми кляксами на боках у него были нарисованы сцены охоты и сельской жизни, сцены поклонения духам. Рога у него так разрослись, что оглушительно звенели в чащобе. Почему же они звенели? – спросите вы. Да потому что полностью были увешаны колокольчиками. За день до свадьбы девушки отправлялись с колокольчиками в лес. Если брак был благословлён предками, олень выходил им навстречу и склонял перед будущей невестой голову. Их там была добрая сотня, этих колокольчиков, и звенели они на весь лес, как тысяча соек. Впрочем, когда было нужно, олень мог передвигаться бесшумно.

   – Это глупое животное давно нужно было заколоть, – бормотал Четак, – Всего лишь пережиток прошлых зим. Настало время уже жить и по своему уму.

   Четак женился не по благословению предков. Вот почему он ненавидел оленя. Когда его будущая жена понесла в лес колокольчик, олень так и не вышел ей на встречу. А значит, предки не дали согласия на брак. Их помолвка должна была быть расторгнута, но Четак сказал себе: «Какого беса я должен слушать эту мёртвую падь? Этих стариков и старух, которые что хотят, то и вытворяют только потому, что уже мертвы?», и не согласился с волей предков. Ведь они с Юс любили друг друга с самого детства. И той же ночью сшили свои судьбы, пропустив нитку через кожу на уровне сердца.

   Что же делать? Духи свидетели этого союза, да и Боги наверняка всё видели через небесное окно, поэтому их отселили в дом на самой опушке леса, пустующий уже две зимы, с тех пор, как померла старуха Ломи, а столбик, отграничивающий деревню от леса, вырыли и вкопали перед этим домом. Так что молодожёны жили теперь не в деревне, а вроде как в лесу. Вроде как – дорогие предки, не гневайтесь, эти двое больше не с нами. Для новорожденной семьи мало что поменялось, разве что по ночам теперь совсем близко раздавался волчий вой.

   И Четак невзлюбил того оленя. Он выслеживал его почти пять лет, и вот простая случайность (и, конечно, долгие молитвы с обильными подношениями) наконец снизошла до того, чтобы встать на его стороне. Теперь каждая свадьба может быть по любви, а не по воле этих мёртвых маразматиков. Четак считал, что сделал большое дело. Может, теперь стоит развесить все эти колокольчики по фасаду, чтобы невесты приходили просить благословения к его порогу?.. Дом-то никуда не денется, а, кроме того, часто видеть молоденьких невест – к добру.

   Говорят, этот олень мог прыгать по сугробам, словно солнечный луч по облакам. Когда из какой-то вещи делаешь талисман, ты подчиняешь себе духа этой вещи. Чтобы ещё сильнее подчинить себе ловкость и неуловимость оленя, Четак не стал вешать талисман на шею, а сжал его в кулаке.

   – Откуда, в конце концов, они могут знать, будем ли мы счастливы или нет? – бормотал он себе под нос и поминал предков девяносто девятью нехорошими словами. – Мы счастливы. Не ссоримся даже из-за последней ложки каши. У нас идеальная семья, и сынишка, который станет великим охотником. Он переловил всех мышей в доме голыми руками, и даже соседи просят его на день или два, чтобы избавиться от грызунов!..

   Был полдень, но вряд ли можно было отличить его от раннего утра или сумерек. Небо сыпало через сито холодной снежной мукой. Лес стоял бесшумный и недвижный, как будто вырезанный из камня. Четак углубился в чащу. Это другая охота, и требует она отнюдь не чуткого слуха и напряжения мышц на ногах. Здесь нужна способность читать рисунки, что вытанцовывает по ветру пурга, наблюдать за перекрещивающимися так и этак древесными словами и делать выводы. А если тебе вдруг попадётся ворона – тогда вообще садись в сугроб и думай. Ворона – это всегда что-то значит.

   Кусочек кожи в кулаке нагрелся, и, кажется, будто держишь сгусток крови.

   Он услышал звон колокольчика и осклабился: он на верном пути. Повесил талисман на шею, чтобы освободить вторую руку и неспешно отправился в сторону, откуда доносился звон. На такой охоте спешка ни к чему. Минут десять пробирался через заросли рябины, пока не вышел на небольшую полянку. Источник звона был где-то рядом. Четак быстро огляделся вокруг, но не увидел ничего, кроме сорвавшегося с ветки напуганного тетерева. В тот же момент голова его стала тяжелеть. Он ощупал ее и понял, что из его макушки растут рога, пробиваясь сквозь капюшон.

   – Дед Кребет! Дядя Бубу! Бабка Олофея!

   Кто-то махал ему за буйно разросшимися кустами жимолости, махал и подпрыгивал на месте. Сопровождаемый треском веток, Четак двинулся туда и увидел молодуху, закутанную по самый нос в шерстяной плащ. Не понимая что происходит, он спросил:

   – Кто все эти люди, кого ты звала, молодка?

   – Мои дед, дядя и бабка.

   – Они все заблудились?

   Молодка засмеялась и сказала:

   – Да вот же они сидят. И ещё какой-то мальчик. Наверное, ты – Сокол, мой старший братик, который умер, когда мне было четыре годика.

   Четак огляделся и никого не увидел. На ветвях сидели снегири, где-то вверху затеяли ссору вороны.

   – Наверное, ты заблудилась, – решил он.

   – Хорошо, что я тебя встретила, – сказала девушка и затряслась крупной дрожью. Улыбка на её лице подпрыгивала и едва не падала с лица в снег. – Только я думала, что ты придёшь на четырёх ногах.

   Только тут Четак понял, что она отчаянно его боится. И вместе с тем очень радуется. «К чему такая смесь эмоций? – подумал он. – Это даже опасно. Человека же запросто разорвать может».

   Да, так бывает. Бах! И две половинки человека лежат. На этой стороне страх, на этой радость.

   Четак на самом деле испугался, что такую красивую девку разорвёт, и поспешно спросил:

   – Ну, чего тебе, чего?

   Молодка сложила руки на груди.

   – Скажи, мне можно замуж за Ургута.

   – Конечно, можно, – от всей широты души ответил Четак. – А кто это?

   – Он из семьи старика Кебеба. Корзинщика.

   – Ах, корзинщика, – сказал Четак, хотя никакого корзинщика вспомнить не смог.

   Тем временем девушка сломала веточку и набросала ею на снегу лицо молодого человека.

   – Это мой Ургут. Правда, хороший?

   – Но как же так? – удивился Четак. – Ведь видно же, что у него другая форма подбородка. Как можно жениться, когда у вас разные подбородки? На что будут похожи ваши дети? Ты подумала об этом, женщина?

   Девушка залилась слезами, такими горячими, что от её лица повалил пар. Четак вздохнул.

   – Рисуй мне, как выглядит его тело.. Рисуй форму уха, время года, под которым он родился. Зверя-покровителя и родовое растение. Только после этого я смогу тебе что-то советовать.

   Бабка у него была неплохой ведуньей, и, хотя она умерла, утащив всё своё шаманское наследство, все свои лазейки в мир богов и духов с собой, Четак многому от неё научился.

   – Я нарисую! – всхлипнула девушка и остервенело взялась за ветку.

   Когда она закончила, Четак уже знал, что ответить.

   – Это никуда не годится, – покачал он головой. – Соединять свои судьбы, когда твой родовой зверь – уж, а его – ласка... Да они же перегрызутся первой же ночью, и один из ваших родов останется без зверя-покровителя. А может быть и оба.

   – Но ты же вышел ко мне навстречу, – всхлипнула молодка.

   Только теперь Четак заметил у ней в руках колокольчик. И рога у него над головой, рога всё ещё были на месте. Он выставил перед собой руки и, сделав шаг назад, растворился в лесном сумраке.

   – Что я так на неё накинулся? – бормотал он, пробираясь через чащобу. Время было возвращаться домой, а он никак не мог найти своих следов, но везде натыкался только на оленьи. Будто бы звонкий олень всё ещё здесь и крадётся за ним по пятам. Хотя, может он крадётся за талисманом... – Весь этот мусор от бабки по материнской линии скопился в голове. Да, это всё он. Скопился и протух, как рыбья требуха...

   Вдруг над головой раздался голос:

   – Тебе вовсе незачем общаться с каждой молодкой.

   И тут же другой:

   – Со всеми не переобщаешься. Знаешь, сколько их в окрестных деревнях народилось?

   И третий:

   – Мы будем подсказывать тебе, кому брак принесёт счастье, кому нет. К кому нужно выходить навстречу, а от кого лучше прятаться в лесу, потому что шлейф его судьбы чёрен, как вороново оперение.

   – Да кто же вы? – воскликнул Четак. Он очень испугался и никак не решался поднять голову.

   Ответил скрипучий бас, такой, какой мог принадлежать только его деду, могучему Молдуну.

   – Ты носишь на своих рогах всё генеалогическое дерево и ещё спрашиваешь, кто мы такие?

   – И не только своё, – вставил кто-то другой, но Четак не уловил даже, мужской это был голос или женский.

   Он расплакался. Попытался снять талисман, но верёвка запуталась. Тогда он достал нож и попытался её перерезать, но кожа пропускала через себя лезвие и тут же срасталась обратно.

   – И что, вы теперь все будете на мне ездить?

   В сердцах он бросил нож в снег.

   – Ты теперь лесной дух. Живая легенда, которая приносит счастье и горе. Голос предков и их воля.

   Четак озлился.

   – Ерунда всё это. Вся ваша воля годна только, чтобы идти псам под хвост. И я тому пример. Я! Мы с Юс живём вместе уже пять зим и собираемся прожить ещё шесть раз по столько, а мой сын станет самым сильным, ловким и умелым охотником во всей деревне. На всём северном побережье! Весь в отца, который выследил и убил звонкого оленя.

   Ему никто не ответил. Четак поднял руку и потрогал тёплую кость, которая росла у него прямо из макушки.

   – В сущности, тот олень был уже очень старым, – пробормотал он и сел в снег.

   Снегоступов больше не было, больше не было и отделанных мехом сапог из оленьей кожи. Теперь он владел двумя массивными копытами, которые вряд ли получится так легко снять, чтобы попарить ноги в бочке с горячей водой и хвоей. Он сидел и смотрел на них до тех пор, пока не услышал в чаще тихое позвякивание колокольчика, и пока чей-то вкрадчивый голос не сказал ему, что нужно идти на звук.

   II. Глаза цвета талого льда.

   Есть одна история о том, как талисман впервые начал называться Талисманом. Он открыл глаза, словно котёнок, и понял, что он не просто комок непонятных чувств, а что есть ещё мир, в котором он занимает определенное положение.

   Точнее, всё началось с одного глаза. Но поначалу Талисман только слышал. Он слышал, как кто-то сказал:

   – Это древний талисман шлотов.

   То был мальчишка лет десяти, рукастый и белобрысый, как и все в этой отмеченной вечной печатью снегов местности. Казалось, на руках у него росла короткая белая шерсть, и это на самом деле было так. Весна и лето здесь были коротки, с дрейфующими по рекам льдинами, а сейчас как раз была зима. Зимой всегда одно и то же – как не встрепенёшься, не посмотришь в окошко – всегда стужа, в которую дубеет даже самая хорошая смола, так, что её не выковыряешь из бочки, как барсука из его норы.

   Мальчишка был сыном просмольщика, так что он неплохо разбирался в смоле.

   – А кто эти шлоты? – спросила Тумми, его маленькая сестрёнка. Даже дома она была в шарфике, и напоминала своей светлой головкой подсосновый гриб. Только смотрели по сторонам большие влажные глаза.

   Она всегда ходила в шарфике, потому что в доме изрядно задувало. В домах смольщиков всегда задувает – у них просто не доходят руки просмолить щели в собственных жилищах. Кроме того, требовала замены рама, которая практически уже вываливалась наружу. А из-за недавних событий папа вновь про неё позабыл, пересказывая всем историю про встречу с лесным зверем.

   Дети сидели в комнате и разглядывали отцовскую добычу.

   – Шлоты-глоты, – важно ответил брат.

   Папа поймал рысь, но она убежала. В сущности, он был доволен исходом встречи, так как был не на охоте, да и от рыси толку мало в хозяйстве. Разве что, раздобыть дочери эти самые смешные ушки, чтобы она могла играть рысь на детском христианском утреннике при церкви. Но, видимо, в другой раз. Эта рысь долго ворчала, карабкаясь от папы всё выше по стволу кедра, и обещала вернуться, а папа обещал в следующий раз взять с собой нож.

   – Я клял её на чём свет стоит, – мрачно произнёс папа. – Она должна была отсохнуть и отвалиться от этого кедра. По правде говоря, я не был уверен, что не обделался.

   А дело было так. Он шёл от резчика с запасом деревянных гвоздей, с новенькой ставней под мышкой (украшенной узором из еловых лап. Сейчас к еловым лапам прибавились ещё и следы когтей), и с бочонком черничного варенья. Дорога шла через пролесок, и с обеих сторон доносилось конское ржание. Когда ты слышишь конское ржание и собачий лай, это значит, что ты дома. Особенно конское ржание, так как от собачьего лая подчас бежишь в самую глухую чащу. Папа знал историю про человека, которого так донимал собачий лай, что в конце концов он сам опустился на корточки, и стал лаять. А потом погрыз индюшат, и его посадили на цепь.

   Так вот, папа шёл по пролеску, которым соединялись две деревни (в сущности, это была одна деревня, просто очень разросшаяся. В каждой имелось по постоялому двору, и если кому-то надо было в Юмяске, в Худиксвилле ему говорили, что до соседской деревушки не менее суток пути, и предлагали ночлег. И наоборот), нёс под мышкой ставню и насвистывал песенку, когда из леса вышла рысь. А тут же и собаки лают, и лошади... одним словом, папа немного растерялся. Так, что навсегда позабыл четыре ноты в своей любимой песенке. Рысь растерялась не меньше. Она сообразила, что забралась в какую-то неимоверную глушь, но была очень молода, и надеялась, что тут хотя бы можно наворовать цыплят. Ну, и перед папой пасовать она тоже не собиралась.

   Схватка была жаркой. Когти застревали в ставне, от ближайшего дома бежали с оглоблей, но проваливались в снег по самые пояса, а оглобля цеплялась за всё подряд; алый язык казался папе жерлом печи, а рысий загривок, зажатый в кулаке, жёстким, как болотная трава.

   А потом он каким-то образом умудрился оказаться сверху, и хорошенько придавить незащищённый, белый в крапинку живот коленом.

   – Если бы ты надавил посильнее, – сказал ему сын со знанием дела, – она бы отхаркнула желудок.

   А дочка сказала:

   – Хорошо, что ты сохранил черничное варенье. Я так рада, папа.

   В желудке рыси можно найти много всяких интересных предметов. Зимой они питаются веточками орешника, выкапывают и едят бутоны подснежников и красных карликовых маков. Маки распускаются и сияют внутри желудка, как маленькие солнышки, согревая кошачью кровь, а подснежники нужны, чтобы немного смирять её жар. Ещё, говорят, там можно найти цельного зайца, или выводок мышей.

   Когда жители окраинного дома доволокли свою оглоблю, рысь, обиженно рыча, была почти на верхушке кедра.

   Отец не знал, что с ней стало потом. Он отправился домой.

   – Папа, папа! Ты принёс мне костюм медведя? – вопила Тумми.

   Одежда висела на нём клочками, и напоминала свалявшуюся медвежью шерсть. Он поставил новенькие ставни в угол, отдал дочери бочонок с вареньем. Отдал сыну ромбик дублёной кожи, который от испуга отхаркнуло животное. И рассказал им про рысь, демонстрируя царапины на руках и на животе, пока они вновь растапливали затухший камин.

   Дом их был сложен из огромных замшелых валунов в сеточке плюща, как и каждый дом по соседству, а крыша из добротных древесных стволов. Из дерева были и две пристройки – стойло для лошади и сарай, которые были сделаны позднее, отцом отца Йена и Туммми (дом был построен его дедом). Летом плющ оживал, и превращал дом в зелёную кочку, а под осенними дождями он казался печальной усыпальницей, а вся долина казалась не веселее исполинского кладбища, по которому туда-сюда сновали кладбищенские собаки. Наверное, когда-нибудь здесь была гора, которую взяли и разобрали на жилища.

   Йен полагал, что знает в доме каждый уголок. Ведь здесь так мало места! Две крошечных комнаты, прихожая с печью, которая прогревает весь дом и чердак, где можно было, спрятавшись среди старых одеял, слушать таинственные звуки из дымохода. Но Тумми знала куда больше. Когда брат с сестрой играли в прятки, Йен далеко не сразу находил сестрёнку, а она всегда знала, где он находится.

   – Ты не понимаешь, – восторженно говорила ему Тумми, и размахивала руками. – Он огромен. Наверное, до того, как я родилась, я гадала, каким будет моё новое жилище – как собачья конура, как мышиная норка, или как птичье гнездо. Но уж точно не представляла себе такого огромного дома!

   Долгими зимними вечерами, когда вьюга старалась втиснуть своё тело в печную трубу, чтобы немного согреться, они часами сидели возле камина, и смотрели, как догорающие поленья стреляют искрами из-за плохо подогнанной печной дверцы. Тумми считала, сколько искорок вырвалось наружу, и говорила:

   – Я пойду их потом искать. Найду их все до единой, где бы они не спрятались!..

   А по утрам они шли гулять и считали искорок-белок. Тумми смотрела в небо и ловила ртом снежинки. По утрам снега обычно было мало, не смотря на то, что всё вокруг затянуто низкими облаками.

   – Братик, – звала она, – потряси для меня дерево. Вон ту осинку. Пожа-а-луйста!

   Йен с разбегу врезался плечом в ствол, а Тумми, зажмурившись и обратив лицо наверх, ждала снегопада.

   Сейчас, глядя на добычу отца в руках брата, Тумми сказала:

   – Это такая заплатка. Если рысечка вдруг продырявит шкурку, она сможет её залатать. Папа, ты видел у неё швейный набор?

   – Конечно, – с уморительной серьёзностью ответил отец. – Висел на шее.

   – Это амулет, – сказал тихо Йен, и папа кивнул:

   – Наверняка бедняга уже сложил кости в какой-нибудь лисьей норе. А хорошо выделанную оленью кожу трудно переварить.

   Весь вечер Йен рассматривал талисман. Сколько ему лет? Какому богу с помощью него поклонялись? Вряд ли Богу-отцу, потому что на крест там нет даже намёка. Теперь, с пришествием христианства, все древние боги повымирали, а духи остались бродить только по закоулкам легенд. Так говорят. Но христианство пришло, а полудикие сказки остались полны таинственными шорохами, матутами, которые спускаются с гор и живущими в ручье привидениями. «Интересно, плачут ли они, зная, что их нет?» – думал Йен, – «Горюют ли о тех временах, когда им покланялись?..»

   Сестрёнка быстро потеряла к талисману интерес. Она вновь и вновь задавала отцу бесконечные вопросы – а были ли у рыси детки, какое конкретно на дороге от одной деревни к другой это дерево, не могла ли рысь укрыться в дупле и подождать там до её, Тумми, прихода. Йен тоже слушал. Он трогал оставленные желудочным соком зверя отметины, и не мог отделаться от ощущения, что там, в клочке кожи, таится что-то очень древнее.

   Утро мальчик вновь посвятил талисману. Он гладил разморившиеся края, ощупывал кожу. Она казалась ему тёплой и живой, как будто всё ещё являлась частью какого-то животного. Иногда, если достаточно долго держать палец, можно ощутить, как напрягаются его мышцы.

   – Что ты делаешь? – спрашивала его сестрёнка с уморительной серьёзностью, но брат молчал.

   – Это и мой талисман тоже. Папа принёс его нам обоим. Я обязана знать!

   Йен поднял голову. Лицо его выражало глубокую задумчивость.

   – Ты слышала что-нибудь ночью?

   Сестрёнка помотала головой.

   – Я смотрела сны про рыбок. А что? У нас под домом собачка опять вывела щенков? Правда? Не обманываешь?

   Она вскочила, уже готовая лезть под пол, чтобы поскорее отбить живые комочки шерсти у зимы, и устроить им тёплое местечко.

   – Да сиди ты, не суетись. Нет, не собаки. Ты не слышала стука копыт? Прямо здесь, в коридоре?

   Девочка потрясённо замолкла. Сложила губы трубочкой.

   – Но я всегда так крепко сплю!

   Ночами слышался стук копыт где-то совсем рядом. Тумми, которая очень хотела его послушать, дождалась полуночи, отчаянно протирая глаза и напевая себе под нос песенку, но всё равно уснула, так, что когда в коридоре снова застучало брату пришлось её будить.

   Брат и сестра были не единственными, кто слышал шум. Ночь выдалась беспокойная: чуть позже пришёл папа со свечой, и водил ею по углам и над лицами сонно моргающих детей.

   – Вы слышали что-нибудь необычное?

   По правде говоря, внезапный визит отца, и возникший в связи с этим шум и яркий свет пугал детей куда больше, чем скрип под неведомым, но немаленьким весом досчатого настила.

   – Да, – отозвался Йен. – Это, наверное, гуляет талисманов дух.

   – Может, он был лошадкой, или оленем, – прибавила Тумми. Её было почти не видно под одеялом.

   Папа вращал глазами. В доме было довольно холодно, и он кутался в овечью шкуру, которая, вкупе с торчащими во все стороны волосами, делала его похожим на хитрого волка из сказки.

   – Дайте мне этот клочок шкуры, я завтра же...

   – Что, папа? – спрашивал Йен.

   – Отнесу его в церковь. Они утверждают, что могут справиться с любыми духами и приведениями. Вот и пускай попробуют.

   – Но папа! – сказал, окончательно проснувшись, Йен. – Он не сделает нам ничего плохого, и его совсем не нужно бояться.

   Конечно, ему не хотелось так скоро расставаться с единственным посреди долгой зимы увлекательным событием. Это тебе не мыши под полом, и не возня печных громил в дымоходе, к которым оба ребёнка привыкли ещё с рождения. Кроме того, ни ночные звуки, ни сам талисман вовсе не казались пугающими.

   – Не отдавай нашего талисманчика в церковь! – сказала Тумми, в голосе её слышались слёзы. – Они сделают из его копыт себе туфли.

   Вечером Йен спрятал талисман в тайное место, в щель между камнями рядом с кроватью, где они с сестрой хранили разные секретности, в том числе большого жука-носорога, который давно уже отбросил все лапки и превратился в красивую, но хрупкую игрушку. Он боялся, что отец сейчас начнёт обыскивать комнату.

   – Пожалуйста, папа! – сказал он.

   Отец опустился между кроватями, и обнял детей.

   – Дети, я же за вас беспокоюсь. С тех пор, как не стало вашей мамы, я обещал себе заботится и за неё тоже... Ну хорошо, на самом деле мне тоже хочется посмотреть, что из всего этого выйдет. Но помните, я буду настороже. И со мной – топор вашего деда, с которым он ходил бить ромулян.

   – Смотри. Если положить его между ладоней – вот так! – кажется, что он дышит.

   – У него же нет носа.

   – Дурочка. Он дышит через кожу. Как рыбы.

   Они по очереди щупали и передавали друг другу кусочек кожи. Девочке казалось, что он шевелится у неё между пальцами, и от волнения руки её вспотели. Не смотря ни на что, талисман не внушал ужаса, а наоборот, успокаивал и вкусно пах травой. Может, поэтому его и съела рысь.

   Тумми сказала:

   – Давай нарисуем ему глаза. У меня есть краска. Может, так ему будет немножечко веселее?..

   У сестрёнки была голубая и коричневая краски. Точнее, она была у папы, для того, чтобы покрывать свежепросмолённые участки крыши, но Тумми, как любая правильная женщина, считала, что знает, как лучше распорядиться вещами.

   Брат посмотрел на сестрёнку и счёл, что это неплохая идея.

   – Я нарисую ему глаза, точь-в-точь как у тебя, – сказал он.

   Когда в доме появился и начал расти маленький зверёк по имени Тумми, и одновременно не стало мамы, Йен целыми днями сидел и наблюдал за повадками сестрёнки. Отец думал, что сын заболел; он сам был не в себе после того, как ушла жена.

   – Что мне с тобой делать, – говорил он Йену. – Был бы ведун, да ведуна наша земля уже не в силах выносить. А к святошам, к этому ромулянскому выкидышу, который всем улыбается и точит за спиной нож, у меня не лежит сердце. Ты помнишь кожемяку-Южина, такого кудрявого, с бородёнкой? Ты ещё просил меня разрешить тебе поездить «на козлике», а он катал тебя на плечах?.. (Йен не отвечал) Наверняка помнишь! Так вот, один святоша подошёл сзади и подло срезал с его шеи кольца предков. Все одним махом! Юж потом не нашёл и половины бусин. О, как он бранился!.. Тебе бы он не показался козликом тогда, только бурым медведем, у которого из-под носа увели еду. А через три дня, когда он пошёл немного поразмяться и помочиться на стены церкви, с доровяного склада у них скатилось бревно, и убило его насмерть!.. А ты говоришь – святоши. Не-ет, этим я тебя не отдам никогда...

   На самом деле, если болячка и была, то гной из неё выпустила сестрёнка. Он любовался «маминым» подбородком, и рассеянной привычкой перекладывать мелкие бусинки-пуговички из одной горки в другую, так же доставшуюся от матери. Ему даже казалось, что это мама, оставив больное чахоткой тело, переселилось в новое, казалось до тех пор, пока не проявилась туммина индивидуальность. А глаза у неё с самого детства были вот такие. Два хрусталика льда, согретые внутренней теплотой, и оттого слегка подтаявшие по краям. Не мамины и не папины, её, Тумми, собственные.

   Сестрёнка притащила красок, и следила из-за плеча, как Йен разводит их талой водой, как мастерит из конских волос кисть, затаив дыхание, следила за появлением первой надбровной дуги.

   – Посмотри на меня... – командовал Йен. – Да не вертись же!

   Наконец, мальчик обмакнул кисть в голубую краску, и одним движением нарисовал зрачок. Он получился точь-в-точь как настоящий, слегка размытый по краям и похожий не то на луну в ореоле облаков, не то на потопленный в озере драгоценный камень.

   Он отодвинулся, чтобы посмотреть на результат, и нахмурился. Помещался только один глаз. Кусочек кожи оказался слишком маленьким! Конечно, можно было нарисовать ещё и нос и краешек чёлки, но носы у него никогда не получались.

   – Братишка! – Тумми обняла Йена за шею. – Ты ещё никогда так красиво не рисовал!

   – Я хотел нарисовать два.

   – Брось. Он теперь может видеть, – она закрыла один глаз ладошкой, посмотрела на брата, и засмеялась. – Как будто куда-то подглядывает. Если он будет смотреть двумя глазами, кто-нибудь может заметить.

   Она повернулась к лежащему на столе кусочку кожи, и сказала:

   – Господин Талисман! Мы надеемся, тебе понравится у нас дома. А чтобы тебе было всё-всё видно, мы повесим тебя вот сюда, рядом с окном. Папа сказал, что не будет тебя трогать!

   А Йен подумал, что не мешало бы нарисовать и ухо.

   Он не знал, что Талисман и так прекрасно всё слышит.

   Когда окончательно стемнело, а Тумми закончила мастерить в глиняном котелке завтрак, в облаке снежной пыли явился папа.

   – Опять метель, – провозгласил он.

   Он долго смотрел на разрисованный Йеном талисман. Йен подумал было, что ему перепадёт за растраченную краску (свалить всё на сестру у него не возникло и мысли), но отец сказал:

   – С таким взглядом оно просто не может причинить никому вреда. Чем бы оно ни было.

   И ушёл ставить ужин в печь. Талисман они пристроили на подоконник, чтобы он мог смотреть в окно, когда захочет.

   Тумми уснула у папы на руках, ещё в гостиной, и он отнёс её в кровать. Она всегда засыпала быстро, будто бы, вычерпав до дна дневные впечатления, торопилась в странствие по своим разноцветным снам. Йен же, напротив, подолгу пытался успокоить в голове события минувшего дня.

   Пурга улеглась уже за полночь, судя по тому, как заскрипел дом, прямо к ним на крышу. Недалеко – «вууу, вууу», – выли, остывая, камни дымохода. Папа храпел в своей комнате, сестрёнка что-то бормотала во сне. Все издавали звуки, мальчик, завернувшись в одеяло, думал, что он, да ещё талисман, наверное, единственные, кто не шумел совсем. Но нет, вот послышался осторожный перестук копыт, будто бы тают сосульки и барабанят водяными пальчиками по стеклу. Йен представил, как некто осматривается в узком проходе между двумя комнатами.

   На этот раз шаги были осмысленнее. Стены уже не вздыхали оттого, что кто-то задевал их плечами, и папин храп не прерывался.

   Мальчик лежал с закрытыми глазами, и улыбался себе, думая, как он перепугался бы, если б копытами у них в прихожей стучал кто-то другой. Потому как это существо, кем бы оно ни было вызывало ощущение чего-то родного и доброго. Будто бы какой-то старинный, выдуманный чуть ли не в колыбели приятель карабкается по свитому из грёз канату наверх, к дремучей полуночной яви.

   Вот сейчас он возле печки. Наверное, проверяет, сколько искр сбежало оттуда за вечер. Скрипит на своих разболтанных петлях печная крышка... Вот тихо-тихо переставляет стулья. Вот принюхивается к молоку, оставленному в блюдце возле печки для домового духа.

   А вот он уже здесь. Стоит на пороге, и покачивается на своих неуклюжих ногах: вправо-влево, вправо-влево. Йен перестаёт дышать, и из глубин памяти всплывает, как отец учил его ловить силком птиц и подкрадываться сзади к жирным усталым голубям.

   Совсем рядом окно, в которое совсем недавно стучалась пурга, и дёргала за ставни, словно за уши. Слышно, как скрипит на стекле снег, отваливаясь целыми пластами.

   Минута, две минуты тишины. Тумми вытягивает руки под подушку, волосы её скрипят, как едва ставший на реке лёд. Из-под лавки выглядывает сладкая дрёма, сначала просто смотрит вокруг кошачьими глазами, потом вспрыгивает на лавку, и трётся шёрсткой о нос мальчика. Ночной гость её нисколько не смущает, она сама ночная гостья той же природы, и скоро ей понадобится в другой дом, где ещё не спят.

   И тут грохот и звон стекла переворачивает весь дом. Йену мерещится, что тот балансирует на крыше, опираясь на печную трубу, а с полок валятся чашки и миски. «Нужно будет собрать отломанных ручек», – думает он, просыпаясь. – «Целая коллекция отломанных ручек, что может быть лучше!»

   Сестрёнка взвизгнула. В соседней комнате папа свалился с кровати. Йен садится на лавке, и видит, как в комнату через разбитое стекло вползает зима. Как она передвигает предметы и загоняет своим дыханием в помещение миллионы искорок-снежинок.

   Папа врывается с бешеными глазами, следом вползает топор грозного предка. Им в такой тесноте даже не размахнуться. Оглядывается, и видит, что с детьми всё в порядке, а не в порядке только с окном. Прислоняет топор ручкой к стене.

   Йен вскакивает с кровати.

   – Может, большая сова заблудилась в снегопад, и попала к нам в окно, – говорит папа, хотя совы нигде нет. Да и снегопад уже иссяк.

   – Талисман пропал, – говорит Йен.

   Папа хмурится. Он голый по пояс, в одних ночных подштанниках, и царапины, которыми его наградила рысь, алеют в полумраке.

   – Хочешь сказать, эта зверюшка за ним вернулась? Вот уж не думал – не гадал... Надо было позволить тем ребятам прибить её оглоблей.

   – Ой! – воскликнула вдруг Тумми, и мужчины подпрыгнули. – Смотрите, как красиво!

   – Отойди от окна, тебя продует, – сказал отец, хотя девочка куталась в одеяло.