Текст книги "Жизнь моряка"
Автор книги: Дмитрий Лухманов
Жанр:
Биографии и мемуары
сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 40 страниц)
В сиднейской тюрьме
Утро. На этот раз тихое, теплое, ласкающее. Круглая гавань Сиднея спит в прозрачном розовом тумане.
Кричат и шлепают крыльями по воде чайки. Дерутся из-за отбросов, выброшенных за борт черным коком с «Карлтона».
На палубе «Карлтона» ходит в мягких войлочных туфлях сгорбленный седенький старичок – нанятый с берега ночной сторож.
Он уже разбудил Карльсона и Хочгингса и теперь ждет только шести часов, нетерпеливо смотря на часы, выставленные в оконце капитанской рубки. Ровно в шесть он разбудит команду, напьется вместе с ней горячего кофе и уляжется спать до обеда в одной из свободных кают.
Без одной минуты шесть.
Старик идет на бак и бьет в колокол четыре склянки. Ему, как эхо, отвечают колокола с десятка других судов.
Сладко потянувшись, он идет в кубрик и, остановившись в дверях, веселым, бодрящимся старческим голосом кричит привычную фразу:
– Вставай, шевелись, четыре склянки раздались!
Затем идет в камбуз и тащит оттуда большой закопченный кофейник и корзину с галетами.
Медленно поднимается с коек команда.
Лица заспанные и злые.
Увидя корзину с неизменными галетами, люди приходят в ярость.
– Что?! И в порту, после четырехмесячного перехода, будут давать эту червивую гадость?!
– Неужели нельзя было купить или испечь свежего хлеба?
– Нет, это уж чересчур!
Вчера, после того как судно было ошвартовано у пристани, команда ходила объясняться с капитаном. Два делегата толково и обстоятельно высказали Норману все претензии команды и выставили требования.
Норман выслушал ораторов, усмехаясь и попыхивая сигарой. Затем сказал, что даст ответ завтра.
Галеты в порту вместо свежего хлеба – достаточно ясный ответ.
Возмущенная команда решила не выходить на работу, а в десять часов идти к американскому консулу жаловаться на капитана и просить удовлетворения своих требований.
Сложились и послали ночного сторожа на пристань купить в ближайшем ларьке свежего хлеба и молока. Никто не хотел смотреть на галеты и черный кофе с противной патокой.
Позавтракали, закурили трубки и снова улеглись на койки.
В кубрике воцарилось молчание. Каждый упорно думал свою думу.
Ровно в половине седьмого в дверях показался Карльсон. «Пошел все на работу!» – свою обычную фразу он не произнес, но, пораженный видом лежащей на койках команды, вошел в кубрик и строго спросил:
– В чем дело, ребята?
Ему никто не ответил.
– В чем дело, черт вас возьми? Отвечайте, когда я спрашиваю! – заревел он.
– Иди сам к черту! – ответил ему кто-то. Карльсон осатанел.
Подскочив к койке оскорбителя, он схватил его за ноги и сдернул с такой силой, что бедный матрос со всего размаха ударился головой о палубу.
Но тут же вскочила на ноги вся команда…
Несмотря на отчаянное сопротивление Карльсона, матросы схватили его за руки и за ноги, раскачали и выбросили из дверей кубрика с такой силой, что Карльсон, ударившись всем своим огромным телом о бортовые стойки, минуты две пролежал на палубе без движения.
Затем медленно поднялся и, шатаясь, молча поплелся на ют.
Через несколько минут на фалах бизань-мачты взвился сигнал: «На корабле бунт».
Матросы видели поднятый с юта сигнал, и хотя не могли прочесть его без сигнальной книги, но догадались и приготовились к ответу.
Но им не пришлось много говорить: ворвавшийся на судно отряд портовой полиции в один момент надел всем наручники и без разговоров погнал дубинками на пристань.
С пристани полицейские повели матросов через весь город в участок, где всех моментально развели по разным камерам и заперли на замок.
На другой день команда «Карлтона» предстала перед портовым магистратом.
Обвинителем выступал весь перевязанный и распухший Карльсон.
В качестве свидетелей были вызваны капитан и американский консул.
Суд мыл скорый, «справедливый и милостивый».
Объяснений команды о вынужденном трехлетнем контракте и своеволии Карльсона магистрат не стал слушать. Факт был налицо, и вопросы задавались только по существу. Дело было решено в пять минут.
Магистрат постановил: команду «Карлтона» препроводить в полном составе в тюрьму на все время стоянки судна в порту; по готовности судна к отходу и выходе на рейд доставить команду на судно для окончания подписанного ею контракта; полиции проследить за выходом судна в море вместе с доставленной командой. Американский консул возражения против приговора английского магистрата не заявил…
Арест судовых команд на время стоянки корабля в порту был старым, испытанным австралийским приемом, практиковавшимся многими капитанами.
Начало этому жестокому способу борьбы с забастовками и недовольством судовых команд было положено в пятидесятых годах, во время золотой лихорадки, охватившей Австралию, когда судовые экипажи неудержимо бежали на прииски.
Вот как спокойно говорят о таких бесчеловечных капитанских трюках буржуазные морские писатели:
«Знаменитый „Марко Поло“ прибыл на Мельбурнский рейд в 11 часов утра 18 сентября 1852 года после блестящего перехода в 68 дней. На рейде капитан Форбс увидел штук сорок судов, стоявших без дела из-за отсутствия команд. Он не растерялся и моментально засадил весь свой экипаж в тюрьму под предлогом непослушания и нарушения дисциплины в море. Команду продержали в тюрьме до дня отхода и доставили обратно на „Марко Поло“, когда корабль выгрузился, нагрузился и вытянулся на рейд. Этот прием дал капитану Форбсу возможность благополучно сняться и выйти в обратный рейс 11 октября того же года».
Итак, ловкий капитан Форбс обернулся в Мельбурне в двадцать три дня и без задержки вышел в обратный рейс, сделав своему хозяину несколько тысяч фунтов стерлингов. Хозяин, конечно, хорошо поблагодарил своего верного и сметливого капитана. А команда?
А команда, проработав хуже всяких каторжников шестьдесят восемь дней, рискуя почти ежедневно жизнью, потому что Форбс отчаянно форсировал парусами и выжимал из своего «Марко Поло» рекордные скорости, просидела ни за что ни про что двадцать два дня в тюрьме, затем проработала еще семьдесят дней и на сто шестьдесят шестой день, службы на блестящем пассажирском корабле, после нечеловеческого труда, ругани, побоев, бесконечной подозрительной солонины, галет и прочих прелестей, не погуляв ни одного дня ни в одном порту, была выкинута на берег, «за окончанием договора», в Ливерпуле, всегда переполненном безработными матросами всех наций. В этом порту цена матросского труда никогда не поднималась выше двух фунтов и десяти шиллингов в месяц, о чем, как уверяют матросы, предупреждал всех приходящих в порт стоящий на рейде буй с колоколом. Непрерывный автоматический звон этого колокола: «дин-дун-дэн, дин-дун-дэн…» – ясно напоминал матросам английские звуки: «ту-паундс-тэн, ту-паундс-тэн…»[22]22
Два фунта десять.
[Закрыть]
Итак, мы все, за исключением кока, очутились в сиднейской тюрьме. Нас остригли машинкой, начисто обрили и одели в полосатые, желтые с черным, штаны и куртки. На спине и на груди у каждого был крупно написанный номер.
С этого момента мы потеряли свои имена – мы были только номерами, и номерами почти бессловесными, потому что за всякий разговор, за всякое слово, кроме ответов на вопросы тюремного начальства, сажали в темный карцер.
Нас назначали на огородные работы, и это было счастьем, потому что тех, кого англичане считают преступниками, назначают на тяжелые и непроизводительные работы.
Каторжная работа не должна быть созидательной, не должна радовать работника, она должна угнетать.
Тюремный день распределялся следующим образом. Вставали в шесть утра. Мылись, убирали свои койки и камеры и шли на общую получасовую молитву, вернее на проповедь, в которой тюремный пастор объяснял нам, как тяжелы наши грехи и как мы оскорбляем своим поведением господа бога.
Эта канитель тянулась до семи с половиной часов. Затем нас вели в столовую и давали по кружке какой-то жидкости, средней между кофе и чаем, и по кусочку хлеба. После этого разводили на огородные работы – кого полоть, кого рыть картошку. В полдень мытье рук и обед, состоящий из тарелки очень жидкого супа и ломтика хлеба. После обеда до пяти часов мы трепали паклю из старых тросов, затем снова мыли руки и снова шли в церковь.
Церковь устроена так, что каждый сидит в деревянном ящике, открытом только спереди, и не видит своих соседей; виден только пастор на кафедре да четыре-пять тюремных надзирателей, сопровождавших нас.
Вечерняя проповедь – на ту же тему, но длиннее утренней. Затем мы пели хором под орган, не видя друг друга, в унисон псалмы и гимны из книжек, которые нам раздавали при входе.
Пастор объявлял:
– А теперь, братья (как это он нас, таких негодяев, называл братьями?), споем гимн номер тридцать четыре.
Орган начинал, и мы тянули за ним.
После второй проповеди мы получали ужин – повторение обеда, а затем нас разводили по камерам и запирали до утра.
Так шел день за днем.
Вдруг на седьмой день нашего сидения всех вызывают в тюремную контору и объявляют, что мы свободны.
Мы ничего не могли понять, а тюремное начальство ничего не могло нам толком объяснить.
– Магистрат постановил вас освободить, а капитан порта требует вас к себе. Сдавайте казенное платье и белье, надевайте свое и идите в контору порта; там все узнаете.
– Зачем же вы, черт вас подери, нас обрили, изуродовали? – не удержался старый матрос-немец: раньше у него была прекрасная золотистая борода, которой он очень гордился.
– Таков закон. Не рассуждайте и не теряйте времени.
Мы не стали больше разговаривать.
Мрачной, озлобленной, готовой на всякую выходку голодной толпой собрались мы в портовой конторе. Нас не заставили долго ждать.
Так называемый шиппинг-клерк, чиновник, заведующий наймом и увольнением судовых команд, задал нам вопрос: продолжаем ли мы считать наш контракт незаконным?
На это он получил немедленный утвердительный ответ.
Второй вопрос был: желаем ли мы получить расчет в Сиднее?
– Да! – вырвалось у нас общим криком.
Третий вопрос был коварнее: желаем ли мы оплатить из нашего заработка по пять фунтов стерлингов судебных издержек?
Пауза, возникшая после этого вопроса, была прервана нашим немцем:
– Да, если без этого нельзя освободиться.
– Все так думают? – спросил клерк.
– Все.
– Получите расчет.
И мы получили: за четыре с половиной месяца службы матросам первого класса причиталось шестьдесят семь с половиной долларов, матросам второго класса – сорок пять долларов минус месячный задаток, минус стоимость гнилья, забранного во время рейса в капитанской лавочке, минус пять фунтов стерлингов судебных издержек в пользу того же проклятого капитана; итого по курсу на Лондон…
Ну, одним словом, максимальная получка оказалась не превышающей нескольких шиллингов, а то и пенсов.
После этого нас отпустили на все четыре стороны.
Но почему же нас все-таки отпустили?
Скоро мы узнали и это: на рифах, у подходов к Сиднею, в одну из бурных темных ночей, которой мы не заметили, сидя в тюрьме, разбился английский корабль калькуттской линии «Лорд Каннинг», случайно направленный в Сидней за шерстью. Весь его экипаж, в том числе восемнадцать матросов-ласкаров[23]23
Индо-малайское племя природных моряков-островитян.
[Закрыть], был спасен, и капитану Норману удалось переманить ласкаров на «Карлтон» с жалованьем по два фунта стерлингов в месяц.
Вот почему он милостиво согласился нарушить с нами контракт, получив с нас к тому же еще и по пяти фунтов стерлингов «судебных издержек».
Да, недорого обошлось ему содержание команды за рейс Бостон – Сидней…
Маляр
На другой день утром, просматривая сиднейские газеты, я наткнулся на такого рода объявление: «Ищу учеников, знающих начало малярного дела, Индиан-стрит, №27, малярная мастерская Смит».
Я отправился по указанному адресу. Переговоры были недолги и окончились к обоюдному удовольствию.
Первое время я ходил на работу вместе с хозяином и, помогая ему, научился великой премудрости – «разделке» под дуб, красное дерево, мрамор и т.д. Я оказался довольно понятливым учеником, и хозяин был мною доволен. Недели через две я начал работать уже самостоятельно. Бывало, утром мой патрон даст свою визитную карточку и скажет:
– Сегодня, Дим (так он сократил мое имя, а с фамилией у него ничего не выходило), вы отправитесь на Броад-стрит, номер одиннадцать, разделать парадные двери квартиры номер семнадцать под дуб.
– Иес, сэр, – отвечаю я почтительно, отбираю какие надо краски, лак и кисти, получаю от миссис Смит два жестяных судка с кофе и обедом и отправляюсь по указанному адресу.
Здесь, предъявив хозяйскую карточку кому следует, весело принимаюсь за работу… Вот на городских часах бьет полдень. Кисти и краски быстро складываются, и я направляюсь в кухню квартиры, где работал и где благодаря любезности какой-нибудь Китти или Мери уже шипят на плите мои судки с обедом.
Нужно отдать справедливость сиднейским кухаркам: они в большинстве случаев были добрые женщины и не только разрешали мне присесть к чисто выскобленному кухонному столу, но и разнообразили мой скудный обед образцами собственного кулинарного искусства; нередко перепадал мне и стаканчик вина из буфета хозяев.
Без четверти шесть я складывал свои несложные инструменты и ровно в шесть, простившись с представительницей согревшего меня в этот день очага, отправлялся восвояси. Дома, умывшись и поужинав, отправлялся гулять по городским улицам или провести вечерок в кухне одного из домов, где на дверях или заборе красовались образцы моей блестящей палитры. Так прошло два месяца. За это время я сделался заправским маляром и, постигнув все тонкости искусства, зарабатывал два фунта в неделю.
Впрочем, жизнь в Сиднее так дорога, что это были вовсе не большие деньги.
Не знаю, сколько я проработал бы еще маляром в Сиднее, если бы не трагикомический инцидент с обезьяной, поссоривший меня со Смитом. Я красил, как теперь помню, в две тени оливково-зеленого цвета изгородь перед каким-то загородным коттеджем. Работы там было на один день. По крыше дома прыгала, очевидно ручная, обезьяна из породы крупных мартышек. Иногда она садилась на край крыши и внимательно за мной наблюдала. Один раз перепрыгнула с крыши на соседнее дерево и, спустившись, подбежала ко мне.
У меня в кармане было несколько леденцов ячменного сахара. Я поманил ее леденцом; она осторожно взяла его из рук, понюхала, положила за щеку и снова забравшись на дерево, начала грызть.
В двенадцать часов я собрал свои ведерки с краской и кисти и пошел обедать в кухню.
Во время обеда и любезного разговора с самой миссис – прислуги в этом доме не было – в дверях показалась обезьяна. Остановясь на пороге, она пристально посмотрела на меня и на хозяйку, затем быстро бросилась к моим ведеркам, схватила большую кисть и бросилась вон из кухни. Я за ней; она на дерево и на крышу, Я, конечно, мог влезть тоже на крышу по железной стремянке, находившейся на задней стороне дома, но пытаться ловить обезьяну голыми руками на остроконечной черепичной крыше, окруженной деревьями, на которые она могла перепрыгнуть, было бы глупо.
Я стал манить ее леденцами. Она не обращала на них внимания и нежно прижимала к груди мою кисть, пачкаясь зеленой краской.
Хозяйка вынесла ей банан, звала ее самыми нежными именами – все было напрасно.
Тогда я начал бросать в нее камешки, в надежде, что она, разозлившись, швырнет в меня кистью, но тут запротестовала хозяйка:
– Разве можно бросать камнями? Вы раните бедное животное. Возьмите лучше вот эти мячи, – И она вынесла мне коробку с четырьмя теннисными мячами.
Началась довольно своеобразная игра в теннис. Обезьяна скакала по крыше, скалила зубы и ловко увертывалась от мячей. Хозяйка, полная леди лет за сорок, бегала, запыхавшись, за мячами и подавала их мне.
Вся грудь, лапы и половина морды у обезьяны были уже зелеными, а мои мячи плохо попадали в цель; обезьяна не расставалась с кистью.
Положение казалось безнадежным; время шло, купить поблизости другую кисть нельзя было. Я устал и, поняв всю бесплодность игры с обезьяной, готов был бросить работу и идти домой, как вдруг обезьяна, вероятно нализавшись зеленой краски, с отвращением сама бросила кисть.
Пока я достал керосину, отмыл кисть и привел ее в состояние, годное для работы, прошло часа два.
Я не кончил работу в этот день и, вернувшись домой, заявил об этом Смиту. Он вдруг ни с того ни с сего меня обругал. Начал кричать, что я, вероятно, увлекся какой-нибудь кухаркой – и пролодырничал целый день, что он не верит ни одному моему слову про обезьяну, что это несчастье иметь своими помощниками иностранцев, что все иностранцы – негодяи и хотят даром получать английские фунты и т.д.
Я ответил ему, что самые глупые люди в Англии – маляры. Потом надел шапку и ушел в город, а на другой день потребовал расчет и переехал от Смита в матросский бордингхауз.
Так и кончилась моя береговая служба в Австралии.
Меня, собственно говоря, давно уже тянуло опять в море, и все свои воскресные утра я проводил обычно в так называемой Круглой гавани, любуясь «шерстяными» клиперами и разговаривая с матросами.
Матросом на «Армиде»
Перекочевав в бордингхауз, ранним утром я пошел в порт.
Я любил австралийские зимние утра. Стоял конец июня, а июнь в южном полушарии – это декабрь в нашем. Но июнь Сиднея, лежащего на тридцать четвертом градусе южной широты, – это декабрь юга Испании, когда все цветет и солнце не жарит, как летом.
Я стоял на набережной и смотрел на просыпавшуюся Круглую гавань.
Рассвело, но солнца пока еще не было видно. Оно пряталось в тумане, окутавшем гавань. Туман рвался на пушистые мягкие клочки, и не заметный в гавани береговой бриз плавно выносил их в открытый океан.
Яснее и яснее вырисовывались стройные, высокие мачты соседних судов. Я уже знал все суда, которым они принадлежали. Какие суда! Я и сейчас вижу их перед глазами!
Вот изящные, блестящие свежим тиром (особый лак), тонкие брам-стеньги маленького летуна «Виндзор кастл». Им командует старый капитан Ферни. Он умеет держать паруса. Недаром матросы рассказывали мне, что их маленький клипер ныряет в воду сейчас же по выходе из Ла-Манша и показывается вновь на поверхности только у входа в Ботанибэй, у Сиднея.
Вот высокие, необыкновенно стройные «телескопические» мачты эбердинского клипера «Патриарх». Он пришел сюда 23 мая вместе с кардиффским клипером «Бей оф Кадис», обогнав его на три дня и сделав переход из Лондона в Сидней за семьдесят пять дней. Им командует рыжий капитан Платтер. Этого тоже не скоро заставишь убавить паруса. В вечных штормах сороковых широт Индийского океана он свободно выжимает из своего темно-зеленого красавца 350—360 миль в сутки и еще недавно пролетел в течение семи дней 2060 миль, ни разу не убрав грот-бом-брамселя.
Но «Патриарх» – большое, удивительно «сухое» и остойчивое судно; это не «Виндзор кастл» и не «Красавица островов», которую моряки прозвали «ныряющей красоткой».
А вот и мачты исторического клипера «Катти Сарк». Я легко узнаю их по необычайно длинным верхним реям и маленькому грот-трюмселю. «Катти» – самый красивый и самый быстроходный клипер из всего бывшего «чайного», а теперь «шерстяного» флота, если не считать ее единственного, еще не побежденного конкурента – клипера «Фермопилы».
Подальше, вправо от «Катти Сарк», снимался с якоря маленький клипер-барк «Бирэйн». На нем знаменитый капитан Вайрил. Я видел его, когда был недели две назад на «Бирэйне». Вайрил «разговаривает с матросами»; другие капитаны зовут его «демократом» и даже «социалистом»; у Вайрила румяное лицо с начинающей седеть каштановой бородкой и карие с золотыми искорками глаза. Команда говорила, что на «Бирэйне» ни капитан, ни помощник не только никогда не дерутся, но даже не ругаются и хорошо кормят.
«Бирэйн» – случайный гость в Сиднее: он заходил сюда на ремонт; его обычная линия Лондон – Лонсенстон (на острове Тасмания), вокруг Доброй Надежды и обратно Лонсенстон – Лондон, вокруг Горна. Каждый рейс – кругосветное плавание.
Все паруса барка были отданы и висели четкими фестонами под его лакированными реями. Грот-марсель медленно полз вверх по стеньге. В чистом утреннем воздухе по просыпавшемуся порту несся над водой немножко хриплый, но удивительно приятный и задушевный голос матроса-запевалы:
Входит в гавань черный клипер.
Дай, братцы, дай!
Интересно, кто там шкипер,
Дай, братцы, дай, братцы, дай!
Припев весело подхватывался всей командой, и видно было, как при каждом «дай» марса-рей на «Бирэйне» подскакивал сантиметров на десять кверху.
Это янки, без сомненья.
Дай, братцы, дай!
Жизнь на нем одно мученье.
Дай, братцы, дай, братцы, дай!
Ах, как хорош этот маленький барк! Его корпус выкрашен черной, блестящей, точно эмалевой краской с легкой золоченой резьбой по княвдигеду и вокруг подзора кормы. Рубки, светлые люки, узенький верхний фальшборт, шлюпки и весь рангоут отлакированы. Окованный листовой медью планшир, компасы, верхушки шпилей, колокол, решетки на светлых люках блестят, как отполированное золото.
Вот марса-реи дошли до места, и к их нокам потянулись, погромыхивая, цепные брам-шкоты. Брам– и бом-брам-фалы тянутся ходом по палубе, и запевала уже не поет, а только улюлюкает в такт топочущим по палубе босым ногам.
– Ла… ла… ла… ла-ла, холла-ла! – разносится по гавани его голос.
...Через четверть часа все паруса «Бирэйна» поставлены и вытянуты, что называется, «в доску». Реи разбрасоплены на разные галсы.
– Пошел шпиль! – раздается голос Вайрила.
И немедленно вслед за командой закляцал патентованный брашпиль, отделяя от грунта ранее подтянутый до панера якорь.
Нос барка плавно покатился под ветер.
Еще минута, и по задним парусам пробежала чуть заметная дрожь от нечувствительного внизу ветерка.
– Пошел фока-брасы!
И вся стена передних парусов плавно повернулась вокруг фок-мачты и стала под одним углом с гротовыми. Тут произошло чудо: с безжизненно висящим мягкими шерстяными складками флагом, с плоскими, ненадутыми парусами барк тронулся вперед и, плавно скользя по зеркальной воде гавани, начал сильнее и сильнее забирать ход, точно подгоняемый какой-то скрытой чудодейственной силой.
Я стоял как зачарованный и не верил глазам.
Вдруг чья-то рука дружески опустилась мне на плечо. Я обернулся. Передо мной стоял незнакомый человек, одетый в хороший темно-синий костюм и серую шляпу. На вид ему было лет под сорок.
По выражению его загорелого лица, с аккуратно подстриженной, но довольно большой темно-рыжей бородой, и по манере держаться я сразу узнал в нем моряка и, по всей вероятности, капитана.
– Нравится? – спросил он. – Интересно? – В его выговоре звучал не чисто английский акцент.
– Я слов не нахожу. Мне кажется, что я во сне это вижу, точно колдовство какое-то!
– Да, это почти колдовство. «Бирэйн» строил Пайль в Сандерленде, знаменитый строитель знаменитых «Метланда» и «Ундины»; те, кажется, еще легче на ходу. Посмотрите на форштевень «Бирэйна»: ведь под водорезом у него нет даже маленького всплеска, он режет воду, как нож масло; посмотрите, какой ход он уже забрал – узла четыре, а ведь в гавани даже ветерка не чувствуется, только по дымам пароходов видно, что поверху чуть-чуть тянет… Вы любите море?
– Да, очень люблю.
– Вы моряк?
– Да, я кончил в России мореходные классы и теперь плаваю матросом для практики.
– Вы русский?.. Мы с вами почти земляки: я славянин, далматинец из Лушино-пиколо, по-нашему – Малое пилище, недалеко от Триеста. На каком судне вы служите?
– Я пришел сюда на американском барке, но рассчитался с него, работал на берегу маляром, а теперь хотел бы опять поступить на судно.
– Ну вот и отлично. Приходите ко мне, у меня есть вакансия. Я командую тоже неплохим судном; вон мое судно, смотрите.
Я посмотрел по направлению протянутой руки. Саженях в двухстах от нас стоял красивый фрегат о двойными брам-реями.
– Как зовут ваше судно, капитан?
– «Армида», «Армида» из Триеста. Мы снимаемся послезавтра в Ньюкасл, не в английский, а в австралийский Ньюкасл, в Новом Южном Уэльсе. Там будем грузить уголь в Батавию.
– Я очень рад. Когда позволите явиться к вам, капитан?
– Я сейчас иду в одну мастерскую, где мне строят новую шлюпку вместо разбитой. Приходите часам к десяти в контору капитана порта и приносите документы; там сразу подпишите договор, получите задаток и можете переезжать на судно. Вы не говорите случайно по-итальянски?
– Немного; я прослужил три месяца на итальянском бриге «Озама», а так как я еще дома говорил по-французски, то сделал в итальянском языке порядочные успехи.
– Ну вот и отлично. У нас на судне два языка: люди между собой говорят по-хорватски, – этому языку вы, как русский, тоже скоро научитесь, – а командный и официальный язык у нас итальянский. Так решено?
– Решено, капитан.
И мы разошлись, капитан повернул в город, а я пошел поближе посмотреть на «Армиду».
«Армида» оказалась полуклипером новой постройки. Она не была так остра, как типичные «чайные» и «шерстяные» клипера, но имела прекрасную конструкцию; что было особенно красиво – это открытая, не загроможденная тяжелыми надстройками палуба, обнесенная дубовой балюстрадой вместо фальшборта.
В отделке «Армиды» не было роскоши: ни дорогого лакированного дерева, ни громадного количества блестящих медных оковок, ни носовой статуи; ничто не било в глаза, но она была изящным и в то же время солидным судном, обещавшим и хорошую скорость, и прекрасные мореходные качества.
Утро 26 июня 1885 года застало меня за перетяжкой бизань-вант на «Армиде». Накануне я подписал договор «на год от вышепоименованного числа или до прихода в первый европейский порт, где в течение 48 часов с момента получения судном практики команда должна получить расчет и быть полностью удовлетворена заработанным по договору содержанием».
Я был принят матросом первого класса на жалованье пять фунтов стерлингов в месяц.
Экипаж «Армиды» состоял из капитана Петра-Доминика Цара, старшего помощника капитана Николы Бубана, второго помощника Александра Птычича, плотника Игнация Ивечевича, кока Ивана Бойковича, двенадцати матросов первого класса и четырех второго, всего двадцать один человек.
Двадцать вторым живым и разумным существом была нью-фаундлендская собака Палермо, черная, с белой звездой на груди.
Палермо был умнейший и добродушнейший пес, но добродушным он был только к своим: с чужими он был суров, хотя и не злобен; он не кусал людей, но брал их зубами за платье, рычал и не отпускал от себя до тех пор, пока не получал соответствующего распоряжения от своих. Непослушных он начинал трепать и быстро освобождал от одежды. Затем он брал свою жертву осторожно зубами за ногу и при всякой попытке освободиться немного сжимал челюсти.
Своими он считал тех, кого видел за общим столом в кают-компании или в кубрике. Когда на судно поступал новый матрос, Палермо сажали на цепь, а затем во время обеда приводили в кубрик и спускали тогда, когда все сидели за столом. Новичок подзывал его, гладил, давал кусочек мяса или намоченную в супе галету. Палермо тщательно его обнюхивал и с этого момента признавал его не только своим, но даже одним из хозяев, которых надо слушаться.
Палермо попал на судно год назад маленьким щенком на мысе Доброй Надежды в Кейптауне. Перед приходом в этот порт упал за борт и утонул один из матросов, и в Кейптауне наняли на его место только что выписавшегося из больницы чахоточного итальянца Луиджи из Палермо.
Он пришел на судно с черным мохнатым щенком, которого команда охотно приняла и полюбила. Щенка назвали Палермо, в честь родины матроса. Луиджи через несколько месяцев умер и был похоронен в море, а Палермо вырос и сделался корабельной собакой и общим любимцем.
Воспитанием его занимался преимущественно старый плотник Игнаций, и Палермо почитал его своим главным хозяином. Когда плотник работал на палубе, собака всегда вертелась около него; она прекрасно различала разные инструменты: пилу, топор, рубанок, молоток, ящики с гвоздями – и по требованию плотника приносила ему их из мастерской. Где бы и с кем бы ни был Палермо, но, если Игнаций свистел, он бросал все и стремглав летел к нему.
Палермо был нашим бессменным и вернейшим ночным вахтенным в портах. Он всегда лежал у трапа или у сходней, и ни один чужой человек не мог проникнуть на судно. Он был приучен также прыгать по приказанию за борт за брошенной с корабля вещью. Схватив ее в зубы, он плыл обратно; ему спускали за борт веревочную петлю, он просовывал в нее голову и передние лапы, и его поднимали на палубу.
Утром 27-го начали расправлять и мы свои крылья. И у нас нашелся запевала и, к моему удивлению, затянул старую американскую песню про Ранзо, но пел ее по-итальянски:
З а п е в а л а. Запоем про Ранзо мы.
Х о р. Ранзо, гей, Ранзо!
З а п е в а л а. Запоем про Ранзо мы.
X о р. Гей, споем про Ранзо!
З а п е в а л а. Ранзо был, бедняжка, молоденький портняжка.
Х о р. Ранзо, гей, Ранзо!
З а п е в а л а. С хозяином повздоря, решил пойти он в море,
X о р. Гей, споем про Ранзо!
Далее следовала вся эпопея Ранзо: как он поступил на китобоец, как не умел ничего делать и капитан велел отодрать его линьками, как в нем приняла участие капитанская дочь Китти и т.д., и т.д. Кончается песня словами:
Был Ранзо беспортошник, теперь он стал помощник,
Работает секстаном и будет капитаном!
«Армида» тоже тронулась сразу вперед и стала слушаться руля, но береговой бриз, с которым мы выходили из Сиднея, был все-таки немного свежее того, с которым выходил «Бирэйн»: наш пестрый флаг соединенных Австрии и Венгрии все-таки развевался, а не висел почти безжизненно, как у «Бирэйна».
Выйдя в море, мы получили попутный зюйд-вест балла на четыре и быстро двигались вдоль восточного берега Австралии; в тот же день вечером пришли в Ньюкасл и стали на якорь на рейде в ожидании очереди у пристани.
У пристани, или, вернее, вдоль длинной набережной, стояли гуськом в два и три ряда большие парусники. Их было здесь несколько десятков. Ближайшие к набережной грузились углем для различных портов Дальнего Востока.
Весь следующий день мы выгружали на шаланды песочный балласт, лежавший у нас в трюме, но на «Армиде» были маленький вспомогательный паровой котел и паровая лебедка, и вертеть «шарманку», как на «Озаме», не надо было: работа шла быстро, без переутомления и проклятий команды.
