Текст книги "Жизнь моряка"
Автор книги: Дмитрий Лухманов
Жанр:
Биографии и мемуары
сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 40 страниц)
Я едва держался на ногах от холода и усталости. Мой дождевик был покрыт тонкой ледяной коркой, как стеклом. Временами я весь дрожал мелкой дрожью и впадал в какое-то странное, безразличное состояние полусна-полубытия. Я замерзал.
Вдруг капитан, который стоял рядом со мной, наступил мне тяжелым морским сапогом на ногу и крикнул на ухо: «Спустись-ка в каюту, парнишка, да вычерпай воду из-под койки! Подожди, пока корма подымется на зыби… Ну, валяй…»
Ют взлетел вверх, я нырнул в дверь рубки и спустился по трапу.
«Это ты, мальчик? Войди!» – раздался ласковый женский голос.
Она сидела в кожаном массивном кресле, привинченном к полу. Ее ноги упирались в скамеечку, прикрепленную к комоду.
Я доложил о своем поручении.
Жена капитана ласково поглядела на меня.
«Садись-ка, мальчик, лучше в это кресло, да попробуй хорошенько заклиниться. Наверху тебе сейчас делать нечего, а до моей койки вода пока что еще не добралась, да и не доберется, пожалуй», – и она указала рукой на стоявшее против нее кресло.
Я не заставил себя вторично просить и, забравшись с ногами в кресло, крепко уцепился за ручки.
Над головой порывисто качалась масляная лампа, то освещая, то погружая в тень утомленное женское лицо.
Жена капитана сказала, что это ее восемнадцатый рейс вокруг света, и все на том же старом паруснике. Слушая ее, я не мог оторвать глаз от иллюминатора в передней переборке. Палубы не было видно. Вода клокотала от планшира, и судно как-то странно качалось, напоминая плавающее за бортом ведро, уже полное воды и вот-вот готовое пойти ко дну.
Я не успел еще как следует осознать это, как громадная водяная гора со звенящим шумом налетела на левую скулу клипера, и он стремительно повалился на правый борт. Я ясно представил себе, как ноки рей ушли в воду.
«Конец!» – промелькнуло в мозгу. Но судно медленно и тяжело начало выпрямляться. Я взял себя в руки.
«Неужели вам это больше нравится, чем спокойная жизнь на берегу?» – спросил я и, заставив себя оторвать глаза от иллюминатора, встретился с грустно-покойным взглядом.
«Я люблю море. Я чувствую себя всегда как-то неловко и скучно на берегу. Одно тяжело: у меня сынишка учится в школе, редко приходится видеться. Особенно я устала за этот рейс, он тянется бесконечно, Я начинаю о нем беспокоиться».
Ее последние слова донеслись до меня как сквозь вату.
Пригревшись в широком мягком кресле, я заснул. В надвигающейся дымке сна я видел еще ее улыбку, слышал ласковый голос, но затем все смешалось, расплылось…
Я проснулся от резкого голоса капитана: «Пошел на палубу, постреленок! Ишь расселся как барин!»
Капитан, крепко сколоченный, небольшой, краснолицый, простоял на палубе, привязанный к лееру, пятьдесят с лишним часов. Теперь он спустился вниз: буря, очевидно, стихала.
Его лицо из красного стало коричневым. Морщины обозначались глубокими черными линиями. Маленькие серые глаза провалились, опоясались синими кругами и метали искры.
Он был зол. Зол на океан.
Подходя к трапу, я оглянулся.
Женщина поднялась со своего кресла. Седая, коротко остриженная голова капитана с крутым, упрямым затылком бессильно опустилась ей на плечо. Она обняла его…
«Америка – достаточно свободная страна…»
Наше с Джимми блаженство длилось недолго: скоро вернулся капитан вместе с хозяином, шхуну продали на дрова, и нам пришлось расстаться.
Джимми уехал в Нью-Йорк, а я поселился в одном из многочисленных бостонских бордингхаузов.
...Холодный, резкий норд-вест мел сухую снежную пыль по улицам старого Бостона. На перекрестках гладко мощенных улиц ветер поднимал тоненькие, маленькие смерчи, которые яростно налетали на чугунные подъезды мрачных домов, на грандиозные фонарные столбы и на случайных прохожих.
В конце некоторых улиц мерещился сквозь снежную порошу какой-то странный футуристический лес. Это мачты зимовавших парусных кораблей.
Зима выдалась необыкновенно суровая и как раз совпала с небывалым застоем в морской торговле.
Гавани Нью-Йорка и Бостона, обыкновенно кипящие самой оживленной деятельностью и наполненные веселым морским шумом, были тихи, мертвы и забиты зимующими кораблями всех типов.
Города полны голодающими, безработными матросами.
Отходящее в море, особенно в дальнее плавание, судно – событие.
Жалованье матросам сбито до минимума.
Матросские бордингхаузы и прибрежные таверны, или «салуны», как их называли в Америке, банкротились один за другим.
У портовой конторы с утра до вечера стоит голодная толпа чающих найма матросов. Кто жует табак, кто курит, и все неистово мерзнут, ругаются и жадно, злыми глазами встречают и провожают входящих и выходящих из подъезда посетителей. В каждом входящем надеются отгадать капитана, пришедшего вербовать экипаж.
Иногда посетитель действительно оказывается капитаном уходящего в море корабля. Тогда в подъезде появляется унылая фигура тощего клерка с бумажкой в руке, по которой он выкликает два-три десятка счастливцев.
Вызванные сразу оживают и, топая тяжелыми башмаками, спеша и толкаясь, скрываются вместе с клерком в подъезде конторы.
Так выкликнули в один далеко не прекрасный день и мою фамилию.
Поднявшись по старой, скрипучей, истертой ногами лестнице, я попал в унылую длинную комнату, разделенную пополам балюстрадой.
На стенах висят выдержки из американских морских законов, таблицы со всевозможными раскладками и расписаниями, диаграммы и «прокламации».
Прокламациями на английском официальном языке называются вновь обнародываемые законы и обязательные правительственные постановления.
Одна из прокламаций – новенькая, не захватанная просмоленными матросскими пальцами, обычно водящими по строкам при чтении, и не засиженная мухами. Она напечатана крупным жирным шрифтом и гласит, что с первого января наступающего 1885 года капитанам судов, плавающих под флагом Соединенных Штатов, запрещается заключать контракты с экипажами на срок более двенадцати месяцев и что во всяком порту, где можно нанять «белую» команду, всякий мореходец, служащий на судне Соединенных Штатов, может по уважительным причинам, засвидетельствованным американскими портовыми властями или американским консулом, получить расчет и оставить корабль.
Матросы внимательно читают эту прокламацию.
По другую сторону балюстрады появляется лысый, с круглыми очками на тонком ястребином носу, сухой маленький человек – заведующий департаментом найма – и толстый, здоровый гигант с буро-лиловым лицом, гривой седеющих волос и маленькой седой метелкой на подбородке – капитан американского парусного барка «Самуэл Д. Карлтон».
Человек в очках читает скороговоркой контракт, гнусавя, как истый американец, и проглатывая слова. Малограмотные матросы еле успевают улавливать суть:
«Плавание по всем морям и океанам с заходом во все порты и гавани, куда по осадке своей судно может войти…», «…обязаны исполнять все законные требования…», «…почтительно относиться к капитану и его помощникам…», «Капитан имеет право лишить свободы с наложением наручников…», «Жалованье матросам первого класса пятнадцать, второго – десять долларов в месяц…», «Контракт от сего числа на три года…», «Контракт не может быть нарушен…»
Среди матросов начинается чуть слышный ропот. Некоторые поворачиваются к стене и начинают снова перечитывать привлекшую их внимание прокламацию.
Кто-то несмелым голосом обращает на нее внимание заведующего.
Тот резко перебивает его:
– Сегодня двадцать третье декабря. Закон войдет в силу только через восемь дней. К подписанию контракта никого не неволят. Америка – достаточно свободная страна. Нежелающие могут удалиться, и клерк вызовет следующих по списку. Согласных поступить на службу прошу приложить руку.
Минутная пауза…
Маленький человек положил бумагу с напечатанным текстом и вписанными фамилиями на широкий прилавок балюстрады.
Матросы с застывшими, злыми лицами подходят один за другим, берут непривычными, заскорузлыми пальцами перо, неумело обмакивают его в чернильницу несколько раз подряд, точно купают, тщательно отряхивают и медленно, сосредоточенно подписываются под контрактом. Большинство сильно клонит при этом голову набок и закусывает верхнюю губу. Подписавшиеся переходят к другой части прилавка, где капитан пристально осматривает каждого, как бы фотографируя его в своей памяти и давая мысленную оценку его физической силе и способностям, и вручает месячный оклад жалованья в задаток.
Подписался и я…
Мрачные будни
Ревет Атлантический океан.
Жестокий зимний норд-вест гонит черные горы-волны, мешает их белые шипящие гребни с хлопьями снега и превращает и море и небо в беснующийся холодный серо-синий хаос.
«Карлтон» уже третий день бежит к югу под нижними марселями и фоком. Мокрый низ фока обмерз и покрылся толстой ледяной корой.
Руслени, брас-боканцы, ватер-штаги представляют собой глыбы льда. Вахтенное отделение матросов день и ночь обивает лед молотками, топорами, старыми железными болтами и всем, что попало под руку.
Люди одеты в желтые проолифенные полотняные куртки и шаровары. На головах – зюйдвестки, на ногах – новые резиновые сапоги.
Тонкие куртки обмерзли и стоят колом. Надетые под куртками фуфайки и пиджаки, иногда по два – один на другом, плохо спасают от пронизывающего холода.
Теплого платья, конечно, нет ни у кого. Нет его и на судне. До спец– и прозодежды, отпускаемой за счет хозяина, демократические американцы еще не додумались. Резиновые сапоги взяты в счет жалованья в судовой лавочке.
Ах эти сапоги! Их никто не хочет брать, потому что они стоят столько же, сколько и кожаные, а служат не больше двух-трех месяцев. Но других нет, так как капитану, конечно, нет никакого расчета держать в своей лавочке прочную обувь. Он держит только высокие резиновые сапоги из какой-то подозрительной, перепрелой резины, грубо намазанной лаком для блеска, и сафьяновые туфли того типа, которым бюро похоронных процессий снабжает своих клиентов. Сапоги предназначены для холодных штормовых погод и стоят четыре с половиной доллара, туфли – для тропиков и стоят два доллара.
Корабельные лавочки, которые капитаны американских судов дальнего плавания обязаны иметь по закону, – очень выгодное предприятие. Закон, предвидя, что большинство матросов пропивает все свои сбережения в портах и является на судно с минимальным количеством багажа и запасов, выработал целый каталог обязательных для судовых лавок товаров. Но что это за товары! Фланелевые рубашки расползаются после первой стирки. Чулки протаптываются на пятках в первый же день. В прессованном табаке попадаются и гвозди, и мочала, и щепки, и черт знает что. Спички не горят. Ножи – гордость матросов – свертываются чуть ли не в трубку от сколько-нибудь серьезного нажима.
Динь-динь, динь-динь, динь-динь, динь-динь – звонит тоненький колокольчик на юте.
Донг-донг, донг-донг, донг-донг, донг-донг – солидно отвечает ему двадцатифунтовый колокол на баке.
Восемь склянок. Смена вахты.
Подвахтенные уходят в кубрик.
Обед.
Но надо сперва отогреть застывшие, несгибающиеся пальцы.
У маленького чугунного камелька очередь – не протискаешься. Закуривают трубки и греют руки об них. Ведь курить на вахте нельзя: это требует непроизводительного расхода служебного времени. На вахте можно только жевать табак.
Отогрели руки. Разделись. Уселись вокруг стола. Дневальный принес из камбуза обед – гороховый суп, сваренный на старой солонине с душком, и «гаш», т.е. ту же солонину, пропущенную через машинку и смешанную с тертой картошкой. Вместо хлеба – галеты.
Черт знает из чего американцы делают эти галеты. Матросы уверяют, что из смеси пшеничной, кукурузной и костяной муки. Возможно. Они белы и красивы на вид, но разгрызть их без долгой предварительной размочки невозможно.
Пообедали.
Закурили трубки и разлеглись по койкам. Дневальный отнес в камбуз посуду и вымыл стол.
В половине четвертого дневальный принес в кубрик большой чугунный чайник с вываренным черным вонючим чаем, жестянку с патокой вместо сахара и корзину с неизменными галетами.
Встали, напились чаю и начали напяливать на себя всевозможное тряпье, сапоги и дождевики.
В четыре часа снова вышли на вахту и снова принялись за околку льда.
А океан все ревет и ревет, гонит к югу водяные горы и залепляет снегом глаза матросов, изнемогающих в борьбе с растущим на бортах корабля льдом. Время от времени он обливает их пенистой соленой водой. Но это даже приятно: вода в этой морозной, колючей атмосфере кажется теплой – судно вошло в Гольфстрим…
Прошло две недели.
О недавнем морозе мы все уже забыли.
«Карлтон» плавно режет ярко-голубые спокойные волны тропиков.
Быстро гонит его к югу норд-остовый пассат.
Капитан Норман, поднявшийся на ют в шесть часов утра, в пижаме и туфлях на босу ногу, с любовью и гордостью осматривает высокие белые хлопчатобумажные паруса своего барка.
Хорошо стоят паруса на «Карлтоне»! Все шкоты и фалы дотянуты до места, реи развернуты красивым правильным веером, подветренные брасы обтянуты как раз в меру, не слишком туго и не слишком слабо, так что реи имеют маленькую, чуть заметную «игру» на качке.
Капитан Норман долго смотрит на паруса.
Команда, босая, в подвернутых штанах и расстегнутых рубахах с засученными рукавами, усердно моет палубу. Второй помощник сам ходит со шлангом. Два матроса качают брандспойт.
Моют палубу не просто, а со шлифовкой. По мокрой, посыпанной песком палубе четверо матросов часами таскают за веревки большой гладкий песчаник, килограммов в полтораста весом.
В закоулках и тесных проходах, где с подобной махиной трудно управиться, палубу оттирают маленькими ручными камнями, стоя на коленях.
Весь процесс называется у матросов утренней молитвой. Большой камень называется святым камнем («holy stone»), а маленькие ручные – молитвенными камнями («ргау stones»). Английская морская терминология выработала даже особый термин – «to holy stone the deck», т.е., переводя буквально, «освятокаменить палубу».
Культ палубы был доведен на старых американских парусниках до мании. Ее ежегодно оттирали наново, сначала постепенно – квадратами, потом всю. Потом давали ей хорошо просохнуть и, выбрав теплый солнечный день, густо промазывали льняным маслом с березовым дегтем, после чего опять оттирали песком. Наконец, окончательно оттертую и напитанную промазкой, покрывали особым лаком. Команда после подобной отделки палубы имела право ходить по ней только босиком или в мягких туфлях. Подобная операция с палубой корабля средней величины требовала около двух месяцев тяжелой и никому не нужной работы. Недаром американские матросы боялись наниматься на слишком чистые и красивые корабли.
Впрочем, к каторжной судовой работе американские матросы настолько привыкли, что на этой почве редко возникали серьезные осложнения с капитанами. Первое серьезное недоразумение с капитаном произошло у нас из-за манной крупы.
Из этой крупы по воскресеньям повар негр Авраам Хочгингс делал довольно примитивные кексы и пудинги, несколько скрашивавшие однообразный стол из тухлой солонины, галет и картошки.
Однажды я заметил, что кексы припахивают специфическим запахом кошки. Матросы начали внюхиваться, но никто не обнаружил ничего подозрительного, и меня высмеяли, назвав привередником, лордом и даже простуженным пойнтером.
Однако я не ел кекса и стоял на своем, обругав в свою очередь товарищей гастрономами из помойной ямы. Дело чуть-чуть не кончилось дракой.
При следующем появлении кондитерских изделий Хочгингса кошачий запах обнаружился резче, и я нашел уже с полдюжины сторонников.
Назначили комиссию для осмотра бочки с манной крупой.
Ее нашли в провизионной поставленной на попа, с вышибленным верхним донышком и без крышки.
Дальнейшее исследование показало, что корабельный кот Фатти, очевидно, принял манную крупу за песок и превратил бочку в свою уборную. От крупы сильно попахивало.
Зачерпнув полную шапку крупы с компрометирующими вещественными доказательствами, комиссия отправилась к капитану Норману и потребовала уничтожения бочки со всем, что в ней находится.
Но Норман рассудил иначе. Он велел доставить бочку на палубу и высыпать все содержимое на грот-люк, затем заставил Хочгингса перебрать всю крупу и выпарить бочку кипятком.
После этой операции и бочка и крупа были тщательно просушены на тропическом солнце и водворены на прежнее место, к бочке прилажена крышка, Фатти выпорот капитанскими подтяжками, Хочгингс оштрафован на пять долларов за небрежное хранение провизии, а матросы продолжали получать манные кексы и пудинги.
Такой оборот дела очень обозлил команду. Но, будучи связаны суровой дисциплиной, мы решили расквитаться с Норманом на берегу.
Миновали тропики с их ласковыми пассатами, обогнули мыс Доброй Надежды, спустились немного к югу и вошли в полосу западных штормов.
«Rodring forties» («ревущие сороковые») – так зовут англичане сороковые широты южного полушария, где дуют «brave west winds» («бравые весты»).
«Карлтон» не был клипером. Все, что можно было выжать из него путем невероятной форсировки парусами, – это двенадцать узлов. И Норман выжимал их.
«Карлтон» несется весь в пене.
Вкатывающаяся на палубу вода не успевает стекать, бьется о борта, клокочет.
Ветер ревет, как тысяча контрабасов. Паруса напряжены до того, что кажутся высеченными из камня. На глаз видно, как гнутся стеньги и реи.
Двое рулевых выбиваются из сил, чтобы не дать барку закинуть корму и стать бортом к ветру.
Гребни волн, такие высокие, что на них надо смотреть задрав голову, гонятся за «Карлтоном» по пятам.
Барк едва уходит от них.
Вот-вот нагонят, обрушатся на палубу, разрушат, раздавят, сломают.
Но волны не только высоки, они и длинны. И это спасает судно. В момент, когда зеленый гребень, кажется, уже загибает свои шипящие языки над головами рулевых, корма высоко взлетает кверху, нос падает куда-то в пропасть, барк стремительно летит под гору и убегает от своей гибели.
Пять часов утра. Красное солнце медленно всплывает над беснующимся океаном.
С восходом солнца буря точно набирается новых сил и ревет какими-то особенными, как будто пропускаемыми через гигантский рупор басовыми звуками.
Жалобно ноют стеньги и реи. Им вторит доносящийся снизу скрип корабельных переборок.
Порывисто качаясь, перелетая с волны на волну, «Карлтон» черпает громадные количества воды то баком, то шканцами, а сумасшедший Норман и не думает убирать брамсели. Он хочет выжать из тупорылого барка тринадцатый узел.
Страшно смотреть на брам-стеньги. Их гнет в дугу, несмотря на заведенные в помощь фордунам тали.
Норман прав, когда с ядовитой улыбкой говорит своему менее храброму помощнику:
– Теперь уж если бы и захотели, так брамселей самим не убрать. Вот если, фордуны или брам-шкоты сдадут, тогда ветер сам уберет их вместе с брам-стеньгами.
Что же делает команда корабля в это время?
Команда… трет молитвенным камнем палубу юта – последняя шлифовка перед приходом в Сидней.
От сто двадцатого меридиана ветер начнет стихать, и тогда можно будет всю палубу просушить и покрыть блестящим масляным лаком…
Сотый день в море.
Люди озверели от тупой, никому не нужной работы. Устали от вечной «соленой лошади», галет, манных кексов с ароматом кошки и вываренного, пахнущего веником чая.
В первые два месяца плавания в свободное время, от шести до семи часов вечера, матросы, бывало, пели, играли на гармонике, боролись. Во время длинных ночных вахт, если не было луны и нас не заставляли работать, мы, собравшись в кучку у грот-мачты, рассказывали друг другу бесконечные сказки и истории из былых плаваний.
Теперь все сумрачны, все молчат и только ждут порта.
Ждут этого благословенного Сиднея, где можно будет потребовать от капитана в самой категорической форме сокращения срока контракта, увеличения жалованья, улучшения стола и пополнения лавочки более доброкачественным товаром.
Если капитан не согласится на эти требования, можно пойти к консулу. Ну а если и консул не поможет, так можно и убежать с судна. Можно поступить работать на ферму или даже на угольные копи.
Да в Австралии вообще не пропадешь; это не Бостон в декабре, где не знают, что делать с безработными. В Австралии рабочие в цене: три-четыре фунта в неделю можно заработать шутя.
Эти мысли начали открыто высказываться в кубрике с добавлением более или менее крепких ругательств по адресу Нормана. Более молодые и горячие имеют твердое намерение хорошенько избить на берегу Нормана и его второго помощника – норвежца Карльсона.
Этот Карльсон – грубая, здоровая скотина – любит давать волю рукам. Его ненавидит вся команда. Он принадлежит к типу тех начальников, которым в темные штормовые ночи не рекомендуется ходить на бак проверять вахтенных…
