Текст книги "Жизнь моряка"
Автор книги: Дмитрий Лухманов
Жанр:
Биографии и мемуары
сообщить о нарушении
Текущая страница: 15 (всего у книги 40 страниц)
Трагедия «Камы»
Солнце склонилось к вечеру. Было душно и пасмурно. Небо было еще совершенно чисто, но на горизонте клубились черные зловещие облака.
На девятифутовом рейде, заставленном сотнями пароходов и барж, шла обычная дневная сутолока и стоял стон от грохота паровых лебедок и цоканья насосов, перекачивающих керосин и нефтяные остатки из морских пароходов в баржи.
В кают-компании паровой шхуны «Кама», грузившейся железом для строившейся тогда Петровской железнодорожной ветки, агент, командир и судовой приказчик оформляли документы.
– Ну, Василий Степанович, – обратился коренастый рыжебородый агент к молодому худенькому лейтенанту, командиру «Камы», – возьмете, значит, еще эту партию рельсов?
– Ей-богу, Петр Иванович, не могу. На дворе октябрь, барометр падает, а шхуна, посмотрите сами, и то уж кормою больше девяти фут сидит. Меня прямо волной задавит в случае шторма.
– Да полно вам смешить-то, христа ради, «больше девяти фут сидит, волной задавит!..» Экие страсти, подумаешь, да «Волга» у меня прошлый раз на десять с четвертью ушла.
– «Волга» мне не указ. Да, может быть, в то время барометр хорошо стоял.
– Господи, беда мне с этими флотскими! Вы все думаете, Василий Степанович, что вам океанские плавания предстоят! Ведь всего-то навсего восемнадцать, ну, много… двадцать часов пройти до Петровска – и то берегом.
– То-то и плохо, Петр Иванович, что берегом! У меня от железа девиация совершенно изменится, я не могу своему курсу верить. Знаете, будь это на военном судне, так я по крайней мере попросил бы сутки времени на определение девиации, прежде чем идти в море!
– Ну хорошо! Мы не будем говорить о том, что было бы на военном судне; мы все служим в коммерческом предприятии и обязаны заботиться о выгоде общества… Мне необходимо отправить этот груз – он срочный и разрознивать партии рельсов нельзя. Хотите вы сделать мне одолжение и принести пользу обществу, так возьмите, а не хотите – как знаете! Заставить вас взять я не могу, но сообщу в главную контору о вашем отказе и некоммерческом подходе к вопросу и пусть там разберут – кто прав, кто виноват!
– Вот видите, в какое вы меня положение ставите, Петр Иванович! Ведь вы знаете, что я не хочу с вами ссориться! – И взволнованный командир зашагал из угла в угол кают-компании.
– И я не хочу с вами ссориться, – спокойно проговорил агент, закуривая папиросу.
– Ну хорошо, Петр Иванович, я возьму эту партию рельсов, но, ради бога, не подводите вы меня так на будущее время; говорите заранее перед началом нагрузки, сколько у вас имеется в виду нагрузить на шхуну, и тогда будем обдумывать вместе и распределять партии предварительно.
– Ну ладно, будет время, так будем с вами тогда это делать, а теперь-то берете?
– Беру, ладно, только в последний раз!
– Ну и слава богу! Эх вы, теоретик!
И довольный Петр Иванович засмеялся.
– Кончайте бумаги! – обратился он к приказчику, ожидавшему с почтительной улыбкой, чем кончится спор начальства.
Василий Степанович подошел к барометру.
– Господи, еще упал… ну, будет шторм!
– И лучше, качать не будет с железом-то, – засмеялся Петр Иванович и вышел из кают-компании.
Багровым шаром уходило солнце в бурые, с золотыми краями облака.
По взморью шла длинными рядами мелкая зеленовато-желтая зыбь; в ней плескались и кувыркались белокрылые чайки. Ласточки низко пролетали над морем, рассекая воздух крепкими черными крыльями.
«Кама» снималась с якоря.
– Алла… Магомет… Али! – ревели тюрки-матросы, поднимая вручную тяжелый якорь.
– Чист якорь! – раздался с бака голос помощника командира.
– Закрепить по-походному! – ответил с мостика Василий Степанович.
– Малый вперед, – скомандовал он в машину. Винт завертелся, и шхуна медленно направилась в море, пробираясь между тесно стоящими судами.
На палубе кипела работа. Убрав якорь, матросы принялись закрывать брезентами и забивать клиньями грузовые люки, крепить шлюпки и другие переносные предметы, чтобы они не могли сдвинуться при качке.
Все работали серьезно, торопливо, и только изредка раздавался голос помощника командира.
Близилась полночь. Облака сгустились и поднялись над горизонтом, застлав все небо, но ожидаемая буря еще не наступала.
Шхуна быстро бежала на юг, вздрагивая от оборотов винта и слегка покачиваясь на мелкой отлогой зыби.
Каждый час капитан останавливал машину, чтобы измерить лотом глубину моря и достать со дна образчик грунта, который в этом месте характерно изменяется по мере приближения к опасному Чеченскому мысу.
Василии Степанович и его помощник оба стояли на мостике.
Первый караулил у компаса Полярную звезду, чтобы определить девиацию, второй смотрел в бинокль на горизонт.
Около получаса прошло в молчании.
– Не выходит, проклятая! – заговорил капитан. – Все небо замело облаками!
– Да теперь уж не выйдет, Василий Степанович! – отозвался помощник. – Уже не разъяснит! Вот что солнышко утром скажет?
– Вся надежда на лот да на последнюю поправку; прошлый рейс тоже с железом шли, большой разницы быть не может, и то я на всякий случай взял на полрумба мористее.
– Может, до шторма еще проскочим в Петровск, Василий Степанович!
– Едва ли… Продолжайте бросать лот каждый час, а с двух часов, когда начнем по расчету огибать Чечень, – так каждые полчаса.
Опять оба замолчали и застыли в своих позах – один устремил глаза в темное грозное небо, другой сквозь бинокль смотрел на мрачный, едва обозначавшийся горизонт.
Вдруг что-то зазвенело в воздухе, и слева, со стороны открытого моря, пронеслась холодная сырая струя ветра. Через минуту звон перешел в густой, басовый гул, и начался шторм. Запенились, загудели волны и одна за другой застучали в борт тяжело нагруженной шхуны.
– Все ли хорошо закреплено на палубе, Илья Федорович? – раздался в темноте голос капитана.
– Все! – ответил помощник. – Будьте покойны.
– Возьми еще полрумба на ветер, – скомандовал капитан рулевому.
– Эсст пол румбу на витур, – ответил рулевой, нагибаясь под обдавшей его с ног до головы волной.
Буря разыгралась нешуточная. Ветер колотил снастями о дрожащие под напором мачты. Волны вкатывались на палубу и клокотали, ударяясь в борта, не успевая стекать в открытые полупортики. Перегруженная железом шхуна не всплывала и «не отыгрывалась от волны», как говорят моряки, а только быстро и порывисто качалась из стороны в сторону, напоминая «ваньку-встаньку».
Положение шхуны становилось критическим. Буря относила ее все ближе к опасному чеченскому берегу.
Василий Степанович повернул судно против ветра и правил в открытое море.
Шхуну заливало волнами. Каждую минуту боялись, что они сорвут крышки грузовых люков, проникнут в трюм и затопят несчастное судно вместе с тяжелым и непосильным грузом.
Если бы часть груза была на палубе, его можно было бы, пожалуй, как-нибудь сбросить за борт и облегчить шхуну, но открывать люки и выгружать груз из трюма нечего было и думать.
Вдруг огромная волна перекатилась через всю палубу. Раздался страшный треск, крики… Сорванный с мостика катер грохнулся на машинный люк и разбил его вдребезги.
Волна вкатилась в кочегарку, залила топки котлов. Машина остановилась.
Теперь шхуна сделалась игрушкой волн. Ее повернуло бортом к ветру и, невыносимо качая, несло к далеко выдающимся в море чеченским мелям.
– К парусам! Бизань ставить! – раздался с исковерканного мостика надрывающийся голос Василия Степановича.
– Бизань ставить! – кричал очутившийся каким-то чудом уже на корме Илья Федорович.
– Алла, Алла! – кричали обезумевшие от страха матросы, сжавшиеся кучкой на юте, и не трогались с места, уцепившись за снасти и поручни.
Надежда повернуть шхуну носом в море при помощи кормового паруса и держаться под ним, пока снова не разведут в котлах огонь, рухнула.
В эту минуту Василий Степанович увидал с мостика яркий белый луч Чеченского маяка. Мель была близко!
Еще четверть часа, и шхуну начнет колотить волнами о дно, и тогда нет спасенья!..
– К якорям, отдавай якоря! – закричал в отчаянии капитан и побежал на нос.
За ним бросились помощник, боцман и два кочегара.
Рискуя каждую минуту быть смытыми за борт или убитыми ударом волны о палубу и борта, они все-таки добрались до якорей и отдали их один за другим. О том, чтобы достать на палубу и приготовить цепи, не могло быть и речи.
Двести саженей тяжелых железных цепей с грохотом и искрами ринулись из трюма вслед за отданными якорями.
– Лопнут или нет? – пронеслось в головах капитана и помощника.
Но цепи не лопнули, и скобы, которыми концы их были прикреплены к корпусу судна, выдержали.
Со страшной силой ударили волны в борт остановленной шхуны и повернули ее против ветра.
Теперь она стояла на двух якорях, носом против бешеных волн и ветра, и порывистая боковая качка сменилась продольной. Острый пологий нос то высоко поднимался на волнах, то опускался вниз, весь зарываясь в клокочущую пену. Каждая волна что-нибудь смывала и уносила в море.
Через час на «Каме» не осталось ни шлюпок, ни вентиляторов, ни фальшбортов.
Еще полчаса, и исковерканный, изломанный мостик полетел в море, увлекая за собой трубу и бизань-мачту. Полуживые люди, ежеминутно окатываемые с ног до головы холодной водой, толпились на юте, кое-как привязавшись к торчащему обломку.
Василий Степанович, исполняя последний долг моряка, сошел в каюту, вырвал из переплета шканечный журнал, достал из ящика несколько сот рублей казенных денег и положил все это в боковой карман тужурки вместе с маленьким образом Николая Чудотворца, висевшим в головах его койки. Затем он туго подпоясался ремнем и вышел на ют. Начинало светать.
Вдруг общий крик ужаса огласил палубу…
Огромная волна сорвала крышку переднего люка и залила трюм. Следующая сломала грот-мачту, штаги и ванты которой давно уже беспомощно болтались с кусками поломанных бортов на концах.
Отталкивая и давя друг друга, люди бросились к уцелевшей фок-мачте и полезли по вантам наверх, но маленький салинг мачты был слишком тесен для восемнадцати обезумевших от страха человек. Единственно, где можно было еще разместиться, это на брифок-рее, но на него забралось только четверо, сообразивших, что этой высоты было за глаза достаточно на четырехсаженной глубине, где тонула шхуна.
И вот, в то время как «Кама» медленно погружалась на дно рассвирепевшего моря, на салинге шел ожесточенный бой за место, за маленькую, призрачную надежду на спасение.
Кулаки, зубы, матросские ножи – все пошло в ход. Двое несчастных с отрубленными пальцами сорвались и пошли ко дну.
Василий Степанович стоял на вантах ниже всех и кричал изо всех сил, успокаивая матросов и приказывая им лезть на брифок-рей. Его никто не слушал.
Вот волны сомкнулись уже над палубой. Шхуна закачалась, накренилась на правый борт и пошла ко дну, но, ударившись о грунт своим плоским и тяжелым днищем, выпрямилась, оставив над водой верхушку фок-мачты с брифок-реем и салингом.
– На дне, на дне стоим! – кричал во все горло забравшийся наконец на рей Василий Степанович. – Идите сюда, всем места хватит!
Действительно, драться было уже не из-за чего.
Когда наконец все немного пришли в себя и осмотрелись, то недосчитались десяти человек. Погибли лихой помощник командира Илья Федорович, оба механика, приказчик, два кочегара, повар и три матроса. Оставшиеся в живых командир, три кочегара и боцман-тюрк с семью земляками-матросами облепили салинг и брифок-рей, стараясь держаться ближе к мачте и вантам.
Ветер заметно стихал.
Казалось, что разъяренное море, получив свою жертву, успокаивалось.
Грозные бурые тучи разорвались и унеслись к западу. Взошедшее солнце сияло с яркого синего неба, и только большие светло-зеленые волны перекатывались от края до края горизонта, на западной стороне которого виднелся маленькой красной черточкой страшный Чеченский маяк.
Положение сидевшей на мачте команды «Камы» было тяжелое и опасное.
Волны хотя не достигали обессилевших от борьбы, страха и холода людей, но так сильно били в дрожавшую под их ударами мачту, что она могла сломаться ежеминутно.
Заметить их могли только чеченские рыбаки, лодки которых теперь все были укрыты от бури в небольшой гавани за мелями.
На то, что их заметят с маяка и пришлют шлюпку, надежды было мало. Пароходы же, особенно в это время года, держатся гораздо мористее и пройдут, не заметив несчастных.
Василий Степанович не терял, однако, надежды.
Отрезав ножом большой кусок закрепленного вдоль мачты триселя, он с помощью боцмана поднял его горденем на самый верх стеньги, думая обратить этим внимание проходящих судов или маячных служителей.
Скоро в восточной стороне горизонта показался дымок и затем верхушка мачт парохода, но он шел так далеко, что с него, конечно, не могли заметить погибающих.
Другой пароход прошел часа через два несколько ближе, но тоже не видел их.
Мокрые, выбившиеся из последних сил люди застыли и окоченели в своих неудобных позах и полными отчаяния и ужаса глазами смотрели то на горизонт, где едва заметной полосой стлался дымок прошедшего парохода, то на маяк, одиноко торчавший на невидимой с мачты песчаной косе.
Вдруг рядом с маяком показались два белых пятнышка.
– Паруса! – закричал с салинга боцман. – Рыбаки в море выходят!
Все приободрились.
Начались разговоры, движения, шум. Нервы Василия Степановича окончательно сдали: он плакал.
Лодки приближались, лавируя против довольно свежего еще ветра.
Вот у передней уже можно различить острый черный нос с намалеванным рыбьим глазом, пестрые рубахи рыбаков. Один из них приложил руки ко рту и что-то кричит, но слов пока еще нельзя разобрать.
Наконец первая лодка подошла.
– Бросайтесь в воду! – закричал с кормы высокий чернобородый парень в красной рубахе. – Не робьте, всех вытащим, а ближе подойти нам нельзя: либо лодку о мачту пробьет, либо мачту лодкой сшибет!
Сидевшие на мачте переглянулись в нерешительности…
– Братцы! – обратился Василий Степанович прерывающимся голосом к матросам. – Я вам покажу пример, хоть ни сил у меня нет больше, ни плавать я хорошо не умею… своя жизнь мне не дорога… только вот у меня журнал и казенные деньги – возьмите кто-нибудь, кто хорошо плавать умеет, там, коли бог даст, спасетесь, доставите в контору – награда вам будет.
И Василий Степанович вынул из-за пазухи тетрадку журнала и толстый пакет с ассигнациями. Боцман спустился с салинга.
– Давай, Василь Стипанич! Мы хорошо плаваим, давай! – И он почти вырвал оба пакета из рук командира.
– Возьми, – ответил совершенно изнеможенный Василий Степанович и скорее свалился, чем прыгнул, в воду…
Он сразу же пошел ко дну. Один из рыбаков бросился его спасать. С минуту оба были под водой. Наконец рыбак показался на поверхности, держа сзади за воротник едва живого Василия Степановича.
– Примай! – крикнул он, подплывая к качавшейся на волнах лодке, и трое дюжих товарищей вытащили обоих из воды.
Чья-то услужливая рука поднесла к губам несчастного командира бутылку с водкой.
– Хлебни!
Василий Степанович сделал глоток и закашлялся, но водка придала ему сил и согрела. Он сел на дно лодки и прислонился спиной к борту.
Вслед за командиром бросились в воду один за другим кочегары и благополучно доплыли до лодки.
Остальные продолжали сидеть на мачте.
– Прыгайте, штоль, – орал рулевой в красной рубахе, – а то ведь не будут ждать! Вот снова туча находит, гляди, опять погода разыграется!
Но матросы не думали прыгать. Они спустились на рей и, обступив боцмана, о чем-то оживленно спорили.
– Ах, анафемы, – выругался, выведенный из терпения рулевой, – еще прохлаждаются!
– Прыгай! – заорал он во все горло и прибавил крепкое ругательство.
– Не ругайся, – ответил ему боцман, – поезжай себе с богом. Нас другая лодка возьмет.
– Петька, Микифор, брось весла, подымай паруса! – заорал разозленный рыбак и налег могучей рукой на румпель, поворачивая лодку в полветра.
Василий Степанович понял, что было причиной нежелания матросов спасаться на одной с ним лодке, и ему стало ясно, какую страшную ошибку он совершил, передав боцману казенные деньги. Напрасно он упрашивал рыбаков подождать и уговорить оставшихся.
Другая лодка еще была далеко, а ветер действительно начинал снова свежеть и крепнуть.
Быстро летела к берегу подгоняемая попутным ветром лодка, и скоро на месте, где затонула «Кама», едва вырисовывалась на вновь потемневшем горизонте тонкая мачта с перекрещивающимся реем, точно странный могильный крест, воздвигнутый неведомо как и кем в открытом море.
Люди чуть виднелись на рее черными точками.
Надвигался шквал…
Лодка, направлявшаяся на выручку оставшихся, была еще в миле от судна, она спустила парус, очевидно, на ней брали рифы.
Вдруг мачта с людьми исчезла…
– Пропали! – вскрикнул капитан и закрыл лицо руками. Рулевой снял шапку и перекрестился…
Через час подхваченную попутным шквалом лодку вынесло в тихий песчаный залив. Рыбаки, пристав к берегу, высадили спасенных, дали им сухое белье и платье, напоили чаем с водкой и накормили.
К ночи вернулась и вторая лодка. Она не спасла никого: ни одного человека не виднелось на поверхности бушевавшего моря, когда она добралась наконец до места крушения. Жадность к деньгам погубила их всех.
Дня через два ветер стих почти совершенно, и отважные рыбаки доставили спасшихся на лодке в Петровск.
Долго болел после этого Василий Степанович и, выздоровев, навсегда оставил морскую службу.
Перегрузивший же шхуну рыжебородый агент Петр Иванович скоро после крушения «Камы» получил повышение – должность агента в большом торговом городе, так как правление общества «Кавказ и Меркурий» оценило его «полезную коммерческую деятельность».
Старшим помощником
В ноябре 1888 года, когда «Барятинский» стал на зимний ремонт, Аркадий Петрович Попов был назначен командиром винтовой товаро-пассажирской шхуны «Армянин», а в мае следующего года добился назначения меня к себе старшим помощником.
Трудно передать словами мою радость и гордость при этом назначении. Мне не было еще двадцати двух лет. Самым молодым помощником в обществе «Кавказ и Меркурий» был Вася Глухов на «Михаиле», но он был назначен на эту должность в двадцать три года, да и то потому, что более опытные и старые помощники боялись идти к Жоржу.
На «Армянине» прежде всего надо было сменить состав экипажа. Первыми полетели ресторатор и боцман, за ними завзятый спекулянт суперкарго.
На шхуне завелись новые паруса, тенты, прекрасный томсоновский компас, что было тогда новостью на Каспии, секстан, хронометр, хорошая аптечка и даже маленькая библиотека.
Команда подтянулась, было составлено правильное расписание судовых работ и тревог.
Всякий знал свои права и обязанности.
Аркадий Петрович никогда ни на кого не кричал, но умел быть строгим, а подчас и беспощадным. Его воля была законом на судне. Уважали его за удивительное спокойствие, хладнокровие и выдержку.
Помню такой случай. Разогнавшись с полного хода, «Армянин» подходил к бакинской Таможенной пристани. Как только нос шхуны «завесил» наружный угол выступавшего далеко в море пирса, машина была застопорена. Не доходя метров сорока до места, против которого мы должны были остановиться, Попов скомандовал «полный назад», но с машиной что-то случилось. Она парила, шипела, свистела и не давала заднего хода. Из машинного люка доносились встревоженные голоса механиков и масленщиков.
Я в это время находился, по каспийскому обычаю, на баке.
Аркадий Петрович сделал мне с мостика легкий знак головой. Я понял его, взял сам в руки бросательный конец и поставил людей наготове, чтобы они могли моментально закрепить на кнехтах проволочный трос, как только петля его, по-морскому огон, будет накинута на пристанскую тумбу.
Видя шхуну, несущуюся под острым углом к пристани, публика шарахнулась в сторону. Началась суматоха и давка.
Ни один мускул не дрогнул на лице Аркадия Петровича. Он молча дал знак пальцем рулевому, повернул борт шхуны параллельно кромке пристани и, повернувшись к ней спиной, вынул портсигар и закурил папиросу.
Пристанские матросы бежали за шхуной вдоль пристани, готовясь поймать конец…
Змеей взвился пущенный мною на пристань бросательный конец, его поймали, быстро вытянули по нему проволочный трос и накинули огоном на причальную тумбу… Мы закрепили трос «восьмеркой» на судовых кнехтах, и шхуна была остановлена. В этот момент заработала назад машина. Мы задержались как раз против того места, где должны были ошвартоваться. Попов застопорил машину и, спокойно сойдя с мостика, направился в кают-компанию.
Когда я, закончив швартовку, явился к нему и доложил, что судно закреплено и сходни поданы, он спросил меня:
– А вам не приходило в голову, Дмитрий Афанасьевич, отдать якорь?
– Ни одной секунды, Аркадий Петрович.
– Отчего?
– Оттого, что, во-первых, я никогда не позволил бы себе без вашей команды отдать якорь, раз вы были на мостике, а во-вторых, потому, что у пристани мелко и мы могли напороться на лапу собственного якоря.
– Ну спасибо вам, Дмитрий Афанасьевич. Скажите, пожалуйста, механику, чтобы он подал рапорт, почему машина не дала заднего хода, и составьте соответствующий акт. – И командир крепко пожал мне руку.
Вот и все. Ни криков, ни суеты, ни ругани.
Спокойствием, верой в себя и в своих ближайших сотрудников Попов положительно завоевал наши сердца. Недаром наш второй помощник – большой остряк – сказал ему раз за обедом:
– С вами хорошо тонуть, Аркадий Петрович.
Управляющий пароходством Александр Дмитриевич Колокольцев несколько раз побывал у нас на судне. Он был отставным полковником гвардейской казачьей артиллерии и попал в управляющие пароходством по родственным связям с председателем правления адмиралом Жандром. Колокольцев не мог не обратить внимания на чистоту и порядок, царившие на «Армянине», В результате его визитов Попов скоро был переведен на почтово-пассажирский пароход «Великий князь Константин», однотипный с «Барятинским».
Тепло прощаясь с нами, Аркадий Петрович шепнул мне:
– До скорого свидания, – сделав упор на слово «скорого».
В командование «Армянином» вступил Цезарь Федорович Веншау, безобидный и загнанный службой латыш, лет пятнадцать оттрубивший помощником. Он был достаточно умен и тактичен, чтобы не ломать заведенных Поповым и мною порядков.
На «Армянине» мы возили тогда казачьи сменные сотни.
Уральские казаки, и рядовые и офицеры, были староверами, или, как они сами называли себя, «колугурами». На «Армянине» среди них почти не было молодых, больше бородачи лет сорока и постарше. Казачья служба разделялась на «льготную» и «очередную», или строевую. Каждый казак независимо от чина известное число лет отбывал в строю, а затем отпускался на «льготу» и несколько лет жил у себя в станице, занимаясь хозяйством, затем снова призывался «в очередь», снова служил несколько лет в строю и снова отпускался «на льготу». Так продолжалось до предельного возраста, когда его отпускали в «бессрочную льготу». В Уральском войске казак, призванный «в очередь», мог нанимать за себя другого, а сам оставаться «на льготе». Этим правом широко пользовались казаки-кулаки. Бородачи на «Армянине» и были как раз те казаки, которые вечно находились в строю, – нечто вроде наемных солдат-профессионалов.
Уральские казачьи офицеры походили на зажиточных мужиков в офицерских мундирах. Среди них были выслужившиеся из рядовых – седые пятидесятилетние сотники и даже хорунжие.
Казаки поражали своей темнотой и некультурностью. Смешно было видеть казачьих офицеров и их «дам», которые говорили «чо» вместо что, «шено» вместо сено, «лихоманка» вместо лихорадка и не только не пользовались пароходной кухней, но даже не употребляли пароходной посуды, боясь «обмирщиться».
В начале октября мы кончили перевозку казаков и получили совершенно необычное назначение: доставить из Баку в Энзели[37]37
Пехлеви – город в Иране.
[Закрыть] возвращавшееся из Лондона чрезвычайное персидское посольство во главе с каким-то принцем. За несколько дней до назначенного отхода нас поставили на генеральную чистку и окраску. Специально назначенный на этот рейс ресторатор доставил целые вороха всевозможной провизии, гастрономических деликатесов и ящики вин, главным образом шампанского и ликеров. Между двумя смежными каютами первого класса вынули переборку и из двух маленьких соорудила для принца одну большую каюту «люкс». Я, как «язычник» и человек, бывший за границей, был назначен специальным уполномоченным по этой перевозке.
Наконец настал день отхода, и шикарные фаэтоны подвезли по пристани прямо к сходням высокопоставленных пассажиров. Среди них были: принц, высокий персиянин в европейском костюме и каракулевой шапочке, несколько персидских генералов, старый седобородый придворный мулла в чалме и очень подвижной и болтливый корреспондент француз. Провожали гостей бакинский губернатор Гюбш фон Грешталь, приехавшие из Тифлиса чиновники министерства иностранных дел, управляющий бакинской таможней, наш бакинский управляющий Гурдов, полицмейстер и жандармский полковник.
После банкета с замороженным шампанским и соответствующими тостами и пожеланиями провожающие оставили шхуну, и мы снялись.
Как только я спустился в кают-компанию, меня осадил француз. Он говорил без умолку. Суть его болтовни сводилась к следующему: принц – горький пьяница, те генералы, которые будут сидеть за столом поближе к нему, – тоже, но мулла будет зорко следить за всеми, чтобы никто не пил крепких напитков, и разрешит пить только воду, сдобренную красным вином. Мое искусство должно заключаться в том, чтобы дать возможность его высочеству выпивать за столом то, что он хочет. От этого, по словам француза, прямо зависела моя будущая карьера.
Я вызвал для консультации ресторатора.
Решено было на обеденный стол поставить только две бутылки бордо и два одинаковых больших граненых графина – один, поближе к мулле, – с ледяной водой, другой, поближе к принцу, – с ледяной водкой. Муллу и принца рассадить подальше друг от друга, муллу поближе к капитану, а принца поближе ко мне.
За обедом его высочество похвалил чистоту и температуру «воды», сравнив ее с водой какого-то горного потока в Персии. Мулла, пивший воду из другого графина, поддержал его. После этого принц собственноручно налил «воды» из своего графина трем своим приближенным.
Рейс до Энзели прошел благополучно, и принц послал специальную телеграмму меркурьевскому начальству, в которой не находил слов для выражения благодарности администрации парохода, которая сделала все, чтобы скрасить для него, не привыкшего к морским путешествиям, двое суток переезда открытым морем. Через несколько месяцев я получил персидский орден «Льва и Солнца».
По возвращении из энзелийского рейса в Баку меня ждала большая радость: я переводился старшим помощником на пароход «Великий князь Константин».
На «Константине» я познакомился с «дедушкой» флота «Кавказ и Меркурий» боцманом Василием Андреевичем.
Прослужив в Черноморском военном флоте «на старых правах» двадцать пять лет, отбыв Крымскую войну, этот герой Синопского боя и обороны Севастополя, несколько раз раненный, кавалер двух «егориев», служил на «Константине» тоже уже двадцать пятый год. Ему было под семьдесят лет, но он был еще очень бодр, подвижен и любил в свободное время «опрокинуть стаканчик».
Василий Андреевич был живым справочником по старым плаваниям и охотно рассказывал мне различные истории о былых, давно сошедших в могилу капитанах, о первых каспийских пароходах, о первом путешествии по Каспию восточного деспота Наср-Эддин-шаха. Про старый военный флот он не любил рассказывать.
– Ну что о нем растабаривать-то, – говаривал он, – показная была служба, для видимости все делали, на скорость били да на форс. Марселя в три минуты меняли, а как – не спрашивали. Чистоту на кораблях и в амуниции обожали, но и ее доводили до глупости. Любимое дело у начальства было совать мизинец в белой перчатке в ружейное дуло; как чуть запачкал перчатку, матросика, чья винтовка, драть, ну и зудили мы стволы изнутри дресвой да наждаком так, что пуля в ружье, как орех у обезьяны за щекой, болталась. Кому линьки-то принимать приятно?
– А здорово драли прежде, Василий Андреевич?
– Не приведи бог! Ну да что уж об этом говорить, прошло, слава богу. Конечно, и теперь дерут, но больше по суду. Теперь человека выпороть целая канитель, а тогда… Мичманишка какой-нибудь, молоко-то у него на губах не обсохло и делу-то своему морскому у нас, у старых матросов, учится, а чуть что не по нраву: «Унтер-цер, всыпать ему дюжину!» И всыпали без всяких стеснениев… Не люблю я этого времени вспоминать, ну его…
– А в дальние походы хаживали когда, Василий Андреевич?
– Вот когда «Русское общество» на Черном море образовалось, нас тогда из флота человек двести откомандировали на пароходы, так ходил в Англию… Смешно очень было. Пришли это мы в английский город Кардифф: город хороший, ничего, вот и пошли компанией на берег. Ну, выпили, конечно. Кто-то и говорит: «Давайте, ребята, молоком отпаиваться, а то неловко так-то на пароход идти». Зашли в молочную, а по-ихнему никто говорить не может. Мы молока спрашиваем, а хозяйка или там приказчица, вообще молочница, нам сыры разные предлагает. Как тут быть? Вот один из наших стал на четвереньки и мычит, как корова, а другой его будто доит, а третий для ясности пальцы ему к голове приставляет, будто рога… Поняла молочница: «йес, йес», – и сейчас принесла нам со льду молока в бутылках и стаканы. Все бы и сошло, да кочегары, наши же, как раз мимо молочной проходили и видели, как мы корову изображали… Вернулись мы на судно, а они нас «рогатыми» дразнят, ржут и мычат на нас по-коровьи. Мы их, конечно, «духами» из преисподней обложили, ну, они в драку. Подрались немного и «без берега» получили…
С тех пор и пошло: матросы кочегаров «духами» зовут, а кочегары матросов – «рогатыми».
– Василий Андреевич, расскажите что-нибудь про шаха.
– Про шаха? Вот тоже умора была. Везли мы его на «Константине» из Энзели в Астрахань, ездил он в гости к нашему царю, по его приглашению. Ну, конечно, все для него было специально устроено. Ехал он в общей дамской первого класса; все диваны оттуда убрали, вдоль переборок устроили кругом низенькие широкие тахты и все дорогими коврами застелили, а в общей мужской, в корме, тоже так устроили, там его жены ехали. По каютам – свита, а во втором классе – прислуга. На кормовой палубе, сзади рубки, из ковров целый шатер соорудили, а то внизу помещения не хватало… Прислали нам тогда из Питера дворцовых лакеев, поваров и поварят всяких и всю царскую посуду с гербами.
Вот, значит, стоим мы в Энзелях на якоре, смотрим, везут; идут персидские кирджимы[38]38
Небольшие плоскодонные суда на Каспии для перевозки грузов и пассажиров с берега на морские суда, стоящие на рейде и обратно.
[Закрыть], все коврами убраны, а впереди кирджим с музыкантами. Дудят, в бубны бьют, в барабаны, кто во что горазд. Ну, наше начальство все в мундирах на шканцах стоит. Капитаном у нас, царство ему небесное, покойник Перцев был, капитан первого ранга, помощники тоже из флотских. Команда была персидская и при ней персидский боцман, он вторым считался, а я старшим. Команду всю во флотскую форму обрядили… Ох и потеха была со шляпами!.. Тогда во флоте форма была – черные лакированные шляпы, и попали нам немножко великоватые… Ну, не держатся у них на бритых башках шляпы, ерзают во все стороны, так и пришлось к ним шкимки[39]39
Веревочки.
[Закрыть] пришить и под подбородком завязывать. Их тоже в ряд выстроили, и мы с ихним боцманом, при дудках, на правом фланге. А лакеи – все в красных кафтанах, галунами обшиты, на левом плече золотой эполет с аксельбантом – выстроились вдоль рубки…
