Текст книги "Жизнь моряка"

Каспий

Полный надежд, я сел на речной пароход «Константин Кавос», который доставлял прибывающих с Волги пассажиров на девятифутовый рейд, где между прочими морскими судами стоял на якоре и «Михаил».

Весь путь я просидел с разрешения капитана на мостике. Вот пароход миновал песчаную косу с высоким каменным «Четырехбугорным» маяком и вышел на взморье. Вдали на горизонте вырисовывался целый лес мачт и труб. Я схватился за бинокль. Вот можно уже различить отдельные суда и баржи и плавучие дебаркадеры…

– Что это за красавец? – обратился я к вахтенному помощнику, показывая на элегантный двухтрубный колесный пароход, имевший вид морской яхты.

– А это «Барятинский», на который мы везем пассажиров; он сегодня уходит в Баку, а левей его, вон, тоже двухтрубная шхуна, это ваш «Михаил», а то, подальше, большой винтовой транспорт «Жандр», тоже нашего общества, самый большой наливной пароход на Каспии.

Но я уже не слушал любезного помощника и, не отрываясь, смотрел в бинокль на «Михаила». Это было длинное низкобортное судно с острым пологим носом, по-видимому, хороший ходок. От красивой, почти яхтенной кормы чуть не до середины судна тянулись по борту поручни; должно быть, за ними был длиннейший крытый ют. Между двумя стройными мачтами со шхунской оснасткой высились почти рядом две черные трубы.

Через четверть часа мы подходили к «Барятинскому». Вблизи он еще больше походил на яхту. Я перешел на него вместе с пассажирами и облазил его кругом.

Я обходил палубу, заглядывал в люки, осматривал старинную, но великолепную пэновскую машину с качающимися цилиндрами.

Ко мне подошел капитан «Кавоса».

– Вас ищут. С «Михаила» пришла шлюпка за почтой, – я сказал, что привез нового второго помощника. До свидания! Желаю вам успешной службы. Кланяйтесь Жоржу Яковлевичу. – И он пожал мне руку.

Поблагодарив за любезность, я пошел отыскивать шлюпку.

Красивая, очень чистая четверка с «Михаила» подвезла меня к борту.

Поднявшись по спущенному парадному трапу, я очутился на гладкой, покрытой масляным лаком палубе длинного и узкого юта. У трапа стоял вахтенный в матросской форме.

– Как пройти к командиру? – обратился я к нему.

– Пожалуйте по второму трапу вниз, в кают-компанию; там человек доложит, – ответил вахтенный, показывая рукой.

Я сошел в большую кают-компанию с полированными филенчатыми стенками и зелеными бархатными диванами по бортам. Трое лакеев приводили в порядок обеденный стол.

– Доложите, пожалуйста, командиру, – сказал я, передавая одному из них пакет с бумагой о назначении на службу.

Минут через пять вошел командир.

Это был невысокий, коренастый блондин лет тридцати пяти, с большими усами, без бороды. Он пристально осмотрел меня с ног до головы.

– Милости просим, – проговорил он наконец твердо, но без малейшего акцента. – Из главной конторы пишут, что вы плавали на иностранных парусных судах; значит, объяснять вам, как надо служить и ходить за судном, нечего. А вот насчет груза и отчетности советую быть повнимательней… Прошлый помощник был списан мной с судна за то, что постоянно просчитывался: ни одна погрузка, ни одна выгрузка не обходились без недоразумений с береговыми приказчиками. Особенное внимание обращайте на наружный вид мест с товаром… Ну да это все вам объяснит старший помощник Василий Иванович… Обедали?

Вопрос был так неожидан, что я невольно переспросил:

– Что прикажете?

– Да ничего не прикажу, а спрашиваю, обедали ли вы. Мы уже кончили.

– Я поздно завтракал, – ответил я, несколько смутившись.

– Смущаться и церемониться нечего: вы дома… Антип! – крикнул он лакею, – Подай господину второму помощнику кушать и скажи Василию Ивановичу, что я прошу приготовить мне гичку. Спокойной ночи, – обратился он снова ко мне и, пожав руку, вышел развалистой походкой морского волка в коридор.

Не прошло и минуты, как я услышал над головой топот ног и тот особый характерный звук, который издают хорошо смазанные блоки, затем плеск о воду спущенной шлюпки и стук разбираемых гребцами весел.

В ту же секунду сверху, из люка, донесся чей-то голос:

– Доложить командиру, что гичка готова!

Такое быстрое исполнение приказания я видел первый раз в жизни: это поистине было что-то непостижимое и заставляло проникнуться невольным почтением к человеку, который сумел завести такой военный порядок на купеческом судне.

Я поспешил узнать у лакея, где находится каюта старшего помощника, и, как только отвалила гичка, пошел представиться. Но мы встретились в дверях кают-компании.

Василий Иванович Глухов, красивый молодой брюнет с несколько цыганским типом лица, производил очень хорошее впечатление. Мы скоро разговорились, и я узнал от него много такого, что послужило впоследствии большим подспорьем при службе под командой Даниельсона.

В шесть часов утра приступили к погрузке. Буксирный пароход подвел баржу с товаром и персиянами-крючниками.

Моя новая служба началась.

На барже были ситцы, парча, аптекарские товары, пиво, масляные краски, Чай, готовое платье, модные товары, посуда, мука. Весь этот разнообразный груз, количеством около двух тысяч мест, надо было пересчитать, осмотреть кругом каждое место, некоторые подозрительные перевесить, распределить по номерам и маркам и погрузить в трюм. Но как погрузить? Эта задача потруднее, чем перевозка через реку «волка, козы и сена». Вот главные условия: шхуна должна при окончании погрузки иметь полтора фута дифферента на корму; тяжелые места должны быть погружены ниже легких; места, боящиеся подмочки, не должны быть под низом мест с жидкостями; чай должен быть далеко от всего пахучего, так как он имеет свойство воспринимать посторонние запахи, и т.д., и т.д.; наконец, груз, следующий в ближайшие порты, не должен быть заложен дальним грузом, и все вместе должно быть погружено плотно, без потери места в трюмах, и набито так, чтобы не могло дать в качку ни малейшего движения.

Задача на первый взгляд совершенно неразрешимая, но это только на первый взгляд, при некотором навыке все это делается легко и просто. Береговой приказчик привозит вместе с назначенным к погрузке товаром реестр, где показаны порт назначения, род товара, марки, вес и объем каждого места и число мест каждой партии. По этому реестру старший помощник командира и суперкарго составляют предварительный план, что куда поместить; затем суперкарго считает и тщательно осматривает вместе с береговым приказчиком места; крючники перетаскивают их с баржи на пароход, спускают и укладывают в трюме под наблюдением специально назначенных матросов, а старший помощник следит за правильностью и тщательностью погрузки, меняющимся углублением судна и т.д.

К вечеру погрузка была окончена. Чуть живой от усталости, я лег на койку, но долго не мог уснуть. В ушах стоял шум от лебедок и диких криков крючников-персиян, в глазах мелькали их темные потные лица и голые торсы вперемежку с марками и номерами тюков.

Начинало уже светать, когда я заснул тревожным коротким сном. Мне снилось, что здоровый голый персиянин, взвалив на плечи тюк с парчой, о которой я особенно заботился (так как в грузовых документах в графе «цена» стояло против нее тысяча семьсот рублей), вдруг бросился бежать с ним с парохода на берег, который как-то случайно очутился у самого борта. «Держи, держи!» – кричал я что было силы. «Ничего, пусть бежит, – отвечал береговой приказчик. – Мне все равно: вы уж расписались». – «Держи!» – закричал я что было силы… и проснулся. Мое вычищенное кем-то платье аккуратно лежало на табурете; перед койкой стояли начищенные, блестящие ботинки.

Я принялся поскорее мыться и одеваться.

День прошел в уборке судна и приготовлении к приему пассажиров, так как в восемь часов вечера по расписанию мы отходили срочным рейсом в Узун-Ада через Петровск[29]29
  Махачкала.


[Закрыть], Дербент и Баку.

К двум часам дня «Михаил» сиял не хуже клипера: палуба блестела, как паркет, медь горела золотом, на внутренних белых бортах и поручнях – ни пятнышка, а о чистоте и блеске в каютах и говорить нечего.

Наконец показался на горизонте знакомый силуэт «Кавоса».

Жорж Яковлевич вышел на ют и пристальным, острым взглядом обвел судно. Все стояли на своих местах.

Должно быть, он остался доволен порядком, потому что не сделал никакого замечания.

«Кавос» подлетел к борту и остановился как вкопанный, дав «полный назад». Подали сходни, повалили на палубу пассажиры.

Вдруг ко мне подлетает барыня – толстая, красная, в руках картонки, под мышкой свертки.

– Где пароход, который повезет нас в Баку?

– Вы на нем, сударыня.

– Какой же это пароход? Это баржа.

Подобный отзыв о «Михаиле» меня несколько покоробил.

– Смею вас уверить, сударыня, что это пароход, и даже очень элегантный, – отвечал я вежливо, но со злостью.

– Какой же это пароход?! Где же у него рубка? – разозлилась дама и растерянно поглядела кругом белесоватыми глазами без признака ресниц и бровей.

– В каком классе вы едете? – спросил я, едва сдерживаясь от хохота.

– Конечно, в первом. Я всегда в первом езжу… Мой муж…

Но мне некогда было слушать ее биографию.

– Петров, проводи барыню в дамскую первого класса, – обратился я к стоявшему тут же матросу и пошел грузить пассажирский багаж.

Ровно в восемь часов проревел третий свисток и раздался с мостика резкий, несколько сдавленный голос командира:

– Пошел шпиль!

Как только взяли якорь на фиш, Даниельсон дал полный ход вперед и спокойно зашагал по мостику, молча кивая по временам рулевому коротким указательным пальцем.

А шхуна мчалась вперед, лихо лавируя между стоящими на рейде судами.

На всех судах высыпала наверх публика смотреть, как Жорж выходит в море. А посмотреть действительно было на что! Красивая длинная шхуна летела со скоростью двенадцати узлов иногда прямо на стоявшее впереди судно и вдруг, точно по мановению волшебного жезла, уклонялась в сторону и в какой-нибудь сажени пролетала мимо пораженного «купца».

Несмотря на то что барометр стоял высоко и солнце садилось с тем хорошим оранжево-красным отсветом, который обещает ясную и тихую погоду, на палубе «Михаила» найтовили все, что могло сдвинуться в качку, прочными трехдюймовыми концами. Я тоже принимал участие в этой работе, когда вахтенный позвал меня к командиру.

– Принимайте вахту, – сказал мне Жорж, – курс зюйд-тен-ост пол к осту по главному компасу; лаг каждый час. Если переменится погода, дайте знать через вахтенного… В двенадцать часов вас сменит Глухов… Помните, что я вам доверяю свою собственную вахту, так как у вас еще нет диплома; надеюсь на ваше внимание и опыт.

С этими словами он сошел с мостика и спустился в каюту.

Я принял первый раз в жизни самостоятельное командование судном в открытом море…

Взошла луна и нежным зеленоватым светом залила широкую тихую гладь моря. Теплый ветерок приятно щекотал лицо.

Рулевой правил, что называется, «по ниточке». По временам встречались пароходы, и тогда мне приходилось уклоняться от курса вправо, чтобы разойтись по закону «красный к красному», т.е. левыми бортами, на которых ночью на всех судах зажигаются красные фонари.

Каждый час я ходил с мостика на ют бросать лаг. Скорость держалась около одиннадцати с половиной узлов. Как хорошо и весело было у меня на душе! Наконец-то я самостоятельно управлял судном.

Четырехчасовая вахта пролетела незаметно. Я удивлялся всякий раз, когда били склянки. Неужели уже полчаса прошло? Казалось, что склянки бьют каждые десять минут.

С последним ударом восьмой, полуночной склянки белая фуражка Василия Ивановича Глухова показалась на трапе, ведшем с юта на мостик.

– Ну как вахта прошла? – спросил он, потягиваясь и зевая.

– Отлично. Шхуна руля хорошо слушает…

– Да вы что, кажется, всю вахту на мостике проторчали?

– Нет, сходил три раза на корму, бросал лаг…

– Да я не про то. Разве Жорж не сказал вам, что у нас вахту стоят на мостике только при входе и выходе из портов или когда судов много встречается, а то всегда на юте; на мостике тесно, на нем стоит только вахтенный сигнальщик, а с юта, из-под мостика, отлично видно вперед, да и главный компас там и рулевой; этот компас на мостике вспомогательный, врет, трубы слишком близко, на нем и девиацию не уничтожают.

– Капитан мне ничего не сказал…

– Ну, значит, сам сидел на юте где-нибудь в тени и следил за вами. Вы не присаживались на поручни?

– Нет, все время ходил из угла в угол.

– Не дай бог! Увидит, что сидите на вахте, – шабаш, вся служба кончена, спишет обязательно… Ну, сдавайте вахту да идите спать. Какой курс?

– Зюйд-тен-ост пол к осту по главному, зюйд-зюйд-ост по мостику, ход по лагу одиннадцать три четверти, судов на горизонте нет.

– Есть! Спокойной ночи, идите спать, да не забудьте записать в вахтенный журнал и отметить место на карте; и журнал и карта лежат на среднем столе в кают-компании, видите, у нас по-старинному, штурманской рубки нет.

В те времена служба помощника капитана была нелегкая. Его рабочий день, считая время, которое требовали всевозможная «писанина», как моряки называют судовую отчетность и корреспонденцию, контроль пассажирских билетов, прием и сдача грузов в портах и прочие работы, редко был меньше шестнадцати часов.

Четыре часа утра. Солнце еще не взошло, но горизонт уже румянится на востоке. По морю длинными светло-зелеными полосами перекатывается отлогая мертвая зыбь; шхуну порядочно покачивает. Палуба, скамейки, люки – все покрыто каплями росы, предвещающей хороший жаркий день.

Не успел я принять вахту от Глухова, как на ют поднялся капитан с подзорной трубой под мышкой и, поздоровавшись, прошел на мостик. Долго смотрел он в трубу на юго-запад и наконец поманил меня пальцем.

– Посмотрите, не увидите ли Чеченский маяк.

– Вот он, Жорж Яковлевич, – показал я рукой, – без трубы уже видно.

– Отлично! – ответил Жорж с самодовольной улыбкой. – Присмотритесь к нему хорошенько, будете потом плавать с другими капитанами – не увидите. Теперь бросьте дип-лот.

Бросили лот с заранее обнесенным по борту лотлинем, не останавливая хода. Глубина оказалась пять саженей.

– Вот в дурную погоду я ближе как по семи саженям Чеченскую косу не огибаю, а в эту можно и по пяти. Возьмите пеленг маяка по главному компасу, сойдите вниз и нанесите на карту наш пункт по пеленгу, глубине и антретному расстоянию, а затем, когда взойдет солнце, возьмите его азимут и определите девиацию на наш курс. Потом определитесь по крюйс-пеленгу и нанесите на карту второе место судна.

Это был целый практический экзамен по навигации и отчасти даже по мореходной астрономии. Я понимал, что от быстроты и точности выполнения данного мне поручения зависело дальнейшее доверие ко мне командира, и страшно волновался.

Больше всего меня смущала поправка компаса по азимуту солнца. В мореходных классах я не дошел до астрономии, но на «Армиде» с помощью капитана Цара выучился определять по солнцу поправку компаса и широту места. «Не забыл ли?» – мелькнуло у меня в голове.

Жорж сошел с мостика, закурил папиросу, сел на одну из решетчатых бортовых скамеек и, вынув из кармана газету, сделал вид, что читает. Раза два я поймал на себе его пристальный взгляд в то время, когда возился у главного компаса, пеленгуя восходящее солнце. Минут через двадцать все было кончено, и я доложил Жоржу результаты моих упражнений. Он удовлетворенно мотнул головой.

Еще раз бросили лот и получили шесть саженей. Взяли полрумба вправо и в пять часов легли на Петровск.

Капитан сошел вниз, приказав разбудить себя в восемь, а я принялся за утреннюю уборку шхуны.

Вахтенные матросы притащили на ют переносный брандспойт. Весело переливалась по палубе покачивающегося судна теплая прозрачная вода, шмыгали щетки, шлепали намыленные мочалки.

Во время самой горячки из сходного люка в первый класс показалась фигура знакомой мне пассажирки. Но что с ней случилось? Куда девался ее малиновый цвет лица? Она была зелена, как недозревшее яблоко. Пассажирка остановилась на верхней ступеньке трапа и взялась за поручни.

– Большая буря? – спросила она трагическим шепотом, испуганно тараща глаза.

– Что вы, никакой бури нет, чудная погода, спите себе спокойно, скоро в Петровск придем.

– Разве нет бури?

Дама взглянула опасливо на палубу, затем на сияющее солнце и спросила усталым голосом: – Отчего же так качает?

– Мертвая зыбь, вероятно, недавно в этих местах дул сильный ветер. Теперь ветра нет, а волна еще не успела улечься, оттого и качает.

– Скажите, ваш пароход деревянный?

– Железный, – ответил я, недоумевая, откуда в ней пробудился интерес к судостроению.

– Нет, деревянный. Моя койка у самого борта и весь борт деревянный!

– Борта в каютах обшиты изнутри деревом, и даже полированным, но самый корпус железный, – как можно вежливее сказал я.

– Рассказывайте! Нечего вам пассажирам очки-то втирать! Если ваш пароход железный, так не качался бы как сумасшедший в тихую погоду… Получаете субсидию от правительства, а возите пассажиров бог знает на чем. Взяли баржу, поставили машину и пустили в море… Мой муж прокурор, милостивый государь, я не позволю себя дурачить как девчонку…

– Позвольте… – выручил меня боцман и пустил между мной и барыней струю из брандспойта.

– Безобразие! – взвизгнула барыня и скрылась в каюте.

Часов в десять утра «Михаил» влетел с полного хода в маленькую Петровскую гавань и, задрожав на заднем ходу, отдал якорь.

В ту же минуту были спущены с обоих бортов трапы, и шхуну осадили десятки лодок и лихтеров.

Начался обычный в каспийских портах многоязычный крик.

Встречающие и приехавшие, провожающие и отъезжающие кричали с судна людям в лодках, а с лодок людям на судне.

Наконец груз и почта, следовавшие в Петровск, были сданы, следовавшие из Петровска – приняты, прибывшие пассажиры свезены на берег со всеми чемоданами, ковровыми хурджимами[30]30
  Переметные вьючные сумы.


[Закрыть] мешками, паласами[31]31
  Род восточных ковров.


[Закрыть], сундуками, зимбилями[32]32
  Плетеные корзинки.


[Закрыть] и подушками; новые пассажиры размещены на судне; люки закрыты и затянуты брезентами; тенты поставлены, и мы после трех гудков тронулись в следующий пункт нашего расписания – Дербент.

Дербентский рейд очень живописен. Он совершенно открыт с моря; в тихую погоду пароходы становятся на якорь недалеко от берега. Город, окруженный стариной стеной, амфитеатром спускается к морю. Много цветов, особенно роз, и легкий бриз несет их аромат с берега.

Другой Дербент в дурную погоду. Тогда Дербентский рейд страшен. Волны бешено несутся на берег и с грохотом разбиваются о прибрежные камни. Брызги летят в город. Всякое сообщение водой прекращается, лодки вытаскивают как можно дальше на берег. Пароходы тогда проходят Дербент мимо.

Расчетливые пассажиры, которым нужно было ехать из Петровска в Баку или обратно, покупали в дурную погоду билет только до Дербента, правильно рассчитывая, что их и так довезут до места, так как в Дербенте не будет сообщения с берегом.

В Баку мы стояли по расписанию сутки.

Баку в 1887 году был сравнительно небольшим городом, с населением в сто тысяч человек, преимущественно персов, тюрков и армян. Русское население было невелико; несколько батальонов войск, небольшая военная флотилия, администрация города и губернии, пароходные служащие – вот и все. Рабочие в большинстве были тюрки, или, как их тогда называли, татары, купцы и служащие на промыслах – армяне и персы, содержатели ресторанов и многочисленных шашлычных – грузины. Город не имел ни водопровода, ни зелени, если не считать двух небольших садиков с малорослыми деревцами: Губернаторского и Молоканского. Бакинцы пили солоноватую воду и так к ней привыкли, что некоторые пассажиры, попадая на пароходы, которые снабжались астраханской волжской водой, присаливали свой чай.

Однако Баку и тогда уже рос, и его административные и коммерческие верхи жили шумно и весело. Хуже жилось мелкому чиновничеству и офицерству, да нам, каспийским морякам. Мы не могли жить, как амбалы[33]33
  Рабочие-грузчики.


[Закрыть] и должны были тянуться за «обществом», а на это не хватало наших заработков. «Кавказ и Меркурий», где мы служили, был привилегированным пароходным обществом. Его суда носили на кормовом флаге изображение государственного орла, и мы были обязаны носить особую, полувоенную форму. Форма была дорогая, а сюртуков надо было иметь два: выходной и рабочий. Кителей со стоячими воротниками тогда еще не было придумано, и мы носили форменные белые двубортные пиджаки при крахмальном воротничке и черном шелковом галстуке. Стирка такого пиджака стоила тоже дорого. Белые брюки и парусиновые башмаки считались роскошью, и их носили только щеголи.

В Баку почтово-пассажирские пароходы приставали к центральной деревянной пристани – пирсу, выдвинутому далеко в море на сваях. Главным лицом и хозяином на пристани был знаменитый старик, перс Аджи-Ага. Этот подвижный человек, толстенький, небольшого роста, с крашенной хной в огненно-красный цвет стриженой бородкой, в аккуратной, отборного каракуля шапочке и зеленых сафьяновых остроносых туфельках, катался как шарик по пристани и распоряжался всем и всеми, не исключая и нас.

Управляющие общества «Кавказ и Меркурий» подбирались из отставных адмиралов и капитанов первого ранга, мало знавших морское торговое дело и мало в него вникавших. Поэтому Аджи-Ага, выросший на каспийских судах и пристанях, был в Баку фактическим распорядителем пароходства. Однако Аджи-Ага не был важен и заносчив, и его можно было видеть весело болтающим и с важными капитанами, и с нами – помощниками и суперкарго, и с матросами, и с черно-бронзовыми полуголыми «гололобыми»[34]34
  Мусульмане-шииты пробривали от лба до затылка широкую полосу – «шемахинскую дорогу» – или выбривали на лбу треугольник, видный из-под сдвинутой на затылок бараньей шапки.


[Закрыть] амбалами, которых насчитывалось под его командой несколько сот.

Из Баку мы снялись в два часа пополудни и пошли в Узун-Ада. Залив Узун-Ада (про него говорили: «Кругом вода, а пить нечего») был в то время конечным пунктом наскоро законченной генералом Анненковым стратегической Закаспийской железной дороги.

Это был мелководный залив, окруженный со всех сторон зыбучими раскаленными песками. В залив вел, извиваясь между песчаными островками, обставленный белыми и красными бакенами длинный фарватер.

На берегу был вокзал, несколько деревянных бараков и дощатых домиков с лавочками.

Сдав здесь пассажиров, почту и следовавший в Среднюю Азию груз, мы пошли в Красноводск, последний пункт нашего рейса. От Узун-Ада до Красноводска два с половиной часа ходу.

В Красноводске прекрасная и довольно глубокая бухта, окруженная невысокими горами, в которых ломают алебастр. Сам город маленький, с расквартированным в нем линейным батальоном, почтовой конторой, гостиным двором, собором и офицерским собранием.

В Красноводске я засел за отчеты: грузовой, пассажирский, кассовый и материальный. Четыре отчета в трех экземплярах каждый. Все от руки, пишущих машинок тогда не было.

Жара в каюте достигала тридцати градусов по Реомюру. В висках стучало, в горле сохло. Цифры путались в голове. Почерк у меня был неважный, и приходилось старательно выводить каждую букву и цифру. Потная рука прилипала к бумаге, никакие «подложки» не помогали, и чернила, попадая на сырое место, вдруг расплывались. Духота усиливалась двумя стеариновыми свечами, на огонь которых летели комары.

Прошло два месяца моей службы на «Михаиле».

Жорж в одно и то же время и любил и не выносил меня. Фанатик морского дела и службы, он не мог не видеть моей любви к морю и судну. Не мог не видеть, что из меня постепенно формируется такой же морской волк, как он сам, и это ему нравилось, но испачканные отчеты, в которых порой встречались ошибки, моя наивность в делах с хитрыми береговыми приказчиками и складскими жуликами, нередко обманывавшими и обсчитывавшими меня, выводили его из себя.

Однажды, следуя своим обычным рейсом, мы подходили к девятифутовому рейду. Жорж сам стоял на мостике. Глухов был под вахтой и спал, а я переписывал начисто месячный отчет, уже опоздавший на пять дней против срока. Жорж два раза присылал ко мне вахтенного матроса спросить, будет ли отчет готов к приходу на рейд.

Оставалось не больше двух часов хода. Дул свежий попутный зюйд-ост, почти шторм, и шхуна несла в помощь машине все паруса. Ее порядочно покачивало. Вдруг над моей головой раздался тяжелый удар в палубу и бешеное хлопанье паруса по ветру.

«Стаксель-шкот лопнул…» – пронеслось у меня в голове, и я мигом выскочил на палубу.

Стаксель, не сдерживаемый шкотом, било и рвало жестоким ветром. Фок-мачта и весь нос парохода тряслись под его ударами. Я бросился к снастям, ко мне подскочили два матроса, и общими усилиями нам удалось спустить парус вниз.

Но в каюте меня ожидало несчастье. На месячном отчете лежала опрокинутая качкой чернильница… Ошеломленный случившимся, растерянный, я пошел на мостик доложить командиру о несчастье.

Я рассказал ему все подробно, но он не поверил и стал кричать на меня:

– Врете! Мальчишка! Нарочно чернилами облили, потому что не кончили!

Больно мне стало и обидно до крайности, и я сказал:

– Не кричите на меня, будьте приличны.

– Вон с мостика! – заревел рассвирепевший Жорж и прибавил непечатное ругательство.

Потеряв самообладание, я ответил ему тем же.

Я медленно сошел с мостика, пошел в каюту и заперся.

Намочив и выжав полотенце, я промакнул им залитый чернилами отчет и черновик, с которого списывал. Натянул от иллюминатора к вешалке на стене толстую нитку, которая всегда была у меня для подшивки документов, развесил на ней для просушки листы испорченного отчета и завалился на койку.

«Я не могу быть суперкарго и не могу больше служить на «Михаиле», других вакансий пока нет, да если бы и были, так это все равно… Для того чтобы перевели на новое судно на должность штатного помощника, надо было заслужить рекомендацию командира, а я? Я оскорбил его на мостике при исполнении служебных обязанностей. Положим, он меня тоже оскорбил… но все равно это не резон, это не оправдание… Конечно, меня выгонят, ну что ж, переберусь на Черное море, в Новороссийск, а там наймусь опять матросом. Выбьюсь в конце концов в помощники и капитаном буду в свое время…»

Такие мысли толпились у меня в голове вперемежку с горькими воспоминаниями о складских приказчиках и агентских конторщиках.

В Астрахани я пошел прямо к помощнику управляющего пароходством.

После церемонии доклада меня пустили в знакомый кабинет с моделями на стенах. В.М. Линден что-то быстро писал.

– Сядьте и подождите, – мягко сказал он.

Я уже начал подумывать, как бы мне извиниться за беспокойство и уйти, когда из-за стола раздался голос:

– Я вас слушаю.

Когда я дрожащим голосом, прерываемым по временам всхлипываниями, рассказал Василию Михайловичу историю с месячным отчетом и с Жоржем, он, вместо того чтобы накричать и немедленно выкинуть со службы, начал меня успокаивать, затем позвонил и приказал появившемуся в дверях секретарю позвать главного бухгалтера. Вошел бухгалтер, пожилой человек с седенькой бородкой клинышком, в золотых очках.

– Иван Петрович, посмотрите, пожалуйста, в книге штатов морского отдела, где у нас есть вакансия младшего помощника. Надо перевести этого ребенка куда-нибудь с «Михаила» на другое судно. Жорж Яковлевич совсем его запугал.

– На «Жандре» есть вакансия третьего помощника, только там старик Букт тоже очень вспыльчивый, пожалуй, напугает их не хуже Жоржа Яковлевича, – и бухгалтер насмешливо посмотрел на меня из-под своих золотых очков.

– Ну нет, Иван Петрович, Букта бояться нечего, он только крикун, но добрейшей души человек и не станет даром обижать молодого человека. К тому же я уверен, что господин Лухманов, как молодой и знающий свое дело моряк-парусник, ему понравится. Букт сам старый парусник, – сказал Линден подчеркнуто серьезно.

– Ну, с богом, – обратился он ко мне, – отправитесь третьим помощником на «Жандр», пароход наливной, и у вас, кроме чисто морских обязанностей, никаких других не будет, а с Буктом вы уживетесь отлично. Иван Федорович – добрый старик, а если и покричит когда, то вы не должны быть в претензии; помните, что он командовал кораблем еще в Российско-американской компании, то есть когда вас еще и на свете не было… Ну, желаю счастливого плавания, – и Василий Михайлович протянул мне свою большую, белую, выхоленную руку.

– Farewell![35]35
  Прощайте! (Англ.)


[Закрыть] – крикнул он мне, когда я был уже в дверях.

– Thank you, sir[36]36
  Благодарю вас (англ.).


[Закрыть], – ответил я с порога и поспешил выйти, чтобы не разреветься от прилива благодарности и счастья.

Линден был одним из тех передовых гуманных моряков-шестидесятников, которых так тепло описал в своих рассказах Станюкович. Он был доброй души человеком в стае злого и алчного меркурьевского воронья. Через год после встречи со мной его заклевали, и он ушел на должность инспектора Добровольного флота, где прослужил много лет, оставив по себе самые теплые воспоминания.

На следующее утро я снова шел на «Константине Кавосе», который вез на рейд почту и пассажиров на пароход «Цесаревич Александр». На «Цесаревиче» я должен был догнать мой новый пароход – «Александр Жандр», который ушел в Баку наливаться.

Капитан «Цесаревича», огромный толстяк с монгольским типом лица, принял меня очень сухо и на мое предложение стоять в очередь с его помощниками вахту до Баку пробурчал:

– Не надо.

Мне отвели койку в одной из кают второго класса. Посреди ночи меня разбудил стук в дверь. Рассыльный с вахты звал, меня к капитану.

Я быстро оделся, сполоснул лицо и пошел на мостик.

Море было невозмутимо спокойно, и мощные колеса «Цесаревича», дробно стуча лопастями, оставляли далеко тянувшийся за пароходом, сверкавший на луне двойной след.

На мостике виднелась озаренная луной необъятная фигура капитана.

– Ну вот и вы! – встретил он меня, протягивая обе руки. – Простите, ради бога, что я вас побеспокоил.

Такая любезная встреча после сухого и резкого приема несколько часов назад показалась мне подозрительной.

– Что прикажете, капитан? – ответил я, прикладывая руку к козырьку.

– Не прикажу, а попрошу, и очень попрошу, батенька. Постойте, пожалуйста, вахту за моего старшего помощника, – заболел, понимаете, совершенно неожиданно заболел, лежит в своей каюте и не может подняться на мостик.

По тону его голоса, по бегающим глазкам я сразу понял, что он лжет и что тут кроется какая-то история, в которой командир сыграл, вероятно, не совсем красивую роль.

Приняв курс, скорость и место на карте и осведомившись о порядке вахтенной службы, принятом на «Цесаревиче», я заходил по мостику, не спуская глаз с освещенного луной горизонта.

На моей вахте обогнули Чечень и легли на Петровск,

Командир ушел вниз. В четыре часа меня сменил второй помощник, молодой черноморец Саша Федоров.

От него я узнал подробности о «болезни» старшего помощника.

Старший и капитан поругались на мостике сейчас же после полуночи. Саша только что сдал вахту и спустился с трапа, когда они начали ругаться. Он остановился под мостиком и все слышал: капитан запачкал где-то рукав кителя и накинулся на старшего, что он плохо смотрит за чистотой, а тот ответил, что если капитан и впредь будет получать деньги на восемнадцать матросов, а держать только двенадцать, то судно никогда не будет чистым. Слово за слово, оба обменялись крепкими выражениями, и капитан арестовал старшего помощника домашним арестом в его каюте.