Текст книги "Два веса, две мерки (Due pesi due misure)"

Автор книги: Дино Буццати

Соавторы: Итало Кальвино,Альберто Моравиа,Карло Мандзони,Томмазо Ландольфи,Карло Бернари,Лука Гольдони,Лючо Мастронарди,Джузеппе Берто,Лев Вершинин,Антонио Амурри
сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 38 страниц) [доступный отрывок для чтения: 14 страниц]

АНГЕЛ В ГЕТРАХ ^{7}

Перевод Е. Дмитриевой.

Неизменно следуя правилу повествовать о случаях, происходивших на самом деле, так что их достоверность может быть засвидетельствована многими очевидцами, я приглашаю вас сегодня, любезные читатели, в миланский городской сад.

Холодное январское утро, идет снег. На скамейке – двое безработных, они промерзли до костей, одеревенели от стужи и невзгод. Нет, они отнюдь не оборванцы. На них приличные пальто и костюмы – должно быть, остатки некогда обширного гардероба, и во всем их облике чувствуется определенное достоинство. Одним словом, они из тех безработных, которые стыдятся своей нищеты, о чем, судя по всему, догадывается пожилой прохожий – солидный, хорошо одетый господин, ибо он вдруг останавливается перед ними и вежливо, с величайшим тактом вызывает их на разговор.

Да, нищета. Да, они ищут работу. Какую угодно – только бы сводить концы с концами, хоть что-нибудь приносить домой, пока на них окончательно не поставили крест близкие, чье уважение потерять – страшнее всего. Безработица, рождая в человеке сознание собственной никчемности, делает его неуверенным, унижает настолько, что он готов стыдиться себя.

Стоп. А теперь скажите: ведь вы верите в ангелов? Особенно если на ногах у ангелов гетры?

Двое наших страдальцев всю жизнь считали, что ангелы – детская сказка (глубокое заблуждение!), что нет их в природе, а уж ангелов в гетрах и подавно. Однако на сей раз они вынуждены были признать, что холодными январскими утрами по городу, с кожаным портфелем под мышкой, в очках, тщательно спрятав крылья под пальто, расхаживают ангелы, помогая обездоленным, и что солидный господин и был как раз одним из этих небесных созданий, спустившихся к нам с райских высот. Представьте себе: едва безработные закончили свой рассказ, он сочувственно улыбнулся и говорит:

– У меня есть для вас работа.

– Постоянная?

– Постоянная. В Финансовом управлении. Там нужны люди. Пойдемте.

От городского сада до Финансового управления – рукой подать, но даже если бы оно находилось на краю света, они последовали бы и туда за своим добрым ангелом. Полные радужных надежд, они не отставали от него ни на шаг.

– Значит, дело такое, – объяснял он на ходу. – Предстоит повышение налогов. В связи с этим нужны расторопные люди.

– Да здравствуют налоги! – повторяли безработные, шлепая по мокрому грязному снегу.

Вскоре они уже поднимались по лестнице мрачного (во всех отношениях) здания.

– Обождите здесь, – сказал добрый ангел, вводя их в какую-то комнату. – Для начала надо пройти медосмотр. Такое правило, и, если вы здоровы, вас зачислят без лишних формальностей. А если со здоровьем плохо, лучше сразу скажите, нечего тогда с вами время терять.

– На здоровье не жалуемся, – дружно заверили оба. – Честное слово!

– Ладно-ладно, там видно будет. Раздевайтесь.

И вышел, закрыв за собой дверь.

Радуясь неожиданной удаче, безработные стали раздеваться.

– А рубашку снимать?

– Еще бы! Как на призывной комиссии. Тут ведь тоже будут смотреть, годен ты или не годен.

Вещи одного и другого вперемешку полетели на скамью. Вскоре вернулся ангел.

– Готовы? Молодцы. Пройдите в соседнюю комнату и ждите: врач вас вызовет, я его уже предупредил. Полный порядок.

Безработные (теперь и они напоминали ангелов), конфузясь, переходят в соседнюю комнату и начинают ждать. Они ждут уже полчаса (успели посинеть), когда дверь открывается – и на пороге в ужасе застывает кто-то из служащих.

– Что вы здесь делаете?! – кричит он неизвестным субъектам в костюме Адама.

– Доктора ждем, – лепечут они, стуча зубами от холода. – У нас медосмотр…

– Доктора?.. Медосмотр?.. Караул! Сумасшедшие!

Подведем итоги. Ангел в гетрах исчез, а с ним и одежда безработных. Да не покажется вам после этого дешевой остротой заключительная фраза, ибо на сей раз, в кои-то веки, она как нельзя более оправдана зрительным впечатлением. Итак, когда наши герои, прикрываясь чем бог послал, выходили из Финансового управления, прохожие, глядя на них, приговаривали:

– Ишь, до чего налогоплательщиков довели!

ОТКРЫТИЕ ЕВРОПЫ ^{8}

Перевод Н. Живаго.

Все началось 15 октября 1490 года в еще не открытой Америке. Молодой ученый по имени Миур из племени инков предстал перед правителем и сказал так:

– Лсдаигап, Пим а турфельсин такарамаллеи. [10]10
  Ваше Величество, мои расчеты убеждают меня в существовании неизвестного континента по ту сторону Океана.


[Закрыть]

Правитель недоверчиво поглядел на него – не сумасшедший ли. Потом молвил:

– Фьярал о н матцек о н васпат о н!.. [11]11
  Перестань…


[Закрыть]

Однако Миур не сдался, а с учтивой твердостью заявил:

– Пирмальцин буб а . [12]12
  Уверяю вас. И в доказательство я намерен пуститься в океанские просторы, дабы совершить открытие. Соблаговолит ли Ваше Величество удостоить меня своим высочайшим на то изволением?


[Закрыть]

Правитель задумался. Он долго пребывал в нерешительности, хмурил брови и наконец, пожав плечами, ответил:

– Спима Ргоцет а . Фиранольт с'амураи! [13]13
  – Да!


[Закрыть]

Сказано – сделано.

Месяц ушел на подготовку, и вот молодой ученый на глазах у огромной толпы соотечественников, оттолкнув от берега груженную провиантом пирогу, устремился навстречу неизвестности.

Он пустился в путь один-одинешенек. Никто не пожелал разделить с ним опасности чрезвычайно рискованной экспедиции.

Пирога, удаляясь от берега, становилась все меньше и меньше, пока совсем не исчезла за горизонтом, и кто-то подумал: «Прощай, безумец! Сумасшедший герой! Увидим ли мы тебя когда-нибудь?»

Путешествие заняло около двух месяцев.

Первые дни плавания выдались вполне погожие. Океан спокойно лежал под лазурным небом. Занятия Миура не отличались большим разнообразием: молодой ученый только и делал, что ел, спал да всматривался в горизонт. Еще, коротая время, он высекал путевые заметки на захваченных с собой небольших камнях. Инки, как известно, именно в камне вырубали свои письмена. Бывало, в недрах Перу находили целые каменные библиотеки. Остатки этого, существовавшего почти у всех первобытных народов обычая ныне живут разве только на кладбищах.

В пути не все шло гладко. Молодому Миуру пришлось дважды испытать океанский шторм. Первое штормовое крещение произошло на двадцатые сутки плавания. Среди ночи Миур проснулся от ужасающего ураганного воя. Гремел гром, и молнии сверкали без передышки. Пирога то взлетала на головокружительную высоту, то стремглав проваливалась в зияющую черную бездну. У Миура, страдавшего морской болезнью, даже мелькнула мысль, что было бы лучше остаться дома. Вера его дала трещину. Не так-то легко открывать материки. Конечно, это дело может показаться простым, когда сидишь в своем научном ущелье и, выбивая на камнях числа, получаешь достоверные разультаты, но на практике все выходит иначе. Первооткрыватель материков по своему существу разительно отличается от обычного путешественника.

Внешне действия первооткрывателя выглядят точно так же, а вот animus, то есть самый дух его действий, совершенно иной. Дело в том, что, стремясь к открытию, как говорится, никогда не знаешь, где найдешь, где потеряешь.

Второй шторм обрушился на отважного мореплавателя много дней спустя и был значительно крепче первого. Не раз океанская пучина, казалось, вот-вот поглотит крохотную скорлупку. Миур был вынужден сбросить балласт. Прежде всего он отправил за борт только лишнее, потом то, что могло пригодиться при случае, потом все, без чего можно обойтись, и в конце концов самое необходимое. Так, в воду по очереди полетели кухонная утварь, постель, наиболее тяжелая пища, научные приборы и, наконец, каменья с нанесенными на них путевыми заметками. Кровью обливалось сердце Молодого ученого, когда он провожал взглядом исчезавшие в морской пучине бесценные камни.

Но этим дело не кончилось. Заметно опустевшая пирога по-прежнему являла собой чрезмерную тяжесть. Ученый решил было – вот оно, высшее самоотречение! – радикально облегчить ее, выбросив за борт самого себя, однако засомневался: не лучше ли выбросить пирогу, ведь она гораздо тяжелее, нежели его собственное тело?

Нерешительность едва не стоила ему жизни, но, как долго он в ней пребывал, сказать трудно: может, час, а может, и месяц.

Веревкой Миур привязал пирогу к себе из опасения, что самый большой вал унесет его утлое суденышко. Он держался настоящим героем в неравной схватке с разбушевавшейся стихией.

И вдруг понял, что ему конец. Огромная волна взметнула лодчонку на страшную высоту, затем яростно швырнула вниз; в ту же секунду другой жесточайший вал обрушился на пирогу и ее пассажира, с треском ударив их обо что-то твердое.

Миур потерял сознание.

Очнулся он на лежанке в рыбацкой хижине; какие-то мужчины и женщины, собравшиеся вокруг, с тревогой разглядывали его, что-то обсуждая между собой на странном, непонятном языке.

Ученый догадался, что это и есть открытый им континент, но решил до поры до времени никому ничего не говорить. Его накормили, обогрели, одели. Потом – насколько можно было уяснить по интонации – стали расспрашивать, однако он не отвечал. Во-первых, незачем было компрометировать себя скороспелыми заявлениями; во-вторых, его не приняли бы всерьез; в-третьих, он ровным счетом ничего не понимал. Оставалось наблюдать и слушать. Имея недюжинные способности к языкам. Миур вскорости овладел странным наречием и узнал из разговоров, что его подобрали штормовой ночью на берегу. Более всего рыбаков поражала отвага незнакомца, который рискнул выйти в море в такой сильный шторм, не утихавший уже много дней. Они исподлобья поглядывали на гостя, задетые за живое его упорным молчанием, недоумевая, почему тот не отвечает на их вопросы и не собирается уходить.

Но прошло дней десять, и как-то вечером, к их великому изумлению, Миур вдруг уселся на постели и потребовал камень. Переглянувшись, хозяева отсели подальше от лежанки. Миур стал настаивать, и рыбаки сказали, чтоб он спал спокойно, завтра, мол, принесут. Тут ученый радостно возвестил, что открыл их страну, и выразил пожелание встретиться с королем.

Последовало всеобщее замешательство. Дети засмеялись, захлопали в ладоши, однако суровый взгляд отца пресек их веселье. Женщины спрятались за спины мужчин, и все притихли, робко глядя на незнакомца. Миур повторил свои слова. Тогда самый старый рыбак, поднявшись с места, посоветовал гостю хорошенько отдохнуть и пообещал, что завтра его обязательно проводят к королю.

Все вышли из хижины, затворив за собой дверь.

Назавтра появился строгий человек с бородой в сопровождении двух других, высоких и бледнолицых. Миур живо осведомился, не они ли проводят его к королю.

– Да-да, к королю, – ответил бородатый и потрогал лоб Миура.

По его знаку двое помощников принесли тазик, и бородатый пронзил ему руку каким-то маленьким колющим оружием из сверкающей стали.

С криком «Негодяй!» Миур вскочил с постели, отбиваясь, чем попало. Но они втроем подмяли его, накрепко скрутили веревкой и поволокли куда-то, не обращая внимания на вопли и отчаянное сопротивление несчастного.

Такой оборот событий весьма и весьма удручал молодого ученого. Понимая, что захвачен в плен, он мечтал теперь об одном: вернуться в свою далекую страну. Пускай эта по-прежнему считается неоткрытой. Тем более что жители ее производили довольно странное впечатление. Например, невозможно было обменяться и парой слов с товарищами по камере, несговорчивыми раздражительными субъектами, начисто лишенными здравого рассудка.

Однажды зашел к нему с осмотром бородатый – причина всех его несчастий – и что-то сказал одному из надзирателей.

На следующий день, к большому своему удивлению, Миур был отпущен на свободу.

Он полной грудью вдыхал свежий воздух и, слоняясь по городу, терзался навязчивой мыслью о возвращении на родину. Только где взять необходимые средства? Кто даст ему пирогу? А если и дадут, рискнет ли он в одиночку на утлом суденышке вновь испытать судьбу?

«Что же делать? – мучительно думал он. – Что бы такое придумать?»

И вдруг остановился, хлопнув себя по лбу: «Черт подери! Это же проще пареной репы!»

Какой-то прохожий указал дорогу, и через полчаса быстрой ходьбы Миур очутился перед дворцом. Спустя несколько дней ему с большим трудом удалось добиться у короля аудиенции. Будучи представлен августейшей особе, он сказал так:

– Ваше Величество, мои расчеты убеждают меня в существовании неизвестного континента по ту сторону Океана.

– Эк куда хватил! – крякнул монарх.

– Уверяю вас. И прошу предоставить мне снаряжение, необходимое для его открытия. Полагаю, трех каравелл будет достаточно. Во славу Вашей Милости я открою огромный материк.

Король погрузился в раздумья. Некоторое время он колебался. Наконец молвил:

– Да будет так!

И приказал случайно оказавшемуся поблизости министру морского флота заняться этим вопросом. Прощаясь с посетителем, который без устали рассыпался в благодарностях, монарх отечески напутствовал его и хотя не скрыл своих сомнений в успехе предприятия, однако заметил, что всякое смелое начинание должно поддерживать. Миур уже выходил из зала, как вдруг король спохватился.

– Да, кстати, – воскликнул он, – а как вас зовут?!

Миур на мгновение опешил: вопрос застал его врасплох. Но лишь на мгновение. Призвав на помощь все свои познания в местном языке, молодой ученый изобрел имя, показавшееся ему звучным и достаточно внушительным.

– Христофор Колумб, – ответил он. И вышел.

Остальное известно.

ТАЛЕЙРАН, ИЛИ СТАРАЯ ДИПЛОМАТИЯ ^{9}

Перевод Н. Живаго.

Талейрану принадлежит изречение: «Язык дан дипломату, чтобы скрывать свои мысли».

Поди пойми, что он хотел сказать этой фразой, коль скоро язык служил ему для сокрытия мыслей. Так или иначе, приведенное высказывание весьма точно передает характер вошедших ныне в практику дипломатии политических установок этого видного деятеля, суть которых в том, чтобы слова постоянно шли вразрез с действительностью.

Вы скажете: мол, если воспринимать слова дипломатов наизнанку, система Талейрана потеряет всякую силу. Я тоже так считаю. И мне невдомек, почему до сих пор дипломаты упорно извращают истину, когда всем давно известно, что их слова просто-напросто имеют обратный смысл.

Впрочем, я догадываюсь, что все гораздо сложнее. Ведь эту систему, как и любую другую, можно употреблять по-разному. Сам Талейран блестяще применял ее. Во внешней политике дела у него шли как по маслу.

Он, например, говорил врагам:

– С оружием у нас совсем плохо.

Враги кидались в наступление и получали по мозгам: Талейран был до зубов вооружен пушками.

Когда же страна из-за нехватки оружия действительно не могла больше вести войну, Талейран, беседуя с иностранными министрами и послами, небрежно бросал что-нибудь вроде:

– Ума не приложу, где разместить пушечные ядра и прочие боеприпасы. У нас их столько, ну столько, что просто некуда складывать.

Иностранцы тут же клевали на удочку. И с войной не совались. Хотя Талейран не имел за душой ни единого патрона.

Порой этот хитрый политик говорил «белое», дабы никто не заподозрил, что в действительности было черное. Иногда он говорил «белое», чтобы собеседники, зная его коварство, думали, будто в действительности черное, хотя на самом деле было именно белое. Еще он говорил «белое», чтобы слушатели, памятуя о его дьявольской хитрости, думали, что он внушает им мысль о черном, так как в действительности было белое, хотя на самом деле было именно черное. А еще случалось…

Тем временем среди его домашних зрело недовольство. Эти простаки не желали осваивать головоломное правило дипломатического искусства.

Талейран изложил им свою теорию и требовал ее применения в повседневной жизни.

– Запомните, – объяснял он, – никогда нельзя делиться с кем бы то ни было своими намерениями. Язык призван не выражать, а скрывать мысли.

На практике же, именно вследствие его хитроумия, получалась кутерьма.

Так, он говорил:

– Сегодня на обед мне хотелось бы не мяса, а рыбы.

На самом деле он хотел мяса. Однако домашние, забыв о теории, подавали на стол рыбу. Знаменитый дипломат скрипел зубами от бешенства.

– Ты же сам просил рыбу, – оправдывалась его жена, милая, добрая, но не очень понятливая женщина.

В ответ Талейран переходил на крик:

– Я сто раз повторял, что слово призвано не выражать, а скрывать мысли!

– Любишь небось жареную индейку? – спрашивал Талейрана его деревенский дядя, намереваясь послать племяннику к рождеству пару индюшек.

Талейран индюшатину обожал. Он все на свете отдал бы за такой подарок.

– Да ну ее! – отвечал он, чтобы скрыть главную мысль.

И деревенский дядя оставался при своих индюшках, для которых, само собой разумеется, это было смертельным оскорблением, ибо они в простоте считали, будто Талейран их не переваривает. Что поделаешь! Не посвящать же индюшек в тайны дипломатии!

Несообразительность родичей и прислуги чрезвычайно удручала Талейрана. Он говорил, к примеру:

– Сегодня ужинаем не в семь, а в восемь, как всегда, потому что я вечером никуда не иду.

На самом деле ему как раз нужно было уйти, для чего требовалось отужинать пораньше, и он по-своему обычаю пользовался словом для сокрытия мысли. Но тупица управляющий, ни бельмеса не смысля в дипломатии, принимал слова хозяина за чистую монету и ровно в восемь подавал ужин. О небо! Талейран словно с цепи срывался:

– Я же предупреждал: сегодня ужинаем раньше!

– Вы сами изволили… – сконфуженно бормотал управляющий.

– Каким еще языком вам объяснять, что язык дан дипломату, чтобы скрывать свои мысли? У меня в мыслях было отужинать в семь, и я скрыл это, назначив ужин на восемь. Иначе, если бы я открыто распорядился накрывать к семи, вы бы решили, что за этими словами скрывается моя мысль отужинать в восемь, и подали бы к восьми. Я потому и сказал: ужинаем в восемь, что не хотел ужинать в восемь. Понятно вам?

– Нет, – с убийственной, едва ли не циничной откровенностью признавался глупый управляющий.

Первым человеком среди домашних, более или менее овладевшим системой Талейрана, оказалась жена. Но Талейрану никак не верилось в это. Избегая досадных недоразумений, которые перевернули с ног на голову всю его частную жизнь, он стал расставлять точки над «i». К примеру, он говорил жене:

– Завтра я в Вену не еду, стало быть, и чемоданы собирать незачем.

Жена понимала: он едет, что было чистой правдой. Но, поскольку речь шла о серьезном деле, Талейран, не полагаясь на ее сообразительность, добавлял:

– Ты, разумеется, поняла из моих слов, что я еду и необходимо собрать чемоданы? Ну вот и хорошо.

– Прекрасно, – отвечала супруга, убежденная в том, что муж продолжает скрывать за словами свои мысли.

Наутро никаких чемоданов и в помине не было.

Но случалось, муж произносил фразу со скрытой мыслью, а в следующей расставлял точки над «i», тогда доброй женщине не сразу удавалось разгадать, за какой из них скрывается настоящая мысль Талейрана. И, дабы муж понял, что она не поняла, жена спешила заверить его.

– Поняла, поняла.

И делала все наоборот.

– Как же так?! – негодовал муж. – Ведь ты говорила, что поняла!

А она в ответ:

– Я тоже скрыла свою мысль словами.

Положение день ото дня осложнялось. В доме будто назло все совершалось шиворот-навыворот. Домашние перестали понимать Талейрана. Для знаменитого дипломата это был удар в самое сердце. В собственных стенах он ощущал себя непонятым гением. В конце концов после множества бесплодных попыток обучить домашних своей хитроумной методе Талейран решил вовсе от нее отказаться.

Тончайший дипломат со всеми остальными, он в кругу семьи сдался перед необходимостью называть вещи своими именами. Например, страдая животом, он откровенно просил:

– Сегодня вечером, пожалуйста, вместо свинины в соусе сделайте мне какой-нибудь бульончик.

Он и впрямь хотел бульону.

Но было поздно! В доме успели освоить его систему, разгадали тайну, овладели ключом к дипломатии. И вечером ставили перед ним окорок с адскими подливками.

– Помилуйте, – стонал Талейран, – в домашнем кругу я больше не скрываю своих мыслей за словами. Не надо больше понимать мои слова наоборот!

Куда там! Растолкуйте это тем, кто прошел школу великого дипломата. Когда он умолял не понимать его наоборот, они понимали его слова наоборот, полагали, что его самого следует понимать наоборот, и соответственно понимали его наоборот.

 
Кто глазастый, тот увидел и другому показал.
Говорите что хотите, я свое уже сказал.
 

ЛЕГЕНДАРНОЕ СОБЫТИЕ ^{10}

Перевод Н. Живаго.

При упоминании о полковнике Лоуренсе по прозвищу «король арабов» и его знаменитой операции, которую принято называть «восстанием в пустыне», многие задаются вопросом: что это, мол, за восстание в пустыне, где совершенно пусто по определению?

Так вот, мне довелось стать живым свидетелем тех легендарных событий, и я готов поделиться их, быть может, не слишком пикантными, но зато мало кому известными подробностями.

Пожалуй, самой главной проблемой при подготовке переворота оказались для Лоуренса непомерные расстояния между отдельными повстанцами, разбросанными по бескрайним просторам пустыни, где, кроме них, никого не было.

И хотя каждый из заговорщиков на своей территории с радиусом во много миль существовал в полном одиночестве, а специфика пустыни позволяла обнаружить приближение посторонних уже на дальних подступах, тем не менее тщательная предосторожность в рядах организации производила глубокое впечатление. Члену группы предписывалось, как и всякому подпольщику, неукоснительно соблюдать правила конспирации, в том числе внешней, а именно: передвигаться на местности осмотрительно, укрываясь за барханами, при малейшем дуновении ветра молниеносно припадать к песку и надолго замирать в распластанной позе, несмотря на полное отсутствие видимых к тому причин, возвращаясь домой, совершать долгие обходы вокруг своей хижины, «дабы не вызвать подозрений» (неизвестно у кого).

На долю полковника Лоуренса выпала наиболее трудная задача: он осуществлял непрерывную связь между заговорщиками, развозя приказы, оперативные сводки и инструктируя личный состав в преддверии великой минуты. С этой целью верхом на верблюде полковник преодолевал тысячи километров и успевал за пару месяцев повидать одного-двух из своих людей.

Трудно, очень трудно было Лоуренсу поддерживать чувство локтя в рядах организации. Он и доставку корреспонденции от одного повстанца другому взял на себя, тогда как между ними, разбросанными по бескрайним просторам Сахары, пролегали тысячи и тысячи километров.

– В условный час, – разъяснял полковник, – вы все громогласно восстанете.

– Кто – все? Здесь живу только я. До ближайшего соседа триста километров.

– Вот и восстанете оба – ты и он – в трехсоткилометровой зоне действия.

– Полковник, а давайте расширим зону действия до тысячи километров, и тогда нас будет уже трое, потому что за семьсот километров от того соседа проживает еще один страдалец.

– Ладно. Расширим до тысячи. Но больше никого не принимать! А то тысяча обернется двумя. Впрочем, нашему восстанию так или иначе суждено выйти за пределы установленной территории. Оно прогремит по всей пустыне!

– Черт подери, ничего себе клочок землицы!

– Зато нас уже трое или даже четверо.

– А удержите ли вы, полковник, весь плацдарм?

– Значит, придется создать резерв еще из какого-нибудь повстанца.

– Предлагаю привлечь к нашему делу полярные области. Вызвать мощную волну восстаний на безлюдных равнинах Северного полюса.

– Превосходная мысль! Добавьте к этому Южный…

– Но в тех краях тоже никого. Разве что несколько белых медведей да горстка пингвинов.

– Вот и отлично. К тому же там наверняка бродит какой-нибудь одинокий исследователь. Если в назначенный час он восстанет вместе с нами, считайте – дело сделано.

– И никакой тебе реакции, никаких репрессий…

– Все же я убедительно прошу соблюдать личную маскировку.

Последнее являлось предметом постоянной озабоченности полковника. Что-то в духе лорда Браммела, который так же тщательно заботился о своей элегантности.

Благодаря умению вовремя скрыться, промелькнуть незамеченным или кануть в неизвестность Лоуренс искусно поддерживал среди окружающих жгучий интерес к собственной персоне.

Впрочем, особого умения и не требуется: ведь в пустыне никого нет, а значит, и увидеть вас некому. Но даже от взгляда невольного наблюдателя присутствие полковника вряд ли ускользнуло бы. Лоуренс держался с чрезвычайно независимым видом. Что бросалось в глаза.

Правда, он мог часами просиживать за барханом, избегая встреч со случайными прохожими. Жаль, в эти часы никто не собирался проходить. А бывало, сам проходил, весь замаскированный, с накладной бородой.

– Кто такой? – удивлялись караванщики. – Неужто Лоуренс?

– Скажешь тоже! Лоуренс-то безбородый!

Немного погодя полковник отцеплял бороду, и тогда караванщики судачили:

– Глянь-ка, не тот, что давеча. Другой…

Или примет облик авиатора Джона Хьюма Росса. Словом, вел себя, как и положено в пустыне секретному агенту.

Однако же, несмотря на постоянную заботу о строжайшей секретности и конспирации, он в ходе своей пустынной эпопеи так и не овладел важнейшим навыком смешиваться с толпой, растворяться в ней.

Любой светский хроникер, оказавшись поблизости, неминуемо записал бы в свой блокнот: «Среди присутствующих был замечен…» и т. д.

Больше всего Лоуренсу пришлось попотеть, когда настало время развозить решающую депешу: «Полная боевая готовность. Восстание назначается на такой-то день и час».

Каждому заговорщику надлежало в нужный момент восстать в закрепленной за ним зоне. Чтобы обеспечить одновременность, учитывая огромные расстояния между участниками заговора, доставка последней депеши началась с упреждением в несколько лет.

Впоследствии пришлось-таки объявить выговор кое-кому из повстанцев, которые, потеряв счет дням, встретили заветный миг сложа руки либо перепутали дату и восстали с опозданием на месяц; однако в целом, невзирая на отдельные неувязки, восстание было проведено безукоризненно.

Итак, Лоуренс успел за несколько лет развезти депешу всем членам организации, после чего возвратился в штаб и стал ждать начала действий.

Видели бы вы, что произошло!

В назначенный срок каждый из заговорщиков восстал с громкими криками: «Смерть! Смерть!», которых, к несчастью, не услышал никто в мире, за исключением самого заговорщика. Что, впрочем, ни в коей мере не уменьшило драматизма событий.

Согласно приказу, восстание вспыхнуло на закате дня. Если бы кто-нибудь мог единым взглядом окинуть бескрайние просторы Сахары в эту поэтическую минуту, когда небо розовеет, а воздух наполняется свежестью, он различил бы среди песков крохотную одинокую точку, исступленно носившуюся взад-вперед, а за тысячу километров от нее – другую точку, которая беспрепятственно скакала и бесновалась на бархане, еще дальше – третью точку и так далее.

Поднялись все мощно и разом, если не считать отдельных, уже упомянутых, случаев забывчивости, явившихся в некотором роде отголосками восстания, ибо еще долго кое-кто восставал сам по себе в разных уголках пустыни; и поскольку свидетелей не было, эти выступления прошли незамеченными.

Существенная деталь: в целом ряде обширных районов, охваченных восстанием, вообще никого не было. Даже повстанца.

И конечно же, сам выбор территории для столь мощного выступления оказался чрезвычайно удачным, поскольку совершенно исключал возможность реакции.

Более того, о случившемся долгое время нигде ничего не знали.

Лишь много лет спустя услышали от некоторых участников легендарного события, что однажды вечером-де состоялось «восстание в пустыне».

Но так и не поняли против кого.