Текст книги "Два веса, две мерки (Due pesi due misure)"

Автор книги: Дино Буццати

Соавторы: Итало Кальвино,Альберто Моравиа,Карло Мандзони,Томмазо Ландольфи,Карло Бернари,Лука Гольдони,Лючо Мастронарди,Джузеппе Берто,Лев Вершинин,Антонио Амурри
сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 38 страниц) [доступный отрывок для чтения: 14 страниц]

НОЖКИ ОТ МЕБЕЛИ

Перевод Г. Богемского.

Когда я получил капиталец, оставленный мне отцом, то сразу подумал, что неплохо бы вложить его в какое-нибудь дело, которое приносило бы хоть маленький доход. Одни предлагали мне открыть еще один магазин (я торгую бытовыми электроприборами на корсо Витторио), другие – купить земельный участок около Фраскати, третьи – приобрести грузовик с прицепом для перевозки фруктов. Но Матильде, на мое несчастье, пришла в голову идея:

– Американцы обожают старый Рим. Ты купишь квартирку в нашем районе, поставишь туда какую-нибудь рухлядь и – будь уверен – сразу же ее выгодно сдашь какому-нибудь американцу.

Я одобрил это предложение и после недолгих поисков решился купить квартиру на последнем этаже дома на виа дей Коронари. Цена – три миллиона лир, комнат – пять. Но вся квартира старая, грязная, в уборную войти стыдно, кухня закопченная, ни газовой, ни электрической плиты, конечно, нет, а для готовки – таганок с углями, которые надо раздувать веером из перьев. С балкончика, правда, открывался вид на крыши с неизменными кошками, неизменными рваными ботинками и неизменными дырявыми ночными горшками, тут и там украшающими черепичную кровлю. Я сказал Матильде:

– Может, такой вид и по душе американцам, но я бы здесь дня не прожил.

Не успел я подписать договор на покупку квартиры, как сразу же вылезли наружу дополнительные прелести – так всегда случается в старых домах. Я не говорю уже о крутой, темной и затхлой лестнице – она была общей, и ее должны были убирать все жильцы, – тут уж ничего не поделаешь, но мне пришлось, опять-таки по желанию Матильды, которая вдруг стала рачительной хозяйкой, произвести массу ремонтных работ внутри самой квартиры: оборудовать по-современному ванную и кухню, побелить потолки, покрасить стены, привести в порядок пол, сменить дверные и оконные рамы. Так, израсходованная мною сумма, включая налоги и счет от нотариуса, выросла до четырех миллионов лир. А еще нужно было купить мебель. Хотя Матильда и говорила о «старой рухляди», но известно, что за народ эти женщины: «старая рухлядь» на деле превратилась в светлый столовый гарнитур, спальню красного дерева, гостиную в венецианском стиле и множество разных необходимых мелочей. Сумма расходов вновь подпрыгнула больше чем на миллион.

Хорошо ли, плохо ли, но капитал я вложил, теперь оставалось найти американца. Совершенно случайно постоялец отыскался сразу, правда не американец, а американка. Звали ее Ли. Она была красивая женщина за тридцать, высокая и ладно скроенная, только очень уж похожа на куклу – отчасти из-за своего неподвижного лица с вечно изумленным выражением и огромных чуть навыкате голубых глаз, казалось, всегда устремленных в одну точку, словно они стеклянные, а отчасти из-за манеры причесываться и одеваться. Прическа была у нее тоже как у куклы – маленькая черная косичка, – а носила Ли короткие широкие юбочки, из-под которых торчали худые ноги.

Ли пришла, осмотрела квартиру (ах, какой вид на крыши!) и сказала, что берет ее.

– Только очень уж некрасивая мебель, – огорченно добавила она, – страшно некрасивая. Я ведь художница. Разве такая мебель должна быть в квартире у художницы, синьор Альфредо?

Мне стало даже немного обидно: по-моему, если что и было красивого в этой мышиной норе, так это мебель. И тем не менее домой я вернулся довольный и даже слегка взволнованный – уж не знаю почему, видно, на меня так подействовал нежный, детский голосок Ли, голосок как будто из музыкальной шкатулки, какие делают в Сорренто. Матильда, когда я ей передал замечание Ли насчет мебели, разозлилась и сказала с нотками ревности в голосе:

– Скажите на милость! Что это еще за особая мебель для художницы? Пусть себе малюет свои картины и не морочит людям голову… и рисовать-то наверняка не умеет, а сколько гонору!

Ну, ладно. Я много раз ходил после этого к Ли – то за договором, то за задатком, то еще за чем-нибудь, и во время одного из этих посещений она сказала, что хочет нарисовать мой портрет, потому что у меня, видите ли, римский тип – такое лицо чистокровного римлянина нечасто встретишь. Так я начал ей позировать и имел возможность лицезреть ее, так сказать, в домашней обстановке. Ли была страшная неряха, и очень скоро квартира моя превратилась в настоящий хлев. Все вещи были разбросаны по полу; чего тут только не валялось – чулки и листы картона для рисования, футляры от губной помады и книги, по одной туфле от каждой пары, иллюстрированные журналы, бюстгальтеры, коробки с карандашами. Рисовала она не стоя у мольберта, как все художники, а ползая на четвереньках вокруг разостланного на полу холста. Дома она всегда разгуливала в длинном халате из какой-то мешковины, напоминающем ночную рубашку, и имела привычку ходить босиком, из-за чего подошвы и пятки у нее вечно были красные от краски, которой был покрыт выложенный кирпичом пол. Кроме того, она за день выкуривала уж не знаю сколько сигарет, оставляя везде, где только можно, вымазанные губной помадой окурки, и не помню случая, чтобы рядом с ней не стоял стакан, наполненный чем-нибудь весьма крепким: Ли к нему прикладывалась после каждого взмаха кисти. Я не слишком разбираюсь в живописи, но у меня создалось впечатление, что Ли не столько была, сколько притворялась художницей, играла выбранную роль, как, впрочем, ведут себя все женщины – о них вопреки пословице можно сказать, что именно ряса делает монаха. Одним словом, для нее важнее всего было не то, что она писала – или не писала – на полотне, а ее хламида, босые ноги, руки, испачканные краской, весь этот хаос, сигареты, алкоголь.

Так продолжалось некоторое время: я, забросив свой магазин, приходил позировать, она меня рисовала, потом стирала нарисованное, потом начинала снова, и портрет не двигался с места. Признаюсь, я не имел ничего против этой ее медлительности, потому что постепенно и почти сам того не замечая влюбился в Ли. Подумать только: у меня красивая жена – Матильда, моложе ее лет на десять, и все же Ли нравилась мне больше и по сравнению с Матильдой была как изысканное блюдо в ресторане после домашней булки, хотя и сдобной. Впоследствии я не раз задавался вопросом, почему мне так нравится Ли, и пришел к такому выводу: моя Матильда – обычная женщина, в детском возрасте она была девочкой, в молодости – девушкой, а потом – женщиной; Ли же, превратившись в женщину, осталась девочкой. И поэтому, когда я думал, что разговариваю с женщиной, вдруг вместо нее появлялась девочка, наивная и невинная, а когда я полагал, что говорю с девочкой, передо мною представала женщина, опытная и лукавая. Такое странное сочетание щекотало мне нервы, как нечто противоестественное, как какое-то чудо; это было неизведанное ощущение новизны, которое мне никак не удавалось прочувствовать до конца и всякий раз хотелось испытать вновь.

Однажды поднимаюсь я к Ли, вхожу без стука (входная дверь у нее всегда настежь, точно она живет в Колизее), и кого же, вы думаете, я у нее застаю? Ли, в своем халате и босиком, как обычно, сидит на полу, склонившись над полотном, а вокруг развалились в креслах трое парней, которых на виа дей Коронари и в окрестных улочках все хорошо знают как бездельников, разгуливающих на свободе только потому, что у полиции руки не доходят до них. Это люди, испробовавшие все профессии, но ничего не умеющие, игроки в шары и завсегдатаи окрестных баров: Марио, прозванный Мавром за смуглое лицо, лиловые губы и черные как уголь глаза, Алессандро по прозвищу Малолитражка, потому что он маленького роста, и Ремо, которого неизвестно почему окрестили Волчонок. Сказать по правде, я не слишком обрадовался, увидев их: во-первых, потому, что мне хотелось побыть с Ли наедине, а во-вторых, я не ожидал, что она пускает в дом такую публику.

– Гора с горой не сходится, а человек с человеком встретится, – сказал я сдержанно. А они сразу заметили, что я недоволен.

– Приветик, Альфредо.

Ли, не поднимая головы от холста, проворковала:

– Разве вы знакомы?

– Еще бы! – ответил я в сердцах. А они хохочут.

– Синьорина, у нас в Риме все приятели.

Так начались для меня черные дни. Правда, я продолжал позировать Ли – она никак не могла закончить портрет, – но теперь, придя к ней, непременно заставал там этих троих и еще других типов из той же породы. Где она их подбирала – неизвестно, может быть, они друг от друга узнавали ее адрес. Все эти парни, то и дело перебрасываясь злобными взглядами, лениво обсуждали свои дела, курили и потягивали вино, словно в баре на углу или в фойе спортивного клуба. Я же все надеялся, что рано или поздно они уйдут, и, дрожа от нетерпения, то и дело вскакивал и бегал по квартире или со вздохом смотрел на часы. Они, конечно же, все прекрасно понимали и назло мне просиживали допоздна, а ничего не замечавшая Ли, скорчившись на полу, продолжала малевать кистью по холсту. В конце концов я уходил первый, потому что я – единственный семейный человек из всей компании. Охваченный ревностью, задыхаясь от злобы, я возвращался домой, где меня далеко не ласковым словом встречала Матильда, которая теперь уже прекрасно знала, куда и зачем я хожу. И хоть бы Ли сама дала мне как-нибудь понять, чтобы я к ней больше не ходил, но она вела себя словно легкомысленная девчонка – впрочем, такова она и была, неожиданно подавала мне надежду именно в тот момент, когда я уже был близок к отчаянию. Однако, к сожалению, она подавала надежду не мне одному, а понемножку и всем остальным.

Я уже давно искал повода порвать эти тягостные отношения, и наконец она сама его мне предоставила. Однажды, когда квартира по обыкновению была битком набита оболтусами-ухажерами, а я сидел в уголке, терзаясь и страдая, Ли объявила, что решила устроить у себя большой вечер и приглашает присутствующих и вообще всех, кто захочет прийти.

– Большой вечер художников, – добавила она в восторге от своей затеи. Я не ответил ей «нет», но почувствовал, сам не знаю почему, что этот вечер будет последней каплей, которая переполнит и без того уже до краев налитую чашу. Потом Ли поднялась и пошла в спальню. Я за ней. Она что-то искала, шарила в одном из ящиков – она всегда держала их открытыми, и из них вечно торчали ее вещи. Я прикрыл дверь и схватил Ли за руку.

– Ли, я на этот вечер не приду… и вообще… лучше нам с вами больше не встречаться.

Ли посмотрела на меня с изумлением.

– Но почему же? Это будет вечер художников, мы разукрасим квартиру, выпьем, повеселимся… Почему?

– Потому, что я и эти бродяги, которых вы водите к себе, не выносим друг друга.

– Отчего вы не выносите друг друга?

– Да оттого, – сказал я с яростью, – что я порядочный человек, а они – шайка бандитов.

Она засмеялась своим дурацким ребячьим смехом.

– Ну, какой вы злюка! Оставайтесь, и я вас помирю.

– Это невозможно.

А она чуть раздраженно:

– Да с чего вам ненавидеть друг друга? Все тут только и делают, что ссорятся. Я хочу, чтобы все вы жили дружно.

На этот раз я даже ничего не ответил, а повернулся и пошел в прихожую. В коридоре она взяла меня под руку и, как-то странно взглянув на меня, сказала:

– Подождите минутку.

Я уж было обрадовался, что она собирается меня на прощанье поцеловать или что-нибудь в этом роде. Однако она вдруг втолкнула меня в ванную. На стене над ванной висел мой портрет углем. Она достала из кармана карандаш и, поглядывая на меня, подправила портрет. Потом выставила меня в коридор и объявила:

– Ну ладно, ладно, теперь, если хотите, можете идти.

Больше я ее не видел. Лето уже наступило. В начале августа я закрыл магазин и поехал на дачу – в Паломбара Сабина, где живут родители Матильды. Пробыл я там два месяца, продлив летний отдых, чтобы позабыть Ли и восстановить мир с Матильдой. В конце сентября я вернулся в Рим, и первым, кого я встретил на корсо Витторио, был Мавр.

Я окликнул его так, как принято у них:

– Приветик, Мавр!.. Как дела?

А он-то сразу смекнул, что меня интересует.

– Как, ты разве не знаешь, что она на другой день после той вечеринки уехала?

– Уехала?

– Ну да, – сказал он как-то неуверенно. – Вечер прошел не слишком удачно. Знаешь, она ведь обнадеживала понемножку всех нас. Ну, мы выпили, все расслабились, кто-то затеял спор, кто-то хватил лишку, кого-то обругали, кому-то дали по морде… Может, ей это не понравилось, а может, просто струхнула, что придется выбирать кого-то одного… Одним словом, на другой день она сложила чемоданы – и была такова.

Тут я вспомнил, что Ли осталась должна мне за четыре месяца, и сказал:

– Она не заплатила мне за квартиру.

– Если бы только это! – вырвалось у него.

– Ты о чем?

– Знаешь, ведь она была немного того… Сходи – и увидишь сам. Приветик, Альфредо.

Опрометью кинулся я на виа Коронари, перепрыгивая через ступеньки, взлетел по лестнице. Войдя в квартиру, я сразу же почувствовал: что-то не так, о беспорядке я не говорю, потому что у нее всегда был кавардак, – все осталось так, как было в последний вечер: опрокинутые стулья, повсюду стаканы, бутылки, объедки. Со стен свисали фестоны из цветной бумаги, под потолком тянулись гирлянды венецианских фонариков, причем лампочки в них еще горели. Пол был усеян осколками битой посуды – свидетельство того, что спор, о котором говорил Мавр, был жаркий. Однако ощущение какой-то перемены в обстановке не проходило. Причем ощущение довольно странное: казалось, осел пол. Присмотревшись получше, я увидел, что осел не пол, а мебель. У стульев, у стола, у табуреток, даже у буфета были отпилены ножки. Я побежал в спальню: и здесь вся мебель была без ножек. Вошел в гостиную – ножки отпилены. Короче говоря, мебель во всех комнатах стала карликовой. Потом кто-то мне объяснил, что Ли проделала эту миленькую операцию для того, чтобы придать вечеринке более живописный характер. Но в тот момент я готов был поверить, что она и в самом деле сошла с ума. Я вернулся в столовую, и взгляд мой случайно упал на выдвинутый ящик буфета: он был до краев наполнен темной жидкостью, а сверху плавало несколько окурков. Тут я понял, что Ли перед отъездом – то ли чтобы подшутить надо мной, то ли просто от лени – второпях слила в этот ящик вино из всех недопитых бутылок.

Итак, мое деловое предприятие стоило мне квартирной платы за четыре месяца, потерянного времени, ножек от мебели; сюда же надо отнести и ссоры с Матильдой. Я еще раз обошел комнаты, а когда уже собрался уходить, увидел на смятом одеяле в спальне большой лист картона, на котором был нарисован портрет мужчины с выпученными глазами, перекошенным ртом и волосами, торчащими во все стороны, как булавки из подушечки. Этим мужчиной был я. Под рисунком Ли подписала углем: «На память Альфредо от Ли».

Домой я вернулся в весьма грустном настроении. Матильда тут же спросила:

– Ну что, она тебе заплатила?

А я, кинув на стол свернутый в трубочку портрет, сухо ответил:

– Да, вот этим…

Итало Кальвино

МАРКОВАЛЬДО В СУПЕРМАРКЕТЕ

Перевод Г. Богемского.

В шесть часов вечера город попадал во власть потребителей. В течение всего дня трудоспособная часть населения только и делала, что занималась производством – производила предметы потребления. Но в определенный час – щелк! – словно невидимый выключатель прерывал процесс производства, и все, как по команде, кидались потреблять. Каждый день, едва в ярко освещенных витринах успевали распуститься диковинные соцветия товаров – свисающие с потолка красные колбасы, вздымающиеся пирамиды фарфоровых тарелок, развернутые павлиньими хвостами рулоны пестрых тканей, – как толпа врывалась в магазины и начинала переворачивать все вверх дном, поглощать и опустошать. Бесконечные потоки людей заполняли тротуары и галереи, вливались через стеклянные двери в магазины, бурлили у всех прилавков; эту толпу приводили в движение удары локтей в ребра рядом стоящих, подобные непрерывному движению поршня паровой машины.

Потребляйте! – И они хватали товары, клали их обратно, опять брали и вновь с усилием вырывали их у себя из рук. Потребляйте! – И они заставляли бледных молоденьких продавщиц вываливать на прилавок горы белья. Потребляйте! – И рулоны разноцветного шпагата вертелись, как волчки, листы пестрой бумаги колыхались, как хлопающие крылья. Покупки заворачивались в пакетики, пакетики – в пакеты, а пакеты – в пакетищи, и каждый сверток был аккуратно перевязан бантиком. И вот свертки, пакеты, кульки, сумки и сумочки уже затянуты в водоворот у кассы, руки шарят в сумках, ища кошельки, пальцы шарят в кошельках, ища мелкие деньги, где-то внизу, посреди леса чужих ног, между полами чужих пальто, оглушительно ревут дети, которые тут же потерялись, стоило только родителям отпустить их руку.

В один из таких вечеров Марковальдо пошел прогуляться со своим семейством. Поскольку денег у них не было, они развлекались тем, что смотрели, как делают покупки другие; ведь известно, что чем шире оборот денег, тем отчаяннее тот, у кого их нет, надеется: «Рано или поздно перепадет немного и мне». Но что до Марковальдо, ему никогда не перепадало. Зарплата у него была маленькая, семья – большая, к тому же надо было платить долги и делать взносы за купленное в рассрочку, – так деньги и утекали совсем незаметной струйкой. Но все же было приятно посмотреть, как тратят их те, у кого они есть, и особенно волнующее зрелище представлял огромный магазин под названием «супермаркет».

Это был магазин самообслуживания. Там каждому покупателю при входе давали маленькую тележку – нечто вроде проволочной корзинки на колесах, – и он толкал ее перед собой, наполняя всем, чего только душа пожелает. Марковальдо, войдя в магазин, тоже взял тележку, а за ним по тележке взяли и жена, и четверо детей. Так они стали ходить гуськом по магазину, каждый со своей тележкой, между прилавками, заваленными всякой снедью. Указывая друг другу на колбасы и сыры, они громко произносили их названия, словно узнавали в толпе лица друзей или по крайней мере хороших знакомых.

– Папа, можно взять это? – спрашивали дети каждую минуту.

– Нет, ничего не трогайте руками, это запрещено, – отвечал Марковальдо, помня о том, что в конце зала, по которому они кружат, их ждет кассирша, готовая немедля подсчитать сумму.

– А почему та тетя берет? – не отставали ребятишки, глядевшие на всех этих милых женщин, которые, забежав на минутку в магазин купить две морковки и пучок укропа, были не в силах устоять перед пирамидой консервных банок и – бум! бум! бум! – с видом, выражавшим не то покорность судьбе, не то отчаяние, с гулким звоном бросали в тележку жестяные банки очищенных помидоров, персиков в сиропе или маринованного чеснока.

Короче говоря, если твоя тележка пуста, а у других – полна, можно сдерживаться, но не бесконечно: в один прекрасный момент тебя берет зависть, досада, и ты оказываешься не в состоянии совладать с собой. И вот Марковальдо, еще раз приказав жене и детям ничего не трогать, проворно свернул в один из поперечных проходов между прилавками и, скрывшись из поля зрения своего семейства, схватил с полки банку фиников и положил ее в тележку. Он хотел только повозить ее за собой минут десять, похвалиться, как и другие, своей покупкой, а потом тихонько поставить на место… Эту банку, а также красную бутылочку с острым соусом, кулечек кофе и пакет макарон в голубой обертке… Марковальдо был уверен, что, действуя осторожно, он сможет по крайней мере четверть часа испытывать счастье человека, выбирающего все, что его душе угодно, и знающего, что за это не надо платить ни гроша. Но не дай бог, если увидят дети! Тогда они сразу же примутся ему подражать, и кто знает – чем все это кончится!

Марковальдо старался запутать свои следы, кружа и петляя по отделам магазина, прячась за спины то спешащих молоденьких служанок, то важных, укутанных в меха дам. И стоило одной из них за чем-нибудь потянуться – за желтой душистой тыквой или коробочкой с треугольными плавлеными сырками, – он тотчас же повторял их движение. Из репродукторов неслись веселые мотивчики, покупатели двигались и останавливались, следуя ритму, и в нужный момент протягивали руку, брали какой-нибудь товар и опускали в свою корзинку – всё под музыку.

Тележка Марковальдо уже ломилась от снеди. Ноги его несли все дальше и дальше, в те отделы, где было меньше покупателей; названия товаров становились все непонятнее; по картинкам на коробках и банках нельзя было с точностью определить, что это такое: то ли удобрение для салата-латука, то ли семена латука, то ли сам салат-латук, или яд для гусениц, уничтожающих латук, или приманка для птиц, которые едят этих гусениц, или же приправа для салата-латука или для жаркого из тех самых птиц… Как бы то ни было, Марковальдо прихватил две-три такие баночки.

Так он продвигался между двумя рядами прилавков, высящихся словно заборы. Вдруг дорожка оборвалась, и перед ним открылось широкое пустынное пространство, залитое неоновым светом, который переливался и сверкал тысячами бликов, отражаясь от кафельных плиток на стенах. И посреди этого безлюдного пространства стоял Марковальдо, один-одинешенек со своей тележкой, полной всякого добра, а в глубине виднелся выход и около него – касса.

Первым инстинктивным побуждением Марковальдо было броситься напролом, низко пригнув голову и толкая впереди себя тележку наподобие танка, удрать из супермаркета с добычей, прежде чем кассирша успеет дать сигнал тревоги. Но в ту самую минуту рядом с ним из другого прохода показалась тележка, нагруженная еще больше, чем у него, и кто же, вы думаете, ее катил? Его жена Домитилла! А с другой стороны выкатилась еще одна тележка, которую изо всех сил толкал перед собой Филиппетто. В этом месте сходились все проходы, и из всех проходов один за другим появлялись дети Марковальдо; каждый вез трехколесную тележку, наполненную доверху, как грузовой пароход. Каждому из них пришла в голову одна и та же мысль, и теперь, встретившись, они обнаружили, что собрали целую коллекцию – образцы всех товаров, какие только имелись в супермаркете.

– Папа, так, значит, мы разбогатели? – спросил Микелино. – Нам этой еды хватит на целый год!

– Назад! Скорее! Не приближайтесь к кассе! – вскричал Марковальдо, повернувшись налево кругом и прячась вместе со всем своим добром за прилавок… Потом он припустил без оглядки, согнувшись чуть ли не до земли, словно под огнем противника, спеша вновь укрыться в отделах магазина. За спиной гремело и грохотало: обернувшись, он увидел все свое семейство, которое, толкая тележки, мчалось за ним следом, как железнодорожный состав.

– Скорей, не то нас заставят заплатить целый миллион!

Супермаркет – это очень длинный запутанный лабиринт: там можно ходить часами. С такими запасами провизии Марковальдо и его семья могли бы, не выходя, провести целую зиму. Но репродукторы уже перестали передавать веселую музыку и грозно вещали:

– Внимание! Через четверть часа супермаркет закрывается! Покупателей просят поспешить к кассе!

Пора было избавляться от груза – сейчас или никогда. Едва раздался призыв репродуктора, толпу покупателей охватила лихорадочная, яростная спешка, словно это были последние минуты последнего супермаркета на земле. Люди в этой спешке уже не понимали, то ли им надо хватать все, что есть в магазине, то ли, наоборот, все оставить; одним словом, у прилавков возникла страшная давка, а Марковальдо с Домитиллой и дети воспользовались этим, чтобы положить все взятое обратно на прилавки или незаметно опустить в тележки других покупателей. Однако это возвращение товаров носило весьма беспорядочный характер: липучку для мух они положили на прилавок с ветчиной, а кочан капусты – среди тортов. Не заметив, что какая-то дама везет не тележку, а коляску с ребенком, они сунули туда большую, оплетенную соломкой бутыль красного вина…

Лишаться всех этих вкусных вещей, даже не попробовав их, было так мучительно, так больно – хоть плачь. И поэтому, если в ту минуту, когда они ставили на прилавок какую-нибудь баночку майонеза, им под руку попадалась гроздь бананов, они ее брали; то же самое происходило с нейлоновой щеткой, место которой в тележке тотчас занимала жареная курица. При такой системе тележки чем быстрее опорожнялись, тем быстрее наполнялись вновь.

Так семейство Марковальдо со всеми своими покупками поднималось и спускалось по эскалаторам, и на каждом этаже в конце прохода маячила, словно часовой, кассирша, нацелив на уходящих свою стрекочущую, как пулемет, кассу. А Марковальдо и его семья все кружили по отделам и этажам магазина – и иного пути не было. Теперь они напоминали зверей, которые мечутся в клетке, или заключенных в тюремной камере – пусть даже светлой и чистой, со стенами, выложенными разноцветным кафелем.

В одном месте кафельные плитки на стене были сняты, а в открывшемся проеме виднелась приставленная снаружи деревянная лестница; рядом валялись молотки и прочие инструменты плотников и каменщиков. Какая-то строительная фирма вела работы по расширению супермаркета. Рабочий день кончился, и строители ушли, ничего не убрав. Марковальдо, по-прежнему толкая перед собой тележку с продуктами, прошел сквозь проем и очутился в кромешной тьме. Но это его не остановило. А за ним двинулось все семейство со своими тележками.

Обтянутые резиной колеса тележек запрыгали по немощеной дороге, по кучам песка, затем по шаткому деревянному настилу. Марковальдо, с трудом сохраняя равновесие, продолжал путь по узкой доске, остальные тянулись за ним. Вдруг они увидели перед собой и позади, сверху и снизу море далеких огней, а вокруг – зияющую пустоту.

Оказывается, они катили тележки по мосткам строительных лесов, вровень с крышами семиэтажных зданий. Город лежал у их ног, сверкая освещенными окнами, яркими вывесками и снопами электрических искр, летящих из-под трамвайных дуг, а вверху, у них над головами, распростерлось небо, усыпанное сияющими звездами и красными огоньками на антеннах радиостанций. Доски лесов прогибались под тяжестью груза, и казалось, они вот-вот обломятся.

Микелино заплакал:

– Я боюсь!

Вдруг выступила из темноты тень. Это была огромная беззубая пасть, которая медленно раскрывалась, вытянувшись на длинной металлической шее. Подъемный кран! Он опускался откуда-то сверху, но на их высоте остановился, нижняя его челюсть находилась как раз на уровне мостков, где они стояли. Марковальдо нагнул тележку, вывалил все содержимое в разверстую железную пасть и зашагал вперед. Домитилла сделала то же самое. Дети последовали примеру родителей. Кран захлопнул пасть со всей драгоценной добычей и, с глухим скрежетом повернув шею, отодвинулся в сторону. А внизу зажигались, гасли и мигали разноцветные светящиеся надписи, призывавшие покупать товары только в этом огромном супермаркете.