Текст книги "Герцоги республики в эпоху переводов: Гуманитарные науки и революция понятий"
Автор книги: Дина Хапаева
Жанры:
Культурология
,сообщить о нарушении
Текущая страница: 17 (всего у книги 19 страниц)
IV. ВРЕМЯ СОБСТВЕННОЕ
Эпохе переводов не довелось увидеть обновления социальных наук. Напротив, она стала свидетельницей их глубокого упадка. Переводы, с которыми было связано столько надежд, сделали очевидной безрезультатность поиска парадигм и в России, и во Франции, и даже в Америке. Безысходность создавшегося положения заставляет думать, что кризис социальных наук – это лишь часть глобального интеллектуального кризиса, переживаемого сегодня европейской культурой [275]275
О различных аспектах современного цивилизационного кризиса см: Liotard J.-F. La condition postmoderne. Paris, 1979; Бек У. Что такое глобализация? Ошибки глобализма – ответы на глобализацию. М., 2001; Anderson P. The Origins of Postmodernity. L.; NY., 1998; Zizek SI.. The Ticklish Subject. The Absent Center of Political Ontology. L.; NY., 1999; Жижек Сл. Добро пожаловать в пустыню реального! М., 2002; Нора П. Между памятью и историей // Франция-память. СПб., 1999; Agamben G. Homo Sacer. Le pouvoir souverain et la vie nue. Paris, 1997; Грей Дж. Поминки по Просвещению. М., 2002.
[Закрыть].
Этот кризис трудно связать напрямую, как это иногда делают, с геополитическими изменениями последних десятилетий. Действительно, сколь бы ни были драматичны катаклизмы современности, разве события конца 1940-х – 1960-х годов – эмансипация колоний и научно-техническая революция, война во Вьетнаме и война в Алжире, революции 1968 г. – не могли спровоцировать глубокую интеллектуальную растерянность и кризис наук о человеке? И тем не менее на это время приходится расцвет структурализма, психоанализа, марксизма, социальной истории, не говоря уже о менее значительных направлениях. Все эти школы были уверены в своих методах анализа, в научной познаваемости общества и в способности предсказывать будущее. Покорные своим создателям, понятия социальных наук в те годы работали без сбоев, точно выполняя поставленные перед ними задачи.
Неотъемлемой составляющей современного кризиса, помимо утраты веры в старые парадигмы, является распад системы понятий, в которых была выражена привычная картина мира. На наших глазах понятия, еще недавно столь же незыблемые и само собой разумеющиеся, как основы мироздания, стали вызывать сомнения, недоумение и протест. «Истина» и «реальность», «наука» и «объективность», «либерализм» и «демократия», «культура» и «нация», оппозиция правых и левых, природы и общества – вот лишь несколько наиболее драматических общеизвестных примеров «неработающих» понятий.
Отказ от старых понятий был, как известно, важным жестом постмодернизма. Но постмодернизм оказался не способным ни полностью порвать с ними, ни уничтожить их. При всем своем радикализме он нуждался в старой системе понятий, ибо его проект состоял в ее отрицании. Именно поэтому сегодня, когда старая система понятий рухнула (в значительной степени благодаря его стараниям), постмодернизм сошел со сцены, так и не сумев изобрести имя для наступающей эпохи. Ибо – и в этом состоит отличительная черта нашего времени – на смену старым, отжившим свой век понятиям до сих пор не пришли новые.
Конец модернизма, конец коммунизма, конец СССР, конец истории. На грани тысячелетий разрыв, отрицание последовательности и преемственности становятся девизом дня в социальной мысли. «Конец» обозначает предел того, для чего раньше существовали названия, грань, за которой начинается то новое, для которого еще нет имени. Такое безымянное «оно» вынуждено донашивать имя своего предшественника, определяясь через то, что было «до». Единственный смысл множащихся «мета-названий псевдофеноменов» – постмодернизм, постструктурализм, постколониализм, посткоммунизм и пр. – сосредоточен в приставке «пост-», которая выражает неадекватность и устарелость старых понятий. «Пост-», «псевдо-», «нео-», «мета-» названия подчеркивают явственное стремление «растянуть» знакомое, затушевать разрыв, вдохнуть жизнь в угасающие понятия. Сделать вид, что мы еще не перешагнули грань, которая отделяла нас от привычного способа осмысления себя и мира.
XIX и XX века были до крайности скоры на изобретение новых слов, новых имен, новых понятий. Слова зачастую рождались прежде реалий и властно формировали политическую действительность. Ни один из европейских языков не устоял против создания собственного новояза. Бурную пролиферацию новых понятий, прежде всего в сфере социального и политического опыта, не случайно называют важной причиной катаклизмов истекшего столетия. Устремленный в будущее XX век был уверен в исполнимости своих проектов. Непредсказуемость будущего и отсутствие не только великих проектов, но и просто новых слов характеризуют наше время. Прошлое, на которое страшно оглянуться, стало изменчивым и непредсказуемым [276]276
Об изменении характера прошлого см.: Нора П. Эра коммемораций // Франция-память…, с. 36, 119, 142–143.
[Закрыть], в будущем зияет пугающая катастрофами неизвестность, а само всепоглощающее настоящее стремительно утрачивает телеологический смысл [277]277
О кризисе восприятия времени и об утрате настоящим телеологического смысла см.: Zawadzski P. «Malaise dans la temporalité»: Malaise dans la temporalité. Sous la dir. de P. Zawadzski. Paris, 2002.
[Закрыть].
Сегодняшний кризис понятий сопоставим с тем, который, по предположению Райнхарта Козеллека и его старших предшественников, пережило европейское общество накануне Великой французской революции. Кризис, описанный Козеллеком, был плодотворен: он излился новыми понятиями, за рождением и осмыслением которых не поспевала пробуждающаяся к новому восприятию мира Европа. Кризис, который выпал на долю нам, отмечен печатью немоты: бессилие языка не способно выразить происходящие изменения.
А
Если Нильс Бор признан истинным создателем квантовой механики, то причиной этого являются не только его собственные открытия, но, главное, та исключительно творческая атмосфера интеллектуального кипения, свободного поиска и дружбы, которую он умел создать вокруг себя. <…> Он любил приглашать своих студентов в свой загородный дом в Тисвильде: там у него гостили и ученые, занятые в других областях знания, политики, люди искусства; беседы текли непринужденно, переходя от физики к философии, от истории к искусству, от религии к обыденной жизни. Ничего подобного не бывало со времен первоначального расцвета греческой культуры. Вот в каком контексте между 1925 и 1927 годами были выработаны основополагающие понятия копенгагенской школы, в большой степени упразднившие прежние категории времени, пространства и причинности.
Особенности кризиса понятий, о котором идет речь, хорошо видны на примере тех изменений, которые переживает сегодня понятие «наука». Новое отношение к науке, которое стало в последнее время стремительно распространяться в обществе, весьма отлично от привычного пиетета, столь свойственного европейской культуре.
«(Сегодняшняя полемика указывает на существование) все более и более скептического отношения к современной науке, которая рассматривается пессимистически и просто с открытой враждебностью. В наши дни наука превратилась для многих в синоним абсолютного зла. Поэтому сегодня, когда такое представление о науке является господствующим, следует напомнить, что совсем недавно, в 1970-е годы, доминировало другое видение науки, которое можно назвать оптимистическим и даже эйфорическим. Этот быстрый переход от эйфории к отрицанию не может не вызывать беспокойства, особенно потому, что такое изменение отношения прошло практически незамеченным. В этом и состоит главная проблема: научный оптимизм 70-х годов был столь же слабо осмыслен, как и научный пессимизм 80-х» [279]279
Oexle O. G.. L’histoire en débat: de Nietzsche à Kantorovitch. Paris, 2001. P. 11.
[Закрыть].
Призывы «защитить науку от посягательств», которые стали все чаще раздаваться в разных дисциплинах, обнаруживают подлинную глубину переживаемого кризиса научности. Кризис социальных наук, о котором так много говорилось на страницах этой книги, непонятен вне общего кризиса научной рациональности, охватившего не только гуманитарные, но и естественные науки. Именно в нем, по мнению многих французских интеллектуалов, нужно искать объяснение кризиса социальных наук.
«Кризис социальных наук – это кризис научности вообще, исчезновение надежды, что каждая социальная наука – экономика, психоанализ, психология, лингвистика, история, в особенности благодаря марксизму, – обладает своей собственной внутренней научностью, столь же абсолютной, как научность математики. Идея прогресса выступала как результат взаимодействия всех этих наук, что позволяло говорить о „науке о человеке“ в целом. Этот комплекс идей был связан с революционным восприятием общества. Кризис революционной идеологии затронул все эти надежды, связанные с каждой из этих наук. Идея внутреннего единства и вера в возможность объединить все социальные науки в единую науку распалась на всех уровнях. В социологии эти надежды связывались с Бурдье, но они не оправдались, в антропологии все сожгло солнце Леви-Стросса, экономика, которая никогда не была блестящей, стала либо крайне технической, либо беллетристической, но в любом случае бессильной: эксперты-экономисты предполагали кризис, когда его не было, и изобрели Третий мир, когда он распался. Главное измерение кризиса – сомнение в экспертизе, научности и единстве социальных наук и в возможности социальных трансформаций»,
– размышляет Пьер Нора.
Безоговорочная вера в науку, столь типичная для всего XX в. и в особенности для 60-х и 70-х годов, когда надежда на преобразование общества перестала казаться несбыточной мечтой, погибла под бременем обманчивых иллюзий. Наука перестала выглядеть главным двигателем общественного прогресса, а ее способность предсказывать будущее и направлять движение к нему была скомпрометирована. Вот как об этом говорит Мишель Винок:
«Наука рассматривалась как будущее мира. Сначала в этом качестве выступили точные науки, затем социальные. Много было инвестировано в социальные науки как в предсказание будущего. Сейчас происходит кризис будущего, и в это больше не верят. Это – вопрос веры. Не верят в науку больше».
Еще в конце 70-х годов Пауль Фейерабенд со своей критикой науки был воспринят как вызов и парадокс. Сегодня скепсис по отношению к науке стал разделенным чувством, которое вряд ли в состоянии удивить или шокировать. К каким последствиям может привести кризис научной рациональности?
Интересный материал для размышлений над вопросом о том, как меняются представления о науке и связанные с ней ожидания, дает обзор нескольких научных проектов, изученных французским исследователем Люсьеном Сфезом. Эти проекты, успешно развивающиеся в настоящее время в США, завоевывают все большую популярность, определяя настроения и поступки «неученых смертных» – своих приверженцев. Один из них связан с превентивным удалением органов тела ради… достижения безупречного здоровья. Целью другого является моделирование абсолютно здоровой жизни посредством создания искусственной, совершенно чистой биосферы, полностью изолированной от окружающей природы, биосферы, в которой обитает несколько отрешившихся от мира энтузиастов. Третий подчинен изобретению виртуальной социальной жизни, подконтрольной человеку и, следовательно, лишенной реальных пороков реального общества. В нем моделируются сообщества виртуальных самоорганизующихся человекоподобных существ, по отношению к которым ученый – их создатель – законно играет роль Творца. Все три проекта, по мнению Сфеза, в равной степени являются вымыслом, особой, новой формой фикции, в которой наука или технонаука выступает гарантом реальности и реализуемости этих планов:
«Вымысел (fiction) и реальность сливаются воедино. Так, реализация проекта, представляющегося нам вымыслом, происходит на наших глазах, и нам приходится в это верить. Здесь вымысел не является выдумкой: это вымысел, наполовину воплощенный в реальности и уже начинающий материализовываться. Он составляет часть переживаемого, а вовсе не вымышленного времени, он действительно претворяется в жизнь, и от нас ожидается способность не столько поверить в него, сколько найти в нем подтверждение или обоснование для нашей веры» [280]280
Sfez M. «La crise du temps et l’utopie de la santé paifaite»: Malaise dans la temporalité…, p. 192.
[Закрыть].
Роль науки, таким образом, состоит в том, чтобы заставить нас поверить в реальность фантазии, в реализуемость здесь и сейчас технологической утопии. Нужно ли добавлять к сказанному, что на долю понятия «наука» выпадает размывать границы «реального» вместо того, чтобы служить убежищем для этого последнего? Понятие «наука» стремительно наполняется смыслом, отрицающим привычное представление о ней как о гаранте объективности, реальности и стабильности наших представлений о мире:
«Здесь (в новом понимании науки. – Д.Х.) есть все: самая дружеская связь между человеком и машиной, тело, ставшее наконец подвластным нам (пища, приносящая удовольствие без проникновения внутрь, секс без секса, а значит – без СПИДа и беременности, путешествия без утомления, без холестерина и рака), идеология эффективности в семье и на работе. <…> Тотальное совершенство и бессмертие безраздельно властвуют над этими представлениями, являясь одновременно и желанной целью, и средством ее достижения» [281]281
Ibid., p. 194.
[Закрыть].
О том, насколько внятна нашим современникам такая метаморфоза образа науки, позволяет судить ее воплощение в романе – мировом бестселлере. Для «порнографической литературы», к которой подлинные друзья художественного слова немедленно причислили роман «Элементарные частицы», Мишель Уэльбек выбрал не вполне обычный стиль. Скупой и «неинтересный», по выражению Роб-Грийе, тяжеловесный язык, напоминающий своей неуклюжестью язык социологических отчетов, вклинивающиеся в текст «научные описания», эпиграфы из Огюста Конта, философа, наиболее часто появляющегося и цитируемого в тексте, – все это призвано помочь читателю распознать знакомый со школьной скамьи научный дискурс:
«В 1961 г. дедушка умер. В нашем климате труп млекопитающего или птицы сначала привлекает некоторые виды мух (musca, curtonevra); когда разложение слегка затронет его, в игру вступают новые биологические виды, особенно Calliphora и Lucilia. Подвергаясь совокупному воздействию бактерий и пищеварительных соков, выделяемых червями, труп более или менее разжижается, превращаясь в среду масляно-кислого и аммиачного брожения. <…> Мысленно Брюно снова видит гроб красивого глубокого черного цвета с серебряным крестом и деда в нем. Картина умиротворяющая и даже счастливая: дедушке, должно быть, хорошо в таком великолепном гробу. Позже ему придется узнать о существовании клещей и трупных личинок с именами второразрядных итальянских кинодив. И все-таки даже теперь образ дедушкина гроба встает перед его глазами как счастливое видение» [282]282
Уэльбек М. Элементарные частицы…, с. 64.
[Закрыть].
Задача подобных пассажей, часто встречающихся в романе, – не только вызвать удовлетворенную улыбку читателя, готового разделить с автором убежденность в непроходимой грани, отделяющей «предмет естественных наук» от «явлений социальной и духовной жизни», но и насладиться вместе с ним очевидной беспомощностью науки перед подлинными проблемами человеческого бытия. Эти фрагменты содержат в себе фигуру иронии, на которой строится весь роман – пародия на научную утопию: насмешка над попытками решить единственно значимые вопросы, от века волнующие человечество, с помощью «достижений науки и техники».
Но «Элементарные частицы» – это не просто пародия на научный утопизм, на сциентистские иллюзии шестидесятников – героев романа. Автор показывает, как формируется новое отношение к науке. Научный поиск героя романа с говорящей фамилией Дзержински воплощает «вековую мечту человечества» о счастье, об отсутствии противоречий, революций, войн и распрей прежней истории. Вмешательство в генетический код позволяет Дзержински осуществить мечту другого гения, Хаксли, и создать «дивный новый мир», чуждый болезней, страдания, желаний, соперничества, особей мужского пола, искусства и поэзии. Стремление достичь благодаря успехам биологии совершенного здоровья, бессмертия и, следовательно, счастья находит в романе свое саркастическое воплощение.
«По существу, спрашивал себя Мишель, следя, как солнце, просвечивая сквозь занавеску, плывет к закату, для чего нужны мужчины? <…> Вне равномерного постепенного хода развития человеческая эволюция приобретает вид хаотический, разрушительный, неупорядоченный и буйный. Во всем этом исключительно и напрямую виноваты мужчины с их любовью к игре и риску, их непомерным тщеславием, безответственностью, врожденной тягой к насилию. Мир, состоявший из женщин, был бы во всех отношениях предпочтительней… он продвигался бы ко всеобщему счастью».
Не беда, что ради всеобщего счастья пришлось пожертвовать мужской половиной человечества, индивидуальностью, сексом, родственными связями, понятиями отцовства и материнства и полностью подчинить природу науке. В новом мире, из которого ведется повествование, воспроизводство лучшей половины человечества достигается неполовым путем и является (как, впрочем, и смерть) техническим вопросом.
Повествование Уэльбека – это не утопия и не антиутопия. Это – научная фикция, перекликающаяся по своей идейной направленности с проектами, описанными Сфезом. Это вымысел – но вымысел, над осуществлением которого ведется научная работа, в котором узнаваемы амбиции реальных научных проектов. Научная фикция восполняет дефицит проекта будущего и позволяет продолжать верить в достижимость всеобъемлющего рационального объяснения и преобразования мира.
В согласии с главными темами политкорректности, которые в последнее время все более активно подменяют собой отсутствующую исследовательскую программу социальных наук, программа Дзержински радикально решает вопрос о неравенстве полов и, следовательно, обеспечивает достижение высшего равенства и абсолютной гармонии.
Уэльбек внимательно следит за тем, как научная фикция вытесняет старый смысл из понятия «наука», как это последнее трансформируется в свою противоположность. Не случайно именно Огюст Конт, ставший в истории идей символом утопического сциентизма, не покидает ни на минуту героев романа, олицетворяя собой идею торжества науки не только над природой, но и над обществом. Но в его присутствии на страницах романа таится и другой, саркастический смысл. Конт, безусловно, воплощает идею о том, что естественные науки являются оплотом объективности и рациональности гуманитарного знания. Его образ позволяет сделать еще более рельефным контраст между разложением понятий «объективность» и «реальность» под влиянием современных достижений естественных наук и привычным смыслом этих понятий в истории идей.
«Двадцатый век останется в памяти людей и как парадоксальная эпоха, когда физики отвергли материализм и отринули детерминизм – иными словами, полностью отказались от предметной онтологии, онтологии свойств, которая в то же самое время у широкой публики считалась определяющим элементом научного видения мира» [283]283
Уэльбек М. Мир как супермаркет. М., 2003. С. 54.
[Закрыть]
– это высказывание Уэльбека предельно точно описывает современное состояние умов.
В самом деле, если вспомнить, например, о том, что постулаты квантовой теории, предложенные Нильсом Бором и его последователями, превращают наблюдателя в неотъемлемую часть любого эксперимента, то субъективность наблюдателя ложится в основу «объективности» любого «научного факта». Субъективность экспериментатора не просто вторгается в сердце квантовой теории, но становится условием наблюдения, сутью физики. В поисках объективности можно было бы воззвать к математике, но и здесь нас ожидают разочарования. Язык математики, в котором нам даны явления микромира, оборачивается автореференциальным языком, который не отсылает ни к какой внешней реальности, кроме самого себя. По словам авторов обзоров состояния современной физической теории, «онтология „пустых состояний“ растворяет (квантовые) объекты, запирая их в математическом языке, с помощью которого они только и могут быть описаны» [284]284
Bachelet В. Sur quelques figures du temps. Paris, 1996. P. 172.
[Закрыть].
Кризис понятий объективности и реальности в дискурсе естественных наук поставил под сомнение подлинность и правдоподобие обыденных представлений о физических явлениях. Наши наблюдения над миром физических частиц или астрономических тел в свете современных физических теорий неизбежно создают замедленную и несовременную, неадекватную картину за пределами нашего ограниченного мирка, что превращает «ирреальность» представлений о мире в онтологическую особенность нашего сознания [285]285
Попутно нельзя не отметить, что эти теоретические достижения влияют на «состоянии души» самих представителей естественных наук, о чем свидетельствует, например, вывод, которым завершается популярный обзор современного состояния физики, вывод, появление которого было трудно ожидать еще десятилетие назад: «Остается лишь время души, освобожденной от времени вещей, в которой нет ничего, кроме некоторых ценностей» (Ibid., р. 167).
[Закрыть].
Полный разрыв между физической и математической теорией и традиционной задачей научного познания объективной реальности не случайно становится предметом особого иронического внимания Уэльбека:
«Согласно другой (гипотезе), требовалось отказаться от самого понятия элементарной частицы ввиду полнейшей невозможности определения ее собственных состояний: и тогда исследователь оказывался в максимальной онтологической пустоте, если только не скатывался к радикальному позитивизму, ограничиваясь математическим оформлением предсказания наблюдаемых явлений и полностью отрекаясь от прояснения их физической сути. Естественно, именно к этой гипотезе и должно было склониться большинство ученых» [286]286
Уэльбек М. Элементарные частицы…, с. 206.
[Закрыть].
Большинство, о котором здесь идет речь, не ограничивается исключительно представителями естественных наук. Ренессанс позитивизма, с которым нам приходилось столько раз сталкиваться как в российской, так и во французской академии по ходу нашего повествования, получает, таким образом, дополнительное объяснение. Поэтому современные попытки спасения социальных наук, обычно проникнутые позитивистским пафосом, кажутся обреченными на неудачу. Без опоры на объективность, реальность, научность естественных наук, которые всегда выступали основой легитимности позитивизма, едва ли возможно остановить лавинообразно нарастающий кризис научности.
Не постмодернизм – постструктурализм – деконструктивизм, который принято обвинять в разрушении традиционной вселенной, системы ценностей и научных понятий, но физика и математика, оплот научного познания реальности, взорвали «объективную картину мира», предоставив представителям «гуманитарного знания» молча недоумевать над ее обломками. Неудивительно, что понятие «наука» стало наполняться смыслом, отрицающим привычное представление о науке. Коррозия этого понятия превратила его в «научную фантастику». Оно отвлекло от зияющей пустоты будущего, оставшейся на месте крушения прогрессистского проекта, но оказалось роковым для реальности объективного «пространства-времени».
