Текст книги "Герцоги республики в эпоху переводов: Гуманитарные науки и революция понятий"
Автор книги: Дина Хапаева
Жанры:
Культурология
,сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 19 страниц)
Интеллектуалы «во второй степени»
Действительно, журналы «Le Débat», «Esprit», «Commentaire» образуют особый мир, особую среду. Несмотря на все очевидные отличия и многоплановые отношения, существующие между ними, их родство несомненно. Вот как Пьер Нора, создатель «Le Débat», характеризует то общее, что их объединяет:
«„Esprit“ и „Commentaire“ были главными союзниками, с которыми мы работали в постоянном соседстве, часто обмениваясь сотрудниками и точками зрения и предпринимая совместные начинания, будучи убежденными в том, что то, что нас разъединяет, является менее значимым, чем то, что нас объединяет, и то, что мы должны защищать: верность наследию, духовная принадлежность к единой вполне определенной семье идей – левого христианства для одних, либерализма для других» [54]54
Nora P. «Adieu aux intellectuels?»: Le Débat, 2000. № 110. P. 5.
[Закрыть].
И хотя главные персонажи этой среды, такие как Пьер Нора, создатель «Мест памяти» и директор ряда исторических серий издательства «Галлимар», и Мишель Винок, автор ряда книг по истории интеллектуалов, издатель журнала «История» и директор коллекций издательства «Seuil», и Оливье Монжен, философ, историк интеллектуалов и редактор журнала «Esprit», всеми единодушно признаются «французскими интеллектуалами», и даже «интеллократами», они не в меньшей степени, чем новаторы, выступают против попыток отождествлять их с нынешними французскими интеллектуалами. Они тщательно избегают обычных для современных медиатизированых интеллектуалов форм контактов со средствами массовой информации, никогда не упуская случая подчеркнуть разделяющую их пропасть. Они стараются не употреблять слова «интеллектуал» применительно к самим себе, рассуждая об интеллектуалах только с позиции внешнего, постороннего, «не включенного», наблюдателя. В качестве самоназвания слово «интеллектуал» возможно для них, только если речь идет об интеллектуале нового типа, об интеллектуале будущего. Создается впечатление, что их собственная идентичность строится на противопоставлении интеллектуалам прошлого и настоящего, как «символический след и игра» значений старого слова, его новое качество, его «вторая степень». Наглядной иллюстрацией сказанного прозвучит определение, данное Мишелем Виноком:
«Во Франции интеллектуалами назывались люди, которые, приобретя известность благодаря своим работам в искусстве или ином виде творчества, использовали ее для того, чтобы привлечь внимание к значимым вопросам современности, прежде всего политическим, вступая в общественные дебаты, как это было во время дела Дрейфуса. Это коллективное движение выражалось в демонстрациях, публичных акциях, подписании обращений и петиций. Сейчас это несколько десятков человек, которые всегда присутствуют на радио и телевидении, имена которых звучат повсюду. Но легитимность их существования поставлена под вопрос, потому что, в отличие от интеллектуалов прошлого, таких как Сартр, Фуко и даже Бурдье, за которыми стояли большие сочинения, эти интеллектуалы известны исключительно благодаря их умению выступать перед телекамерой или на радио».
Как видно из этого определения, образ современного французского интеллектуала оказывается глубоко проблематизированным не только с точки зрения новаторов. Те, для кого трудно подобрать иное название, кроме «интеллектуал», отвергают всякую связь между собой и современными интеллектуалами, отрицая легитимность существования этих последних [55]55
В качестве примера кризиса понятий для определения «работников умственного труда» см. статью Натали Эник и полемику вокруг нее: Heinich N. «Pour une neutralité engagée»: Questions de communication. 2002. № 2.
[Закрыть].
Такая позиция проявилась особенно отчетливо в ходе дебатов о конце интеллектуалов, многие темы которых, и в частности идея о неизбежности исчезновения интеллектуалов из современной общественной жизни Франции, приобрели большой отклик. Но прежде, чем перейти к обзору этих дебатов, следует сказать несколько слов о фигуре интеллектуала в истории Франции.
Французский Интеллектуал (1896–2000)
Слово «интеллектуал» поражает меня своей нелепостью. Лично я никогда не встречал интеллектуалов. Я встречал людей, которые пишут романы, и тех, кто лечит больных. Людей, которые занимаются экономикой и пишущих электронную музыку. Я встречал людей, которые учат, и людей, о которых я никогда не мог понять, чем они занимаются. Но интеллектуалов – никогда.
«Интеллектуал». За исключением haute couture et haute cuisine, какое слово в состоянии точнее передать «дух Франции», «французскость», определить неповторимую особенность французской культуры? На протяжении последнего столетия слово «интеллектуал» было синонимом уникальности Франции, секретом ее неповторимости, непереводимости и непревзойденности. Французская интеллектуальная жизнь – не сводимая к политике, но в то же время насквозь пронизанная ею, объединяющая разные сферы общественной жизни и в то же время не тождественная ни одной из них, публичное пространство, открытое для диалога разных форм культуры, – составляла важную часть представлений французов о самих себе и долго служила предметом национальной гордости. Сам факт ее высокой общественной значимости рассматривался как отличительная черта Франции:
«По сравнению, например, с США, – считает Пьер Нора, – во Франции есть огромный интерес к интеллектуальной жизни, которого просто нет в других местах. <…> До недавнего времени передачи типа „Апостроф“ собирали два – три миллиона человек. Такая огромная аудитория смотрела, как мессу, передачу, где писатели и интеллектуалы спорили друг с другом или рассказывали о своих книгах. Я не знаю равного этому ни в США, ни в других странах» [57]57
Настаивая на «франко-французском» характере понятия «интеллектуал», Нора выделяет несколько факторов, которые свидетельствуют о его исторической неповторимости. Прежде всего, длительная и сознательная политика французского государства, активно влиявшего на развитие французского языка и осуществлявшего централизованный контроль над языковыми нормами, отводила писателю – «властителю» языка – особую роль в создании определения французской нации. Другой аспект – отношение между церковью и государством в контексте секуляризации: само слово «интеллектуал» возникает одновременно с доктриной светского государства. Третий фактор – история развития школьной педагогики: возникновение понятия «интеллектуал» и армии учителей, призванных готовить граждан и солдат для Третьей республики, тоже относится к одному периоду.
[Закрыть].
Конечно, участие в публичных дебатах – удел немногих. Но – и в этом состояла важная особенность Франции – от образованных людей ждали участия в общественной жизни. Они должны были быть готовы «прозвучать» в публичном пространстве, привлечь к себе внимание, высказаться по политически значимым вопросам в качестве граждан. По словам Жака Ревеля, «во Франции каждый преподаватель истории, социолог и т. д. начиная с XIX века – это потенциальный интеллектуал, который стремится выступить в публичном пространстве вне академической сферы. И публичная сфера ждет его выступления».
Неповторимость французской интеллектуальной жизни очевидна даже тем, кто крайне скептически относится к интеллектуалам. Вот как живописует ее Люк Болтански:
«Главная особенность французской интеллектуальной жизни обусловлена ее географической концентрацией. Несколько лет назад ко мне приехал коллега из Принстона и спросил, с кем он должен здесь встретиться. И я ему пишу длинный список. Он смотрит на этот список с изумлением и говорит: „Но у меня не хватит не только месяца, который я буду во Франции, но и года для того, чтобы всех их повидать…“ – „Но ведь ваш отель находится на горе Св. Женевьевы? Все они работают в десяти минутах ходьбы от вашего отеля!“ Для американца это уму непостижимо, потому что, если ему нужно встретиться с коллегой из другого университета, он готовится к путешествию на самолете. Кроме того, сюда, в Париж, приезжают многие иностранцы. Не удаляясь от Пантеона дальше, чем на три километра, вы в состоянии вести полноценную интеллектуальную жизнь. Эффекты этого велики. Люди определяют себя по противопоставлению друг другу на основе интеллектуально-политической. Хорошо ли это? Когда я оптимист, мне кажется, что да, потому, что это создает напряжение. Во Франции, если вы возьмете интеллектуала и вышлите его из Парижа за три часа езды на ТЖВ в провинцию, – он умрет. У него будет все – море, вино, но он перестанет существовать».
Уникальность, которая приписывалась интеллектуалам на протяжении последнего столетия во французском обществе, позволила им считать себя преемниками аристократии, наследниками «национального благородства». «Прирожденные герцоги республики», «аристократы во граде», ставшие таковыми исключительно благодаря личным качествам и заслугам, – такими хотели бы и по сей день видеть себя даже те, кто понимает, что время интеллектуалов безвозвратно истекло.
«Я верю в то, что есть особая историческая традиция, которая делает феномен интеллектуала „франко-французским“ потому, что он связан с рождением демократии. Я думаю, что интеллектуалы продолжают играть роль аристократии, которая умерла при рождении демократии. И меня поражает тот факт, что слово „интеллектуал“ возникает во Франции во время дела Дрейфуса, а именно тогда, когда аристократия окончательно лишилась политической власти, которой она обладала до начала Третьей Республики. <…> И это тоже дополнительное обстоятельство, которое придает французским интеллектуалам ощущение аристократов во граде, давая им некоторые привилегии, свободу, право на особые отношения с властью, а также на особое отношение к материальной жизни и к деньгам. Отношения интеллектуалов с властью столь же сложные, как те, которые были у власти с аристократией»,
– размышляет на эту тему Пьер Нора.
Понятие «интеллектуал» в том смысле, в котором оно еще и сегодня продолжает употребляться во Франции, складывается во время дела Дрейфуса [58]58
В декабре 1894 г. капитан Альфред Дрейфус был осужден по обвинению в шпионаже, разжалован и заключен в тюрьму. После второго процесса Дрейфус был оправдан, а обвинение против него признано ложным. Подробнее о деле Дрейфуса см.: Winock М. Le siècle des intellectuels. Paris, 1999. Об истории французских интеллектуалов смотри: Ory P., Sirinelli J.-F. Les intellectuels en France, de l′affaire Dreyfus à nos jours. Paris, 1986. Rieffel R. Le Tribu des clercs. Les intellectuels sous la Vе République. Paris, 1993.
[Закрыть]. Эмиль Золя стал первым парадигматическим «воплощением интеллектуала». Общественное мнение Франции раскололось надвое после его знаменитого обращения «Я обвиняю», в котором автор выступил в защиту невинно осужденного капитана Дрейфуса. Антидрейфузары считали, что жизнь одного, пусть невинно осужденного, не стоит подрыва морального авторитета Франции и доверия общества к власти. Дрейфузары, объединившие вокруг себя интеллектуальный цвет Парижа тех лет (достаточно назвать Марселя Пруста, Шарля Пеги, Люсьена Эрра, Эмиля Дюркгейма, Клода Моне, Анатоля Франса), не преследовали политических целей. Отсутствие общей политической программы и идеологической платформы – характерная черта дрейфузаров. Их объединяло моральное чувство, идея сохранения принципов демократии и защиты личности от несправедливости общества. Важной составляющей дела Дрейфуса и тех разногласий, которые оно породило во французском обществе, стал вопрос о французском национализме и об антисемитизме. Возможно, именно это измерение дела Дрейфуса придает ему особую значимость и по сей день.
Аргументы антидрейфузаров строились вокруг идеи «органичности французской нации», которая подобна дереву, а индивид – листу на нем: нет ничего более страшного, чем ставить интересы листа выше интересов дерева. Органическая метафора – популярнейшая фигура националистического дискурса, вышедшая из-под пера Мориса Барреса, идеолога французского национализма, – требовала забвения интересов одного ради сохранения лица нации. Слово «национализм», возникающее как раз в эти дни под пером Шарля Марасса, заставляет видеть в нации единство крови, расовое единство, объединяющее только «урожденных французов». Интересы некоего Дрейфуса, отдельной личности, должны быть принесены в жертву интересам Французского государства, тем более что Дрейфус является не французом по крови, а евреем, «инородцем». Антисемитский дискурс о евреях как о людях без корней, пришедших во Францию для того, чтобы с помощью сионистского заговора либо подчинить себе страну, либо просто уничтожить ее, объединил в эти дни и правых националистов (таких, как Баррес), и даже некоторых социалистов. Участие Эмиля Золя в процессе Дрейфуса, бескомпромиссная защита интересов безвестного капитана популярнейшим писателем Франции, дает пример особого поведения, особой роли писателя в обществе. Понятие интеллектуала – признанного творца или мыслителя, способного поставить на карту свое общественное положение и свой авторитет ради торжества объективности и справедливости, морального арбитра по отношению к власти – рождается в ходе этой борьбы.
Однако такому «морально чистому» образу интеллектуала была суждена недолгая жизнь. Революция в России и рост коммунистических симпатий уничтожили иллюзии о моральной объективности интеллектуалов и превратили их в рупор политических партий. Очарованные идеями преобразования общества, одни стали певцами сталинизма, другие приветствовали нацизм. Соблазн радикальной политики в той или иной степени испытали интеллектуалы и других стран [59]59
Cante D. The Fellow-Travelers. New York, 1973; Hollander P. Political Pilgrims. Travels of Western Intellectuals to Soviet Union, China, and Cube, 1928–1978. Oxford, 1981; Furet F. Le passé d’une illusion. Essais sur l′idée du communisme au XXе siècle. Paris, 1997. Prochasson Chr. Les Intellectuels, le Socialisme et la Guerre, 1900–1938. Paris, 1993.
[Закрыть]. Те немногие, кто сохранил моральную и политическую свободу, превратились в одиночек, третируемых собратьями по цеху.
Осознание морального падения интеллектуалов было отложено до конца 70-х годов XX века. И после окончания Второй мировой войны, и после XX съезда КПСС авансцену общественной жизни Франции и Европы продолжали занимать политически ангажированные интеллектуалы – Жан-Поль Сартр, Альбер Камю, Симона де Бовуар, если назвать только несколько имен-символов. Их сменило то поколение интеллектуалов – Клод Леви-Стросс, Ролан Барт, Мишель Фуко, Пьер Бурдье, – которое сегодня считают последним.
В мае 2000 г. в Париже увидел свет юбилейный номер «Le Débat», приуроченный к двадцатой годовщине основания журнала. Номер открывала редакционная статья Пьера Нора, двадцать лет назад провозгласившего целью своего журнала возрождение интеллектуальной жизни Франции [60]60
Знаменитая статья Нора, открывавшая первый вводный номер Le Débat так и называлась «Что могут интеллектуалы?».
[Закрыть], озаглавленная «Прощание с интеллектуалами?». Дискуссия о месте интеллектуалов в современной жизни – точнее, о закате интеллектуалов, – которую многие восприняли скептически, стала важным событием в интеллектуальной жизни Парижа на рубеже веков, показав со всей отчетливостью, что интеллектуал перестал восприниматься французским обществом как идеальное воплощение «французского духа».
Почему в начале нового тысячелетия снова потребовалось понять, что такое интеллектуал, сохранился ли он и нужен ли он сегодня? Как случилось, что идентичность этого важнейшего персонажа французской истории и культуры истекшего столетия оказалась поставленной под вопрос? И не связан ли кризис идентичности интеллектуалов с современным кризисом социальных наук?
Прежде чем ответить на эти вопросы, напомним основные направления этой дискуссии и состав ее участников. В декабре 2000 г. в издательстве «Галлимар» была опубликована книга Режиса Дербе «I.F.» («Французский интеллектуал»), которая возобновила дебаты 80-х годов о месте и роли интеллектуала в обществе [61]61
Debray R. I.F (suite et fin). Paris, 2000.
[Закрыть]. Вкратце аргументы Р. Дебре можно представить следующим образом. Великих интеллектуалов больше нет [62]62
«Интеллектуалу-оракулу пришел конец. Никому сегодня не придет в голову спросить совета у Мишеля Фуко о том, вступить ли ему в Иностранный легион и делать ли аборт своей подружке. Сколь бы большим ни был престиж Фуко, он не является больше предметом культа. Интеллектуал перестал быть сакральной фигурой», – писал уже в 1980 г. Пьер Нора. (Nora P. «Que peuvent les intellectuels?»: Le Débat, 1 mai 1980.) Среди ранних диагнозов кризиса интеллектуалов см. также: P. Ory. Dernières questions aux intellectuels. Paris, 1984. Lyotard J.-F.. Tombeau de l’intellectuel et autres papiers. Paris, 1984.
[Закрыть]. После смерти трех великих – Жан-Поля Сартра, Раймона Арона, Мишеля Фуко – не осталось никого, кроме эпигонов. В своей книге Дебре рисует коллективный портрет медиатических интеллектуалов, не сходящих с экранов телевизоров и передовиц газет. Их имена знают все, но, в отличие от великих интеллектуалов прошлого, на их счету нет ни выдающихся достижений, ни значительных теорий. Они абсолютно нелегитимны. Раньше интеллектуал был автором крупных работ (чаще всего философских), благодаря которым он приобретал авторитет и славу. Властитель дум, интеллектуал заставлял прислушиваться к своему голосу прежде всего потому, что люди смотрели на мир сквозь призму его идей. Те же, кто называют себя интеллектуалами и выступают в средствах массовой информации от их лица сегодня, приобрели известность исключительно благодаря своей фотогеничности и остроумию, но за ними не стоят ни самостоятельные теории, ни признание их выдающихся заслуг [63]63
Режиса Дебре, создателя медиологии, часто приводят в пример как медиатического интеллектуала.
[Закрыть].
Книга Дебре спровоцировала ответ Ж. Жюльяра. По мнению Жюльяра, интеллектуалы во Франции переживают период обновления. До сих пор они никак не подходили под то определение свободного от партийных пристрастий и политически не ангажированного интеллектуала, каким оно сложилось во время дела Дрейфуса. Напротив, история первой половины XX в. заставила их встать под разные политические знамена. Попав под власть великих революционных иллюзий, став попутчиками коммунизма, они утратили независимость как морального суждения, так и мысли. Теперь, наконец, этот этап завершен, и интеллектуалы снова политически нейтральны, снова свободны. Как и век назад, они готовы выступать не от имени определенной политической партии, но во имя великих универсальных ценностей – справедливости, свободы, прав человека.
Позиции Пьера Нора и Мишеля Винока можно представить в виде еще одной точки зрения на судьбу французского интеллектуала. Оба автора указывают на утрату того особого места в обществе, которое занимал интеллектуал на протяжении последнего столетия. В своей статье «Зачем (до сих пор) нужны интеллектуалы?», опубликованной в посвященном дискуссии номере «Le Débat» [64]64
Winock М. «А quoi servent (encore) les intellectuels?»: Le Débat. 2000. № 110. P. 39–45.
[Закрыть], Мишель Винок выделяет три типа современных французских интеллектуалов, три парадигматические модели. Конечно, здесь мы встречаем уже хорошо знакомого нам медиатического интеллектуала, которого Винок называет «анонимным»: раз ничто не отличает достижения подобного персонажа от среднестатистического человека, то «все мы в равной мере являемся интеллектуалами». Другой тип интеллектуала – интеллектуал-интервенционалист. Эпигон интеллектуала-универсалиста, парадигматическим воплощением которого был Вольтер, а позже стал Великий Писатель, интервенционалист сегодня безуспешно пытается сыграть Сартра, Мальро, Камю… Он живет участием в публичных дебатах и старается высказывать свое мнение по любым вопросам современности, хотя его позиция не опирается на продуманную политическую или социальную программу и не исходит из оригинальной философской идеи. Его сочинения не делают его «властителем дум», играя скорее роль подчиненного, хотя и необходимого аксессуара его деятельности. Еще один тип – интеллектуал-специалист, изобретенный Фуко как антипод универсалиста. Он приобретает легитимность для участия в публичных дебатах не благодаря выдающимся философским или художественным произведениям, но именно в силу своей узкой профессиональной компетенции. Фуко приводил в пример Оппенгеймера, Винок называет несомненным продолжателем этой модели Бурдье [65]65
Эти рассуждения Винока хорошо дополняет анализ изменяющейся аудитории интеллектуалов. По словам Филлипа Рейно, эволюция, которая привела от Сартра к Бурдье, это эволюция как французской философии, так и читающей публики. В истории философии этот путь ведет от разрыва с идеализмом через «антигуманизм» Фуко к утверждению гегемонии социальных наук и воплощается в Бурдье. Аудитория претерпевает эволюцию от «культурной публики» – выпускников лицеев Третьей и Четвертой республики, через подготовительные классы Эколь Нормаль и студентов университетов 1970-х гг., к поколению «бакалавров на 80 %» (которые, приобретя смутные представления о социологии, не знакомы ни с чем, кроме дискурса средств массовой информации) (Raynaud Ph. «Sartre. Foucault, Bourdieu. Métamorphoses de l’intellectuel critique…», p. 58).
[Закрыть]. Как видно из всего сказанного, если интеллектуал и может вообще рассчитывать на какую-либо социальную или культурную роль, то это отнюдь не роль учителя общества или морального арбитра – иллюзии Жюльяра не нашли отклика у других участников дискуссии.
Более того, по мнению и Винока и Нора, современное общество больше не нуждается в интеллектуале. Демократический строй предоставляет каждому возможность выступить в публичных дебатах и высказать свое мнение как благодаря множеству ассоциаций и неформальных объединений, так и благодаря развитию современных средств массовой информации. Следовательно, с одной стороны, отпала всякая необходимость в существовании интеллектуалов как привилегированной группы людей, говоривших от имени тех, кто не мог самостоятельно отстаивать свои интересы; с другой стороны, средства массовой информации стали орудием профанации дискурса интеллектуалов, заставляя их примеряться к потребностям и возможностям восприятия массовой аудиторией.
«Если интеллектуал – это тот, кто говорит от лица неспособных к самовыражению, защищая добро, красоту и справедливость, то чем больше людей услышат их слова, тем лучше. Казалось бы, появление средств массовой информации должно было создать уникальные условия для этого. Но в результате одни интеллектуалы стали отказываться от присутствия в средствах массовой информации, тогда как другие сделали это своей профессией. Проблема заключалась в том, что аудитория, с которой вынужден дискутировать интеллектуал, не всегда оказывается той, которой интеллектуал достоин»,
– считает П. Нора.
Медиатический интеллектуал, игрушка массового зрителя и средств массовой информации, лишенный собственного голоса и собственного лица, предстает как отрицание самой идеи интеллектуала.
Интеллектуалы (как в более узком французском смысле этого слова, так и в более расширительном и вместе в тем более международном его понимании) [66]66
Так, Пьер Нора, Мишель Винок и др. считают интеллектуала чисто французским явлением, уникальной особенностью французской культуры. Другие, такие как Кристоф Шарль, настаивают на международном характере этого явления (Charle Chr. Les intellectuels en Europe au XIXе siècle. Essai d’histoire comparée. Paris, 2001).
[Закрыть]по праву могут быть названы героями нашего времени. Анализ возникновения и развития этого социального слоя в других европейских странах обнаруживает четкие исторические параллели даже для столь уникального явления как французские интеллектуалы, указывая на его международный характер. При всех различиях этой группы в разных культурных контекстах, она играла сходную роль в обществе. Исчерпанность «великих нарративов» не могла не сказаться на судьбе интеллектуалов. Конец XX в. стал концом интеллектуалов как особой социальной группы и как особого способа вовлечения общества в публичное пространство.
Интеллектуальная жизнь без интеллектуалов
Какова дальнейшая судьба интеллектуалов? Осталась ли у них хоть какая-то надежда на будущее? Варианты ответов на эти вопросы варьируются от крайне оптимистических до крайне скептических.
Мы уже знакомы с мнением Жюльяра, согласно которому интеллектуал, несмотря на свое более чем сомнительное прошлое, должен снова занять место морального арбитра в обществе. Однако такой оптимистический, хотя и несколько наивный ответ, способен удовлетворить немногих. Часть новаторов, не делающая различия между медиатизированными интеллектуалами и «интеллектуалами во второй степени», приветствует исчезновение интеллектуалов как прекращение профанации социальных наук.
«Конец интеллектуалов? А, это очень хорошо. Потому что, если интеллектуал, который не занимается ни подлинными исследованиями, ни созданием подлинной литературы, исчезнет, это будет отлично. Исчезновение людей типа Финкелькрота, Режиса Дебре… я не хочу сказать физическое, конечно… это будет очень хорошо. Потому что интеллектуалы – это те, кто говорит без права говорить. Они не имеют мандата – ни политического, ни научного, ни литературного… Исчезновение этих людей и их кризис мне отнюдь не помешает спать. Напротив, если социальные науки будут плохо работать, если не будет хороших рецензий в журналах, – это меня опечалит гораздо больше»,
– признается известный антрополог науки.
Другие поборники прагматического подхода гораздо меньше уверены в том, что судьба интеллектуалов и гуманитарного знания может столь радикально различаться, и поэтому выступают за более «мягкий» сценарий. В то же время они остро реагируют на попытки связать кризис социальных наук с кризисом интеллектуалов, полагая, что новая парадигма позволит преодолеть кризис и что речь идет не о распаде социальных наук, но об их «реконструкции».
Несмотря на пессимистические прогнозы, интеллектуал продолжает рассматриваться в качестве неотъемлемой части современной французской культуры. Могут меняться отдельные способы концептуализации этой группы, но она сама кажется незыблемой, как гора.
«Я не верю в конец интеллектуалов. Есть просто модные слова – конец того, этого, конец истории, конец иллюзии. Это – заголовки для газет. Была также мода на „рождение“, на „изобретение“. Было „изобретение гор“. В самом деле, горы были изобретены как ощущение гор, как способ отношения к ним, как объект познания, туризма и т. д. Но это не горы были изобретены, а отношение к ним. Если речь идет о конце интеллектуалов в смысле „группы давления“ и т. д., то это означает конец того определения группы, которое она получила в конце XIX в. во время дела Дрейфуса. Хорошо, признаем, что эта социальная и культурная группа, особым образом осознанная, опирающаяся на те или иные институты, организованная вокруг определенных дебатов, имела начало в истории. Но я подозреваю, что когда речь идет о конце, то имеется в виду конец определенного понятия в той же степени, в какой может идти речь о конце гор. Конец гор не означает, что некуда будет поехать кататься…»
– такова точка зрения Мориса Эмара.
Парадоксальным образом даже тем, кто поставил вопрос о конце интеллектуалов, трудно расстаться с этим дорогим их сердцу персонажем. В итоге и П. Нора, и М. Винок полагают, что интеллектуал, приговоренный ими самими к исчезновению, не может сгинуть без следа, что у него, несмотря ни на что, должна сохраниться какая-то роль в современном мире.
«Интеллектуал должен быть, прежде всего, мыслителем, тем, кто наделяет смыслом мир, находящийся сегодня в состоянии полной неуверенности и неопределенности, мир, у которого нет никакого подлинного проекта будущего. Его задача – придать смысл и значение происходящему. Но вопрос о будущем интеллектуалов остается крайне сложным. Во французской традиции нового времени, традиции, восходящей к эпохе Просвещения, люди пера, люди пишущие всегда играли важную моральную роль в обществе. Вопрос заключается в том, следует ли считать законченной и эту традицию тоже?»
– с горечью вопрошает Мишель Винок.
С точки зрения Нора, основной вопрос, который сегодня должен волновать интеллектуала, – это вопрос о том, что гарантирует сосуществование разных социальных и политических групп сегодняшнего демократического общества. Несмотря на то что интеллектуал не подготовлен для этого специально, он «должен думать о проблемах демократии, которая одержала победу формально, но не на деле».
Оливье Монжен, другой активный участник дискуссии, тоже не мыслит будущее без фигуры интеллектуала, хотя, по его собственному убеждению, таковой фигуры уже не существует. Характерно, что в послесловии ко второму изданию своей книги «Лицом к скептицизму» Монжен не может определить, в чем состоят особенности того «третьего типа интеллектуала», который не является «ни политическим пророком вчерашнего дня, ни специалистом, замкнутым в себе самом» [68]68
Mongin О. Op. cit., p. 393.
[Закрыть]и который должен прийти на смену современным интеллектуалам. Автору остается лишь утверждать, что интеллектуальная жизнь продолжается… без интеллектуалов! Живут журналы, сохраняя свой вес и свою аудиторию, несмотря на конкуренцию со средствами массовой информации и Интернетом… Интеллектуалов нет, но интеллектуальная жизнь «сохраняется de facto» [69]69
Ibid.
[Закрыть].
Этот парадокс требует объяснения. Роль интеллектуала будущего или интеллектуала нового поколения выглядит не просто размытой – ее не удается определить из-за отсутствия самой общей идеи о том, какой она может быть. Крайне расплывчатое представление участников дебатов о том, что сегодня является достойным поприщем для деятельности интеллектуала (если оставить в стороне ностальгические проекты реанимировать его «славное прошлое»), указывает скорее на нежелание поверить в собственный прогноз о конце интеллектуалов, чем на ясное видение перспективы развития этого социального типажа. Нечеткие контуры образа «подлинного интеллектуала» имеют крайне мало общего не только с современными интеллектуалами, но и с интеллектуалами прошлого, его задачи в современном обществе тоже предельно неопределенны. Не потому ли миссия интеллектуала кажется исчерпанной, что перемены, переживаемые обществом, не укладываются ни в какие привычные представления?
Единственным легитимным амплуа, в котором сегодня может выступать – и уже действительно выступает – интеллектуал, остается роль исследователя-эксперта. Она возвращает размышления к модели специалиста в области социальных наук, который высказывается по вопросам своей узкой компетенции. Здесь как будто происходит смычка между представлениями новаторов и «продолжателей дела» интеллектуалов. Неужели единственным прибежищем французских интеллектуалов даже в Париже станет узкий профессионализм социальных наук, и в будущем их ждет печальная участь американских собратьев – «нейтральных экспертов», скучающих на университетских кампусах?
