Текст книги "Герцоги республики в эпоху переводов: Гуманитарные науки и революция понятий"
Автор книги: Дина Хапаева
Жанры:
Культурология
,сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 19 страниц)
Кризис «континентальной болезни»
Французские социальные науки – антропология, социология, лингвистика, литературоведение, психология и экономика – рассматриваются моими товарищами, аналитическими философами, как континентальная болезнь.
Даниэль Андлер
В отличие от первой половины 90-х годов сегодня из дискурса о кризисе, который остается главным способом осмыслять положение дел в социальных науках, исчезла уверенность в том, что парадигму стоит искать и удастся найти. Мнение, что парадигма не состоялась, стало общепринятым уже через несколько лет после выхода в свет книги Досса. Так, на вопрос о том, насколько справедливым остается диагноз Гоше и Досса о возникновении новой парадигмы, Ж.-Л. Жирибон, один из ведущих сотрудников издательства «Seuil», ответил следующее:
«Парадигма, на мой взгляд, это нечто другое. Здесь речь может идти скорее о новых пристрастиях, сравнимых с пристрастиями политическими. Парадигма должна была бы структурировать все интеллектуальное поле в целом, что явно не происходит сейчас. <…> Негативный аспект этой эволюции заключается в основном в том, что эта фаза мешает международному распространению французской культуры» [45]45
«Splendeurs et misères de la vie intellectuelle (I)…», p. 181–182.
[Закрыть].
Как во Франции, так и за рубежом тяжесть кризиса, остающуюся неизменной уже более двух десятилетий, не смогли облегчить никакие парадигмы. Коллеги реагируют на диагноз кризиса по-разному. Сторонники прагматической парадигмы, с которыми нам еще предстоит познакомиться поближе, горячо разделяют этот диагноз, пока речь идет о состоянии социальных наук в целом, но не распространяют его на школы, созданные ими самими.
«Социология распадается как дисциплина. Она в кризисе из-за определения самой себя, личности, действия и субъекта, и она остается до сих пор крайне отсталой. <…> Парадокс состоит в том, что люди, которые говорят, что больше нет социальных наук, не участвуют в создании нового… Мне странно, когда люди этого круга говорят: „Это кризис, это конец“. Да, это конец социальных наук в некотором смысле. Но мы считаем с Латуром, что социальные науки надо переделать. И мы не хотим проводить время в ответах на последние вопросы современности»,
– считает один из вдохновителей прагматической парадигмы, социолог Лоран Тевено.
Характеризуя современное состояние французских социальных наук, сторонники обновления рисуют картину глубочайшего упадка и разложения:
«Все социальные науки пребывают в состоянии полнейшего распада. <…> Группа, к которой я принадлежу, считает, что всем французским социальным наукам место на свалке… Это не касается только истории… Французские социальные науки – антропология, социология, лингвистика, литературоведение, психология и экономика – рассматриваются моими товарищами, аналитическими философами, как континентальная болезнь. Здесь отсутствует строгость мысли, преобладает неспособность расчленить исследовательскую программу на отдельные кусочки, чтобы оценить результаты, проверить, сравнить. Это люди, которые никогда не умели работать. Великие личности, создающие огромные системы, умеющие хорошо говорить и исчезающие с уходом на пенсию, на смену которым приходят новые эгоманьяки. Методология и практика социальных исследований во Франции находится в состоянии распада. В социальных науках установилось низкое качество работы, дурные привычки в отборе и оценке кадров, в обмене информацией… Все это должно быть преодолено»,
– утверждает аналитический философ, на протяжении ряда лет занимавший пост директора CREA, Даниэль Андлер.
Эта критика, безусловно, отражает вполне реальные проблемы, от которых с давних пор страдает французская академия. Жесткая иерархия, огромная власть «мандарината», многолетнее безропотное подчинение ученика патрону структурирует мир парижских университетов и исследовательских институтов, издательств и научных школ. На сверхконцентрацию власти, жесткость и стагнацию академических структур французские «младотурки» часто указывают как на источник многочисленных недугов социальных наук, нередко забывая при этом, что те же формы организации научной среды существовали в 60–70-е годы, что «мандаринов» было не меньше и в пору подъема французских социальных наук и что даже устранение всех институциональных проблем не способно разрешить трудностей, вызванных упадком интеллектуального проекта.
Но среди приверженцев новой парадигмы есть и такие, по мнению которых о кризисе не может быть и речи. Причина в том, что они полностью отождествляют положение дел в социальных науках с оценкой перспектив развития собственного направления. Другие школы воспринимаются ими в лучшем случае как вчерашний день, а в худшем – как недостойная упоминания профанация. Такова достаточно жесткая позиция радикалов, например Бруно Латура, согласно которому в социальных науках нет никакого кризиса. Скорее, по его словам, в социальных науках все хорошо и ведется много интересных исследований, но только интеллектуалы эти исследования никогда не читают, потому-то они и говорят о кризисе, которого на самом деле нет.
Помимо простого отрицания есть несколько способов релятивизировать кризис. Например, сопоставление современного упадка с подъемом 60–70-х годов позволяет представить кризис скорее как нормальное состояние.
«1960–1970-е годы были периодом подъема социальных наук. По сравнению с этим то, что происходит сейчас, – не упадок, но и не подъем. Подъем ведь не может продолжаться бесконечно… Ну не могут же все стать социологами… Конечно, социология оказалась дисциплиной, которая интеллектуально разочаровала… В 1960-е годы была единая модель социальных наук, которая исчезла, распалась… Но что касается кризиса социальных наук, то в это я не верю…»
– говорит Люк Болтански.
Стремление уйти от вопросов о кризисе характерно не только для «новаторов», надеявшихся с помощью новой парадигмы вдохнуть вторую жизнь в дряхлеющие науки об обществе. С одной стороны, тема кризиса не может не вызывать законного раздражения уже хотя бы потому, что ее обсуждают без малого двадцать лет. В интервью в ответ на вопрос о кризисе коллеги могут напомнить известное высказывание Ф. Броделя о том, что кризис является перманентным состоянием социальных наук. С другой стороны, кризис пытаются представить как плодотворный момент, когда исчезновение великих работ и новых направлений рассматривается чуть ли не как особенность вытекающей из кризиса исследовательской программы.
«Мы находимся в периоде, когда системное описание, которое доминировало в 1970-е годы, больше не работает, поскольку само общество стало менее прозрачным. Теперь труднее мечтать о тотальной познаваемости общества, чем в эпоху триумфального прогресса welfare state здесь, коммунизма в России, тейлоризма в США. Ансамбль этих функционалистских моделей стал казаться все менее убедительным»,
– признает Ж. Ревель.
Свобода в выборе «методологии», которая в эпоху больших парадигм была существенно ограничена [46]46
Revel J. «Une oeuvre inimitable»: Espace-Temps. 1986. № 34–35. P. 14.
[Закрыть], выступает в качестве отличительной черты современного этапа. Поэтому период «меньшей уверенности», «поиска локальных решений», который пришел на смену универсальным догмам, подчас кажется более насыщенным творчески, более интересным. Его главная ценность, по мнению приверженцев данной точки зрения, состоит в открывшейся возможности предлагать идеи и теории, в истинности которых нет и не может быть, абсолютной уверенности и которые представляют собой лишь фрагменты объяснения отдельных фактов. Проблемы, которые неизбежно встают перед приверженцами такого «микроподхода» к задачам социальных наук (где меняется «масштаб» рассмотрения, но структура самих этих задач остается неизменной) особенно хорошо видны на примере микроистории, возникшей в середине 70-х годов. Разочарование в возможности изучения макросоциальных структур привело к переносу акцента на микросоциальные структуры (община, ремесленный цех и т. д.). Критика микроистории ясно показывает, что имплицитное сохранение макроисторических задач и проблематики неизбежно приводит исследователя к тем же методологическим тупикам, из которых не смогла найти выход макроистория [47]47
Копосов H. E. Хватит убивать кошек! Критика социальных наук. М., 2004. Гл. «О невозможности микроистории».
[Закрыть]. При этом очевидные преимущества макроисторического подхода – глобальность рассматриваемых проблем и предлагаемых объяснений – оказываются полностью утраченными. Трудно не вспомнить меткое замечание Кристофа Шарля, сделанное им по поводу метода микроистории: нельзя построить дом из обломков даже самой красивой мозаики.
Последовательный отказ от глобального подхода, – а следовательно, и от объяснений общего характера, и от прогнозов, – вступает в конфликт с традиционным пониманием роли социальных наук. Их претензии на уникальную способность давать точное, научное объяснение общества, позволяющее прогнозировать и совершенствовать его развитие, обусловливало их особое положение в европейской культуре. Не является ли отказ от макросоциального анализа самым точным и бесповоротным определением кризиса? – так обычно реагируют на это критики социальных наук.
Точка зрения, на которой в большей или меньшей степени сходятся все – даже те, кто старается сгладить впечатление кризиса, – состоит в том, что одной из причин нынешней ситуации является кризис научности. Как мы увидим ниже, утрата веры в науку распространяется сегодня не только на гуманитарное знание: не в меньшей степени она затронула и естественно-научное познание, несмотря на неумолимо ускоряющийся бег технического прогресса. С точки зрения приверженцев диагноза кризиса, кризис социальных наук, как и кризис научности, был порожден глубокими внутренними трансформациями европейской цивилизации, и прежде всего распадом идеологии прогресса и революционной идеологии. Крах «коммунизма как системы и социализма как культуры», по словам Пьера Нора, скомпрометировал не только те ответы, которые могли дать социальные науки, но и те вопросы, которые они были способны задать [48]48
Nora P. «Dix ans de Débat»: Le Débat. 1990. № 60. P. 6–7. О глобальных переменах в европейской цивилизации и вызванных ими интеллектуальных мутациях см. также его статьи: «Как писать историю Франции?» и «Нация-память» в сб.: Я Нора и др. Франция-Память / Пер. с фр. Д. Хапаевой. СПб., 1999. Пьер Нора – историк, член Французской академии, основатель журнала Le Débat, создатель важнейшего направления в изучении исторической памяти: Les lieux de mémoire. Sous la dir. de Pierre Nora. Paris, 1984–1993.
[Закрыть].
Гетто новаторов
С момента публикации книги Досса о прагматической парадигме прошло десять лет. Что стало с ее героями? Может быть, распад несложившейся парадигмы никак не отразился на развитии возглавляемых ими научных школ, и они продолжают процветать, пусть и не под единым знаменем?
Трагическая смерть Бернара Лепти в 1996 г. поставила точку на прагматическом повороте «Анналов» раньше, чем он смог оформиться в стабильное течение. Что касается остальных участников «парадигмы Досса», то, к счастью, большинство из них живы и здоровы. Посмотрим, как некоторые из них оценивают судьбу созданных ими течений.
Ни один из теоретиков прагматической парадигмы сегодня не считает, что направление, которое он представляет, находится в центре интеллектуальных дебатов или стоит у кормила академической власти. «Маргинальность» – таково наиболее мягкое слово, каким герои книги Досса характеризуют свое положение в парижском мире вне своего непосредственного профессионального поля.
«Доминирующая социология сейчас – это престарелая американская социология, которая господствует в комиссиях, это социология авангарда в кавычках, социология левых, бурдьевизм… Эта проблема возникла из-за Эколь Нормаль, поскольку все большие институты, все значимые места заняты ее выпускниками. И еще есть такие островки, вроде нас, затем латуровцы, этнометодологи, интерак-ционисты, или же те, кто занимается микросоциологией, но все они весьма маргинальны»,
– делится своими впечатлениями Люк Болтански.
Если кучке единомышленников удается уцелеть, то только на дне окопа – такие образы появляются у антрополога науки Бруно Латура, когда он размышляет о своем месте в мире [50]50
Latour B. Pandora’s Hope…, p. 11.
[Закрыть]. Те, с кем еще совсем недавно связывали будущее, чувствуют себя на периферии научного мира Парижа. Наряду с «маргинальностью» излюбленным словом новаторов (как социологов оправдания, так и антропологов науки, как аналитических философов, так и представителей когнитивных наук) для описания своего нынешнего положения в более широком интеллектуальном универсуме является «блокаж». Представление о своей чужеродности французской почве, об отсутствии отклика на родине разделяется всеми новаторами. (Заметим, что, несмотря на безусловную известность Латура в Америке, его социология и там далека от того, чтобы считаться интегральной частью «mainstream».)
Маргинальность, ощущаемая сегодня новаторами, не кажется им особенностью ситуации в Париже: они полагают, что американские коллеги, чья работа вызывает их постоянное восхищение (так, например, Болтански и Тевено восторженно отзываются об американских энтометодологах), чувствуют себя столь же маргинальными в своей родной Америке.
«Этнометодологи в Америке создали подлинно европейскую штуку, абсолютно уникальную, на основе немецкой феноменологии. Для Америки это было настолько ужасно и неприемлемо, что они организовали секту. Если знать интеллектуальное пространство Штатов, понятно, что они не могли поступить иначе. Они проводят свои мессы, они говорят на одном языке… Но, поскольку это была секта, их никто не переводил… Все говорили: „Это непонятно“. Но это же не причина не переводить, если нам это непонятно»,
– рассказывает Лоран Тевено.
Конечно, такие течения прагматической парадигмы, как когнитивные науки или аналитическая философия, вовсе не кажутся их французским последователям ни гонимой сектой, ни маргинальной группой в Америке. Но, заметим, младшему из этих новшеств – когнитивным наукам – никак не меньше сорока лет.
Убежденность, что интеллектуально новое, и в особенности идейно родственное, повсюду обречено оставаться маргинальным, выглядит для новаторов само собой разумеющейся. (Как мы видели, мир маргиналов-социологов, описываемый Болтански, включает в себя практически все новые направления в социологии.) Даже деконструктивизм, ставший почти что респектабельным направлением в России, не считается полноправным в Париже.
«– Допустим, аналитическая философия – гетто. А постмодернизм?
– Хороший вопрос. Действительно, есть определенная симметрия – так как они тоже остаются не приняты мейнстримом и опираются либо на другие дисциплины, либо на СМИ… В самом деле, характерно, что два главных маргинальных течения находят свою поддержку вне сердца крепости, вне центра власти»,
– свидетельствует Даниэль Андлер.
Настроения в среде новаторов, их оценку своей роли лучше всего позволяет резюмировать следующий рассказ аналитического философа:
«За последние пять лет ситуация в философии не улучшилась. Напротив, есть основания быть пессимистом, наблюдается скорее блокаж… Аналитическая философия, несомненно, развивается, но сохраняется эта атмосфера гетто… Когда я начинал, мои коллеги по аналитической философии ощущали себя преследуемым меньшинством, гетто. Теперь они все профессора, но эта атмосфера сохранилась… Они участвуют в научной политике, получают большие деньги, сидят в жюри, но продолжают ощущать себя меньшинством, так как их плохо принимают в философском мейнстриме, который остался прежним, который сводит всю философию к истории философии и для которого Кант – это последний великий философ».
Как явствует из этого отрывка, сохранение атмосферы гетто – не просто отголосок маргинальности первых лет складывания школы. В постоянных заявлениях о непричастности к французской интеллектуальной жизни, в нежелании «писать, как французы», в стремлении «печататься только по-английски» сквозит нечто большее, чем просто принятие навязанной роли или стратегии самозащиты от «агрессивной среды». Может быть, такая позиция вызвана ощущением, что дискурс, создаваемый внутри общины посвященных, не востребован за ее пределами? А может быть, чувство маргинальности, с которым не спешат расстаться новаторы, превратилось в способ самоопределения, в способ отстаивания собственной идентичности?
«Антиинтеллектуализм» работников социальных наук
Итак, уместно задаться вопросом: кто же доминирует в интеллектуальном мире Парижа? Кто, по мнению новаторов, «занял крепость»? Ответы на эти вопросы зависят от дисциплинарной принадлежности говорящего, и по большому счету нас не ждет никаких сюрпризов: все имена великих – и личностей, и направлений – попали в классики уже более двадцати лет назад.
Может быть, соседство с признанными великими вызывает у новаторов чувство маргинальности? Прежде чем ответить на этот вопрос, послушаем поэтическое описание отношения к Бурдье, сделанное пожелавшим остаться неизвестным антропологом науки незадолго до смерти великого социолога:
«Есть еще экологические влияния, и их очень много, они крайне важны, и их очень трудно учитывать историку идей. Например, взять Бурдье. Он крайне влиятелен и важен для Франции. Его влияние было экологическим – это как холодное озеро в пейзаже, которое охлаждает все вокруг. И нет никакого прямого контакта с этим озером… Я видел Бурдье два раза в жизни. Всегда, когда я его читал, я рыдал от смеха… И в то же время он имеет огромное влияние на все, что мы делаем, на всю социологию, просто потому, что он здесь. Он как гора в пейзаже, о которой хорошо знают географы и картографы, и от самого факта ее наличия тучи бегут иначе, хотя между нами нет никаких отношений и все друг друга игнорируют. Бурдье никогда не сказал ни слова о том, что я пишу. Я смеюсь, когда его читаю. Это как Хайдеггер – можно умереть от смеха. Но я должен признать, что я испытываю влияние Бурдье, хотя ни одна его теория не выдерживает ни минуты изучения той социологией, которой занимаемся мы… Он влияет на нас так же, как гора влияет на мышь, которая бежит внизу, – просто потому, что гора отбрасывает тень».
За экологической метафорой скрывается геологическая неизменность отношений, которые сложились в интеллектуальной среде. В полном согласии с представлениями говорящего, набросанный им пейзаж полностью отрицает всякую роль идей, подчеркивая отсутствие диалога и акцентируя преимущественно материальный аспект сосуществования представителей разных направлений.
Конечно, уход из жизни Бурдье не обернулся для новаторов экологической катастрофой. Они эксплицитно противопоставили себя Бурдье, причислив его к приверженцам функционалистских парадигм, хотя такое определение верно лишь отчасти. Но Бурдье был отнюдь не только социологом, и отнюдь не только его воззрения в социологии вызывали протест его младших коллег.
Бурдье был крупной общественной и политической фигурой Франции, человеком, игравшим большую роль в жизни страны. Его книги издавались многотысячными тиражами. Он постоянно присутствовал в средствах массовой информации. Практически ни одно крупное событие политической или культурной жизни не обходилось без того, чтобы Бурдье – наряду с еще несколькими столь же значимыми фигурами – не было предоставлено право высказать свое суждение. Иными словами, он был интеллектуалом. Возможно, именно Бурдье-интеллектуалу, или, еще точнее, образу интеллектуала, воплощенному в Бурдье, новаторы противопоставляют себя в гораздо большей степени, чем Бурдье-социологу [51]51
Тем более что именно Бурдье выступил в роли, особенностью которой по сравнению с предшествующими типами интеллектуала стало «утверждение претензий социальных наук на интеллектуальную гегемонию» (Raynaud P. «Sartre. Foucault, Bourdieu. Métamorphoses de l’intellcctuel critique»: Le Débat. 2000. № 110. P. 57).
[Закрыть].
Противопоставление интеллектуалам является важной чертой самосознания новаторов. Так, например, Бруно Латур говорит, что он не считает себя интеллектуалом: он – исследователь, работающий в области социальных наук или научный работник. Напротив, подчеркивает Латур, Пьер Нора и Мишель Серр – это интеллектуалы. В интервью Латур не раз отмечает, что он «презирает слово „интеллектуал“». Слыть или называться интеллектуалом или даже читать произведения этих последних в среде новаторов считается зазорным. Эти чувства выражает Даниэль Андлер, отвечая на вопрос об известных французских интеллектуалах:
«Ох, я их не читаю… Может быть, это Режис Дебре, Бурдье и еще один… Смешно, но я забыл, как его зовут… Это как для вас забыть, как зовут Ельцина… Он писатель, издатель, киноартист, политический деятель, интересуется Косово… Он как Сартр. Он красивый человек, женат на киноактрисе… Таких около пятнадцати человек. Это эксперты во всем, их приглашают на ТВ, они встречаются с министрами, пишут статьи на первой полосе газет…»
За что интеллектуалы вызывают столь однозначное осуждение? Главный их недостаток новаторы видят в неспособности творить, создавать новое.
«Если имеется в виду интеллектуал в том смысле, в каком это понятие начинает употребляться после дела Дрейфуса, хотя их сейчас и осталось во Франции немного, то я очень надеюсь, что к ним не принадлежу. Потому что они не в состоянии делать ни хорошие социальные науки, ни хорошую политику, ни хорошую литературу. Режис Дебре – типичный пример старой формулы интеллектуала. Это одновременно и писатель, и журналист… Эта формула абсолютно непродуктивна, поскольку та модель, которая меня интересует, – это модель социальных наук, которые являются такими же науками, как и другие»,
– продолжает все тот же пожелавший остаться неизвестным антрополог науки.
По мнению сторонников «прагматической парадигмы», интеллектуалы, такие как Режис Дебре, Люк Ферри, Бернар-Анри Леви, Мишель Вивьорка, не заслуживают серьезного к себе отношения. Главный недостаток медиатизированных интеллектуалов в глазах новаторов состоит в забвении как научных, так и интеллектуальных интересов ради успеха у массового зрителя и слушателя, успеха, которого приходится добиваться ценой профанации собственных идей. Низведение своего дискурса на уровень, доступный массам, оборачивается зависимостью от «общественного мнения», необходимостью ему потакать. Расплатой становится неспособность таких «медиатизированных» интеллектуалов создавать оригинальные работы. В результате их перестают считать коллегами собратья по дисциплине.
Но хотя новаторы всячески пытаются представить интеллектуалов как чужаков, не имеющих с социальными науками ничего общего, нам придется признать, что это не так. Среди ведущих французских интеллектуалов немало тех, кто профессионально причастен к гуманитарному знанию и являются либо социологами, как Бурдье, либо историками, как Нора. Критика интеллектуалов новаторами исходит из представления о конкретности и научности познания. Чем ближе к сердцу принимает говорящий сциентистский идеал знания, тем большее отвращение вызывают у него интеллектуалы – безответственные болтуны, берущиеся судить обо всем на свете, несмотря на свою полную некомпетентность. В отличие от интеллектуалов, претендующих на знание глобальной истины, равно применимой к различным сферам жизни, новаторы не хотят, по словам Лорана Тевено, «проводить время в ответах на последние вопросы современности». Горячий сторонник новаторов издатель Эрик Винь так определяет отличие новаторов от интеллектуалов предшествующего поколения:
«Вместо гигантских всеобъемлющих фресок, которые были славой издательств еще двадцать лет назад, теперь стремятся развивать аналитические исследования, которые работают на уровне точной аргументации и демонстрации и могут быть по достоинству оценены в первую очередь близкими коллегами…» [52]52
«Splendeurs et misères de la vie intellectuelle (!)…», p. 178.
[Закрыть]
По мнению новаторов, «работников социальных наук», и культура в целом, и социальные науки в частности могут только выиграть от отсутствия интеллектуалов. Так, Латур отрицает, что в любимой ими Америке когда-либо были интеллектуалы: там есть либо журналисты, либо think-tanks («мозговые тресты»), а социальные науки тем не менее процветают. Поскольку новаторы резко отрицательно оценивают влияние интеллектуалов на французские социальные науки, они, в отличие от многих французских исследователей, и не испытывают особой гордости за более высокое общественное признание, которым обладают интеллектуалы во Франции по сравнению с их американскими коллегами, – наоборот, это вызывает у новаторов раздражение и сожаление. «Высокий престиж интеллектуалов – это, безусловно, особенность Франции. Ни в США, ни в Англии, хотя эти страны являются бесспорными производителями научной продукции, нет такого преклонения населения перед интеллектуалами. И когда такие, как Режис Дебре, демонстрируют, что на них есть общественный спрос, что есть рынок, который требует таких интеллектуалов, как те, которые в настоящее время захватили радио, ТВ и печать, то это печально», – заключает Даниэль Андлер. А уже цитировавшийся ранее антрополог науки так отреагировал на вопрос об интеллектуалах:
«Я не переношу вопросы о французских интеллектуалах. За последний год опубликовано около пятнадцати книг об интеллектуалах. Они их изучают и ненавидят так же, как Режис Дебре. Я этим не интересуюсь, и вообще французы меня не очень интересуют. Мне хочется их спросить: „Вы хоть что-нибудь хоть раз описали в своей жизни? Вы хоть раз попытались сделать то, что Дьюи называл основой социальных наук и антропологии, а именно – описание, детальное и сложное описание многочисленных связей, которые возникают между явлениями? Без этого все – ерунда“».
И все-таки не все современные интеллектуалы в равной мере вызывают презрение новаторов. Среди интеллектуалов есть и такие, чувство дистанции по отношению к которым окрашено не пренебрежением, а сожалением.
«Мы не участвуем в дебатах о конце интеллектуалов… Я никогда не писал для „Le Débat“, „Le Monde“, и никогда этого не сделаю, а для интеллектуалов это первые вещи. Налицо парадокс – люди, которые занимают это пространство, говорят, что больше нет парадигм, хотя мы создали парадигму, но они нас не признают… Например, Латур был человеком, который сконструировал свою парадигму вне пространства интеллектуалов в классическом смысле»,
– свидетельствует Лоран Тевено.
Когда речь заходит о «Le Débat» или о «Esprit» – наиболее влиятельных интеллектуальных журналах Парижа, – невнимание этой среды начинает восприниматься новаторами как отсутствие признания. Тевено продолжает:
«В этом интеллектуально-медиатическом пространстве нас не воспринимают. И это не просто частный случай… Мы никогда не печатаемся в „Le Débat“ и о нас там не пишут, ни в „Esprit“, но то, что мы делаем, их достает. <…> Они смеются над Латуром, хотя все его знают. Что не обязательно – не обязательно смеяться, когда возникает новая парадигма».
