Текст книги "Герцоги республики в эпоху переводов: Гуманитарные науки и революция понятий"
Автор книги: Дина Хапаева
Жанры:
Культурология
,сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 19 страниц)
Открытие Америки
Итак, интеллектуальная столица мира больше не в Париже. Заграница в целом выступает арбитром: ссылки на нее носят очевидно легитимизирующий характер. Например, обсуждая, какие авторы и направления особенно важны сегодня, Эрик Винь прибегает к указанию на «заграничную моду»:
«…Режис Дебре, Пьер Бурдье, Люк Ферри – это большие имена, которые в моде во Франции, а за границей в моде совсем другие люди: Шеффер, Болтански и Тевено, те авторы, которые развивают по-настоящему новые идеи» [31]31
Тем не менее Винь признает, что до сих пор лучше всего продаются переводы с французского тех авторов, которые стали знаменитыми много лет назад, – Бурдье, Ле Гоффа и др.
[Закрыть].
Путешествие воспринимается многими как главный – если не единственный – способ приобщиться к новизне. Поездки за границу преподносятся как важнейший фактор, приведший к радикальным переменам во французской интеллектуальной жизни после структурализма [32]32
Превратившийся в расхожее объяснение изменений в интеллектуальной жизни рассказ о путешествии утрачивает убедительность, как только говорящий задумывается над сравнением 1980-х гг. с любым другим периодом. «В западном мире начался новый этап циркуляции – люди начали путешествовать. Появился интерес к экзотическому – и аналитическая философия пришла во Францию. Хотя, конечно, никто не ждал 1970–1980-х гг. для того, чтобы начать ездить – весь XIX и XX в. отмечены такими поездками. Так что это недостаточное объяснение появления новых направлений», – считает аналитический философ Даниэль Андлер.
[Закрыть]. Местом, откуда экспортируются новые идеи и мнения, обетованной землей новаторства обычно оказываются США [33]33
О восприятии Америки во Франции см. специальный номер Commentaire. 2003–2004. Vol. 26. № 104.
[Закрыть]. Право Америки быть новым центром мира признается за ней прежде всего благодаря тому, что она стала родиной когнитивных наук. Бурное развитие когнитивных исследований, начавшееся в Америке уже в 50-е годы., оставалось абсолютно незамеченным во Франции до начала 80-х годов. Когнитивные науки преподали французскому академическому сообществу наглядный пример отставания. С момента создания в Париже CREA («Центра исследований в области прикладной эпистемологии») в 1985 г. ситуация с когнитивными науками во Франции значительно улучшилась, но, похоже, пережитый шок был столь силен, что память о нем сохранилась и 20 лет спустя. Упреки, адресованные структуралистам в создании интеллектуального «железного занавеса», который так долго скрывал зарубежные чудеса, касаются в первую очередь когнитивных наук.
Вторым «американским чудом» считается аналитическая философия. Интересно заметить, что во Францию она прибыла как раз тогда, когда ее позиции оказались несколько ослаблены у себя дома. Середина 80-х годов – это не только момент появления аналитической философии в Париже, но также и время распространения французского деконструктивизма в Америке, приведшего к определенному ослаблению позиций аналитической философии в американских университетах.
Чем сильнее было раньше чувство самодостаточности Парижа, тем острее оказалась реакция на его исчезновение. Новый образ Америки как интеллектуального парадиза приходит на смену «структуралистскому» представлению о ней как об интеллектуальной пустыне.
«В 1970-е годы для нас американская социология была безликой, <ограничивалась одним> функционализмом, никто не подозревал о наличии в ней течений. Когда Бурдье перевел Гофмана, его восприняли как изолированного одиночку, хотя за ним стояла целая традиция»,
– вспоминает Бернар Конен.
Теперь в кругах адептов американских веяний превозносить Америку становится знаком распознавания своих и чужих. Америка превращается в идеальное место для работы, в образец исследовательских практик и преподавания, по сравнению с которыми французская система не просто не выдерживает критики, а выглядит примером закостенелого невежества.
«Мы печатаемся только по-английски, нас читают за границей, но во Франции наша работа не существует. Почему так происходит? Ведь важные книги публикуются и здесь. Но дело ведь не только в книгах, нужна лаборатория, курсы лекций… В Штатах тысячи студентов изучают книгу, которую я написал много лет назад, на занятиях со своими профессорами. Это создает базу, отталкиваясь от которой можно работать… Во Франции нет курсов по социальным наукам вообще. И профессора ничего не читают. И студенты ничего не читают, так как к курсам нет обязательной литературы. Итак, книга есть, но у нее нет необходимой экипировки – ее не комментируют студенты вместе с профессором, что является обычной практикой в США. Второй фактор, из-за которого у нас во Франции нет влияния – отсутствие практики оценивания преподавателей студентами и коллегами. Прохождение процедуры оценки деятельности дает гарантию, что вас прочитают ваши соперники и ваши потенциальные враги. Во Франции вы можете прожить всю жизнь, не будучи обязанным читать, хотя бы поверхностно, ваших коллег. Третий элемент, который имеет огромное значение, – это рецензирование книг. В Штатах есть множество научных журналов, и есть „Нью-Йоркское книжное обозрение“. Во Франции ничего этого нет»,
– сетует антрополог науки, пожелавший остаться неизвестным.
Как и следовало ожидать, культ Америки создает подходящий повод для критики и отрицания локального контекста, тем более что образ Америки несет в себе политический заряд большой мощности. В 1960–1970-е годы, англо-американский мир рассматривался прежде всего как символ антикоммунизма, как оплот правых сил. Противопоставление Америки левой идеологии сохраняет свое значение до сих пор. Образ США бросает вызов и «гексагональному» видению Франции (которое можно было бы условно назвать «этатистским», «националистическим» и в целом «правым»), с одной стороны, и традиционной левой идеологии французских интеллектуалов – с другой, что дает интересный пример смещения и смешения понятий «правого» и «левого» в современном политическом дискурсе.
Американская традиция мысли понимается как антипод французского структурализма, и в этом – важная черта образа Америки.
«Итак, Франция функционировала как Гексагон и была полностью изолирована от США. Я говорю о США не ради культа Америки, а потому, что там произошла великая интеллектуальная революция. В начале века таким центром была Вена, а сейчас это происходит там. Это очевидно в когнитивных науках, но столь же важно и для социальных наук, где особенно значим прагматический поворот. Изолированность Франции долго мешала узнать о существовании этих направлений. Последствия такой замкнутости иногда приводят к совершенному абсурду. Те люди, которые оказались в курсе американских влияний, поспешили стать в душе американцами. Например, у нас есть много аналитических философов, которые не интересуются никакими конференциями, кроме происходящих в Америке или в Англии. Они превратились в противоположность того, что было раньше, то есть вместо культа Гексагона они создали культ Америки»,
– говорит Бернар Конен.
«Фиксация на Америке» (как ее называет Оливье Монжен) оказывается столь сильной, возможно, из-за привычки мыслить мир исходя из противопоставления «столицы – провинции», «центра – периферии». В 1970-е годы потребность в столице ощущалась настойчиво и остро. Уверенность, что теперь, когда Париж больше не может претендовать на роль законодателя методологической моды, интеллектуальный центр мира должен переместиться в другую страну, присутствует и поныне. Насколько, однако, правомерен такой взгляд сегодня, когда мир становится все более глобальным и, как следствие, все более полицентричным? Не стал ли он уже «скоплением провинций»? Быть может, Париж был последней интеллектуальной столицей, обладавшей монополией на производство идей – в частности, в сфере наук о человеке?
Следует напомнить о том, что «культ Америки» складывался в академической среде на фоне широкой распространенности антиамериканских настроений во французском обществе, которые особенно возросли после войны в Ираке. Антиамериканские клише – и прежде всего отождествление американской культуры с массовой культурой – постоянно срываются с уст моих собеседников. Довольно часто противопоставление Франции Америке выражает самоощущение интеллектуала, осознающего свою несоизмеримо более высокую роль во французском обществе по сравнению с положением коллег в США. По мнению моих собеседников, в Америке нет интеллектуальной жизни прежде всего потому, что у населения она не вызывает интереса, а фигура интеллектуала отнюдь не является культовой. «Интеллектуальная жизнь в пределах университетского кампуса», – иронизируют французские коллеги. Важным фоном для этих рассуждений является традиционное различие «европейской» и «американской» морали.
«Я встретил коллегу-антрополога, который вернулся из Стэнфорда. Он рассказывал, что там никто не мог понять, почему человек образованный, умный, с университетским дипломом занимается антропологией вместо того, чтобы делать деньги. Это тотальная шизофрения – там существует огромный интеллектуальный капитал, но в обществе другие ценности. Может быть, и здесь так будет когда-нибудь…»
– пожимает плечами Жак Ревель [34]34
Такое восприятие роли интеллектуалов в Америке опирается, в частности, на постоянные сетования американских профессоров на свое политическое, общественное небытие, на полное отсутствие интереса американского общества к их мнению и к их судьбе.
[Закрыть]. В рассуждениях коллег часто прорываются и другие черты старого, «гексагонального», восприятия Америки: упреки в недостатке творческой потенции, в склонности к формализации и банализации знания.
«Во Франции интеллектуальное совершенство связано с фигурой художника – уникальность, разрыв, способность объединять разные дисциплины в своем анализе. У меня сложилось впечатление, что в Америке попытка совершить интеллектуальный прорыв пугает людей, а во Франции это либо радует, либо заставляет горячо спорить. Когда мы вместе с американским коллегой писали статью, я испытывал ужас при мысли о том, чтобы в начале кратко изложить, о чем дальше будет идти речь в статье и о чем говорят книги, на которые в ней ссылаешься, а для него это было важным признаком профессионализма. Для американцев французские социальные науки являются элитистскими, так как они создают дискурс, доступный немногим избранным…»
– так описывает эту ситуацию один из создателей социологии оправдания Лоран Тевено.
Беспокойство, что где-то там, за океаном, скрывается нечто важное и неизвестное, выражается в лихорадочном стремлении поскорее заполнить переводами лакуны. Когда же речь заходит о конкретных примерах, то чаще всего называют либо классические работы и направления (тут же отмечая, что на данном фронте отсталость уже ликвидирована), либо упоминают достаточно старые и случайные работы, перевод которых вряд ли способен «открыть новые горизонты».
Навязчивая мысль о необходимых, но еще не осуществленных переводах соседствует с неспособностью дать убедительный ответ на вопрос, что же еще требуется спешно перевести. Жалобы на отставание в области когнитивных наук звучат повсеместно, хотя специалисты считают, что здесь быстро переводится практически все, что публикуется за границей. В свою очередь, исследователи в области когнитивных наук сетуют, что отставание продолжает ощущаться из-за недостатка переводов по аналитической философии, в то время как аналитические философы говорят о переводческом буме в этой области в последние пятнадцать лет. В целом, за исключением разве что биоэтики и американской этнометодологии (где опять же, по утверждению знатоков, уже многое переведено), на основании интервью невозможно составить список, который мог бы лечь в основу новой программы переводов на французский. И, несмотря на это, в интеллектуальной среде сохраняется болезненное ощущение, что надо продолжать ликвидировать отсталость. Вместе с тем многие с уверенностью предсказывают спад переводов, объясняя это дороговизной переводов и недостаточной государственной поддержкой – хотя Франция занимает далеко не последнее место по количеству субсидий, выделяемых на переводы в сфере наук о человеке.
Неудовлетворенность состоянием переводов на французский и сохраняющаяся убежденность в интеллектуальной отсталости Франции свидетельствуют о том, что переводы не выполнили своей главной миссии. Они не смогли найти и перенести на французскую почву новую интеллектуальную модель. Парадигму не удалось вывезти ни из-за океана, ни из-за Рейна, ни даже из таких экзотических мест, как «сибирская глубинка». Переводы не стали эффективным орудием преодоления интеллектуального кризиса 80-х годов. Среди многообразных причин такого положения дел есть одна, которую никак нельзя сбрасывать со счету. Сколь бы хороши ни были когнитивные науки и сколь бы привлекательной ни казалась американизированным французским интеллектуалам аналитическая философия, этим направлениям не удалось завладеть умами так, как двадцать лет назад – структурализму.
Синдром парадигм
Социология выдохлась, психоанализ выдохся. Нет инноваций. Бурдье покончил с Бурдье, Турен покончил с Туреном, а остальные социологи все самоучками занялись философией.
Оливье Монжен
«Время неуверенности», «эпистемологическая анархия», «эпистемологический кризис», «кризис научности» – таковы слова-эмблемы, запечатлевшие диагноз кризиса, поставленный социальным наукам уже почти двадцать лет назад. Современный дискурс о кризисе возникает в середине 80-х годов., когда становится очевидным, что главные способы объяснения общества, которыми до сих пор столь успешно пользовались социальные науки, – марксизм, психоанализ, структурализм – перестали выглядеть убедительно. Функционалистские парадигмы («школа подозрения», как назвал их Поль Рикер), основанные на недоверии к рациональным мотивам поведения и объясняющие развитие истории и общества действием всесильных «факторов», исчерпали кредит интеллектуального доверия. Эпоха детерминистических учений осталась в прошлом. Сама по себе смена, одного учения на другое, конечно, мало смутила бы научную общественность. Проблема стала напряженно ощущаться потому, что исчезнувшие старые модели, которые вскрывали суть происходящего с помощью анализа глобальных структур, не были заменены новыми:
«Никакая объединяющая парадигма не пришла на смену структуралистской <…> Появлялись новые способы осмысления, но ни один из них не смог наложить свой отпечаток на тотальность всего исследовательского поля, как это было в случае структурализма» [35]35
«Splendeurs et misères de la vie intellectuelle (I)»…, p. 181.
[Закрыть].
Мир внезапно предстал лишенным всякого определенного объяснения. На месте нескольких учений, способных разложить любую сложную общественную ситуацию на серию простых схем, возникло несметное множество новых направлений, носящих разные названия. Марк Ферро, историк, член редколлегии «Анналов», оценивает сегодняшнюю ситуацию в социальных науках как «секторный империализм»:
«В результате те, кто претендует на то, чтобы понять современный мир, ведут себя как пауки в банке. Они грызутся по поводу методологических инструментов дисциплин, которые не в состоянии судить ни о тотальном, ни о глобальном, а только о частном с помощью своего ограниченного метода. Конечно, это вызывает разочарование, и общество чувствует фрустрацию от такого анализа».
Было бы неверным считать, что на протяжении последних двадцати лет никто не пытался изменить такое положение дел и обновить интеллектуальный пейзаж. «Синдром парадигм», длившийся с середины 1980-х до середины 1990-х годов., служит лучшим доказательством того, что во Франции прилагались серьезные усилия, чтобы создать в рамках традиционных социальных наук новые конфигурации идей.
Следует напомнить, что дискурс о кризисе приходит на смену господствовавшему в 1960–1970 гг. представлению о расцвете социальных наук и познания вообще [36]36
Подробнее см.: Wagner P. A History and Theory of the Social Sciences. London, 2001.
[Закрыть], о безграничных возможностях, которые открывало перед обществом исследование социальной реальности. Распад великих парадигм не сразу вызвал ощущение безнадежности и эпистемологического тупика – напротив, поначалу он спровоцировал краткий период эйфории, упоение свободой от методологических принуждений. «Синдром парадигм», который пришел на смену эйфории, смягчал диагноз кризиса оптимистическим прогнозом о возникновении новой парадигмы, которая либо должна была вот-вот возникнуть, либо уже сформировалась незаметно для непосвященных. Провозглашение новой парадигмы всегда несло в себе рецепт борьбы с кризисом – смысл парадигмы и состоял в том, чтобы предложить способ излечения социальных наук от их недугов.
Рассмотрим подробнее эти попытки, в которых отразилось общее состояние социальных наук. Один из первых опытов, не привлекший к себе достаточного внимания, был предпринят Аленом Кайе в 1986 г. Его работа «Блеск и нищета социальных наук» [37]37
Caillé A. Splendeurs et misères des sciences sociales. Paris, 1986.
[Закрыть]в духе времени определила их состояние уже не как кризис, но как агонию и… предложила контуры новой парадигмы, основанной на тройной критике: утилитаризма, эволюционизма и рационализма, изгнание которых из социальных наук должно было вернуть этим последним былую творческую активность. Следующая работа этого же автора «Отставка клерков. Кризис социальных наук и забвение политики» [38]38
Caillé A. La démission des clercs. La crise des sciences sociales et l′oubli du politique. Paris, 1993.
[Закрыть], опубликованная в 1993 г. и вновь призвавшая к созданию новой парадигмы, была встречена уже с гораздо большим энтузиазмом. В ней главной причиной кризиса и бесплодия социальных наук провозглашалось забвение политики, которое, по мнению автора, было вызвано крайним сциентизмом и объективизмом социальных наук:
По мнению Кайе, забвение политики завело социальные науки в тупик и лишило значимости их исследования. Политика должна быть в центре интересов социальных наук, чтобы позволить им начать дебаты с обществом и вернуть гуманитарному знанию его былое значение, – таков был рецепт, предложенный Кайе. В середине 1980-х годов, эта идея витала в воздухе. Но главным направлением выработки новой парадигмы оказались не работы Кайе, а статья философа Марселя Гоше «Смена парадигмы в социальных науках?» [40]40
Gauchet M. «Changement de paradigme en sciences sociales?»: Le Débat. 1988. № 50.
[Закрыть], опубликованная в «Le Débat» в 1988 г. В этой работе Гоше предугадал контуры «новой парадигмы», которая стала прообразом «прагматической парадигмы». Он построил новую программу на противопоставлении «философии подозрения» в целом и структурализму в частности. Согласно Гоше, на место детерминистских принципов «давления длительной протяженности и ограничений материальной организации против ложной свободы действия» пришли «реабилитация эксплицитной и осознанной составляющей действия» социальных актеров, «смещение интереса от лингвистических вопросов к вопросам прагматическим». Вместо «скрытой динамики» старых парадигм, которую прежде приходилось вскрывать и разоблачать, чтобы понять развитие общества, настало время обратиться к политике «одновременно непосредственно данной или „видимой“ и абсолютной обнаженной и вместе с тем всепроникающей». Идея сознательного действия субъекта, к которому приковывается внимание исследователей, становится девизом новой парадигмы, а политику Гоше возводит в ранг главной новой темы истории. В 1988 г., когда работа над «Местами памяти» была в разгаре, а проблематика памяти находилась в зените своей популярности, Гоше (тесно сотрудничавшему с Пьером Нора – автором этого грандиозного проекта) хотелось верить, что плацдармом для развития новой парадигмы станет именно история, которая займет ведущее место среди наук о человеке, отвоевав его у этнологии и социологии.
Другой источник «прагматической парадигмы» – «прагматический поворот» «Анналов», предпринятый историком Бернаром Лепти [41]41
О нем впервые было заявлено в редакционной статье «Анналов»: «Histoire et sciences sociales. Un tournant critique?»: Annales ESC. 1988. № 2. См. также более подробно, а главное, уверенно: Les formes de l’expérience. Vers une autre histoire sociale. Sous la dir. de B. Lepetit. Paris, 1995. Критику прагматического поворота см.: Chartier R. «Le monde comme représentation»: Annales ESC. 1988. № 6.
[Закрыть], – также исходил из отрицания структурализма. Уже в редакционных статьях 1988 и 1989 гг., написанных им совместно с Жаком Ревелем, наметились контуры нового интереса к субъекту, но тогда целью этих статей было не столько определить содержание нового направления, сколько заявить о желании «Анналов» модернизировать свою программу. «Прагматический поворот» в историографии оформился несколько позднее, в 1995 г., когда под редакцией Лепти вышла в свет коллективная монография «Формы опыта». Лозунгами ее участников стали «определенность действия», «множественность миров действия», «интерес к практикам актеров». Интерес к сознательным действиям субъектов-участников событий прошлого противопоставлялся подходу, характерному для «третьего поколения» школы «Анналов» (Жака Ле Гоффа и др.), в центре внимания которых была народная культура или ментальность. «Ментальность» детерминировала действия субъектов истории на подсознательном уровне не в меньшей степени, чем социальные или экономические факторы, которые интересовали ведущих представителей «второго поколения» этой школы, а именно Ф. Броделя и Э. Лабрусса. Уже в основу прагматического поворота «Анналов» были положены идеи «социологии оправдания» Болтански и Тевено, которым постоянно отводилось место теоретиков «новой парадигмы».
Даже историк Жерар Нуарьель, жестоко высмеивавший ежедневное рождение новых парадигм, не смог устоять перед соблазном предложить свою собственную «критическую парадигму», которой, впрочем, было не суждено завладеть умами. В ее основу должны были лечь позитивистские представления об истории [42]42
Подробнее см.: Noiriel G. Sur la «crise» de l’histoire. Paris, 1996.
[Закрыть].
Но самой известной в ряду этих многочисленных попыток стала «прагматическая парадигма», вобравшая в себя все надежды и весь запас наличных идей. В 1995 г. о ее рождении возвестил Франсуа Досс в своей книге «Власть смысла. Гуманизация гуманитарных наук». В этой работе Досс попытался обобщить все то новое, что происходило в Париже в конце 80-х – середине 90-х годов., под рубрикой «новой парадигмы». Слово о новой парадигме, которую давно ждали с нетерпением, было тепло встречено многими представителями гуманитарного знания, потому что никогда ранее желанная цель не казалась столь близкой, столь осязаемой, как на этот раз. Центральными элементами парадигмы стали прагматический поворот Лепти и социология оправдания Болтански – Тевено, рассмотренная как ее важный теоретический базис. Источниками вдохновения для этих авторов служили экономика конвенций, прагматизм и когнитивные науки. Опираясь на традицию американской прагматической философии (прежде всего Джона Дьюи), Болтански и Тевено акцентировали рациональную составляющую поведения субъекта, его способность принимать ответственные решения, руководствуясь моральным выбором, с одной стороны, и осознанным компромиссом с другими социальными актерами – с другой. Они эксплицитно противопоставили свою социологию оправдания социологии Пьера Бурдье, которую они сочли детерминистской. Субъекты социального действия наделялись способностью интерпретировать социальный мир и прибегать к различным стратегиям оправдания своих поступков.
Группа Болтански – Тевено оформилась в качестве важного центра инноваций уже в конце 80-х годов, но только с началом «прагматического поворота» «Анналов», возглавленного Бернаром Лепти, у новой парадигмы появился достаточно мощный «административный ресурс». Лепти предоставлял такой ресурс не только потому, что ему принадлежала ведущая позиция в историческом журнале с мировым именем. Он занимал ключевую административную позицию директора Центра исторических исследований – крупнейшего подразделения Школы высших социальных исследований, которая является главным средоточием методологических новаций во Франции. Новой парадигме предстояло унаследовать лучшее от союза школы «Анналов» – цвета и гордости французских социальных наук – и американских интеллектуальных чемпионов: прагматизма и когнитивных наук.
По словам Франсуа Досса, принадлежавшие к новой парадигме исследователи разделяли стремление к реализму и желание сблизить гуманитарные науки с естественными, общую исследовательскую мораль, которая отвергала «большие повествования» и неверифицируемые построения и утверждала коллективный метод работы. Еще одним основанием служил интерес к рациональному субъекту действия. Однако эти установки, вполне точно отвечавшие взглядам одних течений, мало годились для характеристики других, поскольку Досс включил в новую парадигму множество крайне разнородных направлений. Предложенная им классификация ученых, в которой нашлось место Жан-Клоду Пассерону и Пьеру Нора, Роже Шартье и Жан-Пьеру Шанжо, Дану Шперберу и Марселю Гоше, решительно не желала покориться принципу единого основания [43]43
Можно привести немало случаев, когда здравствующие герои книги Досса отказывались спокойно сносить его интерпретации. Например, «ученики Мишеля Серра», к которым Досс причислил, в частности, М. Каллона и Б. Латура (хотя последний категорически отрицал в интервью всякое влияние на него М. Серра, напротив, относил его к числу тех авторов, на которых он никак бы не хотел походить сам), были включены в парадигму уже отнюдь не из-за интереса к субъекту, а, скорее, из-за его отсутствия. В самом деле, ведь Латур считает своим главным достижением как раз тот факт, что он «освободил „нелюдей“ из их прежнего небытия для социальных наук» и показал немодерность современной эпохи.
[Закрыть]. Когнитивные науки самых разнообразных направлений и аналитическая философия под пером Досса также органично влились в новую парадигму, хотя понятие субъекта для первых сводилось к субъекту эксперимента, а для вторых проблема субъекта и вовсе оказывалась «вынесенной за скобки» [44]44
«Это правда, что аналитическая философия, также как и когнитивные науки, фрейдизм и структурализм, которые сходились в отсутствии субъекта, ставят акцент на ментальные структуры, которые тоже вполне оторваны от личности познающего субъекта», – говорит Д. Андлер.
[Закрыть].
Большинство французских исследователей, попавших в парадигму, зачастую не были знакомы ни лично, ни по работам, более того, по справедливому признанию летописца парадигмы Досса, у них не было общих, разделенных философских и эпистемологических воззрений. В действительности тем общим, что (хотя бы до некоторой степени и благодаря крайне расширительной трактовке идеи семейного сходства) объединяло большинство приписанных к парадигме исследователей в области когнитивных наук, а также социологов, антропологов науки, аналитических философов, была принадлежность к одному поколению. На студенческой скамье они застали структурализм уже сложившимся течением. Их превратило в поколение общее стремление найти для себя нечто, что не укладывалось бы в глобальные идеи и экспликативные модели 70-х годов. Отрицание структурализма легло в основу их мировоззрения. Поиск нового, ставший для них важной жизненной стратегией, направлялся отказом от структуралистских идей. Показателен выбор Поля Рикера в качестве идейного символа «прагматической парадигмы»: едва ли не единственный известный философ – современник структуралистов, Рикер никогда не был их единомышленником. Неподражаемая способность этого философа растворять в «здравом смысле» непримиримые с философской и логической точки зрения противоречия тоже оказалась ценным символическим капиталом для лидера парадигмы, составленной из столь непохожих друг на друга течений.
