Текст книги "Солнце над рекой Сангань"

Автор книги: Дин Лин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 23 страниц)

ГЛАВА XXXI
Бомба

Рано утром, пока еще было прохладно, учитель Лю вышел прогуляться на школьный двор. В другом конце двора старый У подметал оставшиеся со вчерашнего дня косточки от фруктов, обрывки бумаги, перышки, которыми играли дети. Этот веселый старичок, с такой охотой созывавший гонгом деревню на собрание, сейчас разговаривал сам с собой, подмигивая учителю своими маленькими глазками:

– Ах, от танцев и песен все молодеют…

Он потянул носом в сторону Лю и замурлыкал про себя: «В пятую стражу[40]40
  Время от 3 до 5 часов утра. – Прим. перев.


[Закрыть] раскрылись ворота, любимый вернулся домой…» Ай-ай-ай…

Лю рассмеялся.

– С ума ты сошел на старости лет, У? О чем таком говорили вчера на собрании, что ты совсем голову потерял?

Не отвечая на вопрос, старик степенно заметил:

– Когда уходишь домой, предупреждай меня заранее. Ведь я сторож. Думаешь, мне неизвестно, что ты по целым дням расхаживаешь, распеваешь, а ночами тайком бегаешь к жене? Зачитался ты книгами. Вся порча от книг!

– Глупости говоришь, старик, глупости!

– Разве я зря говорю? Вышел, гляжу – ворота открыты, а ведь еще рань какая! Только сходил по нужде, вернулся – ворота опять на запоре. Теперь я понимаю, откуда ты явился и почему здесь вертишься. А ты думал провести меня?

– Ничего не понимаю. Может быть, Жэн выходил?

– Он крепко спит, я только что проверял. Слышишь? Храпит, точно свинья в закутке.

– Странно! А может быть, ты сам вчера не запер ворота? – Учитель Лю поскреб голову, на которой торчали жесткие, точно щетина, волосы. – Смотри, старик, будь осторожней! Теперь проводят земельную реформу. Идет борьба с помещиками…

– Знаю. А я о чем говорю? С вечера я крепко-накрепко запер ворота. И если не ты, то какой же тут чорт шатался?.. Нет, нет, это ты расхаживал здесь и твердил наизусть «Стих гласит, философ изрек».

– Ты, старый У, все понимаешь, – вдруг весело прервал его Лю. – Скажи-ка, что такое бомба? Товарищ Ху Ли-гун сказал мне вчера, что статьи для классной доски должны быть, как бомба.

– Бомба? – старик вытащил из-за пазухи свою трубочку. – Эх, вы, ученые люди! Словечка в простоте не скажете! Будто не хотите, чтобы вас понимали. Гм, гм! Так, значит, статьи на доске должны быть, как бомба? Дай-ка подумать. Бомба… Бомба… разрывается и убивает… Нет, что-то не то. Разве статьи должны убивать? Гм… Статьи должны быть, как бомба! Разорваться и зажечь, зажигать сердца. Вот что это значит! Пылать, точно факел! Как ты думаешь, подходит?

– Да, пожалуй… Но все-таки… Как может статья пылать, точно факел?

– В народе говорят, что статьи эти, словно небесная грамота девятой богини – ничего не понять. Какая там бомба! А ведь речь в них идет о нас, о простом народе.

– Там всего одна-две статьи, и в них разъясняется, что такое земельная реформа. Видишь ли, в деревне писать некому. Пишу я один, а Ли Чан и Ху Ли-гун только просматривают. Я стараюсь, да боюсь, что Ху Ли-гуну мои статьи не нравятся.

– Ты пишешь, будто огонь через скалку раздуваешь, а дырки-то в скалке нет! И если твои статьи должны быть, как бомба, как факел, – нет, не получается это у тебя! Постоишь, почитаешь и отойдешь от доски, будто на тебя ковш холодной воды выплеснули. А я вот как понимаю, послушай, верно ли? Статью так писать надо, как песню слагают: чтоб за душу хватало! Вот, к примеру, бью я в гонг перед собранием. Если просто бить да кричать: «На собрание! На собрание!» – ничего не получится. А я песню слагаю. Ударю в гонг и пою. Всем это нравится, люди прислушиваются и идут на собрание.

– А ведь в самом деле! У тебя каждый раз новый припев! За тобой по улицам толпа ходит, смеется, подхватывает песню… И то правда, написать просто, так как говорят в деревне, легче, чем сочинить статью. Но боюсь, что не одобрят руководители.

Старик рассердился:

– Раз Ли Чан приказал тебе писать, значит, ты на это дело годишься! Но если я подаю тебе хорошую мысль, ты не должен от нее отказываться! А не понравится Ли Чану, пускай пишет сам. Человек ты хороший, сразу видно, только с кислотцой, как недозревшая июньская груша. Если хочешь, я сочиню, а ты записывай. Деревенские дела мне известны. Я расскажу, как Чжан Третий мучает Ли Четвертого, как голодает Ван Пятый. А прослышат люди, что пишут про них самих, всем будет охота читать. Надо только так писать, чтобы дошло до самой души. Чтобы люди почувствовали боль и обиды, что сами пережили. Чтобы ненависть охватила к врагу. Разве не так? Да еще должны мы рассчитаться за все муки, что вытерпели при японских дьяволах, чтобы всем предателям, всем ищейкам досталось. Ну ладно, я начинаю, а ты записывай. Посмотрим, что получится.

Старик перевел дух, глотнул воды и зачастил скороговоркой:

– Коммунистам всем хвала – будет нашей вся земля. Бедняки, берись дружней! Голову выше, плечи прямей! Слезы мы лили. Кровь нашу пили, за реки зла воздадим сполна! Все налоги и поборы сосчитай – не перечтешь. Внес за землю – и опять надо им давать, давать. Все помещик и предатель нас обманывал, злодей. На общественные взносы, на подворные, на спросы раскормили в Теплых Водах восемь жирных богачей! Старого Ли до смерти довели. Сына у Чжана послали в рудники. Будда у Хоу один обман. Стал безумцем наш Лю Цян. Шли в солдаты из-под палки… Ну, что скажешь?

Старик, довольный, присел на корточки, достал кремень, высек огня и раскурил свою трубочку. Затем, посмеиваясь, подмигнул учителю.

– Как хорошо у тебя получается, старик! – воскликнул учитель Лю. – Ты открыл мне глаза. Ведь пишем мы для народа, а не для нескольких активистов. От прежних моих статей и у меня голова болела. Можно ли будет петь то, что я напишу теперь, – я не знаю, но буду писать так, как мы сами говорим, как все это чувствуют. Нужно излить все наше горе, все наши обиды, чтобы сплотились все, чтобы и на востоке и на западе разрушили старые храмы, разбили старых богов, выкорчевали разбойников. Тогда только наступит мир. Да, старый У, с сегодняшнего дня ты мой учитель, давай-ка мы так и напишем. А все мои прежние писания пускай идут к…

Прищурив близорукие глаза, Лю вытащил из-за пазухи несколько черновиков, разорвал их на мелкие куски и, весело засмеявшись, присел на корточки рядом со стариком. Этот детский смех плохо подходил к усталому лицу учителя, на котором тяжелая жизнь оставила неизгладимые следы.

Во двор вбежал Ли Чан.

– Брат Чан!.. – радостно приветствовал его учитель Лю.

Но Ли Чан, вытирая вспотевшее лицо, сразу накинулся на него:

– Что ты наделал, что ты написал на доске?..

– Да, в самом деле, мои статьи бессмысленны, как небесная грамота девятой богини, просто собачье дерьмо! Сейчас же все сотру. Вот! Теперь ты сам убедился, как плохо я пишу, а вчера еще хвалил меня.

– Я говорю не о той статье, что мы прочитали вместе с тобой, – перебил его Ли Чан. – На доске ведь совсем другая!

В дверях появился Жэнь Го-чжун, только что вставший с постели:

– Не та статья, так, может быть, вот эта, – со скучающим видом указал он на клочки бумаги, валявшиеся на земле.

– Прочитай эти строки не я, а кто-нибудь другой, кто тебя не знает, попал бы ты под подозрение. Ты пишешь, что деревенские власти гонятся за собственной выгодой… А доказательства? Где у тебя доказательства?

– Что такое? – растерянно спросил Лю, протирая близорукие глаза, словно стараясь рассеять туман.

– Ты пишешь, что Ли Цзы-цзюнь подкупает арендаторов, что он хочет произвести передел земли только для вида. Но это бы еще ничего! Ты утверждаешь, что деревенские власти подкуплены помещиками. Какой чорт толкнул тебя ка это?..

Сдернув с плеча мохнатое полотенце, Ли Чан в волнении стал обмахивать раскрытую грудь.

– Верно, товарищ Ху Ли-гун находит, что актив плоховат у нас, что он нуждается в критике. Но нельзя критиковать голословно. Нельзя что попало заносить на доску! Без доказательства! Товарищ Ху правильно сказал сегодня, что такая клевета приносит вреда больше, чем распространяемые разной сволочью небылицы вроде того, что Восьмая армия не удержится, что гоминдановские войска придут не сегодня-завтра. Это могла сделать только рука врага.

– О Небо! Что мне сказать? Ведь я, Лю Чжи-цян, поклялся в верности партии. Я заносил на доску только то, что было одобрено вами. Я учительствую двадцать лет, и все эти годы я, человек образованный, гнул спину перед богатыми, перед жандармами и предателями: я кланялся им в пояс, как последний служка в ямыне[41]41
  Ямынь – название казенных учреждений до революции 1911 года. – Прим. перев.


[Закрыть]. И как только я все это выдержал! А коммунисты уважают интеллигенцию. Весной, когда меня послали в Калган, я встретился со многими известными товарищами; все они были доступны, просты в обращении. Только среди них я почувствовал себя человеком. И я решил последовать их советам, перевоспитать себя, служить народу. А ты говоришь, что я пишу против руководителей! Что я срываю земельную реформу! Так, что ли? Ах, брат Чан! Такой обиды мне не стерпеть. Ты обвиняешь меня, даже не разобравшись!

– А может быть, это написал тайком кто-то другой, – прервал красноносый У жалобы оскорбленного Лю. – Может быть, кто-нибудь пробрался туда рано утром? Ведь в деревне не один только учитель Лю грамотный.

– Правильно! И учитель не только я один.

– Что ты мелешь, Лю? Только собака бросается на человека вслепую через стену. Выражайся точнее! – прикинулся разгневанным Жэн Го-чжун.

– Постойте, – вода спадет, камушек покажется. В одеяле-то иголку не найти, а ведь тут у нас – либо бабка, либо внук. Много ли в деревне грамотеев? По пальцам перечтешь. Взглянем, чей почерк – очень просто! И все узнается. Так ли я говорю, учитель Жэнь? – старый У снова сощурил глаза.

– Да, конечно, так, – подтвердил Жэнь Го-чжун, но тут же спохватился и пошел на попятный. – Написано-то мелом, не разберешь.

– Я только неграмотный старик, а когда вытираю доску и мне видно, что у тебя и учителя Лю почерки разные: у него иероглифы точно поджаренные ломтики доуфу, ровные, квадратные, а у твоих – ноги и руки вкось и вкривь, такие же нескладные, как ты сам. Ты говоришь, не различить почерка? Спроси у школьников, что они скажут?

– А ведь старый У умно рассудил, – несколько успокоился Ли Чан. – В деревне у нас, действительно, не так уж много умеющих писать. Кончившие начальную школу в счет не идут. Вот хоть бы я: проучился два года, а свои каракули и сам не разберу. Не волнуйся, товарищ Лю, мы это дело выясним.

– Идемте скорее, посмотрим. Я-то уж разберу почерки всех наших грамотеев. Хоть сожгите бумагу, я узнаю их по пеплу, – и учитель Лю подтолкнул Ли Чана к выходу.

– Что ж, пойдем, пожалуй, – нехотя присоединился к ним и Жэнь Го-чжун.

– Ах, чорт, – вдруг спохватился Ли Чан и, затопав ногами, разразился бранью по собственному адресу: – Что я наделал? Как прочитал, так сразу и стер. Боялся, чтобы не прочли другие, не разнесли по деревне. Так возмутился, что сразу и стер… Ну и дурак же я! Ведь в голову не пришло, что можно по почерку отыскать писавшего. Убить меня мало!..

Жэнь Го-чжун украдкой стер со лба крупные капли пота.

– Небо, что ж теперь будет? Как же я смою с себя это черное пятно? – Учитель Лю готов был заплакать.

– Не волнуйся, я этого дела так не оставлю.

– Да, но как теперь доискаться правды?

– Придется мне пойти к Чжан Юй-миню и кое-что порассказать, – снова вмешался старик У. – Я давно примечаю – что-то неладно. В последние дни кто-то уж очень суетится, рано встает, поздно ложится, да все крадучись, тайком, чтобы другие не видели. Нехорошее дело делается.

– Это ты про кого? – недоумевающе спросил Ли Чан.

– Не понимаешь? – вызывающе крикнул старик. – Обещаешь арестовать его, тогда скажу. Ну, как, согласен? – старик, ухмыляясь, хитро посматривал на отошедшего в сторону Жэнь Го-чжуна. Учитель Лю и Ли Чан переглянулись; Ли Чан перестал допытываться и коротко бросил:

– Нужна новая статья да поскорее. Нет ли у тебя готовой, товарищ Лю?

– Есть, конечно! – К учителю вернулось веселое настроение. – У нашего старика голова полна мыслей. Он сразу сложит песню, не хуже поэта Цао Цзы-цзяня[42]42
  Поэт III века, мастер экспромта. – Прим. перев.


[Закрыть], сына Цао Цао. Ха-ха-ха! Если тебе нужно сухое изложение, это трудно, наспех не сочинишь. А если бомбу… Это просто! Бомбы у нас припасены. Стоит лишь чиркнуть – сразу все запылает! Ха-ха-ха!

ГЛАВА XXXII
Поражение

Попытка выдать Ли Цзы-цзюня, предпринятая Жэнь Го-чжуном по совету Цзянь Вэнь-гуя, сорвалась, но тут неожиданно для всех Ли Цзы-цзюнь сбежал. Сторож Ли Бао-тан заметил его отсутствие, когда Ли Лань-ин, дочка помещика, принесла отцу обед.

– В пятую стражу он еще был здесь, а когда ушли продавцы фруктов, исчез и он. Я думал, что он пошел домой. Разве его нет там, Лань-ин?

Девочка испуганно покачала головой и стремглав помчалась к дому.

– Бежит, точно мать у нее умерла, – пожимали плечами встречные.

Ли Бао-тан рассказал о бегстве помещика своей племяннице, та – соседям, и новость пошла гулять по всей деревне. Арендаторы заволновались и потихоньку сообщили об этом деревенским властям. На улицах снова появились кучки праздных людей, в воротах кооператива толпился народ.

– Помещики все сбегут, вот и проводи реформу! И получишь шиш вместо земли, – говорили одни.

– Каждый день собрания, – с горечью вторили другие. – Гром гремит, а дождя нет. Если восстать, подняться – надо браться за оружие!

– А чего смотрели твои ополченцы, брат Чжан? На юане со снохами посиживали? – посмеивались над Чжан Чжэн-го.

– Ли Цзы-цзюнь – трус. Пугнули, что передел начнут с него, он и не выдержал, сбежал.

– И мы слышали разговор, что борьба с него начнется.

Все в один голос ругали помещика Ли Цзы-цзюня.

– Ну, и собачий сын! А говорили, что он человек честный. Эх! Как только пошли слухи о переделе, он засел в саду да стал продавать фрукты! Небось, когда раздавал деньги жандармам, предателям и богачам, у него душа не болела! А как заслышал о земельной реформе, так и сбежал. Ну, и пусть сидит там, куда сбежал! Один монах уйдет – монастырь не опустеет. Посмотрим, останется ли тебе, собака, хоть пядь земли! Думаешь, скрылся – так мы не тронем тебя?

– А может быть, он захватил с собой и документы на землю? – забеспокоились в толпе. – Надо узнать в Крестьянском союзе.

А там уже шла работа: решили спешно отрядить арендаторов за документами на землю. Но некоторые крестьяне отказывались идти, другие, дав для виду согласие, уходили в поле. Пришлось уговаривать каждого в отдельности.

– Дядя Го, сколько лег ты арендуешь свои восемь му? – спросили старика Го Бо-жэня. Тот, сидя на кане, долго считал на пальцах и, наконец, ответил:

– Двенадцать.

– А сколько ты платишь в год за аренду?

– Участок у меня орошаемый, но на горе, плата за него небольшая. Сначала отдавал по три доу за му, а в последние годы – по четыре с половиной.

– А почему помещик повысил арендную плату? – спрашивал Чэн Жэнь, ходивший взад и вперед по комнате, время от времени наливая себе воды из фарфорового чайника.

– Земля стала лучше. Когда я только взял ее, она была каменистая, твердая, ведь она на горе. А я дважды в год вспахивал ее, удобрял, наносил хорошей земли, выпалывал сорняки. Урожай и стал лучше.

Недавно вошедший Чжан Бу-гао, услышав последние слова старика, не удержался и спросил насмешливо:

– Значит, по-твоему, арендную плату и следовало увеличить?

Но Го Бо-жэнь только повел на него глазами.

– А сколько ты собираешь с одного му? – терпеливо допытывался Чэн Жэнь.

– Кто его знает? Разве можно сказать точно. При хорошем урожае – шесть-семь доу, а в засуху и четырех не будет.

– А как тебе живется, дядя Го?

– Перебиваемся кое-как, – выдавил улыбку Го.

Но тут в комнату вошел его сын, Го Фу-гуй, и с укором сказал старику:

– А разве бывали годы, когда мы не голодали, отец? А что ты ешь круглый год? Бобовую шелуху да отруби пшеничные или рисовые? Цыновка у нас вся протерлась, то на одну сторону кана натянешь, то на другую, а всего кана никак не покроешь. А ты все свое твердишь: «Перебиваемся кое-как». Скотине – и то лучше живется.

– Эх… Совести у тебя нет! – начал было выговаривать сыну старик, но спохватился и замолчал. Только губы у него задрожали.

– Ты только подумай, дядя! Каждый день ты при звездах уходишь в поле и при звездах возвращаешься. А куда твое зерно идет? Чтобы хозяин твой посиживал в тени, на холодке, пальцем не шевельнул, а ел бы чистый рис да белую муку. Ну, рассуди сам, разве это порядок? – говорил Чэн Жэнь.

– Оно, конечно, да ведь земля-то чужая… помещичья… – упрямо твердил Го Бо-жэнь, глядя на Чэн Жэня слезящимися глазами.

– Чужая! Но ведь хлеб она сама не родит! Это мы работаем на помещика, как волы. У моего отца душа и впрямь воловья. Зовешь его на собрание бедняков, а он увиливает: поясницу ломит. Чего же ты боишься теперь, когда Ли Цзы-цзюнь сбежал? – горячился Го Фу-гуй.

– Да ведь земля-то чужая! Его!

– Чужая! Его! А разве ты не купил бы эту землю на то зерно, что двенадцать лет отдавал помещику? – донесся чей-то голос со двора, где собирались арендаторы Ли Цзы-цзюня. Они взволнованно спрашивали друг у друга, что решил Крестьянский союз. Все давно знали, что, по земельной реформе, помещичья земля должна перейти в собственность ее арендаторов, и ждали, когда союз отдаст им эту землю. Бегство Ли Цзы-цзюня всех встревожило:

– А документы? Куда девались документы?

Им казалось, что если помещик сбежал с документами, все пропало!

– Все в сборе? – спросил, выходя во двор, Чэн Жэнь.

– Нет, одни боятся, а другие помещику родственники.

– А при чем тут родство? Разве родственники аренды не платят? – спросил Чжан Бу-гао. Отсталость и упрямство крестьян всегда злили его.

– Ну, что же делать? Сколько собралось, столько и пойдет, – решил Чэн Жэнь. – Идите все к помещику Ли Цзы-цзюню. Отберите документы на землю, которую вы арендуете. А если жена его станет сопротивляться, рассчитайтесь с ней, как найдете нужным. Говорите, что вас послал Крестьянский союз! – На последних словах Чэн Жэнь сделал особое ударение.

– Не уходите с пустыми руками. Добейтесь, чтобы она указала, где Ли Цзы-цзюнь. Понятно? – добавил Чжан Бу-гао.

– Правильно! Так и сделаем! Идем, дядя Го!

– Угу…

– Отец, ведь ты не один, чего тебе бояться? Ведь это приказ Крестьянского союза! – уговаривал отца Го Фу-гуй.

– Угу… А в доме-то только его жена… женщина…

– А эта женщина не пила твою кровь? – крикнули голоса из толпы.

Двор был полон народу. Все становились на цыпочки, вытягивали шею, чтобы заглянуть в комнату. Но когда арендаторы направились к воротам, любопытные расступились, давая им дорогу.

– Будет жена помещика упираться, – не трусьте! – крикнул им вдогонку Чжан Бу-гао. И тут же шепнул Чэн Жэню: – А документы он точно увез! Нужно послать за ним погоню в уезд.

– Нельзя тебе отставать от других, отец. Есть приказ идти за документами. Возьмешь документы – и земля будет наша, – подталкивал старика Го Фу-гуй.

Так гурьбой они подошли к дому Ли Цзы-цзюня. Провожавшие их любопытные отошли в сторону, а арендаторы стали совещаться. Кто-то крикнул:

– Боитесь? Медлите? Ведь там только женщина, чего же вы трусите?

Арендаторы робко вошли в ворота. Го Фу-гуй протолкнул и отца.

Игравшие под сторожевой башенкой дети – их было трое – замерли, увидев толпу крестьян. Старшая девочка, Лань-ин, первая поняла, в чем дело, и кинулась в дом с пронзительным криком:

– Пришли! Мама! Они пришли!

Бешено залаяли собаки под навесом. Не зная, с чего начать, арендаторы, переглядываясь, остановились на обширном пустом дворе. Занавеска приподнялась – и на крыльце появилась жена Ли Цзы-цзюня, в кофте и штанах из голубой фабричной ткани. Черные пряди неприбранных волос падали на нежное белое лицо; под глазами у нее были красные круги, словно она слишком сильно нарумянилась. В руках она держала красную лакированную шкатулку.

– Невестка! – окликнул ее кто-то из арендаторов.

Женщина быстро сбежала с крыльца, бросилась на землю рядом с фикусом в фарфоровом бочонке и, обливаясь слезами, залепетала:

– Пощадите нас, отцы и деды, пожалейте нас, женщин. Вот все имущество отца моих детей… Ах, молю вас, отцы и деды, примите шкатулку! Здесь документы на сто тридцать шесть с половиной му земли и на дом. Ведь почти все в деревне нам родные или друзья. Всем точно известно, сколько у нас имущества. Отец моих детей негодяй, и мы, женщины, не ждем от него помощи. Я все отдаю вам, отцы и деды! Сколько лет мы жили с вами в дружбе, но мы, конечно, помещики-феодалы. У нас следует отнять землю! Что тут скажешь! Умоляю вас, отцы и деды, уважьте меня, ведь я только слабая женщина. Пожалейте моих детей! – Она билась головой о землю, протягивая шкатулку арендаторам. Слезы струились по ее лицу. Лань-ин стала на колени рядом с матерью, а младшие заревели в один голос.

Арендаторы молча смотрели на ползавшую по земле женщину. Они привыкли считать ее своей госпожой, существом высшего порядка, яшмовым листом на золотой ветви, которому не подобает терпеть лишения. Крестьяне вдруг вспомнили, как она была с ними ласкова, какие милости и услуги им оказывала. Они даже стали сочувствовать ей, жалеть ее. Разыгранная ею сцена заставила их забыть, зачем они пришли, и никто не отважился подойти к ней за шкатулкой. Го Бо-жэнь, вздыхая, отошел в самый дальний угол двора.

– Невестка, – снова обратился к ней один из арендаторов, по-видимому, ее родственник, который, быть может, пришел сюда совсем не за документами. – Встань и расскажи нам все.

Притворяясь, что у нее нет сил подняться, она села на землю, подталкивая дочь:

– Что ж ты не отнесешь шкатулку нашим дедам? Ведь все наши несчастья только из-за твоего отца, – снова разрыдалась помещица.

Дочь встала и протянула шкатулку, но крестьяне попятились.

Кто-то юркнул в ворота, за ним другой, третий – и вмиг все арендаторы разбежались. Один только Го Бо-жэнь остался стоять в оцепенении, не зная, что сказать.

– Посиди с нами немного, дядя, – обратилась к нему помещица, вставая с земли. – Мы знаем друг друга давно. Прости, если я тебя чем-нибудь обидела. Окажи нам милость. Мы, женщины, отблагодарим тебя за ласку. Корить надо лишь их отца. Вот бросил нас, сбежал… Тяжелая моя доля. Отнеси эти документы Крестьянскому союзу. Умоляю тебя, утешь нас, женщин, верни нам жизнь.

– Не плачь, – ответил ей Го Бо-жэнь, – все мы ваши старые работники. Как-нибудь договоримся. Ведь нас прислал сюда Крестьянский союз. А документы оставь себе. Иди, отдохни, я тоже пойду домой.

Чэн Жэнь и другие товарищи долго ждали арендаторов, но они не вернулись в кооператив, а разошлись, кто в поле, кто по домам. Наконец послали узнать, чем кончилось дело. У ворот во дворе было тихо, точно ничего не случилось. Дети сидели возле решет и лакомились фруктами.

Посланный, крайне удивленный такой мирной картиной, побежал разыскивать арендаторов по домам. Но ему спокойно объяснили:

– Будь сам помещик дома, можно было бы свести счеты. А когда тебя встречает женщина с детьми, да все плачут… нам не с руки воевать с бабами. Все-таки каждый день ее видим, а документы… пускай Крестьянский союз сам отбирает.