Текст книги "Зарубежный детектив"

Автор книги: Димитр Пеев

Соавторы: Штефан Мурр,Матти Юряна Йоенсуу
сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 32 страниц)

– Да, – сказал комиссар, – большое счастье. Пожалуйста, с теплой водой и без царапин.

Пока парикмахер намыливал ему лицо и быстрыми, нежными движениями водил бритвой по щекам, комиссар, закрыв глаза, размышлял.

Обычно бывало так: из всех многочисленных, разнонаправленных показаний и элементов следствия складывалась в итоге цельная картина, необходимо было лишь мысленно выбрать нужную дистанцию, создать нужное пространство обзора, и в этом пространстве уже не представляло труда выбрать нужное направление, а направление давало след. При заранее спланированных убийствах, естественно, не бывает свидетелей, так как план убийцы и нацелен главным образом на то, чтобы всех возможных свидетелей исключить. Точно так же не бывает, как правило, и прямых улик, обеспечивающих надежные доказательства. Но в деле Робертс он до сих пор не располагал даже косвенными уликами, дававшими хоть какую-нибудь зацепку. Сам момент убийства связан был здесь с таким клубком неопределенных предположений, что любое из них тут же отпадало вовсе, стоило лишь за него ухватиться.

Мотивы были у многих, однако стоило заняться конкретным человеком, и уже невозможно было отыскать в его характере жестокость, хладнокровную готовность к преступлению. По опыту своему комиссар знал, что общее количество совершенных убийств есть только минимальная часть всех тех убийств, что могли бы совершиться, если б не было сдерживающих физических или психических факторов, если б возможности были благоприятны и риск сведен до минимума. Если же отбросить в сторону мораль, то возможных убийств следовало предположить намного больше, чем совершалось в действительности.

Новотни? Кеттерле уже как-то привык к мысли, что шофер обожествлял красивую и при обычных обстоятельствах совершенно недосягаемую для него Сандру Робертс. Сам Новотни не знал, конечно, мнения комиссара, однако, и не зная его, он на всех допросах не бросил на нее ни малейшей тени. А может, напротив, он все точно рассчитал? Но если предположение комиссара правильно, тогда шофер и в самом деле должен был встретиться с ней в «Клифтоне», чтобы обсудить ситуацию, в которой оба оказались. Невероятно трудно и в то же время очень важно было понять, мог ли в таком человеке, как Новотни, для которого отношения с Сандрой Робертс были явно не престижным адюльтером, но какой-то крохой пусть даже очень горького счастья, мог ли в таком человеке страх перед последствиями оказаться настолько сильным, чтобы он решился на убийство, решился быстро и без колебаний. Кеттерле не мог в это поверить.

А Брабендер? Гибкий интеллект, настойчивый характер, весьма шаткие сословные представления о чести и морали, достаточная осмотрительность и изворотливость. Ради одной только надежды на миллионное наследство Брабендеру пришлось бы поставить на карту свою карьеру, собственное благополучие и счастье семьи, свою общественную репутацию, деятельность, которая приносила ему удовлетворение. Тут важно было решить: чему больше поддался бы врач в такой ситуации – собственному неуемному честолюбию и магической притягательности богатства или же доводам разума, всевозможным сдерживающим факторам и морали? А была ли у доктора Брабендера мораль? И если да, то какая? Сандра Робертс благоразумно скрыла от Брабендера, от кого ее ребенок. В противном случае она совершила бы самую большую ошибку в своей жизни. Кеттерле продумал все возможные мотивы Брабендера, в логике его рассуждений не было изъяна. Кроме самого важного, начального пункта. А не продумал ли все точно так же в свое время и сам Брабендер?

Еще Брацелес. Впечатление, которое произвел на комиссара этот молодой человек, было неясным. Семья жила в стесненных обстоятельствах, а тут рядом – огромное богатство да плюс постоянная язвительность коммерсанта Робертса по поводу художественных амбиций Ханса-Пауля. Обоих переполняла тайная зависть, и Ханс-Пауль, естественно, ненавидел Сандру. Он ненавидел и Робертса тоже. Кеттерле было интересно, что же он услышит от них теперь. Он пригласил супругов на четыре часа.

– По косой или по прямой? – спросил парикмахер.

Вопрос застал комиссара врасплох.

– Что?

– Виски, как прикажете ровнять виски, господин? – переспросил парикмахер.

– Прямые, – пробормотал Кеттерле и вытер полотенцем подбородок.

Потом парикмахер установил спинку кресла вертикально, и комиссар тяжело поднялся.

Обратно в президиум они шли пешком. Был прекрасный, довольно теплый еще осенний день, и оба наслаждались последними лучами октябрьского солнца.

Входя в кабинет Кеттерле, они продолжали громко и взволнованно разговаривать. Комиссар оборвал фразу на полуслове, заметив записку, которую Гафке положил на его письменный стол, придавив для большего значения сверху дыроколом.

Кеттерле вытянул из-под дырокола записку.

– Ага, – сказал он, прочитав ее, – и получаса не прошло, как вы, Хорншу, спрашивали меня, каким образом удалось Новотни сразу отыскать нужное окно. С ходу он бы его не нашел, тут вы, честно говоря, правы, – он протянул Хорншу записку, – в любом случае это было не просто так.

Хорншу прочитал.

– Нечасто сталкиваешься с подобным, – пробормотал он.

Кеттерле положил шляпу на письменный стол и открыл боковые дверцы.

– Но это вполне объяснимо в их ситуации. Прочтите еще раз вслух.

– «Первый этаж, юго-западный угол, направление сарая и пляжа», – прочитал Хорншу. – Отправлена в субботу в семнадцать часов двадцать минут по телефону из пивной «Белый всадник».

– Теперь вы не сомневаетесь, что речь идет именно об окне, которое Сандра Робертс хотела указать своему другу в телеграмме?

– Сомнений, конечно, нет, – сказал Хорншу. – Да, не каждому другу так облегчают жизнь.

– Но и не каждый друг оказывается в столь неприятной ситуации, – пробормотал комиссар. – Давайте все просчитаем...

Они перешли к большому круглому столу, на котором Хорншу разложил карту автомобильных дорог.

– От центра Гамбурга до Куксхафена сто сорок километров, добавьте небольшой отрезок через Дунен и Зеленбург до «Клифтона», итого сто шестьдесят. Если он выехал в половине десятого, то около двенадцати должен был быть на месте. Ведь он совершал не увеселительную прогулку. Во сколько фрау ван Хенгелер постучала к Сандре Робертс?

– Между одиннадцатью и двенадцатью, – сказал Хорншу, – все совпадает точно. Ваша догадка может оказаться верной.

– М-да, – пробурчал комиссар, – в такой же степени она может оказаться и неверной. А доктор Брабендер?

Снова они склонили головы над картой. На этот раз они замеряли километры в округе Вурстен. Между Бремерхафеном и Куксхафеном.

– Бремен – Куксхафен, – рассчитывал Хорншу, – сто двадцать километров проселочных дорог, на это ночью сильной машине требуется полтора часа. Предположим, он выехал в десять, тогда он мог быть там в половине двенадцатого. Считаем один час там, значит, из «Клифтона» в половине первого, тогда в три часа ночи он должен был вернуться в Гамбург.

Комиссар поднял голову.

– В три? А сколько часов предполагал доктор Штёкель? Мы это уже просчитывали. И в тот раз у нас получилось три часа ночи.

Он выпрямился.

– Но в таком случае доктор Брабендер должен был доставить Сандру Робертс из «Клифтона» в лодочный сарай живой?

– Значит, все-таки связанной?

– Раковина, – проговорил Кеттерле, – ядровое мыло. Хорншу, я не могу себе представить такое.

Взгляд его упал на газеты, разложенные на письменном столе.

– Ускорьте проверку показаний доктора Брабендера, в конце концов он многое теряет в результате ареста. А если видимость все-таки обманчива? Не хотелось бы подвергать государственную кассу риску возмещать нанесенный ущерб. Продублируйте телеграмму в Виккерс. Мне нужны наконец их материалы.

Комиссар не оставлял надежды извлечь из давно прошедших событий хоть какую-нибудь зацепку. Но здесь его ждало разочарование.

– Я хотел бы сегодня ночью выспаться, Хорншу, – сказал он. – Вытаскивайте меня, только если произойдет что-нибудь действительно важное.

Хорншу вышел из кабинета, а вскоре и из здания, ему предстояло отправиться на Ратенауштрассе, одиннадцать, где он собирался лично наблюдать за опечатыванием письменного стола и всей документации сенатора.

Комиссар закурил сигару и склонился над дневной почтой, вскоре после четырех ему позвонил дежурный у главного входа и сообщил, что некий господин Брацелес с супругой уже здесь, они утверждают, что их пригласил старший комиссар.

– Пропустите их ко мне, – сказал Кеттерле.

Он положил трубку и тут же набрал номер фройляйн Клингс.

– Сейчас ко мне придут мужчина и женщина, – сказал он. – Я хотел бы вначале побеседовать с женщиной.

Фройляйн Клингс пропустила в дверь Зигрид Брацелес. Та была сильно напугана, годы нелегкого замужества, вечная нехватка денег да двое рано появившихся детей приучили ее от всего происходящего ожидать поначалу худшего. Она была убеждена: для комиссара не осталось незамеченным, что ее Ханс-Пауль сбрил бороду наутро после убийства, и она собиралась представить дело так, будто сама просила его об этом в то утро и он пошел ей навстречу.

Поэтому она была поражена, когда комиссар, предложив ей сесть, начал совсем с другого. Это запутало ее окончательно, тем более что никакой видимой связи между его вопросами и смертью Сандры Робертс не было.

– Скажите, сколько вам было лет, когда развелись ваши родители, фрау Брацелес? – спросил он.

– Десять. Но почему вы спрашиваете?

– Развод, очевидно, явился тяжелым переживанием для вас и вашей сестры, не так ли?

Зигрид расправила юбку и поставила сумочку рядом со стулом на полу.

– Думаю, что да. Сейчас я уже не помню все в деталях, – сказала она. – Мама очень хорошо относилась к нам, помню, они вечно спорили с папа́, потому что...

– ...потому что ваш отец хотел воспитывать детей в строгости, он считал, что только строгость помогает выработать трудолюбие.

– Откуда вы знаете?

– Потому что, как правило, так бывает в любой семье.

– Да. И у нас сейчас тоже.

– Ваш муж также за строгость?

– Да, конечно, впрочем, только в некоторых вещах.

– А как воспринял супруг то обстоятельство, что сенатор Робертс не одобрил вашего замужества и отказал вам в материальной помощи?

Зигрид опустила глаза.

– Мы любили друг друга, и оба жили тогда книжными представлениями. Мы искренне верили, будто проявим характер и силу воли, если вопреки всему поженимся. Но Ханс-Пауль переоценил себя и недооценил жизненные обстоятельства. Он тогда только-только закончил учебу, и поначалу мы просто мечтали о комнатке, спокойном уголке, где могли бы быть счастливы. Мы были ко всему готовы – к нехватке денег, к ежедневным проблемам, раздорам с папа́. Но...

Тут она запнулась.

– Что но?

– Но обстоятельства оказались сильнее нас. Сразу пошли дети, стало больше забот и больше работы, на нас навалилась повседневность. Мы начали с таким подъемом и...

– И что же?

– Из всего этого ничего не вышло.

– Вы хотите сказать, фрау Брацелес, что ваш брак несчастлив?

Она пожала плечами.

– Ни то, ни другое. Порой у нас возникает чувство, будто все еще впереди, все возможно. Но ничего не получается. Сами подумайте, как может человек, который отнюдь не родился менеджером, заработать столько денег, чтобы навсегда вырвать семью из бедности? Ему и так приходится много работать, чтоб хотя бы держаться на плаву. Это ему удается. Он талантлив. Но он не может выбиться в люди. Он не умеет создать вокруг себя шумиху. А люди сейчас привыкли к рекламе. Они равняют наглость с подлинным талантом, а врожденную скромность с бездарностью.

– Значит, вы полагаете, что семейное счастье в той или, иной степени всегда зависит от денег?

Она утвердительно кивнула. Она слишком хорошо гнала эти проблемы, они обступали ее каждый день с утра до вечера, вся эта заново ложившаяся пыль, расшалившиеся дети, уборка, чистка овощей, готовка и снова мытье посуды, и снова готовка и уборка. Так каждый день.

– Нас с детства приучили к тому, что все необходимое в повседневной жизни делается само собой. Без разговоров, зато в срок.

– Стало быть, вы питали к отцу известную неприязнь? Впрочем, вчера ночью все это одним ударом изменилось в вашу пользу, так ведь?

Она подняла глаза.

– Как это?

– Ну, – сказал комиссар, – для вас теперь неприятности кончились.

– Об этом я пока не думала, – пробормотала Зигрид Брацелес. – Как-то мысли не дошли. Все так ужасно... Вы в самом деле правы, но...

Она оборвала себя на полуслове и грустно покачала головой.

– Вы думаете, все было бы по-другому, если б ваши родители не развелись?

– Нет, – сказала Зигрид, – мама все равно не смогла бы переубедить папа́. Никто никогда не мог ничего сделать против его воли. Он работал, делал деньги, и он диктовал. Из-за этого в конце концов и распался их брак.

– Он распался не по чьей-то конкретной вине?

– Нет, по обоюдному согласию. Мы остались с папа́, поскольку материальные предпосылки воспитания у него были намного лучше. Мама захотела вернуться в Америку. Там у ее семьи был старый запущенный дом на Лонг-Айленд. Папа́ распорядился привести его в порядок и затем выплачивал ей каждый месяц тысячу пятьсот марок. Он считал, что лучше, если мы будем воспитываться на родине. Судья предложил, чтобы один ребенок остался с матерью, другой – с отцом. Но мы не захотели разлучаться и таким образом остались здесь.

– А потом ваш отец женился на Сандре Робертс. Это произошло, когда вы еще не были знакомы с будущим мужем?

– Нет, уже были. Примерно с полгода.

– Выходит, неприязнь вашего мужа к Сандре Робертс проявилась уже потом, когда он понял, что вам жизненно важно получить большое наследство, а из-за Сандры Робертс это проблематично?

– Да. Понятно, он относился к ней не очень доброжелательно. Но для этого были...

Тут она вдруг сообразила, что их беседа была как-никак допросом, и замолчала.

– Прошу вас все-таки ответить, фрау Брацелес, мы ведь говорим о в общем-то естественных вещах, – сказал Кеттерле.

Однако, начиная с этого момента, ответы ее стали односложными, она ограничивалась лишь короткими «да» или «нет».

– И последний вопрос, – сказал наконец Кеттерле, – я даже не надеюсь, что вы сможете на него ответить. Вы случайно не знаете, каким мылом обычно мылась Сандра Робертс?

Некоторое время Зигрид раздумывала, какую же ловушку мог таить в себе этот на первый взгляд совершенно невинный вопрос. И решила, что никакой.

– Случайно знаю, – сказала она, – год или два назад Сандра настоятельно советовала мне мыть лицо только ядровым мылом. Оно открывает поры, – говорила она, – и хорошо очищает кожу.

– Так, – сказал комиссар. – Что ж, благодарю вас, фрау Брацелес. Пришлите ко мне на несколько минут вашего мужа.

Она встала, бросила на комиссара неуверенный взгляд и вышла из кабинета.

Когда вошел Ханс-Пауль, Кеттерле молча показал ему на стул и, откинувшись в кресле, несколько минут рассматривал его, не произнося ни слова.

– Когда вы в последний раз покупали новое платье жене, Брацелес? – спросил он затем и уселся поудобнее.

– В прошлом году, к рождеству, – ответил Ханс-Пауль, – и это было нам непросто.

Кеттерле кивнул. Словечко «нам» доказывало, что супружеские чувства у Ханса-Пауля все еще живы. Зигрид неправильно оценивала своего мужа. И Кеттерле понимал это. Но он понимал еще и другое. Для подобного сорта неуверенных в себе молодых людей стесненные обстоятельства были так же опасны, как и их противоположность. В конце концов такова система. Внезапно он осознал, что события трех последних дней повернули жизненные условия обеих пар ровно на сто восемьдесят градусов.

– Вы занимаетесь спортом? – спросил он Ханса-Пауля.

– Да.

– Каким?

– Парусным. С друзьями. А еще легкой атлетикой. Я состою в клубе. Но зачем вам это?

– Вы получили высшее образование?

– Да.

– Что вы изучали?

– Историю искусств, общую историю, театроведение. Я собирался стать театральным художником.

– Вы ненавидели Сандру Робертс?

– Папа́ изображал это именно так. Опровергнуть сей факт я не могу.

– А за что?

– Да вы все сами прекрасно понимаете, господин комиссар. Тут я ничего не могу изменить. Я потрясен жестокостью ее смерти. Но я не испытываю скорби. Ни в отношении ее, ни в отношении папа́.

– А кто, по-вашему, мог это сделать?

Ханс-Пауль пожал плечами.

– Подозрение автоматически падает на Реймара и меня. Думаете, мы не взвесили бы все заранее, если б когда-нибудь решились на такое? У нас были все основания неприязненно относиться к Сандре. Но у нас не было ни оснований, ни желания изгадить на все сто собственную жизнь.

– Значит, вы не можете ничего подсказать, даже из мелочей?

– Нет, – сказал Ханс-Пауль, – ничего. У нас точно так же не сходятся концы с концами, как у вас. Реймар даже выражал желание предпринять потом дополнительное расследование, по собственной инициативе. Для него эта история много значит, вы ведь понимаете...

– Понимаю, – сказал Кеттерле и встал. – Возьмите свою жену под руку и сходите поужинать в какой-нибудь маленький уютный ресторан.

Ханс-Пауль тоже поднялся.

– И вы не спрашиваете, где я был в субботу ночью?

– Нет.

– Но почему?

– Потому что в данный момент меня это не интересует.

– А почему я сбрил бороду именно в воскресенье утром?

– Примите искренние поздравления на сей счет, Брацелес, – сказал комиссар. – Борода наверняка вам не шла.

«Получить опечатанный пакет у начальника военной полиции, военно-воздушная база Бремен, адресат комиссар Кеттерле, уголовная полиция, Гамбург. Военно-воздушные силы США, транспортный штаб в Европе, строение семь, комната три, лейтенант Каллаген» —

таков был текст телеграммы, которую комиссар нашел на своем столе следующим утром, когда, как обычно, около восьми вошел в кабинет.

Он немедленно позвонил Хорншу. Им удалось перехватить Гафке во дворе, когда тот садился в машину, чтоб отправиться в Бремен на проверку алиби доктора Брабендера. Они вручили ему доверенность и телеграмму, строго-настрого наказав вернуться с донесением из Бремена и с материалами из Виккерса на Лонг-Айленд самое позднее к обеду.

Комиссар приказал, чтоб из хозяйственной части в кабинет доставили черную доску, ее все так и называли – «черная доска». Хорншу аккуратно прикрепил на ней кнопками в строгой последовательности все фотоснимки, сделанные Рёпке по делу Робертс.

Два из них неопровержимо доказывали, что санитар, подготавливавший в судебно-медицинском институте тело Сандры Робертс к вскрытию, был прав.

На Сандре Робертс были довольно стоптанные, неброские пляжные босоножки, закрытые спереди, на плоской пробковой подошве, с обшитым пластиком резиновым ремешком, выше пятки полосатым. Форма босоножек не позволяла сразу заметить разницу, однако подошвы демонстрировали это достаточно четко. Комиссар зафиксировал сей удивительный факт с той же невозмутимостью, с какой фиксировал прежде другие удивительные подробности этого дела.

Он как раз собирался поразмышлять обо всем, но тут зазвонил телефон. Господин по имени Кристоф Новотни явился на допрос.

– Все верно, – сказал комиссар. – Направьте его к фройляйн Клингс.

Он велел Хорншу стенографировать показания Новотни и едва успел раскурить свою первую утреннюю сигару, как шофер с фуражкой в руке вошел в комнату.

– Садитесь, Новотни, – сказал комиссар, – какие новости?

– Вы арестовали доктора Брабендера, – сказал Новотни. – Об этом пишут все газеты. Так чего же вы от меня хотите?

– Все верно, – сказал Кеттерле. – Только в отличие от вас доктор Брабендер представил безукоризненное алиби. А что он пока под арестом, на то имеются другие причины. Вообще уголовной полиции с арестами лучше не спешить. Когда люди сидят за решеткой, естественный ход событий останавливается, Новотни. Они сидят, их допрашивают, они изворачиваются, и положение дел на фронтах только обостряется. Я бы не стал его арестовывать, однако после того, что произошло, я не могу взять на себя ответственность, выпустив его на свободу. Для этого мне придется сначала проверить его алиби. И затем публично принести извинения, если его показания окажутся точными.

– Так, – сказал шофер, – а кто принесет извинения простому человеку вроде меня? Вы, очевидно, полагаете, что моя честь ценится дешевле? Можно здесь курить?

– Пожалуйста, – сказал комиссар и подвинул ему пепельницу.

Затем достал доклад доктора Штёкеля, раскрыл его на первой странице и дал прочесть шоферу после того, как тот закурил. Новотни читал внимательно. Дочитав до конца, он поднял глаза.

– В этом я ничего не понимаю. Тут ведь почти сплошь латынь.

– Ну, – сказал Кеттерле, – если сформулировать это в нескольких словах, Сандра Робертс ждала ребенка и была на втором месяце беременности. Я ведь вас предупреждал, Новотни. Вам следовало это признать до того, как нашли убитую. Ваши дела обстоят не самым благоприятным образом, Новотни...

– Но послушайте, – сказал шофер, – ребенок мог точно так же...

– Знаю, – сказал комиссар, – ребенок мог быть зачат и в законном браке вашей возлюбленной. Все ваши возражения я знаю. Но кто докажет? И допустим, алиби доктора Брабендера окажется безупречным, в чем я теперь нисколько не сомневаюсь...

– Господин комиссар, – сказал Новотни. – Вы обнаружили убитую в лодочном сарае. Но ведь после того, как она исчезла там, на побережье, кто-то должен был доставить ее сюда. И вы в самом деле верите, что я стал бы отрицать беременность, которую легко установить, если б мне в голову пришла эта безумная затея?

Кеттерле заметил, что Хорншу, продолжая писать, утвердительно кивнул за спиной Новотни.

– Бывают люди, – возразил он все же, – которые именно нагромождением не согласующихся друг с другом обстоятельств создают видимость, которую невозможно постигнуть. Почему мы решили, что тот, кто ее убил, и тот, кто доставил в лодочный сарай, одно и то же лицо? Второе ведь мог сделать и тот, кто целился в сенатора. Так как же все-таки быть, если вы совершили убийство и рассчитываете сейчас, что я сочту все ваши показания убедительными? Если б я и впрямь счел их таковыми, я отправил бы вас сейчас домой. Но сначала скажите мне, как попала Сандра Робертс с побережья в лодочный сарай, живой или мертвой?

– Я не могу этого сказать.

– И кто переменил босоножки на ее ногах?

– Откуда я это знаю?

– И что за странная судорога, в которой, судя по всему, и наступила смерть, Новотни? Хотите еще раз взглянуть на фотографии?

– Для меня достаточно тяжело было пережить это в сарае.

– Тут я вам верю, Новотни. Конечно же, вы не объясните нам и того, почему в легких вместо морской воды, как следовало бы ожидать, у нее обнаружили пресную воду, да еще со следами ядрового мыла.

– Нет.

– Но ведь госпожа Робертс обычно употребляла ядровое мыло, так ведь?

Комиссар поднялся и начал медленно кружить вокруг письменного стола.

– А какое мыло у вас в лодочном сарае, Новотни? Отвечайте же!

– Ядровое мыло.

Шофер поднял на Кеттерле глаза. Уста комиссара произносили чудовищные вещи.

– Я расскажу вам, что вы делали в субботу, Новотни. Вы договорились встретиться с Сандрой Робертс в «Клифтоне», чтоб обсудить тяжелое положение, в которое сами ее поставили. Вскоре после девяти вы отправили ей телеграмму: «Не выйдет». Но когда узнали, что в воскресенье не понадобитесь сенатору, вы все-таки поехали. А что случилось потом, известно вам одному. Возможно, для вас было не так уж неожиданно и страшно увиденное в лодочном сарае. Рассказывайте, что произошло на пляже. Она вам угрожала? Она испугалась? Выкладывайте, пока ваше упорное молчание не стало отягчающим обстоятельством.

Шофер выпрямился.

– Там я никогда не был. И ничего не могу рассказать.

Комиссар наклонился к Новотни и посмотрел ему в глаза.

– Имеются убедительные доказательства, что вы лжете, Новотни. Это вы понимаете? Долго так продолжаться не может, рано или поздно мышеловка захлопнется. Я даю вам последний шанс. Скажите правду.

– Тогда арестуйте меня, чтобы все это наконец кончилось.

Комиссар выпрямился.

– Хорошо, – сказал он. – Как вам будет угодно. Даю слово, что арестую вас при следующей нашей встрече. А она будет скоро.

Новотни поднялся.

– Почему вам так хочется столкнуть меня в пропасть, господин комиссар? Все ваши обвинения необоснованны. Я никогда не был в том пансионе. Я обращусь к адвокату. Мне угрожают.

– Вам известны подробности гибели первой жены сенатора?

Новотни обернулся.

– Да, – сказал он. – Господин сенатор как-то рассказывали об этом. Видите, я говорю правду. Скажи я, что этого не знаю, и никто не смог бы доказать обратное.

Комиссар кивнул.

Новотни вышел из кабинета.

– Позаботьтесь, чтоб за ним понаблюдали, – сказал Кеттерле Хорншу, не поворачивая головы от окна. – Лучше всего Тринкхут. Интересно, что он теперь предпримет.

Он внимательно следил, как внизу на стоянке Новотни усаживался в свой запыленный, купленный по случаю черный «Голиаф-1100».

Хорншу удивило, что Кеттерле так долго стоит у окна, судя по всему, Новотни давно уже отъехал. Не получив новых указаний, он тоже вышел из кабинета.

А у Кеттерле появилась идея. Задумавшись, он прошелся несколько раз медленно от окна к письменному столу, потом быстро вышел из кабинета и из коридорного окна выглянул во двор. Затем распахнул дверь в канцелярию.

– Фройляйн Клингс, – неожиданно спросил он, – какой у вас рост?

– Сто шестьдесят два, – ответила девушка.

– Прекрасно. Вы можете достать себе какой-нибудь халат, у уборщиц, телефонисток, в лаборатории или где-нибудь еще? Всего на несколько минут. И повяжите чем-нибудь волосы.

Девушка задвинула ящик стола с надкусанной булочкой, закрыла бутылку с какао.

– Прямо сейчас?

– Немедленно, – ответил комиссар. – Когда будете готовы, скажете.

Он вошел в кабинет и оттуда позвонил Хорншу.

– Загляните ко мне, Хорншу.

Когда фройляйн Клингс десять минут спустя появилась в кабинете в странном своем наряде, оба низко склонились над снимками.

– Пошли, – сказал Кеттерле.

Встречные сотрудники с удивлением смотрели им вслед. Они спустились по каменной лестнице, потом вышли во двор, прямо на мокрую от дождя булыжную мостовую.

Подойдя к темно-зеленому «опель-рекорду», собственности отдела расследования убийств, Хорншу открыл багажник, показал внутрь и сказал:

– Полезайте, фройляйн Клингс. Тут не очень уютно, но для нас это важно.

Девушка, из числа бойких исконных жительниц Гамбурга, не раздумывая, влезла в багажник.

– Теперь ложитесь на бок, – сказал комиссар, когда она с подогнутыми коленями и втянутой головой была уже там, – и представьте себе, что вы мертвы. Ни напряжений в теле, ни собственной воли, ни собственных мыслей.

– Во всем полагаюсь на вас, – сказала фройляйн Клингс, когда Хорншу и комиссар задвинули ее в багажник.

Кеттерле даже не удивился, когда оказалось, что угол, образованный ее ногами и телом, точно соответствует тому, что был на фотографиях мертвой Сандры Робертс. Левая рука секретарши свободно свисала вниз, вдоль кромки блестящего металла. Они положили руку на тело девушки, и она осталась лежать на бедре.

– А теперь поверните голову, фройляйн Клингс, так, так, еще немножко! Взгляните на меня через плечо. Вот так. Хорншу, быстрее за фотоаппаратом, ей там чертовски неудобно лежать.

Пока Хорншу бегал за камерой, комиссар заметил, как из многих окон уставились на них любопытные лица.

– Вы станете местной знаменитостью, фройляйн Клингс, – сказал он, – если потерпите еще хотя бы три минуты.

Хорншу сделал четыре-пять снимков с разных позиций, потом они разрешили девушке вылезть. Они прекрасно ее поняли, когда она тут же принялась стягивать с себя халат и платок.

– Остается надеяться, что она была мертва, когда лежала вот так в машине, – сказала фройляйн Клингс и откинула назад волосы.

– Хотелось бы верить, – пробормотал комиссар. – Очень хотелось бы верить. Но никто не сможет нам сказать, были ли в тот момент у нее правильно надеты на ногах босоножки.

Сразу после обеда Гафке предстал перед шефом. Толстенный пакет, который он доставил, находился в другом конце коридора у Хорншу, обладавшего со школы хотя и неполным, но все же достаточным, чтоб понять наиболее существенное, знанием английского языка.

– А у него неплохой вкус, господин комиссар, – сказал Гафке. – Довольно элегантная особа.

– Подрабатывает в баре, так ведь это называется, Гафке?

– В принципе да, но при этом уютная квартира, красиво обставленная. И дорогая. Видно, расходует с умом, что зарабатывает.

– И что же она сообщила?

Гафке вертел головой, отыскивая взглядом сигареты, которые комиссар держал для посетителей.

– Подтверждает данные доктора Брабендера слово в слово, – сказал он, закуривая. – С весьма незначительными сдвигами во времени. Могло быть половина десятого или без четверти, когда они встретились в кафе «Эспланада». К тому же она не помнит точно, когда он ушел. Она была немного...

Гафке сделал волнообразное движение рукой.

– Впрочем, это можно понять. Ночной портье подтверждает, что он позвонил в дверь в половине или без четверти семь, без шляпы и пальто. Выглядел слегка навеселе и был бледен после бессонной ночи. Он еще что-то там пошутил. Ночному портье показалось, что он из породы людей, что смущаются, встретив невольного свидетеля их ночных похождений. А поскольку они знают, что портье известно все...

– Хорошо, Гафке. А в «Эспланаде»? Он говорил, что они там еще немного выпили.

– Все верно. Я разыскал обслуживавшую их официантку. Она знает эту женщину, а доктора она описала вплоть до галстука. Сомнений нет.

– Машина?

– Машину он оставил в переулке. Портье не обращали на машину внимания. Разве что дневной портье вспомнил, что она вроде бы стояла на том же самом месте, когда около девяти он выносил ему к машине чемодан.

Комиссар выпустил густое облако сигарного дыма.

– А какое впечатление сложилось лично у вас, Гафке? Нет у вас ощущения, что тут что-то не так?

– Да в общем-то нет, господин комиссар. Алиби как алиби. Никаких противоречий, неясностей я не обнаружил. Создалось, правда, впечатление, что даму эту довольно часто посещают мужчины, но что тут докажешь?..

– Однако она не уличная девка?

– Ну что вы! На три порядка выше. Да вы знаете этот сорт.

Комиссар хорошо это знал.

– А бар Рейнхардта? – спросил он.

– Тоже совпадает. По субботам он в самом деле закрыт. Чуть было не позабыл об этом, – сказал Гафке.

– Хорошо, Гафке. Составьте для дела отчет в письменной форме. И позвоните в следственную тюрьму. Пусть они пришлют ко мне доктора Брабендера без сопровождения.

Комиссар Кеттерле не стал дожидаться, пока Гафке выйдет из кабинета. Он сразу бросился к Хорншу.

– Ну? – сказал он еще в дверях, кинув беглый взгляд на пол, куда упал пепел его сигары.

– Кажется, дело было не совсем так, как изображал Робертс. Федеральная полиция вмешалась лишь потому, что миссис Робертс пропала без вести в штате Нью-Йорк, а найдена была совсем в другом штате – Нью-Джерси. Вот и все. Они забеспокоились, когда на второй день молочник и почтальон одновременно сообщили, что молоко и газеты возле дома остались нетронутыми. Сначала они позвонили, потом выждали еще день, пока не взломали виллу. Дверь террасы, ведущей к морю, была распахнута, одно из стекол разбито. Но стекло могло разбиться и от сквозняка. Поскольку местный шериф – его фамилия Грей – с ходу предположил несчастный случай, они, чтобы это выяснить, привели ищейку. Она взяла след, который увел к морю. Однако след не доходил до воды, он обрывался – и для собаки тоже – в тридцати метрах от полосы прибоя. Вначале этим они и ограничились. Но потом у шерифа возникли сомнения, и он подключил уголовную полицию. Те исследовали весь пляж, в том числе с помощью инфракрасных лучей, и точно установили, что след обрывается именно там. Изменения в ходе следствия наглядно демонстрируют надписи на папке с делом. Посмотрите: «Розыск пропавшей без вести Робертс» – зачеркнуто, «Дело об убийстве Робертс» – тоже зачеркнуто. В конце концов остановились на «Смертельном случае Робертс». Тому, что след обрывался так неожиданно, федеральная полиция не придала значения. Через семьдесят девять дней, когда была обнаружена утопленница, они заявили, что объяснить это можно совокупностью всевозможных обстоятельств. И в конце концов остановились на общем предположении, что, отличаясь некоторой эксцентричностью характера, она отправилась ночью купаться, попала в сильное течение и утонула. Во всяком случае, в противоположность Сандре Робертс в легких у нее обнаружили соленую воду. Хотите взглянуть на снимки?