Текст книги "Искатель. 1980. Выпуск №2"

Автор книги: Дик Фрэнсис

Соавторы: Владимир Щербаков,Юрий Тарский
сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 11 страниц)

Сердце нет-нет да и напоминало о себе. По утрам я чувствовал легкую щемящую боль.

Поневоле я привык к долгим купаниям. Мне памятно озеро с торфованной темной водой, влажные корни, скреплявшие крутой берег, остров с поваленной ветром елью, сморщенный лик опрокинувшегося солнца.

Иногда яподавался к морю и проводил в воде два-три часа.

Кожа мояпокрывалась кристалликами соли, и мне казалось,

что это должно излечить меня. Но страхи – тень сердечной бо

ли – посещали меня. Я боялся за Ирину, за себя, за друзей,

ловил себя на мысли, что постепенно, но верно забываю ее...

Валентину. Нет, не лицо – слова, голос, оттенки ее кожи, цвет

туфель. v

Как-то я поднялся вверх по течению безымянного ручья. Шел долго-долго. Солнце скатилось к морю, которое вдруг открылось с высоты перевала. Здесь ручей почти иссяк: от него осталась чистая струя, выбившая в камне ванну. Я разделся и шлепнулся

26

в воду. Она обожгла меня, но было приятно. Я окунулся с головой, выскочил на плоский камень, растер кожу ладонями. И опять нырнул в ледяную купель. Потом жадно ловил последние лучи, и мне не хотелось уходить с этого места. Я оделся и присел на поваленное дерево. Распадок, в котором яоставил эль, казался синим. Только самые высокие деревья поднимали зеленые головы, ловившие столбы предзакатного света так же старательно, как и я. Стало легко, ключ был не только кристально чистым, но, пожалуй, целебным.

Солнце расплющилось и скрылось.

Где-то послышались голоса. Выше и чуть в стороне. Там потрескивал костер; подобравшись ближе, на звук, я увидел жаркие угли в каменном очаге, ровное пламя и столб дыма. А поодаль от костра – молодые лица, закопченные, темные от сажи и– золы руки, и паренек с гитарой... Боже мой, что он пел! «Осторожней, друг, ведь никто из нас здесь не был – в таинственной земле Мадагаскар!» Киплинг. Подумать только!

Их было шестеро. И они не заметили меня. А я не хотел выходить к ним из зарослей стланика: пусть уж сами по себе, что мне до Киплинга. Конечно, я мог им рассказать о том, что стал любить старые вещи: фарфор со стершимся рисунком, книги в пыльных переплетах, выцветшие сорочки и старомодные галстуки. Возможно, мы нашли бы общий язык.

Я подумал с двухсотом поколении. Шесть-семь тысяч лет назад люди оставили первые памятники культуры, дошедшие до наших дней. Пусть на каждое поколение приходится тридцать с небольшим лет. Тогда и получается эта цифра, очень занятная, – ведь двести поколений не так уж много. Скорее мало. Мы привыкли мыслить астрономическими категориями, а слово «эволюция» ассоциируется чуть ли не с геологическими ммллионолетпими процессами. А тут всего-навсего двойка с дву-мп нулями – можно было бы уместить целую ветвь родословного дерева па одной-единственной странице.

Но я относился скорее к поколению предыдущему, от истоков цивилизации до него сто девяносто девять рождений и смертей. С другой стороны, нас как будто бы ничто не разделяло. Хотел бы я все же понять, чем дышит двухсотое поколение, предоставленное самому себе. Это и удерживало меня от того, чтобы тут же присоединиться к веселой ватаге у костра.

Один из них бродил, собирая сучья, древесную ветошь, серые от дождей коряги. Он прошел в трех шагах от меня, но не заметил... Был он высок и худ. У гитариста круглое, широкое, светлое лицо, тонкий рот, выпуклые глаза, вьющиеся волосы цвета спелого овса. Взгляд серьезный, сосредоточенный, и это долго обманывало меня, я думал, что незатейливые песни – это и есть он сам... Лишь позже я уловил незаметный переход: по нескольку минут он как бы вживался в песню – в мелодию и слова, молчал, думал, сложив руки, сдвинув брови. И вот брал гитару, сжимал ее, и все движения были с этого мгновения сильны, быстры, уверенны, а голос ясен, чист, звучен. И все же это была игра. Но не он сам.

Третий был темноволос, зеленоглаз, с лицом, точенным из светлой бронзы, с тонкими пальцами – они сжимали колени. Они погружались в полусумрак: послезакатный свет, слабел с

27

каждой минутой, и костер тоже угасал. К огню приблизился первый и бросил охапку хвороста на угли. Дым, пламя, свет.

Я увидел трех девушек.

Две из них рассеянно слушали, одна смотрела, как плясали искры над огнем, и думала о своем. Я вгляделся, лицо показалось очень знакомым. Темные раскосые глаза, тюркские скулы тонкие брови вразлет: Силлиэме! Это была она. Воплощение покоя и неподвижности. Только глаза делали ее лицо живым – сейчас они были похожи на прорези в маске. И вдруг порывистое, резкое движение, взмах рукой в такт мелодии, смех, белозубая радость – и я узнал ее окончательно, такой она была на севере, когда я познакомился с^ней.

Ей тогда было девятнадцать, значит, сейчас только двадцать два. Но тогда она казалась взрослее. -Интересно. О чем бы я с ней сейчас говорил?

О чем задумалась, Силлиэме?.. Помнишь ли твоего давнего гостя? Там, на севере, костры ярче, они как зарницы. Сухие, хрупкие ветки лиственниц вспыхивают как порох. И не дымят. Пламя ровное, легкое, гудящее. От огня к огню – лыжный след. А снежные сопки точно нарисованы; едва намечены в памяти их мягкие контуры.

Если закрыть глаза, я и сейчас вижу лыжню. Оленей с бар-, хатно-заиндевелыми рогами у окна. Скрип полозьев.

Вот о чем она мечтала тогда: о Солнцеграде, о проекте, о работе вместе с Ольмнным. Кажется, так. Теперь вот заговорили. О чем?

Я услышал об Арктическом кольце жизни. О Великой Сибирской полынье. В ледовых просторах океана – синие озера. Там никогда не замерзают обширные участки^ Открытая вода в сердце Арктики... Женя видел их своими глазами.

Есть еще Восточно-Таймырская полынья, – добавила Сил

лиэме, – и другие... где кончается шельф,, далеко от берега. Ма

териковый склон поднимает из глубины теплую воду во время

приливов. А там, где находятся подводные хребты, приливное

течение разрушает льды в самые сильные морозы. Это совсем

особая географическая зона.

Нет, из Таймыра не получится Мадагаскара, – сказала одна

из девушек. – Даже после Солнцеграда в это трудно поверить.

Пусть когда-то были тропики, но тогда и земная ось была на

клонена совсем под другим углом, и океаны соединялись друг

с другом широкими проливами. Все, все не так, как сейчас.

Дело не в тропиках, – заметил гитарист, – пустыня ни к

чему, вот о чем речь.

Там не пустыня, а птичьи базары!

Природа вынуждает птиц гнездиться там, где есть корм,—

сказала Силлиэме. – На птичьем базаре птенцы реже гибнут от

холода. Когда рядом другие птицы, теплоотдача меньше. А вот

на острове Врангеля гнездится всего шесть пар воронов. Птица

всеядная, и всё равно зимой трудно. Пустыня! Вот если бы

весь Северный Ледовитый превратить в кольцо жизни!

Я читал, – сказал Женя, – что из-за потепления климата

многие птицы уже гнездятся на градус севернее. Чайки, свия

зи... Силлиэме, подскажи... да... морские чернети, люрики, луго

вые коньки... кайры, бакланы...

28

Птицы стали прилетать раньше. Дней на десять-двадцать.

Потом будет теплее. Когда проект закончим. Лес к северу

тоже продвинется. Тогда на острове Врангеля можно будет

увидеть рябинников, варакушек, снегирей, горихвосток. А летом

будет тепло, как у нас здесь.

А я видел женьшень, – сказал высокий парень. – Поза

прошлым летом. Место глухое-глухое, кряжистое дерево с дуп

лом. Я сначала на дупло смотрел, в нем даже медведь может

укрыться. Потом смотрю – ярко-зеленые . листья, похожие на

ладонь... Отец сказал: женьшень. Притрагиваться к нему нель

зя: его недолго испортить Он перестанет 'расти и будет спать

млого лет.

А потом?

Проснется. Говорят, в одну из ночей, когда появляются

цветы, можно увидеть свечение, белый огонь, будто бы и корень

тоже светится. Но это легенда.

Я был в курильских лесах, – сказал гитарист. – Там кое-

где еще остались такие же заросли, как на Сахалине. Лопухи

двухметровые, а дудочник как пальмы. Луг похож на лес.

Дождь пойдет, зонтик не нужен'– лист лопуху как палатка или

пляжный навес.

...Костер угасал. Установилась какая-то нежилая тишина, как в покинутом доме. Сквозь глубину кедровой чащи к нам подкрадывалась ночь. Ни шороха, ни звука. На фоне светлой звездной пыли глыбы кедров, за спиной внизу – черное спящее море.

...Я привстал со ствола поваленного ветром дерева, отряхнул с одежды приставшие к ней хвоинки и пошел к ним. Чтобы нас не разделяли эти двадцать шагов.

АИРА

Трудно было ей вспомнить, как было раньше, когда звали ее Аирой, когда жила она в подземном дворце, где не слышно горячих вихрей, воя песков, шорохов пылевых туч. И трудно забыть то, что придумала она про себя здесь,– на Земле, новое имя свое: Ирина Стеклова. Но не было другогб пути: у каждого есть право на прошлое, хотя «бы придуманное. Как же без этого?

Это и осталось ей – с тех самых пор, как появился зеленый браслет на ее руке. Трижды прожить жизнь, уметь встречать неизвестное, новое, потом расставаться с ним как с полузабытым воспоминанием, а впереди – иное, "неизведанное, завтрашнее. Сколько бы ни было у нее сил, все равно трудно.

Она мечтала о будущем, пока неясном. Будто бы собиралась в далекий поселок, чтобы проститься с теми, кто был когда-то близок ей. Она еще не называла себя Аирой. История ее была простой: вот откуда она – вот дом ее, и мать ее, и сестра, и тот, с кем целовалась у чужого крыльца с позднего вечера до утра. Образы уже теряли четкость, как отдаленное прошлое, которое вдруг проступает в памяти сквозь полупроницаемую завесу.

29

Будущее грезилось. Оно должно было приковать ее внимание постепенно и изменить ее. Вся жизнь ее с удивительными превращениями записана была на зеленых нитях браслета, ей оставалось повиноваться стародавним велениям. Чьим?.. Во имя чего? Она могла выбирать друзей, говорить и работать с ними, мечтать, надеяться, любить. Но за этим стояла судьба многих. У нее могла быть только одна цель: вспомнить о них, когда придет время. И только для этого, в общем, она была здесь, на Земле.

Думала: вернется в последний раз к своим попрощаться. И предчувствие этого прощания тревожило ее. Словно в ней уже было два человека, и она слушала то одного, то другого. Это мучило и заставляло долго вспоминать, что же было на самом деле?

Неужели не было того последнего вечера, когда она пришла к этим людям?.. Пришла и увидела женщину, что была ее матерью. Та приняла ее, и обласкала, и обняла, и долго беседовали они. А потом появилась сестра. Из окна виднелась река: над темной чистой лентой спокойной воды – гибкие ветви ивы, черная ольха, за рекой взбегал косогор, и всюду – ив доме тоже – легкий запах дыма и луговых трав.

Она бы вернулась в те места... если это не выдумка. Для нее

настали дни раздумий: два человека, жившие в ней, не давали

покоя. Потом один из них должен исчезнуть. А пока... Пока спа

сение в мечте.

Эль понес ее к западу, повернул на север. Внизу расстилался лесной океан, прочерченный светлыми нитками дорог.

Кажется, там... Она вела машину над самым лесом, чтобы узнать место. Просека, река, старая ольха. Здесь! Дома над берегом. Она посадила эль поодаль. Пошла пешком. Набежала туча, вспыхнули молнии. Вокруг – простор, под берегом – широкая лента свинцозо-желтой воды. Она испугалась: знакомого поселка не было...

Значит, выдумка?

Дождь хлестал по воде, по траве, по лужам. Она побрела к элю.

Значит, выдумка. Холодные капли падали на открытую шею, струи пробрались за воротник. Она забралась в эль, набросила накидку, уснула. А когда проснулась, долго не могла понять, где она и что с ней приключилось. Чужие дома, чужие люди, На нее с любопытством -поглядывали. Она подняла эль в воздух, глянула на часы и ахнула: проспала без малого двое суток. Сон был спокойным, мысли стали ясными. Она выдумала все про себя – вот итог всех размышлений.

Кто она? И второе «я» начало таять, умаляться как свеча; от него оставалось меньше и меньше. Исчезал второй человек, живший в ней. И за его спиной яснее и отчетливее проглядывал другой. Аира:

Она сопротивлялась желанию поверить сразу: выдумка притягивала мысли как магнит. Эль шел на восток, потом свернул с прямой дороги, как будто тоже засомневался. Прыгнул в сторону, прошел над большой рекой от истока до самого устья и снова полетел на восток.

...Она возвратилась к Берегу Солнца.

30

* * ф

И на другой же день вылетела к реке. Аира знала теперь, что найдет браслет. Когда-то он мешал, теперь был . нужнее всего. У нее не было ни крошечных компьютеров, этих памятливых собеседников, ни похожих на броши и кулоны полупроводниковых стекляшек – аппаратов* видеосвязи, браслет заменял ей это и многое другое. Его нельзя было потерять навсегда. В его зеленых нитях всегда найдется немного тепла и лучей, чтобы дать знать о себе. Стоит только захотеть его найти.

Но первый день прошел попусту, видно, не там искала. В сиреневых сумерках пробиралась к элю через густые заросли папоротника. Услышала плеск, шелест, кто-то чихнул и фыркнул, как маленькая лошадь: барсук! Полосатый зверь, не таясь, пыхтел и барахтался у берега. Аира вспугнула его. Он насторожился, поднял круглый свиной пятачок и неторопливо удалил^ ся. Она вернулась домой, и чудились ей осторожные шаги под окном светлой майской ночью, и шум молодой листвы.

Утром Аира вернулась к сухому, со сломанной вершиной ильму. Отсюда она улетала накануне вечером. И снова – поиск. У подножия ильма зеленела поросль черемухи. Ее взгляд машинально скользнул по сушине – дерево ильма казалось настоящим гигантом. На высоте десяти метров от земли чернело дупло, и там, в темноте, пищали птенцы филина. В просвете между ветками черемух виднелись норы – жилище семьи барсуков. Слева шумела, гуляла река...

Аира повернула к берегу и пошла у самой воды.

Над головой пролетел пестрый, яркий широкорот—птица с красным клювом и сине-зеленым оперением. Аира удивленно следила за ним: широкорот перелетел реку, вернулся и сделал над ней круг. Пестрая франтоватая птица нечасто видела здесь человека. Впереди, в кедраче, возбужденно ухали филины, которых Аира вспугнула у гнезда.

В полдень она вдруг вспомнила свое прежнее имя – Аира. Отчетливо всплыл в памяти тот день и час, когда стояла она на мосту с браслетом. Вспомнила, узнала мост, и'это стало своего рода новым сигналом к поиску. Возникло видение: женщина с браслетом. Здесь, здесь... Аира взбежала на мост. Внизу несся холодный поток. Она разделась, помедлила. И, поджав ноги, легко прыгнула вниз.

Аира нырнула, достала дно пальцами, перевернула несколько камней. Выплыла на берег, растерянно высыпала на землю горсть мелких ракушек. Браслета не было. Она согрелась под солнцем. Вошла снова в воду, поплыла вниз по течению, ныряла, в глубоком омуте встретила зубастого тайменя, достала овальную перловицу, но жемчужины внутри не нашла. Она еще не улавливала излучения, которое шло от браслета, но знала, что он здесь. Вернулась почти к самому мосту, снова бросилась в воду и стала искать у другого берега. И почувствовала, что ладоням стало как будто тепло. Как в детской игре «тепло – холодно». И вдруг – горячо! Здесь! Она нырнула еще раз, разгребла песок и камни, укрывшие выбоину в гранитной под-воДной скале, и достала то, что искала. Браслет.

31

Лицо ее преображалось, явственно проступали новые черты. Она не спеша взошла на мост, оделась и смотрела, как бьется внизу голубая холодная вода, через которую едва просвечивают светлые камни... Больше не было Ирины Стекловой, даже внешне не осталось в ней ничего, что помогло узнать бы в ней знакомую. Может быть, только пристальный взгляд выхватил бы откуда-то из глубины ее почти неуловимое сходство с Ириной. Так едва-едва проступают камни на дне потока, что бежит до сих пор под тем самым мостом.

* * *

Я видел ее <у озера: она гляделась в воду, словно привыкая к себе, и нельзя было угадать, о чем она думала. В зеркале воды тяжелая волна волос, внимательные глаза, тонкая рука с браслетом. Ты ли это, Аира?

Над озером кружила большая красивая птица скопа.

Тихо и ясно. Ушли облака за дальнюю сопку. Птица с лета бросилась вниз, взметнув столб брызг. И ей повезло: вынырнула с добычей, -взмыла вверх. Потом как бы зависла в вышине, мокрые перья ее встали дыбом. Птица отряхнула с себя воду. На лету. Мы оба помахали ей руками. Только Аира не видела меня.

Я начинал понимать ход событий. Не случайно Ирина Стек-лова интересовалась проектом. Красноречивее всего об этом рассказал мне дневник. Обеспокоенный ее долгим отсутствием, я, не сказав никому ни слова, пробрался – да, тайно пробрался!– к ней домой и прочел дневник. С первой страницы до последней. Мы были квиты: когда-то на «Гондване» Аира выкрала запись, подаренную мне Янковым.

То, что носило название «Проект «Берег Солнца», было, по существу, первой попыткой управлять излучением звезд. Попыткой многообещающей. И не было лучшего способа ознакомиться с проектом, чем принять в нем непосредственное участие. Она так и поступила. Еще один шаг – и принцип можно распространить на любую другую звезду, в любом уголке вселенной... Чтобы отвести губительные лучи от далекой планеты, вернуть ей жизнь, историю, цивилизацию. Где-нибудь по соседству, на другой планете, нужно установить концентратор, собирающий лучи, и отражатель, уводящий их подальше, в мировое пространство. Звезда сразу поблекнет, световые нити протянутся в сторону от планеты, минуют ее.

Именно это она поняла и стала работать с нами. Но кто поверил бы Ирине Стекловой, если бы она вдруг заявила, что это единственный и самый быстрый способ помочь другой планете? Ведь истина всегда побеждает в борьбе мнений. Зато у Аиры было гораздо больше шансов сразу убедить в своей правоте. Так я понимал теперь происходящее.

Аира хорошо знала нас. В ее руках были все ключи к дальнейшим контактам. Что она предпримет завтра, послезавтра?

...А сегодня она не удержалась, чтобы не искупаться в озере.

С другого -берега я смотрел, как она плыла, как легла на спину, доплыв до середины, и отдыхала на воде, и от рук ее

32

расходились мягкие волны. Найдется ли человек, который сможет передать это словами?.. Некогда, не так уж давно, легче было найти человека, который был бы на «ты» с природой. Лет эдак сто – сто пятьдесят назад. Ему только осталось бы угадать Аиру, предвосхитить ее визит к нам. Потом взять перо... Почему бы нет? Тогда много фантазировали.

...У меня закружилась голова. Было вокруг так светло к прозрачно. И что-то подсказывала память. Может быть, мне было все же легче, чем этой женщине, купавшейся в озере. Вспоминать ли?

«-...Я подошел к березе, чистой такой и белой, Нож вонзил беспощадно в ее молодое тело, Жадно напился соком– кровью ее живою, Упал и заснул... Береза шумела над головою.

Мне снились мои потери, мне снились мои печали, И ветви твои, береза, сочувственно трепетали. С ножом в руке я проснулся– короток сон злодея... Голубее могло быть небо, но быть не могло грустнее».

ИЗ БРОНЗОВОЙ ЭПОХИ В КОСМИЧЕСКУЮ

Помню, как робел и даже смущался, когда сказали, что Оль-мин примет меня. Неловкость моя объяснялась просто: я когда-то хотел стать тем, чем был он, но мне это не удалось, как я ни старался.

Правда, у него был институт, но на этот счет я не обманывался: именно Ольмину принадлежат главные результаты. Я довольно хорошо разобрался в сущности его работ. В них было как раз то, что может уместиться в одной незаурядной голове, но никогда не уместится – целиком или по частям – в нескольких. Когда проект зарождался и были рассчитаны первые схемы реакторов, он предложил использовать потоки солнечных корпускул. Они дополняли конус, делали его как бы плотнее. И были тем подручным материалом, который вдруг посчастливилось найти. Оставалось придумать способы их фокусировки, чтобы они "легли в тело конуса, образовали его стенки и' вместе с частицами реакторов и ускорителей стали тем самым волноводом, по которому пошла бы энергия от Солнца к планете.

Из этого возникло целое направление.

Через год схему реактора забраковали: ни одна земная установка не потянула бы такой нагрузки. Ольмин включил в ра-Сочин цикл обратную связь: первые порции солнечной энергии Достигали Земли и вливались в поток обменной камеры. Они вызывали усиление нового, второго по счету, импульса. И этот импульс был во много раз мощнее первого: он как бы впитал в себя и земное и солнечное тепло. Конус очерчивался резче. И потому ливень фотонов был от импульса к импульсу щедрее.

Перспектива открывалась безграничная: это напоминало самофокусировку. Но попробовал бы кто-нибудь до Ольмина намекнуть на самофокусировку солнечных лучей в пустоте. Думаю, Даже фантазирование на эгу тему посчитали бы смешным.

И вот я должен с ним встретиться... Моя жалкая гордость

33

проснулась: теперь-то все эти и многие другие идеи казались простыми. Мне представлялось одно время, что и я смог бы сделать то же "самое... Но я был человеком из другого мира, и мне даже не полагалось как будто заниматься этим. Кто я? Журналист. Репортер, как некогда называли себя отдельные представители нашего ремесла.

...Его статья повинна в происшедшем» Это она обезоружила меня много лет назад, когда я начинал заниматься теорией отражения волн от корпускул. Но я не сказал ему об этом. Словно предчувствовал, что придет время, когда это признание поможет мне. Ольмин вовсе не производил впечатления бесстрастного рафинированного интеллектуала: с виду человек вполне обычный. Только ответы и реплики строже, и не однажды казалось мне, что он не только со мной, но и еще где-то в другом месте. На берегу. В институте. У реактора. У него иногда появлялось такое выражение на лице, точно он собирался сказать что-то важное. Глаза вдруг начинали светиться, я умолкал. И он молчал, думал о своем. Но эту невнимательность он ловко маскировал. Я тоже умею это делать. Вопрос легко запомнить, даже не поняв смысла, а через минуту вернуться к собеседнику оттуда, из своего далека, и ответить, рассказать. И все же он ни разу не сбился: говорил твердо, негромко, уверенно, как будто действительно был все время со мной здесь, в просторном кабинете с не преломляющими свет невидимыми стеклами.

Я успел угадать за его неторопливыми, даже медлительными, жестами странную энергию, почти одухотворенность. И что меня покорило, так это как раз то, что он пытался ее маскировать. Ему было приятно скрывать это от других.

Кое-что он упрощал. Намеренно, как мне показалось. Я шел навстречу его желаниям и поправлял.

Кто скажет, сколько исследовательских станций нужно построить на Венере в будущем году и сколько ракет послать для исследования околозвездного пространства?

Тут он замолчал и улыбнулся чему-то своему.

– А вы знаете?.. – начал я и вдруг выложил все, что успел разузнать об Аире.

Ольмин слушал меня с таким выражением лица, будто и понятия не имел о происшедшем. Но это было не так. И если даже Ирина Стеклова исчезла совершенно неожиданно для него, i он мог подумать об этом что угодно. Кто знает, чего ему это стоило.

Мне вдруг стало неловко. «Не хватает ему как будто других дел. Отрывать его от работы просто бесчеловечно, как ты этого не понимаешь, чудак, – подумал я о себе. – Сама Аира, наверное, не захотела бы, чтобы он знал правду. Его работа нужнее. И ей тоже».

Я замолчал, не пытаясь продолжать этот туманный разговор. И заметил, что он как будто обрадовался моему молчанию...

Ольмин познакомил меня со строительством, с главными объектами, и я постепенно стал смотреть на происходящее его глазами – внимательными, зоркими глазами физика, готового задуматься над кажущейся простотой явлений. Магистральные j

34

теплоотводы на берегу уходили в тоннели и тянулись на многие километры под морским дном – это я хорошо знал, но без него никогда не удалось бы мне так отчетливо представить, что же происходило там, под многометровой толщей воды. И как удавалось наращивать длину этих гигантских удавов, тела которых составлялись из сверхпроводников, а чешуя и скелет – из прочнейших сплавов. Конструкции опускались в тоннели и там соединялись между собой очень простым способом.

– Метод холодной сварки – один из самых новых, – рас

сказывал Ольмин. – Он изобретен приблизительно две тысячи

лет назад. Здесь нет ни противоречия, ни парадокса. Древние

кельты открыли показавшийся им очень легким способ соеди

нения металлов: нужно лишь отшлифовать золотые пластинки

и накрепко прижать одну к другой. Металл прочно соединял

ся. Через две тысячи лет стало известно, что это замечатель

ное свойство обязано особенностям атомной структуры мате

риалов.

Поверхность металла – .своеобразный магнит. Ее атомы притягивают посторонние молекулы, оказавшиеся в их силовом поле. Молекулы азота, кислорода, воды, влекомые электрическим полем атомов, так утрамбовываются этим полем, что давление в тоненьком пограничном газовом слое доходит до тысяч атмосфер. Газовая броня – одно из главных препятствий для сварки.

Из эпохи поздней бронзы до нас дошли круглые золотые коробочки, хранящиеся ныне в Ирландском национальном музее в Дублине. Эксперты нашли на этих золотых реликвиях несомненные следы сварки. Быть может, справедливо было бы выдать патент на холодную сварку их гениальным создателям?

– Вряд ли, – сказал Ольмин и продолжил мысль.

Впервые сварка была применена, вероятно, при изготовлении

глиняных сосудов. Влажная глина, воск, парафин, смолы, пластмассы – все это легко склеивается.

Донный поглотитель тепла – это не керамическая безде

лушка. – сказал я.

Вы внимательны к деталям, – заметил он, не догадыва

ясь, по-видимому, о подлинной причине моего внимания, но в

его замечании мне почудился подтекст. Снова Аира?

Меня не покидало ощущение, что я переступил грань дозволенного. Не надо бы мне вмешиваться в историю с Аирой здесь, у Ольмина. Какой прок от моего праздного рассказа о ней? Ведь знал же, знал, что он знаком с Ириной... с Аирой. Если Ольмин ни слова не сказал мне в ответ, значит, считал лишним... меня. «Пора быть умнее, Глеб, – подумал я. – И сдержаннее. Давно пора».

И я с преувеличенным старанием вникал в дело. (Сварка на холоде любит чистые слои металла, без окислов, без малейших следов жира, влаги и адсорбированных, «прилипших» молекул газов. Под большим давлением поверхностный слой металла разрушается и частично растекается. Обнажаются, выходят на поверхность чистые, так называемые ювенильные слои. В местах их контакта и получается соединение. Если, сдавливая две пластины, одновременно передвигать одну относительно

35

другой, то выступы, на которых происходит их действительное соприкосновение, разрушатся. Поверхностный слой исчезает быстрее, чем от одного лишь давления, – начинается сварка сдвигом, как ее сейчас называют. Она требует давлений во много раз меньших, чем обычная холодная сварка...)

И я видел, как механические руки гигантов киберов делали все это, составляя грандиозное сооружение из труб, лент и металлических шаров-накопителей. Один нз киберов погиб. Я видел на экране, как подкосились его механические ноги от непомерной нагрузки и он рухнул вниз, па самое дно тоннеля, а сверху обрушилась целая секция, смяв блестящий кожух кн-бера п прозрачный ксиролевый купол программного управления. Это было за три дня до катастрофы. Именно с этого дня перешли почти исключительно па сварку сдвигом. Нагрузки уменьшились, но возникла опасность вибраций, на которую сначала не обратили внимания.

⁴В это время над Землей, на высоте тридцати тысяч километров, заканчивали монтаж колец дополнительных отражателей. Там парили в. невесомости почти разумные электрические существа, и я успел к ним в гости. Незадолго до катастрофы.

КАТАСТРОФА

Вечером накануне катастрофы ионолет доставил меня с орбиты на одну из станций Приозерья.

Проснулся я рано и сразу же вылетел на Берег Солнца. В дороге узнал о случившемся.

– Обрушился свод третьего, тоннеля, – лаконично* известили меня.

Я знал, чего стоило проложить под морским .дном этот третий тоннель. Там сплошные скалы, едва прикрытые осадочными породами. Подходы к тоннелю начинались у линии старых металлургических бассейнов, где после прилива скапливалась морская вода – потом она постепенно вытекала сквозь фильтры, собиравшие уран, золото, платину, мышьяк. На месте одного из бассейнов и была создана площадка.

Отсюда стартовал тоннель два года назад. Его жерло было похоже на кратер вулкана, я помню старые фото. Он шел наклонно вниз, пробивая себе путь через шельфовый участок, а выходная его чаша могла бы поглотить без остатка небольшой остров, вздумай он. опуститься на дно как сказочный град Китеж.

И вот стряслось... Настоящая беда... Что станется с проект том, если тоннель будет затоплен? Насколько задержится строительство?. Я теперь болел не только за судьбу проекта. Но еще и за Ольмина. И еще за одного человека, ждавшего завершения работы с нетерпением... за Аиру.

Каждые пять минут я включал экран и старался хотя бы угадать контуры сооружения, спрятанного так глубоко, что проникающее излучение передатчиков едва достигало нижних горизонтов. По этой смутной картине только и можно было понять, что водопад расширял свое русло, целая река устремилась внутрь тоннеля и поток набирал силу на глазах. Я на-

36

блюдал первые попытки определить масштабы катастрофы. Две автоматические морские «черепахи», опоясанные многотонными свинцовыми кольцами балласта (чтобы не втянуло внутрь!), приблизились к прорану и выполнили рекогносцировку.

Я видел, как от берега отошел транспорт, груженный гигантскими бетонными блоками и заградительными фермами. Как я узнал позже, на берегу еще не представляли тогда всей опасности.

– Частично размыт свод третьего тоннеля, – монотонно

повторяла невозмутимая девица информа в ответ не мои во

просы, – техника' спешит к месту катастрофы. Дежурный опе

ратор ранен. Других происшествий не отмечено.

Я связался с институтом, но Ольшша не застал. Мне даже не потрудились ответить, где он сейчас. Я едва пробился к Телегину. Он холодно взглянул в мою сторону, его темные глаза были непроницаемы.

– Прилетите на место, сами узнаете, – пробурчал он и вы

ключил связь.

Эль обогнул сопку и ворвался в последний распадок перед возвышением: за перевалом был Берег Солнца. Но'третий тоннель был дальше. А место, где разворачивались главные события, – это шельф, у самого материкового склона. Я решил приземлиться, сменить машину. На универсальном эле можно было подобраться к "прорану. Мне подвернулась чья-то неплохая посудина. Я спикировал на нее как ястреб, оставил свой эль – и свечой вверх.

Вызвал дежурного. Чего стоило добиться от него нескольких слов! (Никто всерьез не принимал меня в этом деле. Более того, я был лишним.)