Текст книги "Чужая шкура"

Автор книги: Дидье ван Ковелер (Ковеларт)

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 21 страниц)

Как ни странно, он полагал, что от подражаний и пиратства может быть большая польза. И демонстрировал нам это на примере «Илиады», которую александрийские издатели из-за жесточайшей конкуренции без конца переиздавали в «полных, улучшенных» версиях, с новыми сюжетными линиями и эпизодами собственного сочинения. Чтобы сформировать у нас объективную оценку произведения, он учил нас делать «экспертизы» и тех, кому удавалось обнаружить более поздние вставки и доказать это, награждал билетами в кино.

– Вопрос не в том, существовал ли Гомер на самом деле, каким он был человеком или сколько Гомеров было в действительности, а в том, чтобы понять, что в этом тексте – не от Гомера.Следуйте внутренней логике, вслушивайтесь, следите за ритмом!

Дважды в месяц по субботам он возил меня на своей дряхлой «ДС» повидаться с опекуном, которого посадили в тюрьму Бометт, как раз когда я перешел в выпускной класс. Кутансо правил какую-нибудь статью прямо на руле, а я в зале свиданий радовал дядю «номер В-2438» рассказами о школе и его девочках из старого порта, которые боялись, что их письма подвергнут тюремной цензуре, и потому поручали их «моим заботам», то есть посылали в лицей Массена. Другой корреспонденции я не получал, и наш интернатский надзиратель, разносивший почту, наградил меня изысканно-остроумным прозвищем «Мсье Передаст».

На обратном пути Кутансо оставлял меня в Вильнёв-Лубе, на ипподроме Сен-Жорж, и пока я кружил по манежу, он навещал в пансионате «знакомых», произнося это слово с ангельским целомудрием. Я учился падать, ехать шагом, брать мои первые барьеры… Я для него был прекрасным алиби. Поскольку мой учитель литературы не любил лишних церемоний после любовных ласк, он говорил «знакомым», что к шести мальчик должен быть в интернате, и мы уезжали, оба без сил. В классе он со мной обращался, как с обычным учеником, не упуская случая поставить меня на место. Но наши совместные субботы оставались лучшими воспоминаниями моей юности – до встречи с Доминик.

В день выхода на пенсию он созвал знакомых в кабачок на холмах, и, поразившись их манерности, я внезапно понял, что он гомосексуалист. Его обращение со мной никогда не давало мне поводов для таких подозрений. Отец-долгожитель вконец разорил его паллиативной терапией и домашним лечением. Мне было восемнадцать, и я только что стал обладателем трехсот тысяч франков: по просьбе дяди, так и сидевшего за решеткой, девицы из старого порта положили его проценты на мой счет. Я предложил Кутансо финансовую помощь, открыв ему истинный источник наследства, чтобы избавить от угрызений совести. Он усмехнулся, продал мне библиотеку вместе с крышей за треть подлинной стоимости, и пропал.

Два года спустя я встретился с ним в Эсклимоне, когда пытался, по его стопам проникнуть в суть творений Аристофана. Узнать его было трудно, он стал похож на огромного загорелого паука. В рубашке с кокосовыми пальмами и бронзовым скарабеем на груди он появился внезапно в реве газонокосилок, из-за которых я работал, вставив в уши затычки, и предложил съесть по мороженому на террасе отеля. Рассказал мне про Гонолулу, Хаммамет и Сейшелы, поедая суфле в соусе «Гран-Марнье». Потом внешне совершенно спокойно зашел в свою бывшую лачугу, сразу направился к пятому стеллажу в глубине, слева, за масляным радиатором, и достал «Тайную песнь» Жана Жене 1945 года издания. Из книги он достал письмо, служившее закладкой (я так и не решился его прочитать), и сунул в карман со словами: «Хочу показать его Омару». Он никак не прокомментировал мое бережное отношение к дому и то, что я старательно хранил его книги, которые стояли в том же произвольном порядке, как он их оставил. Переложив на меня груз ответственности, он стал заядлым путешественником и наслаждался своей пенсионной свободой, не терзая себя сожалениями. Он колесил по миру в поисках вечного лета, чтобы остановить время и победить смерть, и о доме думать забыл, сделав мне такой сомнительный подарок.

Я смотрел, как трепещет гавайская рубаха на его круглой спине, пока он шел вразвалку к такси за зеленой калиткой. Все-таки я был рад за него.

– Мсье, мы закрываемся.

Поднимаю глаза на хозяина кафе. Он закончил протирать стойку. Все стулья поставлены на столы. Пахнет половой тряпкой и окурками. Сколько же времени я просидел здесь, предаваясь воспоминаниям?

– Я заканчиваю, спасибо.

Его взгляд падает на девственно-чистый лист бумаги передо мной. Я уже не уверен, что стоит разбирать свою жизнь на запчасти. Кутансо, дядя, домик в Эсклимоне не годятся для переработки: Ришар Глен родом не оттуда. У нас нет и не может быть общих корней – разве что он мог пустить росток там, откуда мы сами родом. Допустим, мать не бросила бы меня. Попечительский совет не нашел бы моего дядю, тот не подыскал бы мне лицей Массена, и я бы не встретил Кутансо. Я бы так и болтался в Пайоне. Как сложилась бы моя жизнь, пристал бы я к воровским шайкам, наркоторговцам или актерам любительских театров, отважно выходившим порой на сцены молодежных клубов «гостевого» района, не боясь быть освистанными и забросанными банками из-под пива. Наверно, я бы попытался влиться в такую труппу, чему-то у них научился бы, играл бы второстепенные, проходные роли. Со временем мне бы надоело перевоплощаться во всех этих персонажей, придуманных другими, произносить чужие слова, изображать чужие чувства и получать за мою неумелую игру лишь свист и банки по башке, и в конце концов я, непонятый актер, начал бы сочинять реплики, наброски скетчей и монологи, которые бы вряд ли кого-нибудь заинтересовали и так и остались бы мертвыми буквами на бумаге. И мне бы ничего не оставалось, как приняться за роман в надежде, что рано или поздно он найдет своего читателя. Я бы собрал воедино мой небогатый актерский опыт, крупицы разрозненных знаний, которые актер может почерпнуть в сыгранных пьесах, накропал бы эдакий второстепенный остроумный пустячок и стал бы Ришаром Гленом.

А что, если б «Ницца» не вылетела из первой лиги? Адидас не перенес бы на гуманоидов надежды и мечты униженного болельщика, не сменил бы чернокрасную футболку на балахон сектанта. В конце концов его страсть угасла бы, тело моей матери уже не стояло бы между нами, и он признал бы меня. Я бы стал официальным членом его семьи. Там, среди простых крестьянских парней, которые выращивают клубнику вокруг бедного дома, сложенного из бетонных плит в долине реки Вар, я обнаружил бы всеми забытую дивную старушку у очага, со старыми номерами «Истории» и подборкой «Ридерс Дайджест». Она подолгу читала бы мне в послеполуденные часы, когда сыновья заняты футболом, клубникой или шлюхами.

Именно она внезапно оживает на моем листке, в пустом кафе, где раздраженный хозяин вежливо гасит одну лампу за другой, напоминая о том, что кафе закрывается. Это совершенно незнакомая, придуманная бабушка, о которой я никогда и не мечтал: новый для меня персонаж. И однако я так последовательно описываю, сколько времени мы провели вместе и какая она была замечательная, что сердце мое сжимается, по мере того как я приближаюсь к описанию ее кончины. Хотя нет, зачем? Она вполне может здравствовать и поныне, не так уж я стар. Потом, не факт, что мне сорок – все равно мы с Карин Денель никогда не встретимся. Так чего же я добиваюсь? Теперь уже знаю чего: я хочу, чтобы она поверилав Ришара Глена. Чтобы помогла мне сочинить мою вторую жизнь, только она сегодня может дать мне надежду на будущее, то есть повернет время вспять.

У меня пропало всякое желание сочинять себе другое детство в отчем доме, оно растворилось в образе спасительной старушки. Но я почти ничего не пишу о ней. Она не должна занимать больше строк, чем ливанка из 28-го номера. Пускай Карин сама ее дорисует. Пусть вообразит, как она говорит, ее прошлое, ее печали и утраты. Тем более, моего вдохновения не хватит надолго, ведь я понял наконец, откуда моя бабуля взялась. Из комиксов, что я читал давным-давно, оставаясь один в двухкомнатной квартире, где никогда не пахло стряпней. Если другие ребята из «гостевого» обожали Барбареллу, Чудо-Женщину или Джейн Биркин, вырезанную из журнала «Люи», то моей героиней была Бабушка Дак. Меня пленили ее чудесная усадьба, ее кроткая улыбка и, конечно, пирожки. Они всегда поджидали в духовке: не нагрянут ли Билли, Вилли и Дилли, устав от сердитого Макдака, ленивого Дональда и всех этих взрослых разборок? В годы скитаний по приемным семьям у меня была лишь одна ценная вещь – коллекция «Микки-Парад». Панацея от всего.

Я оканчиваю письмо, извиняясь за краткость. Слова не даются мне, Карин, не желают покидать страницы романа, над которым я сейчас работаю. Эта ложь сводит судорогой мои пальцы. В ближайшие недели я вряд ли смогу много писать Вам, но пусть это Вас не останавливает, пишите, если будет такое желание. Не знаю, как лучше объяснить. Я тоже одинок и не собираюсь ничего менять, а почерк незнакомки будет мне лучшей поддержкой. Я постоянно думаю о моей новой книге, которая, быть может, однажды попадет к вам в руки, если я только допишу ее до конца. Вы даже на расстоянии угадали, какой она будет, и описали в постскриптуме. Я бы так хотел, чтоб она вам понравилась. Ведь вы станете ее единственной читательницей.

Я заклеиваю конверт, расплачиваюсь за чинзано и бочком семеню к двери, потупив глаза. На прощальные слова хозяин отвечает настороженным кивком. Письмо я опустил в ящик на углу улицы Оршан, а сам вернулся на авеню Жюно на ватных ногах, с ощущением пустоты в сердце и грузом на совести. Но как только вошел в квартиру, где все было неизменно, царила тишина и ласково мерцали непогашенные светальники, я стал угрызаться уже под другому поводу Кот даже не соизволил подняться мне навстречу Пустая клетка на окне кухни тут же напомнила о единственном серьезном событии, произошедшем в жизни Фредерика Ланберга по возвращении из Танжера. Только что я дрожал от возбуждения, опуская в почтовый ящик письмо Ришара Глена, а теперь равнодушно гляжу на мигающий автоответчик, переполненный сообщениями. Симптомы налицо, Доминик. Моя жизнь должна была бы закончиться с твоим уходом. Но, как видишь, этого не произошло. Ты сама так хотела.

Я обхожу квартиру, ищу твою тень в кресле, твои руки на окружающих предметах, на струнах виолончели. Я чувствую, как меня наполняет нежность, грустная и мучительная. Как тогда, в прошлом году, помнишь? В какой-то момент то ли слабости, то ли безразличия, жалости, а может, из желания уколоть ты вдруг пустила меня в свою постель. Пока я тебя любил, ты внимательно смотрела на меня, снисходительно улыбаясь. А потом, когда я рухнул на тебя, ты погладила меня по щеке и произнесла тоном учителя, который хвалит нерадивого ученика, вдруг взявшегося за ум:

– Ну вот, видишь?..

– Вижу – что?

– Что это не так уж трудно. Ты был с другой. Молодец.

Сдавленным голосом я спросил тебя, как ты об этом узнала. То была минутная слабость, на книжной ярмарке в Брив-ла-Гайярд; эта пресс-атташе всюду таскала за собой одного автора и очень хотела мне доказать, что он гений. Пока гений наливался арманьяком в гостиничном баре, я проводил ее до номера. Без своего профессионального, столь чарующего задора она оказалась весьма сухой рыжей дамой. Она занималась любовью с поспешностью хозяйки, которая слишком быстро меняет блюда, стараясь поскорей закончить ужин и запустить посудомоечную машину. На выходные она взяла с собой ограниченное количество сигарет – столько она положила себе выкурить – и три презерватива во внутреннем кармашке косметички. Я впервые трахнул незнакомку, с тех пор как резинки стали обязательным пунктом программы. Я ненавидел этот аксессуар, но еще больше ненавидел мысль о том, что быть верным Доминик, ко всему прочему,удобно – не надо предохраняться с другими.

– Я ничего не знаю, Фред. Я просто чувствую.

– Каким образом? Разве я… изменился?

– Нет. Я по глазам вижу, что ты сравниваешь. И уже готовишься меня потерять.

Я не сумел ей ответить. Аргументов у меня не было, защищаться не имело смысла. Она сжала в ладонях мое лицо, улыбнулась его стыдливому выражению и сказала, как бы закрепляя за мной право на выбор:

– Только будь осторожен.

Больше мы ни разу не занимались любовью. По крайней мере, я. А про нее я уже никогда ничего не узнаю.

Половина восьмого. Я сижу за секретером и смотрю в окно квартирки напротив. Набираю номер, написанный на объявлении. Время позднее, агентство наверняка закрыто, и уж если ответят, это точно будет мне знак.

– «Монмартр-Недвижимость», добрый вечер.

Сглотнув слюну, чтобы оставить себе время на раздумья, я выясняю всякие подробности, которые меня абсолютно не интересуют: срок аренды, общая площадь, состояние квартиры, оплата коммунальных услуг… Агент предупреждает, что у них есть еще один претендент. Мы назначаем встречу.

Вешая трубку, я замечаю, что улыбаюсь. Кот трется о мою ногу. Я собираюсь встать и покормить его, но он ложится на спину, поджимает лапки и, повернув голову, смотрит на меня. Сколько же лет он не подставлял мне свое брюшко! Я встаю на колени, глажу его по животу. Он мурлычет. Та же самая сила, что держит меня здесь, зовет и в тот дом, на другой стороне. Неужели такое раздвоение – в конечном счете единственный способ обрести себя?

* * *

На следующий день, в десять утра я заключил арендный договор на имя Ришара Глена. Плата будет поступать с текущего счета Фредерика Ланберга, который развеял подозрения агента, предъявив свой номер налогоплательщика и отдав последние три бумажки из кошелька. Он явно принял меня за «покровителя», снимающего квартиру для дружка. Так ли уж он ошибался?

Пусть эта квартира нужна мне лишь для получения почты, но именно в ней я начал изменять себе с самим собой.

~~~

Квартира была пустая и грязная. Серый пол с остатками оторванного ковролина, стены изъедены сыростью, печная труба провисла над полом, под ней кучка золы. Помнится, я подумал: тут все придется делать заново – и ощутил какое-то странное возбуждение. Кот, как всегда, дежурил, сидя на подоконнике и наблюдая за мной с другой стороны улицы.

У меня не было никаких причин спешить да и вообще превращать это помещение в пригодное для жилья; главное – стереть следы чужого пребывания и, если возникнет такая необходимость, придумать декорации, в которых мог бы жить не совсем рядовой человек. Я уже мысленно наделял Ришара Глена его собственным вкусом, стилем, привычками, в корне отличными от моих, и представлял себе, как преобразятся стены, какая будет мебель и как ее расставить, какое подойдет освещение. Отдирая от кованой оконной решетки объявление «Сдается», я вдруг ощутил невероятную свободу и замер на несколько мгновений, стоя на сквозняке. Потом поспешно закрыл окно, не дай бог, меня узнают соседи из дома напротив. Первое, что я приобрел для этой квартиры, были занавески.

Поначалу я верил, что каждый день перехожу улицу, чтобы несколько минут поиграть в новую жизнь. С видом на старую. Но ни в одной из моих квартир мне не сиделось: манило окно напротив. Сняв студию, я вновь преисполнился нежности к нашей квартире, почувствовал себя в ней хозяином, впервые с тех пор, как остался в ней один. Но видневшийся из моей квартиры освещенный пустой прямоугольник, ожидал моих визитов. Эта холостяцкая квартира без прошлого, где поселились лишь письма молодой девушки, притягивала меня нежно и настойчиво. Должно быть, так человека тянет в родной дом, где за шорохами, запахами и вещами он надеется найти того ребенка, которым был когда-то.

Я купил стул, складной стол, настольную лампу и электрообогреватель, чтобы писать здесь ответы Карин. А она молчала уже одиннадцать дней. Неужели мое последнее письмо встревожило ее, смутило, оттолкнуло? А может, я сам этого хотел в глубине души? Хотя почтовый ящик пуст, студия заполняется, конечно, я не предполагал такого развития событий, но даже если Карин исчезнет из моей жизни совсем – пожалуйста, не больно-то и хотелось. Пусть будут не две женщины, а две квартиры. У меня будет тайный приют, который разделит пополам мое одиночество. Железное кольцо с ключами от улицы Лепик оттягивает левый карман брюк, кожаный брелок на связке с авеню Жюно болтается в правом, они уравновешивают друг друга, возвращают мне веру в себя и защищают от окружающего мира.

Я сумел вернуться в газету. Вытерпел и соболезнования, и сетования на судьбу, и неохотные приглашения поужинать, «если мне станет совсем одиноко», – словно как раз теперь мне понадобилась такая поддержка, а не раньше, в те полгода, когда Доминик была в коме и когда любое дружеское участие, способное поддержать во мне призрачную надежду, так бы мне помогло. Но все это ерунда. Их дежурное сочувствие разбивалось о мои благодарные улыбки, мои «спасибо, не стоит» и «все хорошо». Я лишь наполовину был там. Рука в левом кармане нащупывала ключи от другой жизни.

Наверное, мое настроение изменилось после похода в управление коммунальных услуг. Я принес туда письмо на официальном бланке газеты. В нем Фредерик Ланберг давал разрешение снимать с его личного счета средства для оплаты счетов Ришара Глена, на имя которого был заключен контракт. Реквизиты прилагались. Я постарался одеться поскромнее: серый костюм в стиле Магритта, купленный в «Тати» четыре года назад специально для общения с налоговым инспектором. Я держался достойно, как в тринадцать лет, на первых вечеринках, где мои тергалевые брючки и нейлоновая рубашка резко контрастировали с джинсами остальных ребят. Когда сотрудница управления попросила у меня удостоверение личности, я горестно потупил взор и пролепетал, что обо всем позаботится газета мсье Ланберга. По телевизору вот уже три дня показывали нелегалов, разбивших лагерь у Нотр-Дам. Выдавив ту же натянутую улыбку, что и агент по недвижимости, принявший нас за влюбленную парочку, она протянула мне бланк на подпись. Рука моя почти не дрогнула.

– До свидания, мсье Глен.

Сердце ухнуло куда-то вниз. Было очень стыдно за этот плохой спектакль, за фальшивые жесты и неубедительную походку. Я спиной чувствовал ее взгляд – конечно, она видела меня насквозь. Зато отныне существование Ришара Глена можно подтвердить документально.

На ужине в «Интералье» мои коллеги по жюри проявили чудеса деликатности. Дюкен с робкой ободряющей улыбкой сдавил мне правое плечо. Гимар помял левое. Ленц похлопал по спине. Руар, вздохнув, склонил голову. Куврер развел руками в знак покорности судьбе. Кошатник Тессон стыдливо поинтересовался, не попадался ли мне новый корм «Гурме» из баранины и дичи. Чтобы доставить мне удовольствие, они даже любезничали с последней победительницей конкурса, выбранной в ноябре не без моей помощи, – она, согласно уставу, приходит на все наши трапезы в ресторане «Лассер». Жюри наше состоит из записных мачо, и одному богу известно, как они меня ненавидели, когда им пришлось приберечь свои сальные шуточки до лучших времен, сидеть за столом в пиджаках да еще втягивать животы в присутствии талантливой и страстной особы, которая невольно превращала приятелей с двадцатилетним стажем в соперников и лишала наши ужины всех прелестей.

Поскольку лауреат к тому же имеет право голосовать на следующих выборах, она полагала, что обязана читать все новинки, и как только подавали закуски, ставить нас в известность о своих предпочтениях и неприятиях. Оливье с трудом подавлял зевоту. Шендорфер [25]25
  Пьер Шендорфер (1928) – французский сценарист, режиссер и писатель.


[Закрыть]скрежетал зубами, воткнув вилку с ножом в остывающую телятину. В довершение всего она была вегетарианкой, пила «пепси-лайт» и посыпала свою морковку ростками пшеницы, которые всегда держала при себе во флаконе из-под сахарозаменителя. Ферньо, наш секретарь, слишком ценил плотские радости, чтобы позволить кому-нибудь портить себе аппетит, и вообще предпочел смыться.

Надо признать: неприятности начались уже с момента награждения. После бурных дискуссий в гостиной Марии-Луизы мы, дабы поддержать командный дух, обычно изображаем на лицах полное единодушие, пока опускается ширма, отделяющая нас от прессы, которая ждет в соседнем зале. Когда перегородка целиком уходит в пол, наш секретарь выступает вперед и называет имя счастливого избранника. Но в этот раз напряженную тишину прорезал скрежет, за ним последовал глухой треск, и перегородка застряла в полуметре над полом. Пропало все величие момента: Ферньо пришлось перешагнуть через барьер, прежде чем возвестить страшное – на сей раз приз «Интералье» присужден женщине, в восьмой раз за всю историю с 1930 года.

Выпив коктейли под стук молотка и вой дрели, журналисты разошлись, и мы сели обедать с той, кого собратья ехидно окрестили моей «кобылкой». Издатель, конечно же, просветил ее насчет порядка нашей церемонии и поведал о том, что за обедом мы просим спеть наших лауреатов, так вот, она вдруг вскочила во время десерта, без всякого приглашения простерла длань над тарелкой и запела низким голосом «Черного орла» Барбары. И это были еще цветочки. У нашей премии, как и у британской Конституции, нет основного документа со сводом законов, но есть обычай каждому платить за себя, поскольку никто не спонсирует наши застолья. В этом году элементарная галантность обязала нас попрать устои и по очереди платить за эту зануду, которая всякий раз протестовала, размахивая своей кредиткой: «Нет-нет, я не согласна!» Я ловил на себе разъяренные взгляды коллег и опускал глаза, вновь и вновь сожалея о том, что так высоко оценил ее книгу.

Сегодня, сочувствуя моему горю, все интересуются, как у нее дела, делают ей комплименты, мол, выглядит она замечательно, и костюм так ей идет. Садясь за стол, она наклоняется к Гимару и сообщает ему на всякий случай, что у меня умерла жена. Великий Поль бросает на меня столь красноречивый взгляд, что мне хочется провалиться сквозь землю. Все они надеются, что будущей осенью я во искупление грехов вообще воздержусь от голосования.

Хоть мне и отведена сегодня роль безутешного вдовца, порой я еле удерживаюсь от смеха, представляя тайную жизнь всех собравшихся за этим столом. Все они люди известные, на виду, и скрывают, как могут, свои печали и запретные радости. Их судят по тому, чего они добились в жизни, какое влияние имеют, чем прославились или в чем потерпели неудачу, что-то им приписывают, что-то они про себя сочиняют сами. Некоторые из них вызывают у меня восхищение, за другими просто интересно наблюдать, кому-то из них я раньше завидовал. Но даже те, про которых я вроде бы знаю все на свете, и они, уверен, могли бы меня удивить, и у них есть свои тайные страстишки, которые они маскируют обычным поведением, ни на миг не переставая играть. Впрочем, и они удивились бы, узнав о чем я думаю, сдирая шкурку со своей порции утки. Да, если бы они знали, что уже дней десять сердце мое учащенно бьется при одном только щелчке электросчетчика в пустой квартире. Мертвая хватка прошлого слабеет от бургундского, от знакомой компании, от дружеских голосов, и мне кажется, что Доминик просто уехала в турне, и я представляю себе, как она вернется, и наслаждаюсь недолгим одиночеством.

Когда нам подали сыр и мы заговорили о литературных новинках, о том, что нам запало в душу, а что вызвало протест, я принялся восхвалять никому неизвестного престарелого писателя, чья книга вышла в издательстве «Жюльяр» и показалась мне забавной. Я все-таки не решился опубликовать о ней рецензию в газете, опасаясь, как бы новые хозяева «Эдисьон Романтис» не увязали мои дифирамбы с тем письмом, которое они переслали Ришару Глену. Скептическое выражение на лицах моих коллег распаляет меня еще сильнее, и я напираю на здоровое раблезианство романа. Наша дама возмущенно машет чайной ложкой и кричит, что книга написана просто вульгарно. Лицо ее соседа озаряется широкой улыбкой, он твердо объявляет, что книга бесподобна, и за столом поднимается волна единодушного одобрения.

Пусть себе забавляются.

Подобно тем, кто на работе жаждет поскорее уйти домой, я отныне, читая в кресле или строча свои статьи на кухне, мечтал поскорее оказаться в студии, где царит тишина, где никто меня не достанет, где даже телефона нет. Я подсматривал в освещенную пустоту, оставленную в квартире напротив. Я сравнивал себя с Сократом из аристофановых «Облаков», когда он решил жить вне дома, в корзинке, подвешенной в воздухе, боясь поддаться земной силе, ибо она «притягивает влагу размышления. Не то же ли случается с капустою?» Я не знал, к чему приведет это бесцельное созерцание в доме, который потихоньку становится моей второй резиденцией. Я бродил по магазинам «Абита», «Касторама», «Конфорама», изучал обивку, сравнивал расцветки. Или расхаживал по блошиным рынкам, покупая по случаю то кресло-качалку с продавленным сиденьем, то вазу в виде фигуры Мерилин Монро, то годеновскую печь с открытой топкой, то зеркало в тростниковой раме, то помятую железную кофеварку, то копию самолета «Дух Сент-Луиса» [26]26
  Самолет, на котором Чарльз Линдберг совершил первый трансатлантический перелет в 1927 году.


[Закрыть], – все это я воспринимал как аксессуары для жившего там когда-то молодого человека, части декорации, постепенно становящиеся произведениями искусства. Я воплощал свой замысел. Хотя бы в интерьере.

Как режиссер до премьеры скрывает от посторонних глаз свою работу, я тоже старался все делать сам, не прибегая к услугам мастеров. Три ночи я перекрашивал стены. Обрезки клетчатого ковролина пришлось складывать, словно пазл. Клей немного пах пластилином. В Барбе [27]27
  Парижский квартал.


[Закрыть]нашлась старая колониальная кровать, у которой все время отваливалась палисандровая спинка, с москитной сеткой «той эпохи», – на этой кровати я вполне мог спать ребенком, заниматься любовью, даже писать по ночам… Кроватная сетка и волосяной матрас до сих пор хранили аромат воска с еле ощутимой примесью сандала, влажной штукатурки и керосиновой лампы.

Попадая на улицу Лепик, я не бросался к почтовому ящику, все равно там лежали одни рекламные проспекты, а взлетал на два этажа, мне не терпелось снова вдохнуть эти запахи неизвестного происхождения – я смешал их и создал мне самому неведомую историю квартиры.

Толкнув дверь, я зажмуривался, делал глубокий вдох, мне сразу представлялись разные картины, и я поскорей открывал глаза, чтобы насладиться своим удивлением.

Единственным предметом из прошлой жизни, которому нашлось место среди фальшивых воспоминаний, был «Бразер-ЕР-44». Первое время я по ночам выстукивал на его маленькой бело-серой клавиатуре обращение «К читателю», потом бросал его в печку, и назавтра оно возрождалось из пепла. И так каждый вечер я с разных сторон пытался приступить к созданию виртуального романа, который пока ограничивался названием «Конец песков», и тем, что набросала в своем постскриптуме Карин. Но таким образом я думал восстановить отношения с Гленом, понять, почему он молчал столько лет, начать все сначала.

Но в ту ночь вместе с приглашением в фитнесс-клуб и купоном на двадцатипроцентную скидку в «Супер-Пицце» я обнаружил желтый конверт.

Я скакал наверх, перепрыгивая через ступеньки, сам не понимая, что сильнее – счастье или испуг. И почему я так легко смирился с молчанием незнакомки из Брюгге – был ли в этом глубокий смысл или всего лишь проявление трусости? Как просто красить стены, покупать вещи, наслаждаться случайными запахами, поддавшись вдохновенью, навеянному девушкой, знакомой мне только по почерку. И то, что потом она замолчала, даже помогло мне, ничего не боясь, без угрызений совести принять тот подлог, на который я пошел ради нее. И все же как стучит мое сердце, и губы сами собой расплываются в улыбке, а пальцы в нетерпении разрывают конверт… Я волнуюсь, как мальчишка перед первым свиданием. Быть может, так на меня действует эта квартира, ее богемная обстановка… Может быть, это влияние студии, ее богемной обстановки… Настоящий писатель – порождение собственных слов. Но ведь Ришар Глен владеет только мебелью.

Взглянув в зеркало в тростниковой раме, я поражаюсь своему смятенному виду. Поджигаю смятую в комок газету, подкладываю в печь немного хвороста, собранного на кладбище Сен-Венсан, сажусь в кресло-качалку и разворачиваю желтый листок.

* * *

«Добрый вечер, Ришар.

Я порвала уже десятки страниц, и, возможно, эту постигнет та же участь. Почему Вы написали, что я стану «единственной читательницей»? Вы не хотите, чтобы Ваша книга была напечатана? Я все-таки попросила нашу продавщицу в книжном узнать что-нибудь про Вас. Она ничего не нашла. Вы ничего не публиковали после «Принцессы». За двадцать три года – ничего! Что случилось? Ваши рукописи отвергли? Или Вы бросили писать? Трагедия, драма в Вашей жизни? Пропало вдохновение? В это не верю. А может, Вы чересчур амбициозны, самокритичны, сомневаетесь в себе… Или просто у Вас другая профессия, семья, и Ваша жизнь так полна чем-то другим, что Вам не до писательских трудов? Если только Вы беспредельно счастливы, творчество может показаться вам ненужным. Или у Вас слишком много обязательств. Но возможно, в Вашей жизни что-то вдруг случилось, и тут как раз появилась я. Какая-то никому неизвестная студентка. Если мои письма пойдут на пользу Вашей книге, это прекрасно, но Вы обязаны ее опубликовать.

Почему для меня так важно, чтобы Вы написали настоящий роман? Я целый год изучала законы творчества, различные виды авторства у современных писателей, даже написала на эту тему работу в конце шестого класса (то же самое, что ваш выпускной, только мы не сдаем экзамен на бакалавра, а пишем исследование). И не обнаружила ничего, кроме столкновений между различными нарративными стратегиями, как они говорят, – позиционные войны, в которых сталкиваются персона, анима, эго, нечто «в себе» и нечто «для себя», а что в результате? Мучительность бытия вместо радости созидания. Вас я не анализировала, нет. Просто читала. И почувствовала радость творчества, абсолютную свободу вымысла, невзирая на тесные для Вас условности низкого жанра, которые Вы наверняка преодолели. Я тот еще графолог, но по-моему, после первого письма у Вас изменился почерк. Вы стали… как бы сказать? Чуть более самим собой, чуть более тем, кого я себе представляла.

Вы решили переписать «Принцессу», выбросить «заказные детали» и подарить героям вторую жизнь? Я это чувствую, даже издалека. Хотя, вероятно, мне так хорошо запомнились их голоса, вот и кажется, что они оживают вновь.

Теперь о другом (как ни странно). Мне так понравилось все, что Вы написали о своей бабушке! Она так напоминает мне мою… Господи, как же мне ее не хватает! С другой стороны, будь она жива, я бы не сблизилась с Н. и не почерпнула бы столько из книг…

Скажите, Ваш роман будет разворачиваться в прежних декорациях, на Нантакете? Быть может, Вы когда-нибудь поймете, почему я задаю Вам этот вопрос. А пока ответьте только «да» или «нет», мне этого достаточно.