Текст книги "Чужая шкура"

Автор книги: Дидье ван Ковелер (Ковеларт)

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 21 страниц)

– Кто-то из мира мертвых печется о вас… Женщина. Огромная сила… Все вам будет удаваться, даже то, на что вы и не надеялись… Но за это надо платить, сами знаете. Научитесь терять, чтобы получать обратно. Что вы отдали, то к вам вернется. Будет счастье, будут испытания… Все кончится так, как вы захотите.

Тишина постепенно заполняется внешними шумами. Гадалка с затуманенным взором поправляет занавеску, которая все еще раскачивается.

– Хотите задать вопрос? – бормочет она, прокашлявшись.

Нет. Я уже получил ответ. Встаю, потрясенный до глубины души. Те же слова. То же откровение под воздействием тех же токов. А ведь она точно меня не узнала, и вел я себя совершенно иначе, и настрой был другой. Выходит, несмотря на смену внешности, сущность моя осталась прежней, она и побудила меня сменить обличье, только на самом деле никакой метаморфозы не было, я просто сбросил полинявшую шкуру.

– Талон, пожалуйста.

Я порылся в карманах, отдал ей входной билет, и она его тут же вернула, надорвав до середины, как билетерша в кино.

Иду назад через толпу одиноких, страждущих, неизлечимо больных и безработных, от которых отвернулось общество, вынудив их искать спасение в паранормальном. Пока я пробираюсь к выходу, готовый окунуться с головой в мою новую жизнь, к моему ликованию примешивается братское сочувствие этим людям, которые подобно мне, но вряд ли по своей воле стали ущербными и, видно, до самой смерти будут тщетно стараться обрести себя. Я понимаю, как мне повезло, и мечтаю сделать для них хоть что-нибудь. Но кто из них рискнет последовать моему примеру? Плюньте на свою прежнюю жизнь, забудьте о карьере, научите друзей обходиться без вас – вот рецепт моей свободы, за который благодарные люди побьют меня камнями и будут правы.

Как только я вышел на улицу, облако ладана, на котором я воспарил, быстро растаяло. Метров через сто, пройдя вдоль непрерывной череды машин у обочины окружной магистрали, я подумал, что моя ясновидящая соседка, вероятно, всем говорит одно и то же. Сочинила стандартный текст на любой вкус, учла самые распространенные тревоги и надежды, дала универсальный совет, который наверняка кому-то помогает. Заметив наконец «армстронг», я осознал, что вот уже пять минут разыскиваю «жука». Пришла пора определиться и больше не сворачивать с пути.

Со всеми формальностями я, как и собирался, покончил к шести часам вечера. Осталось только познакомить Лили с домовладельцем. Но сначала ввести в курс дела Тулуз-Лотрек, я встречаюсь с ней через двадцать минут. Попрошу ее тактично присматривать за Лили и в случае необходимости предупредить Ришара Глена, который живет на улице Лепик в доме 98-бис – у меня с ним всегда были натянутые отношения. Возможно, она спросит меня, почему я уезжаю, не оставив адрес. Я намекну ей, что у меня новая любовь, новая жизнь, последний шанс. Допытываться она не будет. Думаю, предложит забрать Алкивиада к себе. Пусть обсудит это с Лили, он, кажется, не любит кошек, хотя у него их никогда не было. Несколько секунд мы будем жать друг другу руки, желать счастья и удачи. Наш кофе так и останется нетронутым.

В четверг, в 20 часов 48 минут, на Северном вокзале Карин выйдет из поезда, я прижму ее к себе, поцелую, и она больше никогда не почувствует на моих губах привкус клея.

~~~

Я никак не ожидал найти в телефонном справочнике столько Гленов. В одном Морбиане их тридцать восемь. Выписав номера телефонов, я стал звонить с карандашом наготове, чтобы вычеркивать, делать пометки или ставить вопросительные знаки. Исключил супружеские пары, студентов, матерей-одиночек, одного гомосексуалиста, три автоответчика, где сообщения начинались со слов «мы…», и «сейчас я в рейсе…», фирму «Ассенизатор Глен». Список тает на глазах. Сердце мое забилось в робкой надежде, когда одна старушка спросила, кто я. Голос приятный, чуть дрожащий. Я пошел ва-банк. Здравствуйте, меня зовут Ришар Глен, мы, кажется, родственники…

– Минутку, мсье, я позову зятя…

Кладу трубку. Осталось четыре варианта. По логике вещей, наверняка попадется хоть какая-нибудь одинокая престарелая дама. У меня остались Андре, Антуанетта, Жанна и 3. Начал с последней, вероятно, ее зовут Зоэ. Ответил Золтан. Грымза Андре прервала меня на полуслове, заявив, что кухню она уже отремонтировала. У Антуанетты занято. Жанна скончалась, о чем сообщил молодой человек, который теперь владеет ее бакалейной лавкой. Услышав огорчение в моем голосе, он сказал о ней несколько добрых слов. И каждое попало в точку. Именно такую бабушку я искал. Бабушка Дак из комиксов. Ей было семьдесят семь, одна на всем белом свете, она до последних дней тянула свой маленький бизнес, со всеми была приветлива и умерла как раз тогда, когда я получил первое письмо от Карин, это символично, и я скрестил пальцы под креслом. Конечно, я бы предпочел живую бабушку, которая за умеренную плату согласилась бы признать, что вырастила меня, я бы поделился нашими общими воспоминаниями, заставил бы выучить их и придумал бы события ее жизни, совпадающие с тем, что я уже о ней рассказал; Карин с дочкой полюбили бы приезжать к ней на каникулы, и радушная «бабушка» пекла бы вкусное печенье к их возвращению с пляжа, а по вечерам, у камелька рассказывала бы сказки про домовых, эльфов, злых духов и карликов… Нет, эльфы – это что-то скандинавское. Но что поделать, бабушка внезапно умерла, а я не хотел сразу говорить об этом Карин, которая успела к ней привязаться еще до знакомства. Мы вместе сходим на могилу на кладбище Плукоп, что между Мороном и Тринитэ-Пороэ. Я поблагодарил любезного юношу. Он сообщил, что домик Жанны Глен продается. Что ж, почему бы и нет.

Я потянулся, на душе стало полегче. Пока я спал, Карин так трогательно писала о моей бабушке, что я, как только прочел эти строчки, сразу же отправил ей на адрес отеля («Эт Схилд», Хрунерей, 9) полное пламенных и нежных восторгов письмо которое заканчивалось обещанием свозить ее в Бретань. Иначе я поступить не мог. Чудесное воплощение всех моих фантазий вскружило мне голову, и я был уверен, что раздобыть бабушку будет очень просто – не сложней, чем снять квартиру, купить «жука» или стать пианистом.

Для очистки совести я все же еще раз набрал номер Антуанетты Глен, живущей в Локбрезе, на Севрской улице. Все равно терять нечего, так лучше уж на всякий случай довести дело до конца. Телефон свободен. После четвертого гудка трубку сняли. Грубоватый женский голос. Дама средних лет. Ну и дело с концом.

– Алло! – раздраженно торопит она. – Кто у телефона?

Дай, думаю, попытаю счастья:

– Мадам Антуанетта Глен?

– Нет, она здесь больше не живет. А кто ее спрашивает?

– Ришар Глен.

Пауза. Слышен скрип стула.

– Вы ее родственник? – голос становится нейтральным.

Я из любопытства ответил «да», ведь это ни к чему не обязывает. Слышу взволнованный шепот, хотя она явно прикрыла трубку ладонью.

– Лоик! Иди сюда! Бысстро!

Женщина снова заговорила, теперь уже подчеркнуто доброжелательно:

– А я думала, у нее никого не осталось. Нотариус нам говорил…

– Где она, мадам?

– В доме престарелых. Нельзя ей было одной… Она же того… ну, это, умом тронулась, оно и понятно, в ее-то годы. А вы ей, простите, кем приходитесь?

– Я ее внук.

– Внук? – она аж задохнулась. – Но мы вас никогда не видели!

– Я был в отъезде… долгое время. А вы? – Я перешел в контратаку. – Вы сами-то кто?

– Ну, мы… это… Соседи.

– А что вам надо в ее доме?

– Так мы его получили по договору ренты. Нотариус нам разрешил переехать, раз она уже… Чего? Да постой ты, это ее внук, мы же по закону…

Слышно, как мужчина возражает, отнимая у нее телефон.

– Не могли бы вы дать мне номер…

Они повесили трубку. Я закурил и опять обратился к справочнику. В третьей из окрестных богаделен тетка со жвачкой во рту отвечает, что «мадам Глен в кровати». Но ведь еще нет шести, пусть она возьмет трубку. Она говорит, что в палатах телефонов нет, они им мешают. Я представился, объяснил, что меня долго не было, я только что вернулся, и спросил о здоровье бабушки. Она хорошо себя чувствует. Значит, ее можно завтра навестить? Да ради Бога, только она уж никого не узнает, деньги ей с пенсии «капают», так что мне не о чем волноваться.

Я кладу трубку, раздраженный тоном этой грубиянки. Прежде чем выбросить свой ежедневник, проглядел записи, увидел, что кое о чем забыл, тут же позвонил мастеру – отменить заказ на усы и узнать сумму неустойки. Дал ему номер своей кредитной карточки. Открыл бутылку «Пишон-Лаланд» восемьдесят пятого года, чтобы успокоиться – так меня разозлила эта дура. Мне обидно не только за бабушку. Терпеть не могу, когда к людям, не способным себя защитить, относятся с презрением и халатностью; я и сам в юности немало такого натерпелся. Тем более обидно, если подобное поведение вызвано не злобой и не расчетом, а просто небрежностью. Обычным хамством.

Налив вино в бокал, я вдруг спохватился, что теперь пью одно только пиво. Воткнул пробку обратно без всякого сожаления – у Лили не пропадет. Пошел в ванную. Голоса дежурной и наследников по договору ренты постепенно тонут в шуме текущей из крана воды. Ничего, они еще узнают, как настоящие бретонцы умеют мстить грубиянам и жуликам.

Я бросил усы в раковину и поджег, чтобы покончить с ними навсегда, и даже если Карин вдруг бросит меня, я не смог бы вернуться в прошлое, но тут у меня закружилась голова, и я сел на табурет у окна, над которым все еще висят два банных халата. Придя в себя, я признал, что Ришар добился своего: он хотел расправиться с Фредериком, отомстить ему за долгие годы забвения, и я позволил ему это сделать. Однако, когда он уже вот-вот отпразднует победу, меня охватывает тревога – не ошибся ли я. Ведь мы с Ришаром почти не знакомы… Да, он страшен в гневе (вот как минуту назад), необуздан в ревности и неплох в постели, он романтик, гордый неудачник и бунтарь… Но как же Фредерик, заслужил ли он такую участь? Возможно, он тоже не последний человек, а я вот так запросто изъял его из обращения. И Карин уже никогда не познакомится с ним, хотя могла бы полюбить и его тоже, быть может, даже сильнее и крепче – как знать?

И каково придется малышу Констану, если в новой семье он будет так же несчастен, как и в прежней, и «армстронг-сиддли» больше не приедет за ним, когда ему будет плохо, не укроет на заднем сиденье этого маленького принца в изгнании? Кто позаботится о Лили, когда эмфизема и алкоголь возьмут свое, и он уже не сможет жить один? Кто заменит Брюно Питуна, если голос опять его подведет и он решит снова допустить меня к своим «слушателям»? Теперь в исчезновении Фредерика мне чудятся лишь негативные последствия, и все же я жгу усы. Разбиваю очки в черепаховой оправе. И сую одежду Фредерика в мешки для Красного Креста. Навсегда прощаюсь с котом. И с виолончелью.

На видном месте, на столике в прихожей, я оставил ключи от «армстронга» и от дома в Эсклимоне, к каждой связке приложил записку, содержащую необходимые указания и адреса слесарей на случай какой-нибудь неполадки. Я знаю, что Лили будет следить за домами и старой машиной, как может и пока может – по крайней мере, он будет их любить. С минуты на минуту он появится здесь со своими пожитками, и лучше нам с ним не встречаться.

Я бросил последний взгляд в окно на свой новый дом и вышел, катя за собой пустой чемодан на колесиках, в котором уже нет ничего от Фредерика. Надеюсь, в Бретани, когда все желания Ришара Глена исполнятся, он сумеет наконец показать свое истинное лицо.

~~~

Глаза у нее очень светлые, выцветшие, доверчивые. Бело-розовые пряди странным образом сохранили праздничную завивку, хотя вот уже три года она ходит лишь от кресла до кровати в штопанной-перештопанной ночной рубашке. Я вернулся из «Галери Лафайет», что в городке Ванн, с пятью пижамами, тремя платьями и двумя костюмами, потребовал, чтобы ее переодели и перевели в «одноместную палату», за которую, как я прочел в карте, с ее счета снимают деньги. Эти сволочи запихнули ее в палату с двумя умирающими и одной сумасшедшей, привязанной к кровати, хотя моя-то вообщене больна. Просто она молчит, не возражает, вот ее и таскают туда-сюда, по мере новых поступлений.

На второй день я услышал ее голос. Говорит она нормально, осмысленно, разве что повторяется иногда. А потом вдруг провал: забытье, застывшая улыбка, голова трясется. Видно, уходит в себя, где никто не в силах ее потревожить, ни словом, ни жестом. Тут надо подождать нового просвета и главное, ничего не говорить о пропущенных ею часах или минутах, не то от волнения она потеряется и опять погрузится в темноту. Я спросил, узнаёт ли она меня. Она сказала – да. Защитная реакция, как пояснил врач, чтобы я не очень-то радовался. Услышав, что перед ней внук Ришар, Антуанетта издала заинтересованное «A-а!» и спросила, лежит ли еще на камине рождественская открытка от Робера. Лежит, ответил я.

– Очень хорошо, продолжайте в том же духе, – одобрил врач, спешивший закончить обход.

Я поймал его в коридоре, пожаловался, что до сих пор не могу ни от кого добиться, в каком она состоянии. Он пошел методом исключения, загибая один за другим пальцы левой руки:

– Альцгеймера вроде нет, инсульт исключен, нет ни сенильной деменции, ни аневризмы, да и не в сосудах дело… Тут всего понемножку. Все и ничего. Возраст.

– Вы мне можете объяснить, как она здесь оказалась?

– Нет, не я ее оформлял.

– Значит, ее можно отсюда забрать?

Он устало вздохнул, положил руки мне на плечи и прежде, чем я успел высвободиться, сказал очень спокойно:

– Здесь приют, мсье, мы никого не держим насильно. Мы принимаем тех, за кем семья ухаживать не хочет или не может. Нам не хватает пятидесяти коек, у нас длиннющий список очередников; знаю, вы хотите поступить по совести, но все же подумайте, ведь ко мне таких, как вы, человек пятнадцать за неделю приходит, – обругают нас по-всякому, заберут родных по доброте душевной, а через два дня вернутся в слезах, потому что недержание, потому что соседи, потому что дети… Так что смотрите сами. Если вы ее заберете, то уж не привозите назад. Здесь вам не ломбард.

С тем он меня и оставил, продолжил обход. Я же вернулся к моей Ба – мне нравится ее так называть. Ей восемьдесят восемь, и у нее почти нет морщин. Когда-то она была заведующей парфюмерным отделом в ваннской «Галери Лафайет». Ее коллеги, те, кто постарше, вспоминают, какой она была милой, добросердечной, но и суровой, если у кого ногти были неухожены или прическа не в порядке. Ей довелось пережить Большую Драму. Так они и говорили, не вдаваясь в подробности. Или не все знали, или не хотели ворошить прошлое, или просто забыли. В общем, все это случилось во время войны. Муж связался с немцами, сын ушел в Сопротивление. Или наоборот. Один из них был расстрелян, но который и кем? Пусть мертвые хоронят своих мертвецов, закончил нашу беседу нынешний глава отдела.

Дом у нее – просто чудо. На отшибе. Совсем простой. Гранитный прямоугольник на дальней оконечности мыса, прямо над старым живорыбным садком, поросшим водорослями. Кусты дрока в саду. Соседи-свиноводы изувечили одно крыло здания, пристроив веранду, и как раз собрались заменить маленькие стрельчатые окна огромными раздвижными. «Ведь ей уж недолго осталось», – оправдывался муж, демонстрируя недюжинную житейскую мудрость. Чета приняла меня весьма радушно, раз уж я здесь и представляю для них реальную опасность. «Знаете, она сама захотела перебраться туда, мы бы и тут за ней присмотрели…» Я попросил их в два дня освободить помещение и несколько месяцев, а может, и недель, переждать у себя в свинарнике. Моя бабушка хочет умереть дома. Они нашли, что это очень мило с моей стороны. Я выпил с ними рюмочку ликера.

В богадельню вернулся счастливым, тем более что мне не пришлось посещать нотариуса, который, конечно, потребовал бы у меня необходимые документы, чтобы я впоследствии смог вступить в права наследства. Но мне же не надо ничего. Я просто хочу быть рядом. Как только Ба не станет, меня больше не увидят здесь. А до той поры поживу, доставляя людям радость, волнения и хлопоты. Вот, нанял в деревне сиделку, она поможет привести в порядок дом. «Наследнички» уже успели разбазарить ее вещи, выбросить на свалку фамильные реликвии. Пришлось мне по-быстрому подыскать для нее новые на окрестных барахолках. Портреты предков, безделушки, мою колыбельку, старые альманахи, сборники сказок, поломанные игрушки, лошадки из муранского стекла, венецианские лампы… Точно так же я состарил свою студию, приспособил ее к Ришару Глену. Карин узнает мой стиль.

Сиделку я поселил на первом этаже, сам устроился на втором, в той самой угловой комнате, где провел детство. Колыбель поставил в гостиной, сделал из нее жардиньерку для гардений. А пока дом оживал, я подготавливал бабушку.

Я заново научил ее ходить, гулять, слушать. В моменты просветления, которые, как мне кажется, бывают у нее все чаще, она шаркает по больничному двору под руку со мной и послушно повторяет рассказы о моем детстве – я их впрыскиваю малыми дозами, но она быстро их забывает. Но мысль об открытке от Робера, лежащей на камине, поддерживает ее, когда ей становится страшно, и она готова опять провалиться в небытие. Я постоянно твержу ей одно и то же, одну и ту же фразу, всякий раз усложняя ее: целое письмо от твоего дорогого Робера лежит в большом конверте рядом с чудесной елкой, которую я купил к Рождеству… Она с улыбкой погружается в нарисованную мной картину. Вот уже два дня она не зовет меня Робером. Похоже, уразумела, что он умер, а я его сын. Но с письмом на камине мы все же не расстаемся. Иногда, прямо посреди разговора, она вдруг окликает: «Ришар! Это ты?» – словно я только что вошел и она страшно рада меня видеть.

Выхожу от нее счастливый, взволнованный, как на крыльях. Наконец-то у меня появилась семья, и скоро она станет больше, но мне надо наверстать столько времени! Завтра поеду в Париж за Карин с дочкой, привезу их в дом, куда нынче же доставлю свою Ба, и мы, невзирая на март, отметим Рождество в компании с письмом Робера. Порой мне кажется, что во всей этой авантюре, встрече с Карин и постепенном превращении в мужчину ее мечты был лишь один смысл: не дать старой одинокой женщине умереть в богадельне и вернуть ей дом, откуда ее выгнали. Думая об извилистых и в то же время понятных дорогах судьбы, я улыбаюсь за рулем «жука», в котором гениальный сельский механик увеличил мощность двигателя и устранил все вибрации, хотя я только попросил его починить защелку на капоте.

* * *

Зайдя этим утром в палату, я обнаружил толстуху, сушившую волосы Ба, которая сидела в кресле с полотенцем на плечах, прямая, как палка. Толстуха резко выключила фен и, не выпуская его из рук, поскорей вытолкала меня в коридор. Провод, вырванный из розетки, волочился за ней. Она представилась лучшей подругой Ба, Ивонной, и стала порочить память моего деда, который, бросив жену, ушел добровольцем к немцам. Я тут же осадил ее. Все это в прошлом. Пусть оно постыдно, меня и такое устраивает. Я ведь тоже был брошен, едва родился, и лишь месяц назад узнал о своих бретонских корнях. Откуда? – спросила она. Тут-то я и влип. К счастью, мой взгляд случайно зацепился за очень красивое жемчужное ожерелье у нее на шее. Она заметила это и, вероятно, решила, что у меня родились подозрения, поэтому, прикрыв рукой жемчуг, небрежно пояснила, что Антуанетта подарила ей это ожерелье к Рождеству.

– А знаете, к ней уже понемногу возвращается память.

Лучшая подруга тут же перешла в наступление, обычная тактика тех, у кого нечиста совесть:

– Ну вот! Скажите прямо, что я воровка!

Я погасил ее возмущение: пусть забирает ожерелье и все остальное, но чтобы впредь не шныряла вокруг Ба, иначе я на нее заявлю. Без перманента мы обойдемся. Она удалилась с гордо поднятой головой. Без сомнений, завтра вся округа восстанет против «внука предателя» – ишь, заявился, хочет бедняжку Антуанетту до нитки обобрать! – оно и лучше, мы останемся в полной изоляции, и я буду выглядеть куда достовернее, чем если бы мне пришлось держать экзамен перед каждым лавочником. А для покупок нам отлично подойдет супермаркет, что на Ваннском шоссе.

До чего же не терпится пройтись по магазину вместе с Карин, побродить между полок, наполнить до краев тележку… Это будет нашим первым свадебным путешествием.

* * *

Я выехал в половине третьего. Солнышко уже начало пригревать. Мадам Легофф хорошенько укутала Ба, и мы с ней пообедали в саду, у живорыбного садка, во время отлива. В мягком йодистом воздухе витал аромат форситий: лишь при западном ветре сюда тянет свиным навозом. Я смотрел на маленькую старушку в двух шапках и купленном мною в меховом магазине Морбиана искусственном лисьем манто бледно-розового цвета. Не знаю, счастлива ли она, но главное – она дома.Я был так взволнован, когда Ба ходила по комнатам, замирала перед каждой безделушкой, каждым портретом и старательно вспоминала. «Узнаю», – сжимая мою руку, шептала она, хотела, чтобы внук ей гордился. Я выкопал в государственном лесу маленькую елку, украсил дом лампочками, гирляндами. Будем отмечать Рождество каждый день, она его обожает. И не больно-то она религиозна, просто любит праздники. С Яслями Христовыми туго в это время года, я нашел одни из комикса про Астерикса в детском магазине. Так что в нашем хлеву спал, прости Господи, новорожденный Астерикс, а над ним стояли счастливые Обеликс и Фальбала. Ба хохотала до упаду. Похоже, наш род издавна с церковью не в ладах. А про отцовскую открытку она больше не заговаривала. Добрый знак.

Сиделка мадам Легофф – меня в ней привлекли не рекомендации, а то, что она родом с Кот-д’Армор и вдобавок «живет с другой женщиной», как нашептала мне хозяйка булочной, где я заприметил объявление, – оказалась не только превосходной поварихой, но и заядлой картежницей. Она уж точно сумеет вернуть моей Ба потерянные килограммы и будет каждый день терпеливо обучать ее правилам игры в белот заново. Бедняжка разругалась с подругой-ветеринаршей и мечтала только о том, чтобы найти такое место работы, где она чувствовала бы себя в семье. Я пригласил нотариуса выпить по стаканчику и попросил его по моей доверенности выплачивать сиделке жалованье с пенсионного счета Ба, на котором денег вполне достаточно. Это обойдется гораздо дешевле, чем отчисления в дом престарелых, и нотариус, отводя взгляд, заверил меня, что я сделал правильный выбор. Из-за этой истории с рентой он чувствовал себя страшно виноватым передо мной, тем более, что я не предъявлял никаких претензий. Чтобы окончательно его успокоить, я признался по секрету, что на самом-то деле не имею права носить фамилию Глен – отец меня не признал, но я достаточно получаю по авторским правам, и потому не жду от бабушки ничего, кроме запоздалой любви напоследок. После таких слов любой проникся бы ко мне доверием и симпатией. Нотариус принес с собой бутылочку «Мюскаде». Я смотрел, как они чокаются за прекрасное будущее, и думал, что роман, сочиненный мною для Карин, наконец готов.

Лимонный торт-безе так умиротворил меня, что перед отъездом я все же позвонил Лили на авеню Жюно – до этого не решался. Хотел избежать, насколько возможно, лишних впечатлений от возврата в прошлое. Голос у него был очень даже бодрый. Кот к нему привык, соседка – просто чудо, в этой квартире у него прямо-таки открылось второе дыхание, даже возникла идейка потрясающего телесериала о Карле III Простоватом, как-никак, скоро будет тысяча сто лет с его рождения.

– Хочешь узнать, что в твоей жизни происходит?

– Нет уж, спасибо.

– Я, похоже, сломал твой автоответчик.

– И правильно. Ты всем говори, что ты новый жилец, а я, мол, уехал в кругосветное путешествие.

– Ну, сейчас-то ты в Бретани, – заметил он.

– Что, уже появился акцент?

– Нет, я просто вижу номер.

– Вот и запиши его – вдруг что срочное. На улице Лепик у меня телефона не будет.

И тут же сообщаю ему, что нынче вечером встречаю Карин на Северном вокзале и мне бы очень хотелось их познакомить. Он хватает ручку, записывает название кафе и время. И так меня благодарит, словно я сделал ему королевский подарок. Кажется, зря я все это затеял. Заранее предупреждаю, что ему придется с нами поужинать. Ну да, да, он все понял. И хотя у него как раз «пьяный» день, пить он начнет, только когда мы уйдем, честное слово. Уже прощаясь, он бормочет, что Доминик наверняка обрела покой и счастлива, раз я теперь пристроен.Это слово меня удивило. И обеспокоило. Оно совсем не из его лексикона и никак не подходит ни к моему положению, ни к моим чувствам. Так что садясь за руль, я испытывал какой-то дискомфорт, странное беспокойство, но километров через десять все прошло.

Напрасно я выпил столько сидра перед обедом, а под лангустов еще и перебрал «Мюскаде». От солнца меня разморило, перед глазами то и дело возникали волнующие образы, мешая сосредоточиться. Вот я сжимаю Карин в объятиях. Чувствую тепло ее груди, живота, обнимаю ее так, словно мы целый год не виделись, а болтаем мы так, словно расстались только вчера. Я предлагаю встретить Рождество в Бретани, у моей бабушки. Она согласна, хоть и немного удивлена: не слишком ли рано я об этом заговорил? Да нет, дорогая, мы едем прямо завтра с утра. Я уже набил багажник подарками для нее, для ее дочурки, для Ба и для мадам Легофф. Она еще не верит до конца, но светится от восторга и кидается мне на шею. Мы ночуем в студии. Я ставлю кроватку девочки в новенькой ванне. А мой старинный приятель, возможно, стоит у окна и видит, как мы с ней занимаемся любовью.

* * *

Спасатели сказали, что я, скорее всего, уснул за рулем. Абсолютно прямое четырехполосное шоссе в момент аварии было пустым. Машина перевернулась и загорелась кустарник в овраге, и огонь тушили минут двадцать. Я вылетел сразу. Моментальная смерть – констатировала служба «скорой помощи». В карманах у меня ничего не нашли. Автомобиль сгорел целиком, не удалось разобрать ни номера, ни серии. Установить личность водителя можно было только по найденной в траве связке ключей, которую выдала мне фирма «Монмартр-Недвижимость», последнему письму от Карин и той бумажке, где я записал: «12-е, четверг, Северный вокзал, кафе «Терминюс», 20 ч. 48 м.»

* * *

В девять вечера в кафе звонит полицейский. Лили уже полчаса сидит перед бокалом «Перье» с лимоном, волнуясь, как мальчишка, и пристально разглядывая всех входящих девиц. Трех Карин уже обнаружил – блондинку, рыжую с пирсингом и мою, настоящую. О ребенке он вспомнил, только увидев коляску. Теперь спокойно ждет, посматривает то на дверь, то на Карин, уплетающую горячий сандвич с ветчиной и сыром, но не хочет к ней подходить, пока не появлюсь я и не представлю их друг другу.

– Здесь кто-нибудь ожидает мсье Ришара Глена? – бросает в пространство бармен, тряся телефонной трубкой.

Карин и Лили вскакивают одновременно. Лили тут же садится, из деликатности. Карин бежит к стойке и с всепрощающей улыбкой тянется за телефоном: ну конечно, я задержался, опаздываю, в пробке застрял…

Видя, как медленно искажается ее лицо и глаза наполняются слезами, Лили тут же все понимает. Она еще мотает головой, отказываясь признать невозможное, а он уже ударил кулаком по столу, и клянет все на свете, вот же дьявол, чертова мать! Люди неодобрительно косятся на буйного алкаша, который пил только воду. Карин роняет трубку мимо рычага, хватает коляску и выскакивает из кафе.

Из последних сил Лили удерживает официанта, который побежал было за Карин, сует ему сто франков и мешком падает на стул.