Текст книги "Чужая шкура"

Автор книги: Дидье ван Ковелер (Ковеларт)

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 21 страниц)

– Это вы?

– Что – я?

– Ничего.

Покрутив пальцем у виска, она дает понять, что у меня не все дома, и опять углубляется в чтение. Я добираюсь до своего стула. Кудрявая в тельняшке переворачивает кассету в плеере и набрасывается уже на второй или третий хот-дог. Мне редко случалось видеть, чтобы кто-то ел так жадно и с таким удовольствием. Она и курит так же смачно под негодующими взглядами блондинки, которую, по-видимому, не слишком убедили биржевые рекомендации Верблюжьей Шерсти. На часах шесть двадцать пять. Просто комедия. Поднимаю руку, чтобы привлечь внимание бармена. Не уверен, что хочу встретиться со своей читательницей. Я уже не в том состоянии, потратил весь запас ожидания на ложные страхи и обманутые надежды. Эбеновый уистити [30]30
  Порода обезьян.


[Закрыть], подвешенный на пеньковой веревке над автоматом для хот-догов, выставил четыре лапы в боксерских перчатках, а сквознячок легонько раскачивает их из стороны в сторону. Блондинка резко вскакивает с диванчика, и мой счет летит на пол.

– Это лучшая рыночная ставка! – сокрушенно убеждает ее толстяк в верблюжьей шерсти.

Его клиентка уходит, не оглядываясь. Он пожимает плечами, встает, вешает пальто на спинку стула и снова садится на банкетку, где только что сидела она. Подзывает бармена, издали показывая ему на пустой бокал из-под шампанского. Я поднимаю с пола счет, машинально оглядываю вновь прибывших, уже окончательно уверенный, что мое рандеву не состоится. Топ-менеджеры с бейджами, видно после какой-то конференции, заполонили все пространство вокруг меня, разогнав парочки и одиночек по углам, чтобы освободить для себя восемь стульев.

Кудрявая с набитым ртом нехотя согласилась освободить место, встала, продолжая слушать музыку, подцепила большой четырехугольный пакет, стоявший у ее ног, подошла ко мне и взмахом руки, сжимающей хот-дог, показала на свободный стул напротив. Вблизи из ее наушников доносился грохот рэпа. Я отрицательно покачал головой, всем своим видом выражая учтивое сожаление. Она повернулась ко мне спиной и, роняя крошки, подошла к жирному финансисту, который как раз с готовностью освободил для нее стул, сняв со спинки пальто. Она откусила еще кусок хот-дога и села.

Без десяти семь я прикончил второй коктейль и решил, что всему есть предел. Я не жалею, что пришел. И в ожидании есть свои плюсы: я положился на случай, и то, что я пытался как-то примериться к образу и настроению незнакомки – это в конечном счете прекрасный способ получше узнать себя самого. Я так и не увидел лица Карин, зато целых пятьдесят пять минут пробыл Ришаром Гленом.

Достаю жалкий пластиковый бумажник со штемпелем «Монмартр-Недвижимость» – благодарность агентства за комиссионные, – куда я втиснул пять стофранковых билетов и дубликат контракта с электрокомпанией на случай, если у меня потребуют удостоверение личности. Приглушенный рэп уже несколько минут звучит громче. Вероятно, кудрявая с хот-догом прибавила звук, чтобы пресечь приставания Верблюжьей Шерсти.

У стойки раздаются возмущенные голоса, и я поднимаю голову. В бар влетела какая-то неуклюжая женщина с гигантской матерчатой сумкой через плечо, и со всего размаху врезалась в американцев у бара. Теперь они смотрят ей вслед, а она на всех парах несется дальше, отскакивает в сторону, чтобы не протаранить официанта с подносом, и смахивает на пол несколько бокалов с круглого столика в нише. Шум, окрики, недовольные возгласы. Она бормочет извинения, в панике смотрит на часы, крутится на одном месте, кого-то высматривая в зале, и задевает своей сумкой лица еще трех посетителей. Ей лет сорок, на вид издерганная, смешная и довольно симпатичная, от досады прикусила нижнюю губу – вечно с ней, неумехой, что-нибудь случается. И глядя на нее, я понимаю, что сомнений быть не может, все очевидно. Конечно, это Карин. Ну да, наврала про возраст, да ведь и я про свой не распространялся, но иначе она поступить не могла, ведь так воспринять мою книгу способна лишь восемнадцатилетняя девушка, только ей удалось бы почувствовать с такой силой и так точно вдохновение, робость, скованность и крайности, свойственные молодому, начинающему писателю.

Повернувшись к ней, я доверчиво и спокойно улыбаюсь и жду, когда она меня заметит. Нахмурив брови, встав на цыпочки, она вглядывается во все эти лица, которые для нее ничего не значат, скользит взглядом и по тому месту, где сижу я. Видно, считает меня одним из топ-менеджеров. Я могу подождать, но стоит ли? Ее возраст, поведение, неуклюжесть внушают мне уверенность. Беспокоит лишь сумка. Пожалуй, для первой встречи это чересчур. Не думает ли она сразу поселиться у меня? Я чувствую, как улыбка сползает с моего лица. Неужели все наше сходство и взаимопонимание оказались лишь поводом собрать дорожную сумку, и в моем романе, и в наших письмах она почерпнула силы, чтобы уехать из Брюгге, вырваться на волю, покончить с шантажом и опекой престарелых родителей, которые помешали ей продолжать учебу в надежде когда-нибудь передать ей отель, где вот уже двадцать лет она работает горничной. Я просто-напросто придал ей храбрости покончить с той жизнью, которую ей навязали. Но разве я не поступил точно так же, затеяв аферу с усами, холостяцкой конурой и фальшивым именем?

Она уже в отчаянии бросается к лестнице, сбегает по ступеням, тотчас поднимается обратно, расспрашивает гарсона, тот качает головой. Женщина снова с тревогой смотрит по сторонам, щурит глаза, вот откуда эти улыбчиво-печальные морщинки, эти гусиные лапки, которые я уже готов любить прямо сейчас, и не только потому, что у меня такие же. Я так рад, что смог пробудить столько эмоций, надежд и волнений самым обычным текстом – я, который, казалось, окаменел в своем эгоистичном страдании.

Расстояние между нами сократилось на три четверти. Она приближается, морща лоб, ее конский хвост лежит на правом плече, а через левое перекинут ремень. Высматривает кого-то за колонной. Дожидаясь, когда она подойдет ко мне на метр, стараясь, чтобы на моем лице не осталось и следа от того удивления, которое вызвал у меня ее возраст, я опускаю глаза и собираюсь подвинуть ей стул напротив, но вдруг застываю на месте. Чтобы отделаться от попыток своего визави завязать разговор, кудрявая с наушниками повернулась к нему вполоборота, открыла книгу, – и эта книга моя. Мгновение я пребываю в подвешенном состоянии, вцепившись пальцами в край стола, и тут меня задевает красная сумка.

– Матильда, ну ты куда подевалась? Я тебе с улицы гудел, гудел, три раза по кругу объехал!

Женщина с сумкой оборачивается на мужской голос. Теперь уже она раздраженно выкрикивает имя, бросается к выходу, спотыкается, хватается за спинку стула, на котором сидит девушка в наушниках, та заваливается с криком «чертова мать!» и пытается удержать равновесие, цепляется за руку толстяка, который вскочил с банкетки, но поздно: стул падает, а та, что с сумкой, удерживается на ногах и бежит за мужчиной на улицу.

Стоя на четвереньках над разбитым плеером, Карин Денель достает из него кассету, трясет ее над ухом и прячет в карман. В вырезе тельняшки видна великолепная грудь, распирающая черный лифчик.

Я смотрю на свой чек, кладу на блюдце сто франков и ухожу, не оглядываясь. Она меня не узнала. Мне не хотелось верить, что это она. Самая молоденькая, самая простая, самая сексапильная, короче, «самое оно», как я бы выразился в ее годы. И зачем оно мне? Если студентка «плейбойного» типа писала мне письма между двумя рэпами и тремя хот-догами, то это чудо, в котором нет места моему жалкому самозванству, а если всякий раз, когда она клеит писателя, письма за нее сочиняет подружка-эрудитка, не вижу смысла играть с ней в двойной обман.

Напротив, в витрине дома мод, переливается зеленая, синяя, серебристая и полосатая весна, парочки веселых манекенов застыли в вечном пластиковом счастье. Плевать на весну, не хочу весны. Все это полный идиотизм, и мне стыдно за себя, как бывало всякий раз, когда я изменял Доминик. И свобода мне не нужна. Не настолько я стар, чтобы ухлестывать за нимфетками, и не настолько эгоистичен, чтобы пользоваться их наивностью.

Засунув руки в карманы куртки, я с опустошенным сердцем шагаю по улице Дану навстречу такси, которое как раз пересекает бульвар Капуцинок, и сам не знаю, то ли остановить его, то ли броситься под колеса.

За мной по тротуару стучат каблучки. В то самое мгновение, когда я вынимаю из кармана правую руку, чтобы махнуть таксисту, стук прекращается.

– Ришар?

«Мерседес» притормозил, взревев двигателем. Я не оглядываюсь. Мысленно я уже влез в свою прежнюю шкуру, вернулся к обычному имени.

– Простите, я такая дура… Это вы?

Бросаю косой взгляд поверх поднятого воротника куртки, совершенно не зная, что ответить. Она стоит в двух метрах от меня, растерянная и даже напуганная своим порывом. Дрожит в тонкой тельняшке, скрестила руки, пальцы впились в плечи.

– Вы не Ришар Глен?

Должно быть, она читает в моих глазах решение, которое я готов принять. Пусть понимает, как хочет: что я сбежал в последнюю минуту, не смог преодолеть комплексы, нерешительность – или она сама ошиблась. У нее есть выбор. Голубые глаза такие же веселые, растерянные и переменчивые, как ее письма. Сможем ли мы продолжить нашу переписку завтра или послезавтра, рассказав друг другу, что в тот вечер я не смог прийти, а она спутала меня с другим? Она опускает голову. Она готова уважать мое притворство.

– Извините. Я ошиблась.

Снова поднимает глаза, словно хочет дать нам последний шанс, словно просит меня в последний раз подумать. И, наткнувшись на мое невыразительное молчание, уточняет, на случай если я захочу притвориться иностранцем:

– Sorry. Just a mistake [31]31
  Извините, я обозналась (англ.).


[Закрыть].

Тем самым избавляет меня от ответа. Мне не хватает ни смелости, чтобы удержать ее, ни трусости, чтобы ответить по-английски, чтобы подтвердить то недоразумение, на которое она намекает. Ее деликатность потрясает меня. Или ее разочарование, если она правда поверила, что ошиблась, – и она даже не думает скрывать это разочарование, как будто по-другому и быть не может, а ее гордость и тактичность неподдельны, она просто не может иначе.

– Good night [32]32
  Доброй ночи (англ.).


[Закрыть], – заключила она, приподняв бровь.

Она надула губы, как ребенок, который смирился с несправедливостью, и пошла обратно. Слова застревают у меня в горле.

– Так вы садитесь или нет?

Стекло опущено, таксист нервничает. Две машины, застрявшие у него в хвосте, мигают фарами. Я только что оттолкнул от себя столь чистый душевный порыв, обидел человека ни за что ни про что, разбил сразу две мечты. Она мне не поверила. Мое молчание ее не обмануло. Она знает, что я Ришар Глен.

Умирая от стыда за свое идиотское поведение, не в силах исправить положение, найти самые простые слова, которые изменили бы ход событий, я не мешаю ей вернуться в бар. Я еще могу окликнуть ее по имени, улыбнуться, проклиная свою робость, и тогда эта неловкость еще больше сблизила бы нас. А я открываю дверцу такси.

– Ну, вы даете! – бурчит шофер. – Вам куда?

– Не знаю. Поехали.

– Э, полегче! Что до меня, так я возвращаюсь в Курбевуа.

– Ладно, можно и туда.

Он, ворча, тронулся с места под дружные гудки машин, оказавшихся по нашей вине в пробке. Я изгибаюсь и так, и эдак, высматривая в окне ее прекрасный силуэт: вот она идет по кромке тротуара, нетвердо, как по канату, расставив руки, вот покачнулась как раз над водосточным желобом, потеряла равновесие и яростно топнула ногой по воде.

– Остановитесь!

Шофер уставился на меня в зеркало.

– Э, раньше надо было думать! Вы что, пьяный?

– Стойте!

Он резко тормозит, и я тыкаюсь носом в спинку переднего сиденья. Открываю дверцу, высовываюсь.

– Карин!

Она не вздрагивает. Не отвечает. Поднимается на тротуар и спокойно идет к бару.

– Карин!

Я уже собираюсь вылезать из такси, как вдруг она поворачивается ко мне и с таким достоинством, так естественно говорит:

– Вы, видимо, ошиблись, мсье.

Я открываю рот, судорожно вцепившись в ручку дверцы. Рассмеявшись, она вдруг бросается к такси. Я едва успеваю подвинуться, и вот она уже сидит на месте, где только что сидел я, и захлопывает дверцу.

– Ну мы и кретины! – веселится она.

Что верно, то верно. Мгновение она смотрит на меня, сияя, и молчит. Потом спохватывается и начинает терзаться сомнениями:

– Вы совсем не обязаны… Если вы считаете, что я… что я слишком… слишком…

Вместо ответа я командую таксисту:

– В Курбевуа!

Мотор взревел, нас отбросило назад. Мы смотрим друг на друга, недоверчиво и с надеждой. Мы возвращаемся издалека. Мы легко могли разминуться. Но все-таки мы здесь, в такси, и кажется, что мы давно знакомы, что наше первое свидание уже в прошлом, что этот час, который мы потеряли в ожидании друг друга, все сказал за нас, заполнил неловкие паузы, сократил расстояние между нами.

– Добрый вечер, Ришар.

Она протягивает мне руку. Я пожимаю ее.

– Добрый вечер, Карин.

– Ну и лицо у вас было, просто класс! Прямо как у меня, правда. Вы когда вошли, меня сразу осенило, а потом думаю, нет, быть не может, слишком молодой, не мог же он написать «Принцессу» в двенадцать лет!

– Слишком молодой?

– Я-то думала, вам сороковник, и вы похожи на престарелого учителя! Костюм с галстуком, и уж никак не хиппарь в коже, я потому и напялила джинсы, дня контраста. А вышло, что мы один к одному, вот ведь ерунда. Вам что, ни разу не пришло в голову, что это я?

– Пришло, но вы слишком…

– Молода? Вот и обменялись комплиментами! В следующий раз скажем друг другу: «Вы ничуть не изменились».

Я вдруг ощутил запах ее писем. И на секунду закрыл глаза. Она говорит так быстро, словно куда-то спешит, словно на следующем светофоре нам придется расстаться.

– Если честно, я и сама думала – вы это или нет. Смотрю, вы кого-то ждете, но у вас был такой вид… можно, я вас обижу?

– Валяйте.

– Ну, как будто вы пришли, чтобы хоть кого-то подцепить, так, по-быстрому, кто подвернется. И главное – я же думала: если б это был он, он бы меня заметил.

– Я говорил себе то же самое.

– Врете.

– Хорошо, пусть. Но ваш плейер, эти наушники, вот что меня несколько…

– А вы знаете средство получше? В жизни не видела такого шумного бара. Только рэп меня и спасал.

Ах, как она прелестна, естественна, весела, просто очаровательна, какая грудь, какое изящество, все это так похоже на ее почерк, как я узнаю эту потребность в словах, это смакование чувств, и даже внезапное отчаяние, которое вдруг прорывается в ее голосе, как скобки в ее письмах. Она марсианка, и она существует. К тому же, похоже, считает меня вполне нормальным, и я поражаюсь, до чего мне хорошо. Может, это и незаметно, но с той минуты, как она села рядом со мной, я чувствую себя легко и уверенно.

– Вы застенчивы, Ришар?

– Ужасно.

– Я тоже. Тем лучше.

На авеню Опера она чмокнула меня в щеку.

– А что это за история с капустой?

– Это вы про Сократа в корзине?

– Я сегодня пошла во «Фнак» [33]33
  «Фнак» ( Fnac) – французская сеть магазинов, торгующих аудио-видео товарами и печатными изданиями.


[Закрыть], купила «Диалоги», но ничего такого не нашла. Это в каком диалоге?

– Это не у Платона, а у Аристофана.

– Да, а где?

– «Облака» не читали?

– Мы в школе только один отрывок из «Птиц» переводили, и все. Я вообще-то Гомером больше увлекаюсь.

– В «Облаках» Сократ ведет уроки, болтаясь в корзине, подвешенной над землей.

– А капуста при чем?

Таксист недоверчиво наблюдает за нами в зеркало. Он, без сомнения, больше привык видеть, как влюбленные парочки обжимаются на заднем сиденье, чем слушать их болтовню о философии Сократа. «Влюбленные парочки»… Вон, куда меня занесло. А все она, это восхитительно.

– Вот что он говорит, цитирую по памяти: «Если бы я остался на земле и исследовал снизу высший мир, я бы никогда не сделал ни одного открытия, ибо земля силой притягивает к себе влагу размышления, чтобы взрастить капусту».

– О’кей, – роняет Карин. – Мсье, у вас в машине можно курить?

Шофер кивает, остановившись на перекрестке с улицей Риволи. Она протягивает ему пачку «Кэмел». Обернувшись, он благодарит ее, и внезапно смягчается, говорит, как приятно, когда девушка курит настоящие сигареты, а не эти сосалки для педиков совсем без никотина. Нахмурив брови, она как бы перекладывает с себя на него ответственность за подобные высказывания, подносит зажигалку и поворачивается ко мне:

– Вам не предлагаю, – говорит она мне сладким голоском, глаза при этом смеются, – у вас, наверно, свои.

Я заталкиваю в карман куртки торчащие из нее ультра-легкие. На площади Согласия зарядил мелкий дождь. Туристы понуро залезают в автобус, словно отбывают наказание. Все идет на диво хорошо. Чересчур хорошо. Слова распирают мне грудь, но я не успею собрать их воедино до того, как мы останемся одни на пригородной улочке и придется принимать решение. Вот бы нам сейчас хорошенькую вечернюю пробочку, тогда до Курбевуа мы бы вообще не доехали. Но вдали за Триумфальной аркой никаких заторов.

– Вот и у меня то же самое с латуком, – объявляет таксист.

– Что-что?

– Ну, вы ведь говорили про капусту. С той поры как мы обзавелись домиком, я стал в огороде копаться по воскресеньям. Жена без ума от латука, я его и посадил. Сколько ж он пьет, зараза! Она только и делает, что его поливает. Я уж молчу, сколько мы денег на воду ухлопали.

– Ну и ну, – покачала головой Карин.

– Так еще ихняя вода, это ж не вода, а сплошные нитраты да хлор. Точно говорю: это он из-за поливки дохнет.

– Может быть.

– Так они нас и имеют, эти компании по водоснабжению. Все снюхались с «Лионским кредитом» [34]34
  Crédit Lyonnais – один из крупнейших французских банков.


[Закрыть]. Я всегда говорю: сколь кобыла ни лягала, хомута не миновала.

– Точно.

Она разговаривает с ним так искренне, что это начинает меня беспокоить. Не пойму, то ли она над ним подсмеивается, то ли ей и правда интересно. Хорошо, если в ней говорит простая вежливость, а вдруг она на самом деле нашла с ним общий язык? Мой восторг поутих, стоило ей заговорить с этим бугаем о поливке не менее увлеченно, чем о Сократе со мной. А может, ее так воспитали? В гостинице надо ко всем найти подход.

– И в чем тут смысл? – спросила она.

– Как ни рыпайся, тебя все равно вокруг пальца обведут.

– Нет-нет, это я не вам.

– Ох, извиняюсь! – воскликнул шофер с преувеличенным смущением, насилу вписываясь в поворот.

– В этом весь гений Аристофана: он пародирует систему Сократа, и в то же время преклоняется перед его мудростью. Короче говоря, люди делятся на земных и воздушных. Первые возделывают землю, а вторые стремятся избавиться от ее тяготения. Эволюция поставила энергию вторых на службу первым.

– Это верно.

Таким же вежливо-нейтральным тоном она сочувствовала ирригационным проблемам таксиста. С некоторым раздражением я завершил мысль Аристофана:

– В любом случае, выхода нет. Салат вянет, а корзины падают.

Шофер тяжко вздыхает, соглашаясь.

– Ну, не отчаивайтесь, – утешает его Карин.

Надышавшись их «Кэмела», я опускаю свое стекло. Мне неприятно, что она обращается со мной точно так же, как с первым встречным, будто сводит на нет ту степень близости, которой мы, как мне казалось, достигли за шесть писем и пять светофоров. А я-то думал, что мне не ведома ревность. Всякий раз, теряя Доминик, я просто страдал без нее и обвинял во всем себя. Но злоба, которую я, сам того не желая, питаю к затесавшемуся между нами таксисту, не похожа ни на одно из знакомых мне чувств. Автомобиль проехал по Елисейским Полям, нырнул в туннель под площадью Этуаль.

– Куда мы едем? – поинтересовалась Карин.

Я указал на бритый затылок, торчащий над водительским сиденьем с массажным ковриком.

– К нему.

Она нахмурилась. А он кивнул, затушив в пепельнице сигарету:

– Рабочий день у меня кончился, теперь только домой. А то легавые загребут, знай тогда раскошеливайся.

– Вы нам нальете рюмочку? – спрашивает она на выезде из туннеля, слегка пихнув меня коленкой. Не знаю, как это понимать.

– Рад бы, но у меня там пес.

Она кхекнула, словно пропела две ноты. Ее колено все еще прижато к моему. Так хочется взять ее за руку, что я впиваюсь ногтями себе в ладони. Ты видишь меня, Доминик, чувствуешь, как меня тянет к ней, тебе это неприятно или напротив, тебе стало полегче, не так давит груз моих страданий? Я не стараюсь оправдаться перед тобой, просто хочу разделить с тобой соблазн. Быть может, тебе нужно тело живой женщины, чтобы мы могли снова заняться любовью? Не для того ли ты послала мне ее?

– Пакет! – неожиданно кричит Карин. Шофер машинально жмет на педаль тормоза. Грузовичок позади нас еле успел вильнуть в сторону.

– Я его забыла в баре!

– Едем обратно, – говорю я таксисту.

– Он что, тупой, ваш приятель? Не могу я!

– Тогда остановитесь у метро!

Карин отрицательно мотает головой. Ей так хочется еще посидеть со мной рядом, соприкасаясь коленками? Она достает из сумки-мешка огромный еженедельник, оттуда вываливаются билеты на метро и две открытки – точь-в-точь как та, что она опустила в мой почтовый ящик.

– Я записала телефон бара, вдруг опоздала бы, – поясняет она, раскрывая еженедельник на сегодняшней дате.

Не без удовольствия я отмечаю, что страница совершенно пуста, там отмечено лишь время нашей встречи, мои инициалы, и рядом вопросительный знак. Что, она сомневалась, тот ли я, за кого себя выдаю, приду ли я и приходить ли ей? И видно, решила действовать по обстоятельствам. Надеюсь, она обдумывала все это, так же, как я. Она выдвигает антенну своего мобильника. Я растерянно гляжу, как она вводит пин-код в аппарат, который кажется чем-то инородным в ее руках.

– Сена, – сдержанно комментирует шофер, проезжая по мосту Нейи.

– Спасибо, – отзывается Карин.

Набрав номер, она ждет соединения. Мой взгляд падает на «Принцессу песков», лежащую у нее в сумке – эту старенькую книжонку карманного формата, сплошь в загнутых углах, а на полях странички, заложенной билетом на поезд и скомканным шарфом, видны россыпи ее круглого почерка. Я прижимаюсь лбом к стеклу, чтобы посмотреть на речку, которой не видно.

– Вы у стойки? Добрый вечер. Я минут десять назад сидела в глубине зала слева, напротив такого крупного господина в бежевом, который пил шампанское… Еще сидит? Классно. Так вот, я забыла у своего стула полосатый пакет на веревке, на нем написано: «Dank u Zuidermarkt» – нет, это по-фламандски, значит «Спасибо супермаркету». А? Ну да, конечно, распродажи, запихнула во что попало. Видите его? Здорово! Можете пока припрятать? Только осторожно, там все жутко ценное, в смысле, для меня, а вообще гроша ломаного не стоит, вы когда закрываетесь? О’кей, забегу, как сумею. Вы просто чудо!

Она задвигает антенну мобильника и улыбается мне, успокоенная:

– Ну вот. Мы свободны.

Она морщится, поскольку я никак не реагирую, кусает губы.

– Да, но вы-то как? У вас потом еще дела?

Я не могу удержаться и спрашиваю: «Когда – потом?»

– После меня.

Я отрицательно качаю головой. Она словно только что обнаружила, что наши колени соприкасаются, отодвигается к двери и скрещивает ноги. Уставившись на инструкцию с правилами поведения в спорных ситуациях, приклеенную посередине ее стекла, она говорит уже мягче:

– Если вам надо побыть одному, поработать… я все пойму.

– Нет-нет, все в порядке.

– Как продвигается?

– Я закончил.

Она поворачивается ко мне всем телом. А я все силюсь рассмотреть сквозь слишком слабые для меня очки, что там сказано о порядке подачи заявлений протеста на оплату проезда в префектуру полиции.

– Серьезно?

– Весьма.

– Я думала, работа в самом разгаре!

Похоже, она всполошилась. И разочарована. Видно, надеялась разделить со мной муки творчества, высказать свое мнение, придумать сюжетные ходы, повлиять на мой стиль… Сам не знаю, что на меня нашло. Хотел быть свободным. Оставить труды позади. Немного передохнуть. И потом, законченная книга – все же меньшая ложь, чем «работа в самом разгаре».

– Так нечестно, – бормочет она, разглаживая носком туфли складку на коврике.

– Что?

– Ничего.

Она вскидывает голову, натянуто улыбается:

– Извините. Вы молодец. Рада за вас.

И плачет. Беззвучно, не поворачивая головы, не жмурясь. Я вконец огорошен такой реакцией. В зеркальце заднего вида, из-под клочковатых бровей за нами следят беспокойные глаза, перебегая с нее на меня, как «дворники» по стеклу. Она выбрасывает в окно сигарету. Машина свернула с кольцевого бульвара Дефанс на шоссе, ведущее к Курбевуа.

– Вы передумали? Решили издавать?

Голос снова стал беззаботным, лишь немного приглушенным, словно непонятная мне обида вылетела в окно вместе с окурком. Я киваю, мне хочется, чтобы она снова улыбнулась. Она спрашивает, где я буду издавать книгу. Я отвечаю, что как раз думаю об этом.

– Дадите мне почитать рукопись?

– Не сейчас, Карин. Пусть немного полежит. Какое-то время подожду, а потом посмотрю свежим взглядом.

Это она одобрила.

– И вы написали так?..

– Как вам хотелось? Надеюсь.

Я подхватил вопрос в тон ей, со смущением и надеждой. Такси на полном ходу влетело в лабиринт коротких улочек и запетляло по воле противоречащих друг другу дорожных знаков, швыряя нас друг на друга. Мы не сопротивлялись.

– Быть может, это бестактно с моей стороны, но… на что вы живете? У вас есть другая профессия?

Я отделался банальностью: литература, мол, не профессия, а призвание. Хотя, как правило, именно писатели-карьеристы таким образом прикрывают свои амбиции.

– Пусть так, но профессия-то у вас есть?

Мне ужасно нравится, с каким детским упрямством она добивается ответа. До чего же трогательно это сочетание ребячливости, женственности и беспорядочных познаний в области культуры! Я вдруг перепугался. Захотелось сказать что-то неприятное, проверить наши чувства, нарушить идиллию.

– Разрешите мне сохранить хоть что-то в секрете, Карин? Вы все же не мой биограф.

И тут же пожалел о своей резкости. Скрестив руки на груди и насупившись, она смотрит прямо перед собой. Мы едем медленно, мягко подпрыгивая на лежачих постовых.

– Ну конечно, у меня есть профессия, – я словно делаю нелегкое для меня признание.

Она ждет продолжения. Я тоже. Чем бы я мог таким заняться, чтобы и выглядело правдоподобно, и проверить было невозможно, ну хоть какая-то работенка, которой я немного стыжусь. И все же достойная – шокировать ее мне тоже не хочется. Она закинула руку на спинку сиденья.

– И где вы работаете? – подбадривает она меня.

Уловив промелькнувший образ, я решаюсь:

– В блинной.

Взгляд у нее то ли озадаченный, то ли сочувственный – в темноте не разберешь. У следующего фонаря, не отводя глаз от моего лица, она спрашивает небрежно:

– Вы печете блины?

– Нет. Я за пианино.

Она вздрагивает.

– Как в романе? Вы пианист?

Опасаясь возможных последствий своей импровизации, я пытаюсь выправить положение:

– Я работаю за пианино.

Она улыбается с понимающим видом. Приняла мое уточнение за проявление скромности. На перекрестке спросила, не перекусить ли нам, с чем я немедленно согласился.

– Я приехал, – объявил таксист, остановив «мерседес» у небольшого домика. – А перекусить вы можете в китайском, на бульваре Сен-Дени, там славно готовят. Или в итальянском, на площади Жана Мермо-за. Просто идите по стрелкам «Паркинг Ватто». С вас семьдесят пять.

Я дал ему стофранковую бумажку, добавил, что сдачу он может оставить себе, о чем тут же пожалел – что поделаешь, привычка. А ведь у меня теперь на такие чаевые средств нет. Но Карин не обратила внимания. Она роется в сумке, то ли из вежливости, то ли правда что-то ищет.

– Вам нужна квитанция?

Отвечаю, нет, спасибо.

– Да ну? Видать, вы деньжат не считаете!

Ну что он привязался! Карин тем временем выудила из каши у себя в сумке крошечную ладанку и протянула ему:

– Попросите Терезу.

– Терезу?

– Ну, насчет салата. Зажмете ее в кулак и что есть сил просите у святой Терезы удачную поливку. Поможет.

Он изучил ладанку у себя на ладони, будто фальшивый грош, и резко отрубил:

– Я неверующий!

– Ей на это наплевать. Доброй ночи.

Она открыла дверцу и выскочила на проезжую часть, не поглядев назад. Парень на мопеде, ругнувшись, успел вильнуть в сторону.

– Чертова девка, – восхищенно шепнул мне таксист. – Чтоб такую удержать, семь замков нужно.

Она уже стояла у забора, за которым на грядках заходился истеричным лаем питбуль. Я забеспокоился и посоветовал ей отойти. Вид у него уж очень злобный.

– Да нет, ему скучно, вот и все.

И, наклонясь, она стала петь ему по-фламандски. Что-то красивое, гортанное и нежное. Звуки растекались и пощелкивали у нее на языке:

– «Zonder liefde, warme liefde… Waait de wind, de stomme wind…»

Пес умолк, мотор тоже затих, водитель подошел к нам.

– «Zonder liefde, warme liefde… Weent de zee, de gri-jze zee…»

Мы не отрывали глаз от Карин, которая негромко пела посреди уснувшего предместья. Каждое «р» было похоже на волну, что разбивается о гальку на берегу. Стоило ей остановиться, как пес заскулил и потянулся к ней мордой.

– Что вы с ним сделали? – перепугался таксист. – Опять ваша святая Тереза?

– Нет, Жак Брель на сей раз. У нас была бельгийская овчарка, мать ее всегда успокаивала этой песней. Не знаю, в чем дело, в словах или в мелодии… Может, в ней какие-то ультразвуки…

– Здрасьте! Это все-таки сторожевой пес. Он что, теперь всегда таким будет?

– Не волнуйтесь.

Карин берет меня под руку, и мы уходим. Стоило нам повернуться к питбулю спиной, как он снова начал лаять.

– Заткнись, Роки! Да уймись ты наконец! Это же я!

Я шепчу ей, что надо было записать бедняге слова. Она сжимает мне локоть. Я напеваю, чтобы сделать ей приятное:

– Zonder lift…

– Liefde, – поправляет она, просунув кончик языка между зубов, до невозможности эротично.

– И что это значит?

– Без любви, любви горячей, свищет ветер, глупый ветер. Ну, приблизительно, – добавила она извиняющимся тоном.

– В общем, перевод песню не украсил.

– В общем, нет.

Мы шагаем наугад по тихим улочкам, вдоль старомодных домиков, где под звуки теленовостей греются ужины. Ее рука обвила мою, и мне трудно дышать.

– По-вашему, я слишком непосредственна, да?

Меня уже не беспокоит, что она читает мои мысли. Я чувствую себя своим двойником, придуманным ею и для нее, и пусть себе теперь видит меня насквозь. Отвечаю ей:

– С таксистами и собаками – да, пожалуй.

Она то и дело спотыкается и смотрит вниз, стараясь не наступать на стыки между камнями мостовой. А я подстраиваюсь к ее медленному широкому шагу.

– Я немножко замерзла.

– Вы всегда ходите без пальто?

– Только когда догоняю писателей, которые бросают меня одну в баре.

Я снял куртку, набросил ей на плечи.

– Так итальянский или китайский?

– Как прикажете, Карин.

– Вам нравится мое имя?

– Да.

– Еще можете называть меня Карэн, на фламандский лад. Родители зовут меня каждый по-своему.

– А какой вариант предпочитаете вы?

– Я предпочитаю, чтобы они меня никак не называли.

Звук наших шагов эхом отдается в тишине. Теперь мы можем почти ничего не говорить друг другу. Все было сказано в письмах, и мы это прекрасно понимаем.