Текст книги "Откровения людоеда"

Автор книги: Дэвид Мэдсен

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 16 страниц)

Гордость перед падением

Крайне любопытно, что самая постная часть утки – на самом деле, единственная постная часть, так как «magret»значит «постный» – три или четыре десятилетия назад считалась частью, которую никто на самом деле не пытался использовать. Бедра, например (а также ножки) приготовлялись, а затем сохранялись в жиру для того, чтобы использовать их в зимние месяцы для целого ряда различных блюд; потроха и кости обычно улучшают и обогащают суп, и вряд ли мне нужно упоминать небесную foiegras [117]117
  Фуагра (фр.).


[Закрыть]Но грудка? О, теперь мы действительно знаем, что делать с грудкой! В гриле или зажаренная в масле на сильном огне, поданная с кровью, роскошного розового цвета, по моему мнению, ее можно сравнить с великолепнейшим антрекотом. Грудки также можно вымочить в маринаде или глазировать, приготовив с цитрусовыми или лесными фруктами, подать с pommesfrotes [118]118
  Яблоки (фр.).


[Закрыть]или с картофельным пюре, с вишнями, персиками, белым виноградом или кусочками яблок – ох, эти нежные ломтики плоти готовы предоставить почти бесконечный спектр возможностей!

В тот же вечер мое margrets de canardбыло приготовлено и подано пятнадцати посетителям, и они ликовали, с уважением восприняв великолепие классической простоты. Я торжествовал. На самом деле, я решил, что подобный успех заслуживает того, чтобы его отпраздновали, и я был в таком настроении, чтобы отпраздновать его с Жаком и Жанной внизу в той комнате; поэтому я бы воспользовался ее трогательным предложением относительно сношения без фотографий. Мысли об этом ароматном ротике одолевали меня, об этих уязвимых, мягких руках и ногах, возбуждающих меня до безрассудного предвкушения, великолепно гармонирующего с основным торжественным настроением, вдохновленным моим magrets.Думаю, что я бы сделал все возможное, чтобы придать форму и порядок хаосу на кухне, затем починить душевую в своих собственных апартаментах, прежде чем спуститься к Жанне. Я решил ничего ей не говорить, так как хотел, чтобы мой скромный визит выглядел как сюрприз.

Раз уж на то пошло, я никогда не делал это в том темном гнездеза таинственной дверью, позволяющей остаться наедине на кровати Жанны.

Я позволил себе роскошно долгий, горячий душ; я зашел, покрывшись гусиной кожей, и повернул кран, сделав воду максимально горячей. Я использовал мыло для душа с ароматом мускуса, которое мистер Эгберт, получавший поставки от «друга» в Тунисе, дал мне в качестве подарка на прощание; я намылил себя великолепной пеной, покрыв ею все свое тело, а потом смыл ее с себя струящимися брызгами. Я вытерся полотенцем досуха и обрызгал себя обильным количеством «Maison Le Comte Latiques». Янадел темно-серые широкие брюки и бледно-кремовую шелковую рубашку. Затем, стоя перед большим зеркалом, прикрепленным к двери гардероба, я вынес себе приговор: я готов к любви,как любят говорить авторы романтических произведений.

На часах был почти час, когда я спустился в аметистовый полумрак подвала, осторожно пройдя мимо холода второй кладовки, и остановился перед тойдверью. Я осторожно постучал. Затем еще раз. Не было никакого ответа. Я наклонился вперед и прислушался, но не услышал никакого шума за дверью. Я постучал в третий раз, резко ударяя по дереву костяшками пальцев. Где они, черт их подери?

– Жанна? – прошептал я, чувствуя себя достаточно глупо; естественно, у меня не было никаких намерений превращаться во влюбленного Ромео, тихо поющего в пустоту ночи для невидимой Джульетты. У меня было чувство собственного достоинства, и хотелось, чтобы с ним лись Еще немного, и я бы вернулся в свою комнату, в прохладную непорочность своей одинокой постели.

– Жанна? Ты там?

В то мгновение, когда я отступил назад с постыдным, но практичным намерением заглянуть в замочную скважину, именно тогда я наступил на что-то вроде кусочка гнилого фрукта – это «что-то» было, во всяком случае, чрезвычайно скользким – и я упал; я пытался за что-нибудь ухватиться, чтобы смягчить стремительность удара об пол, но преуспел только в том, что обрушил огромный деревянный ящик ссбс на голову. Мне показалось, что я услышал звук ломающейся кости. Я моментально застыл между состоянием шока и состоянием потери сознания, избежав неминуемого мгновения толчка и удивляясь, почему он еще не случился. Затем ноги превратились в желе, и я быстро осел.

Озарение

Почти два часа спустя я пришел в себя, очнувшись замерзшим, одеревеневшим, больным и с пульсирующей головой; воздух был все еще тяжелым от насыщенного аромата «Maison Le Comte Laliques».Тотчас же я начал сознавать, что со мной что-то необычное случилось – что-то, вызванное моим падением, я не сомневался в точности неврологических объяснений, но это что-то, казалось, пришло ко мне свыше, скорее, из эзотерической области, где объяснения, неврологические или какие-либо другие, не имеют смысла.

Во-первых, я знал – знал! – что в сердце и средоточии моего искусства лежала четко выраженная философия: философия со своей собственной структурой, принципами, логикой и силлогическим самоутверждением, не менее четким, чем рационализм Декарта или псевдомистический экзистенциализм Хайдеггера – и, естественно, более реальная, чем последний. Это безошибочное и точное знание захватило меня сильнее, чем я могу выразить, не столько по причине его последствий, сколько из-за совершенной неуместности и абсолютной неожиданности этого дара! Даже при всей моей всегдашней убежденности во владении техническими навыками, при всем моем непоколебимом чувстве призвания и посвящении всего себя ее потребностям, философия эта была почти видимой, словно я втискиваюсь в темноту, практика без подтверждающей теории, я же – приверженец обрядовости, которому не хватает теории, маг с кроликом, но без цилиндра; теперь, из-за падения и удара по голове, это появилось: я неожиданно обнаружил себя при всех трех составляющих – теории, теологии, цилиндре.

О, как напыщенно, как лощено все это звучит, и как совершенно неадекватно! В то время как подарок, который я получил, был сам по себе чрезвычайно прост: до своего падения я знал, кактворить свое искусство, после падения – я знал зачем.

В сердце философии поедающих плоть есть жест любви: он значительный и непосредственный, и поедающий плоть связан с плотью точно так же, как парень с эрекцией связан с влажной девушкой; этот процесс продолжителен и долготерпелив, и вкушающий плоть тоскует по плоти так же, как мистик тоскует по поцелую Бога; эта тоска сродни одержимости, она захватывает всего человека, и поедающий плоть страстно желает плоти точно так же, как бесплодная женщина страстно желает ребенка.

Подумайте об этом, прошу вас: разве не очевидно за пределами любых разумных сомнений, что этот мир полностью зависит от продолжающегося существования движений в сторону уступок и поглощения? Разве все эти принципы не обосновывают сущность распределения веществ? Так как там, где я – или, по меньшей мере, там, где мое тело – вы, ваше тело, быть не может; просто не может существовать физически, я занимаю некоторое пространство, и пространство, которое я занимаю, недоступно для вас. Следовательно, пока нас не уничтожили в яростной борьбе, правило законов природы, которые определяют выживание каждого вида – от человека до амебы! – это движения в сторону уступок и поглощения. Некоторые рождены для того, чтобы уступать, а другие – чтобы поглощать; чернопятая антилопа нервно скачет среди пыльных кустов, принадлежа к первому виду, а лев, который сбивает ее с внезапным красным взрывом капель крови и тканей, принадлежит к последнему. Так же, как и моя разновидность, племя поедающих плоть.

Имеющиеся в данный момент предложения всегда помогают осознатьэто двойственное движение. Нет никаких эффективных сравнений, которые можно сделать между человеком, действительно поедающим плоть, и – скажем – человеком, который, причмокивая, поглощает тушеное мясо с подноса, сидя перед телевизором, как часто делал мой отец: первый, будучи выше всех в крайней степени, знает о своем высоком призвании и изысканной чувствительности к потребностям своего искусства, является носителем света знаний; второй, пребывая в полном незнании относительно процесса, в который он вовлечен, погружается в глубокую интеллектуальную темноту. Первый – это любовник, второй – неразумное чудовище. Тогда есть кто-то – и это единственный род, представляющий ценность! – чей особенный дар позволяет ему превращать осознанное соучастие в единственную действенную природу, в редкостное и любимое искусство; я, Орландо Крисп, – один из этого племени.

Да, я знал, в миг ошеломляющего интеллектуального озарения, которое испытал, что открыл философиюсвоего алхимического искусства – метафизику, которая была ее матрицей и основой. Я немедленно окрестил ее Поглощением,и теперь я расскажу вам, что она, в конце концов, пришла, чтобы обозначить широкую перспективу моей жизни. Она придерживается утверждения, что мир Форм был, по Платону, – и его субъект, и метод, магнитным камнем его мышления, чувства и деяния. И я называю это искусство своим?Нет – конечно же, оно принадлежит миру!

Позвольте мне снова сказать это: мое искусство больше всего напоминает труд алхимика, так как я преобразовываю основное в необычайное, низкое в высокое, я превращаю мертвую плоть в röti de pore aux pommes, [119]119
  Свиное жаркое с яблоками (фр.).


[Закрыть]и у меня нет совершенно никаких сомнений относительно того, что делается. Я подтверждаю на физическом уровне преобразование духовной значимости, духовный выбор, высокий и возвышенный, как горячий жир в чугунной кастрюле, так как слова являются знаками, и свидетельствуют о реальности.

Они боролись против невозможных странностей, эти необычные клоуны из мистической химии – ох, как они мечтали о том, чего никогда не смогут достигнуть, и, отчаявшись в этой своей мечте, активно продолжали стремиться к успеху, люди, одержимые беспорядочным трудом, вдохновленные сиянием света, который исходил из такой глубины, что они не смогли даже заметить его жар и принять на веру его существование. От работы в черномк работе в красном;от замаранной бесформенности prima materiaк lapisphilosophorum; [120]120
  Философский камень (лат.).


[Закрыть]от двух килограммов очищенных от костей бараньих лопаток к Navarin d’Agneau Printaniei [121]121
  Рагу из баранины с репой и морковью (фр.).


[Закрыть]– вы можете заметить прогресс? Они пытались превратить исходный металл в золото, и, делая это, они описывали эволюцию души через божественность; я превращаю мертвую свинью в Colombo de роrc frais , [122]122
  Мясное рагу из охлажденной свинины (фр.).


[Закрыть]и делаю практически то же самое. Через двойное движение уступок и поглощения, плоть меньшего создания превращается в нечто великое: мертвая свинья становится Орландо Криспом. Может ли существовать более изумительное преобразование, чем это?

Во-вторых, я обнаружил, что после моего падения и удара головой у меня появилась очень странная способность, которую, признаюсь, время от времени все еще сбивает меня с толку, и которая, как я теперь знаю, называется синэстезия.Попросту говоря, это возможность воспринимать нечто существующее с помощью чувств, отличных от тех, которые созданы для их восприятия. Жареный цыпленок, например, может вызвать изогнутые очертания во внутренней перспективе сознания, или запах роз вызывает пение скрипок во внутреннем слухе. Мне довелось узнать, что эта необычная способность возникает естественным путем только у десяти людей из миллиона; более того, у них это явление случается непроизвольно, а не является предметом осознанного управления. Я же мог включать и выключать у себя эту возможность по своей воле, что сделало меня несколько чудаковатым.

Так как я пишу это здесь, в своей маленькой камере тюрьмы Регина Каэли, в среду, я могу заодно рассказать, что среды – красивейшие оттенки глубокого синего цвета; пятницы, дни, в которые я беседую с доктором Баллетти, – агрессивно красные. Розы, как я уже упоминал, заставляют меня слышать скрипки, играющие милую, высокую мелодию, которая одновременно грустна и поднимает настроение; цветы, которые были срезаны и поставлены в вазу, рыдают– это единственное слово должным образом описывает медленный, понижающийся ритм звуков виолончели, сопровождаемый пронзительным, скрежещущим звяканьем перкуссии, которую я неизменно слышу в своей голове, если настроюсь на синэстезию в присутствии срезанных цветов. Число три имеет душу треугольника, в то время как четыре – это две параллельные линии, а семь, сумма трех и четырех, – идеальный круг; кто-то может сказать, что три – это ворота, четыре – путь, а семь – досада от пропущенного мяча. Семь, да будет вам известно, всегда признавалось эзотериками, как древними, так и современными, числом великой мистической важности, и я совершенно не удивлен – оно выглядит как красивый круг, часто окрашенный в светлый, почти прозрачный аметистовый цвет. Чем больше число, тем меньше создается очертание.

Красный цвет звучит как яркий, чистый звук труб, и, что еще более удивительно, заставляет меня видеть огромную, похожую на дерево протяженность чистейшего золота; однако, скрипка становится моим любимейшим инструментом, потому что она открывает этот глубокий и прекрасный синий цвет, который теперь я связываю со средами. Мне кажется, что если бы я услышал, как кто-нибудь играет на скрипке в среду, я бы умер от пресыщения синим цветом – мягкого, умиротворяющего, восхитительно дрейфующего в синей бесконечности. Любые барабаны вызывают у меня отвращение, поскольку немедленно разрушают мое внутреннее видение безбрежным высохшим простором неравномерных черных очертаний, словно вещи пришельцев, сброшенные кожи рептилий, видоизмененные живые формы насекомых. Я считаю барабан самым страшным инструментом.

Для протокола, неизвестный читатель этих откровений, я могу сказать тебе, что оргазм (мой личный или чужой) – это звездный взрыв бриллиантов белого цвета, центр и сердце которого – маленький круг водянистого цвета; пройти через этот круг – это все равно, что пересечь безвременье и несуществующее пространство – бесконечную паузу, если хотите – и быть там вечно, поскольку пути обратно не существует. К счастью, человеческий оргазм недостаточно интенсивен для того, чтобы это произошло – только определенная тантрическая техника осмеливается превратить все это в реальность; я однажды читал об индийском монахе, который практиковал тантрические сношения с коровой – он потерял сознание за мгновение до кульминации и больше в это сознание не возвращался. Что случилось с коровой, мне неизвестно.

Цвет плоти

И – о! – что за новый и невообразимый горизонт открылся за пейзажем моего творческого видения! Чтобы как следует описать ослепительный мир многочисленных ощущений, в который я неожиданно погрузился, следует стать превыше предназначения слов. Теперь я не просто видел плоть, которую использовал для своих величайших художественных работ, я постигалее. Она стала умопомрачительно живой в моих руках, она пела мне, омывала меня своим сияющим цветом. Я двигался среди очертаний и образов, и меня переносило в неисследованные просторы.

Каждый вид мяса – плоти – связан с особыми неповторимыми воспоминаниями. Говядина, например, уносит меня прочь в мир основных цветов – простых, сильных, непосредственно четких; это в некотором роде основа и первый принцип моей кулинарной алхимии, соответствующий nigredo [123]123
  Работа в черном (лат.), первая стадия алхимического творчества.


[Закрыть]в древних алхимических процессах.

Вообразите, если угодно, безбрежный девственный пейзаж: каждая фигура в нем проста сама по себе, она упорядочена и в ней нет сложностей, мир чистых черных линий, плавных контуров, очертаний, которые ведут к другим очертаниям с ясностью и четкостью. Это творение, словно первое всплывшее в сознании Создателя, словно оно первое приняло форму в Его могущественной руке, и оно постигается непосредственно. Никто не спросит: «Что это?», поскольку все безупречно и совершенно само по себе, и не требует посредничества. Красный, белый и черный превалируют, брызги второстепенных цветов между пространствами – словно картина Фернанда Легера, который оказался художником, которым я совершенно восхищен.

Говядина поет и звучит как мощный медный инструмент – труба, туба, тромбон, саксофон, кларнет, горн – никогда не поглощающий целиком, хотя всегда устойчивый, мужественный; чем сложнее по составу и утонченнее блюдо из говядины, тем больше других тембров добавляется в этот основной звук – обычно звуки, более низкие, а острые соусы или приправы создают обертон пронзительной перкуссии. Говядина по-бургундски, со столь насыщенным соком, что она кажется почти черной, для меня неизменно ассоциируется с ужасными пассажами труб в отрывке «День гнева»из « Grand Messe des Morts» [124]124
  «Великая месса смерти» (фр.).


[Закрыть]Берлиоза.

Говядина – это сексуальная потенция молодого человека до того, как он стал разбрасываться ей; это покладистая сила недавно обретенных мускулов, и энергия эрегированного мужского члена; это мощь и страсть огня, доблесть бойца, королевская власть. Это, должен вам сказать – темпнаших современных общественных эмоций – мужскоемясо.

По моему мнению, блюдо, которое в самой полной мере позволяет сиять легкой скромности души говядины, которое в наименьшей степени мешает ее упорядоченной строгой безупречности – это классический Бифштекс тартар.

Бифштекс тартар

Для каждой порции

³/ ₄фунта (220 грамм) свежего говяжьего филе, хорошо порубленного

1 яичный желток

1 чайная ложка Ворчесгерского соуса

1 маленькая луковица, мелко порезанная

1 столовая ложка томатного кетчупа

1 столовая ложка петрушка, мелко нарезанной

1 столовая ложка каперсов

1 столовая ложка дополнительно очищенного оливкового масла

Черный перец по вкусу

Перемешайте в глубокой тарелке все ингредиенты, за исключением мяса и масла; используйте для этого деревянную ложку. Добавьте оливкового масла и затем тщательно смешайте смесь, добавьте мясо. Возьмите горсть получившейся смеси и придайте ей форму тонкого, но твердого закругленного диска. Подавать с гарниром из помидоров и водяного кресса.

На следующий день, просто на всякий случай, я отправился к местному врачу общей практики, чтобы он меня основательно осмотрел и, к моему облегчению, результаты были вполне удовлетворительными.

– Ну, мистер Крисп, кажется, ваше небольшое падение не принесло вам какого-либо действительного вреда, за исключением головной боли.

– Спасибо, доктор Леви.

– Если у вас появятся какие-нибудь сложности в течение нескольких недель, просто сразу приходите опять, и я вас осмотрю.

Я недолго замешкался около двери, а затем спросил:

– Доктор, что бы вы сказали, если бы я заявил вам, что могу – скажем – могу видетьзвуки и слышатьцвета? Что всякий раз – ну, для примера, вы же понимаете – всякий раз, когда я слышу трубы, я вижу золотой и красный?

Доктор Леви нахмурился. Затем пожал плечами.

– Я бы сказал, что у вас синэстезия, – сказал он, – это чрезвычайно редкое состояние. Но оно случается.

– А что бы вы сказали, если бы я заявил вам, что могу включать это «состояние» и выключать его по своей воле? Я имею в виду, использовать его только тогда, когда хочу?

Он улыбнулся.

– Я бы сказал, что вы сумасшедший. Хорошего вам утра, мистер Крисп.

Вы, конечно, знаете теперь, как я отношусь к докторам.

V

Неприятный сюрприз

Мне будет очень трудно адекватно передать свои ощущения в тот момент, когда я увидел свого отца, стоящего прямо в дверях И Bistroс вульгарно выглядящей женщиной за спиной; потрясение, отвращение, злость, ужас – всего этого было бы недостаточно для того, чтобы полностью описать то бум-бум,которым билось мое сердце в клетке мускулов. Я полагаю, больше всего я остолбенел, застыл на месте.Несколько минут я не мог двигаться. Я стоял там, онемевший, уставившись на эту парочку.

Затем Жанна пришла мне на помощь.

– Я позволила им войти. Он сказал – точнее рассказал мне – он сказал, что он – твой отец.

С помощью величайшего усилия и крайнего физического напряжения я попытался ответить.

– Да, – пробормотал я охрипшим, неестественным голосом. – Это мой отец.

Я не забыл о своем юношеском обещании никогда больше с ним не разговаривать.

– Привет, сын.

Понимая мое затруднительное положение, Жанна попыталась помочь.

– Маэстро Крисп не может сейчас принять вас, – сказала она.

– Конечно же, он может принять меня. Я ведь его отец. Орландо, сынок,я пришел для того, чтобы наладить отношения между нами.

Наладить отношения?

– Язнаю, это всегда было нелегко. Мне было очень одиноко без твоей матери. Я страшно скучал по ней, знаешь ли. Это – это Лидия, мисс Лидия Малоун. Она оказала мне честь, согласившись стать моей женой.

– О, ради Бога! – закричал я, не в силах больше сдерживать себя. – Заходи и закрой дверь! Или ты хочешь, чтобы весь мир знал о наших делах?

– Мне наплевать, пусть весь мир знает, старина. Мы с Лидией любим друг друга. Разве в этом что-то неправильно?

Я осмотрел ее – я имею в виду всю ее, внутри и снаружи – отдельным презрительным взглядом: низкопробная, кричаще безвкусная, алчная.

– Я знаю, твоя мать не захотела бы, чтобы я остался одиноким на склоне лет, Орландо.

– Не оскверняй ее имя, говоря так, – сказал я.

– Я не говорю так. Я просто сказал…

– Я слышал, что ты сказал. И откуда тызнаешь, что хочет моя мать? Ты никогда не знал. Ты отвратителен мне! Если ты думаешь, что можешь просто заглянуть сюда – о, Бога ради, закрой дверь. Жанна, оставь нас. Я разберусь с… с… этими людьми.

– Как пожелаете.

Она тихо ушла на цыпочках.

– Я поклялся никогда больше с тобой не разговаривать, – сказал я после того, как Жанна ушла.

– Я знаю, что ты на самом деле не это имел в виду. Это было просто…

– Просто что?

Послушай, я всегда хотел помириться с тобой, Орландо, – сказал отец

Он не изменился ни ни йоту: всё такой же маленький, бледный и слабый, по-прежнему говорит о невозможном, словно, несмотря ни на что, это было вероятным.

– Ты не понимаешь, о чем говоришь.

– Что случилось раньше – я думаю – то и случилось. Это в прошлом и давно забыто. Твоя мать первой бы сказала так.

– Прошу, перестань говорить о том, что моя мать сказала бы или не сказала бы.

– Я только имею в виду…

– Я знаю, что ты имеешь в виду, – завопил я. – Все, что ты имеешь в виду – это «много воды утекло с тех пор» или «живи, и дай пожить другим», или «не могли бы мы начать все сначала», и дюжина других слащавых клише, скрытых в твоей позорной лысой голове. Разве не так?

– Разве мы не можем быть друзьями, Орландо?

– Я уже говорил тебе раньше, и скажу снова: я не люблю тебя. И никогда не любил. Ты даже не нравишься мне.

– Я уверена, что нет необходимости грубить своему отцу, – сказала мисс Лидия Малоун, впервые обратившись ко мне.

Отец терпеливо вздохнул.

– Все в порядке, Лидия, он не может сдержаться. Он был груб со мной большую часть своей жизни. Я привык к этому.

– Ты, чертов святой, – сказал я.

– Следи за языком, Орландо.

– Послушай, я не думаю, что нам есть о чем говорить. Почему бы вам обоим просто не уйти потихоньку?

Они обменялись друг с другом быстрыми взглядами. Мисс Лидия Малоун почти незаметно кивнула моему отцу.

– Вообще-то, мы пришли сюда с неким намерением, – сказал отец тихим, достаточно коварным тоном.

– Ну?

– Я имею в виду, не только для того, чтобы помириться; хотя, видит Бог, этой причины более чем достаточно для того, чтобы я был здесь.

– В самом деле?

– Ты все очень сильно усложняешь для нас с Лидией, когда так высокомерно разговариваешь…

– Именно в этом мой замысел.

– Конечно, мы слышали, что ты преуспел. Лидия показала мне статью в ресторанной хронике одного из воскресных приложений, так что я вырезал и сохранил ее. Ты все делаешь довольно неплохо, Орландо. На самом деле, довольно неплохо.

– Переходи к делу.

– Как я уже сказал, ты все весьма усложняешь для нас…

– Дело в том, – прервала его мисс Лидия Малоун, – что мы хотим пожениться весной и купить дом. Там слишком много воспоминаний о… о ней…на этой Хайгейтской свалке. Мы видели милый небольшой коттедж в Суффолке, и я… мы…направляем наши сердца навстречу этому, так ведь, детка?

Детка?

Отец закивал.

– Только дом немного превышает наш достаток в настоящее время. Я не работаю, а твой отец получает только небольшое пособие, – и мы подумали, видя, насколько ты успешен в своем деле и во всем… мы подумали…

– Вы подумали, что я могу одолжить вам немного денег, так?

– Не совсем, – сказал отец, заметно нервничая. – Мы подумали, что ты сможешь датьнам немного денег. Ровно столько, чтобы купить коттедж.

– Простите, – сказал я, едва в силах вымолвить хоть слово. – Вы не будете возражать, если мы с отцом поговорим наедине в соседней комнате?

Мисс Лидия Малоун презрительно фыркнула.

– Если это поможет, – сказала она.

– О, поможет, поверьте мне.

Она достала небольшую пилочку из своей сумочки и начала полировать ногти.

Я затащил своего отца за воротник рубашки из полиэстера на кухню – в это время прохладную, безмолвную, и молчаливо мерцающую.

– Как ты смеешьі —завопил я, злость лилась из меня безостановочно, отчаянно, приятно, словно семя из пульсирующего пениса.

– Что?

– Как ты смеешь возвращаться в мою жизнь, как будто между нами ничего не произошло, волоча за собой эту дешевую шлюху, пятная память моей матери и требуя, чтобы я дал тебе денег? Ты что, совсем мозги растерял?

– Я не понимаю, Орландо…

– Нет, естественно, ты никогда ничего не понимал, разве нет? Это и убило мою бедную мать.

– Она сама себя убила этой ужасной болезнью. Я уже говорил тебе это раньше, только ты не поверил мне.

– Я до сих пор не верю.

– Ты думаешь, она была святой, так?

– Ты сам знаешь,что она такой и была.

– Даже после того, что я сказал тебе той ночью?

– Все это ложь. Вся эта грязная история. Плоды твоего мерзкого воображения. Вранье, вранье, вранье. Ты не придумал ничего получше, чем запятнать ее святость и чистоту в моих глазах, да? Моя мать – она – она была королевой.Я всегда это говорил.

Мой отец посмотрел на меня, и неожиданно мне показалось, что он принял какое-то решение; его глаза сузились и взгляд стал жестким, его костлявая грудь предприняла трогательную попытку выдохнуть саму себя, так как он сделал долгий, по-видимому, многозначительный вдох.

– Хорошо, – сказал он, – пришло время, чтобы ты узнал всю правду.

– От тебя? Это так же вероятно, как услышать звуки капель крови от камня.

– Ты называешь ее святой, – сказал он, его голос дрожал, – а я называю ее шлюхой. Ты называешь ее «мать», ею она и была, но только Бог знает, кто был твоим отцом.

– Моим отцом?

– Это мог быть любой мужчина из сотен. Она бы никогда не сказала мне. Ради нее я воспитал тебя как своего сына. Ты в долгупередо мной, Орландо. Когда эта так называемая святая пропадала ночь за ночью, трахаясь со всеми, кто носит штаны, я приглядывал за тобой и воспитывал тебя, как если бы ты был моим собственным сыном.

В это мгновение великий, чистый, лучезарный свет спустился с каких-то божественных небес, насыщенный словно благословение, неистощимый как океан, благодетельный как солнце, мудрый, словно все земные знания вместе взятые – о, мое избавление и моя радость! Этот свет покрыл моим своей бесконечной мантией, и голос ангела очаровательно дунул и мое ухо: Этот человек – не твой отец.Неожиданно я оказался полностью охвачен дарованной свободой.

Затем я также сделал еще один вывод; мои глаза также сузились и стали жестче.

Осторожным, сдержанным и ровным голосом я сказал:

– Ты помнишь тот день, когда ударил меня клюшкой для крикета за какой-то незначительный проступок или за что-то еще?

Он мгновенно пришел в замешательство.

– Пожалуйста, давай не будем предаваться воспоминаниям вроде этих, старина – во всяком случае, после того, что я только что сказал тебе…

– Просто ответь на мой вопрос. Ты помнишь?

– Да, да я помню.

– А ты помнишь, что ты сделал после того, как ударил меня?

Он посмотрел вниз на черепичный пол кухни, не отважась поднять на меня свои глаза.

– Я сжал твои яйца, – прошептал он.

– Да, ты сжал мои яйца.

– Видишь ли, я хотел, чтобы ты был моимсыном. Я всегда хотел сына, чтобы он продолжил семейную линию, того, кто – ну…

– Того, кто увековечит твой облик? – предположил я.

– И это тоже – думаю, что да. Разве в этом что-то не так? Разве не каждый отец жаждет знать, что он принес другого человекав этот мир? Узы между отцом и сыном – это чудо, старина. Да, я хотел сына – да, я хотел еще одного человека в семье – я хотелбыть твоим отцом, Орландо. Разве ты не видишь этого, разве не понимаешь?

– Я действительно не представляю, чего хочет каждый отец, – перебил я, – но я знаю вот что: ты сделал меня самым счастливым человеком в мире.

Он посмотрел на меня, и я увидел, как по его обрюзгшему одутловатому лицу внезапно промелькнула тень надежды.

– Что? Счастливым,старина Орландо?

– Больше, чем ты можешь себе вообразить.

Я расстегнул пряжку на своих штанах и позволил им упасть на пол. Затем я приспустил трусы спереди.

– Ты можешь на самом деле не быть моим отцом, но я думаю, что это вряд ли твоя вина. Давай попробуем, а? Они слегка больше теперь, конечно же. Почему бы тебе самому не убедиться?

– О Боже, Орландо, ты имеешь в виду это?

– Вперед, отец.

Он потянулся вперед, и взял мои яйца бледной трясущейся ладонью. Он начал массировать и сжимать их этим непередаваемым прелестным способом, который я так хорошо помнил, крутя тонкую, покрытую волосами кожу между своих пальцев, нежно дергая и потирая ее.

Я уже хотел – лишь на мгновение, признаюсь – капитулировать перед этой сладострастной рукой и поддаться изысканным ощущениям, которые она дарила. Но я знал, что если сделаю это, то отклонюсь от намеренья, на которое решился мой разум несколько минут назад.

– Встань, я приказываю.

– Всего лишь еще чуть-чуть, Орландо – пожалуйста – позволь мне потрогать их еще несколько мгновений…

–  Встань!

Он сделал это, явно обескураженный жестокостью моею голоса.

– Что такое сынок? Мы помирились, так? Теперь мир мир жду нами? Ах, Орландо, ты не представляешь, как я хочу, чтобы мы с тобой помирились!

– А ещё, предлагаю, денег, чтобы купить свой маленький коттедж.

– Не будь, таким…

– Послушай меня. Когда я сказал, что ты сделал меня самым счастливым человеком на земле, я действительно имел это в виду; я ненавидел тебя с самого начала, и я ненавижу тебя сейчас. Ты был ничемпо сравнению с женщиной, которую я обожал – наоборот, ты даже старался быть грубым, бесплодным маленьким ничтожеством, и я никогда не мог понять, почему такая королева замарала свою жизнь, вплетя в нее тебя. Узнать, что ты не мой отец – это освобождение и я в восторге от сознания того, что ты едва ли можешь себе представить – я никогда не хотел,чтобы ты был моим отцом, я всегда желал, чтобы ты не былмоим отцом, и теперь я знаю, что на самом деле ты им не являешься.Что может быть лучше – и на самом деле я полагаю, что так оно и было, – что моя мать нашла кого-то, кто был способен оказать ей уважение и преданность, которую ты никогда не мог ей дать; если это было мимолетно, может даже болезненно, так как она была неизменно верна тебе, чего ты ни на миг не заслуживал и, более того, знал, что это должно прекратиться – она открыла для себя удовольствие с человеком, который заслуживал ее, и я не буду относиться к ней хуже из-за этого. Мне не важно, ктобыл моим отцом, если он поклонялся ей также, как я. Я просто безумно счастлив, что это был не ты.