Текст книги "Откровения людоеда"

Автор книги: Дэвид Мэдсен

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 16 страниц)

Короткая стычка

Близнецы были обескуражены – не по причине какой-либо моральной восприимчивости, но, скорее, потому что а) они были (и это более чем естественно) захвачены моей просьбой врасплох, и б) они были заинтересованы в возможных последствиях. Тем не менее, моя упорная настойчивость, в конечном счете, окупилась.

– Но ты долженсделать это, Жак.

– Вы не понимаете, о чем просите…

– Я прекрасно знаю, о чем прошу.

– Посмотрите на него! У меня никогда не было таких жирных клиентов, как этот.

– Жак…

– И таких уродливых. Пусть Жанна это сделает…

– Я не буду! – завопила Жанна, и ее глаза расширились от ужаса.

– Не беспокойся, Жанна, – сказал я как можно более успокаивающе, – вкусы Герра Херве иного рода.

– Только мужчины? – произнес Жак с умирающей надеждой в голосе.

– Исключительно так.

– Но…

–  Пожалуйста,Жак!

Мы спорили еще около четверти часа, но, в конце концов, он согласился – как, на самом деле, я и думал. Оба близнеца потребовали изрядную финансовую компенсацию за эту факультативную работу (это было чем-то еще, я уверен), и я не стал торговаться, когда они назвали свою цену.

Мы раздели Генриха догола и положили его на огромную кровать в спальне близнецов. Он слегка напомнил мне Мастера Эгберта Свейна, который был схожих размеров. У Генриха, тем не менее, было не так много волос по всему телу, тогда как Мастер Эгберт был воистину соткан из волос – волосы были повсюду, за исключением того места, где он нуждался в них больше всего, на его голове.

Потребовалось некоторое время для того, чтобы принести Генриха в комнату.

– О – где я? – Орландо, мой друг? Где я нахожусь?

Жак, также обнаженный и выглядящий достаточно

симпатичным, стоял рядом с кроватью.

– Я ваш ангел, месье.

– Мой ангел?

Взгляд Генриха уже становился осмысленным, и он наслаждался зрелищем свежего, блестящего тела Жака. Если честно, я испытал небольшую жалость к Жаку, но любому настоящему искусству необходимы герои.

– Я пришел для того, чтобы служить вам, месье.

– Чтобы служить мне? Ах – милый мальчик…

Жак прошелся одной рукой по правой груди Генриха и ущипнул его за огромный, толстый, коричневый сосок.

Неожиданно он заметил меня; я стоял в углу комнаты рядом с массивным канделябром, стоящим на полу, на подставке из гравированного золота. Только Бог знает, откуда этобыло украдено, а я знать не хотел.

– Орландо! – закричал он. – Так вот что тыделаешь? Ты не мог не позаботиться о том, чтобы я спал не один?

Я улыбнулся, но не ответил.

– О, Орландо!

Жак вскарабкался на кровать, накрыл – совсем не полностью, следует отмстить – обрюзгшее тело Генриха своим собственным телом.

– Смотри на нас, Орландо, – промурлыкал Генрих низким, грубым голосом. – Смотри, как мы делаем это – это усилит мое удовольствие – да, смотри, пока мы делаем это – о! – мой ангел…

Он присосался своим ртом ко рту Жака и начал двигаться весьма тошнотворным образом, имитируя нервные корчи девственной невесты, его пальцы жеманно трепетали на ягодицах Жака, а необъятные бедра дрожали.

– Люби меня, мой ангел, люби меня…

Я не позволил Жаку долго страдать; как только глаза Генриха закрылись, и он начал стонать, я приблизился к кровати. Подняв его голову одной рукой, я убрал пышную, шелковую подушку – он совершенно не замечал никого и ничего, кроме своего собственного наслаждения. Я кивнул Жаку, который слегка поднимался с одной стороны. Я опустил подушку с математической точностью на лицо Генриха и нажал на нее со всей силой.

Я услышал негромкий приглушенный стон.

– Нажимайте сильнее, мсье! Сильнее!

Я делал это на протяжении половины минуты.

– Сильнее! Почему он не борется?

– Он пьян, вот почему.

Мне показалось, что я услышал еще один стон – на этот раз более слабый – но мне это могло показаться. Затем рука Генриха упала на кровать, жирная, бледная и безвольная.

– Вот. Сделано.

Жак вздохнул – с облегчением, как мне показалось.

– Спасибо, месье, – произнес он.

Превосходные куски

Резать и разделывать массивный труп Генриха Херве было не такой сложной задачей, как я представлял вначале; на самом деле, ближе к концу это показалось достаточно легким. Так как и внешний вид, й характер у него был исключительно свинский, я не отклонялся от суставов, помечая их с помощью ревлонской губной помады «Вечерняя Заря», чтобы покрыть его бледное, рыхлое тело яркими красными линиями, которые указывали бы мне, где я должен резать. Генрих и на самом деле не так уж отличался от свиньи – голова, поясница, филейная часть, ноги, брюхо, – все это было – за исключением того, что мне пришлось обойтись без поросячьих ножек, хотя я думал о том, чтобы подать руки и ступни Генриха под видом Pieds de Pore Grilld [182]182
  Свиные ноги в гриле (фр.).


[Закрыть]с гарниром из яблочного соуса и корнишонов.

Французы говорят, чтобы создать впечатление, что Любая часть свиньи пригодна для еды – в Англии мы говорим «everything but the squeal»; конечно это факт, что свинья больше, чем весь прочий скот, предоставляет prima materiaдля самых изысканных деликатесов – сердце и печень свиньи, на самом деле, грубее, чем сердце и печень ягненка, но, с другой стороны, кто еще как не свинья может предоставить нам настолько универсальный жир, что он почти бесценен? Из головы обычно делают свиной студень; щеки готовят, придают форму и обрабатывают, чтобы сделать Bath chaps:; кишки являются одним из главных ингредиентов для требухи; из печени делают восхитительных паштет, и даже уши можно подпалить, прокипятить на медленном огне, довести до ума и пожарить. Основные обжаренные суставы хорошо известны каждому: нога, поясница, филейная часть, брюхо, свиные ребрышки, кровь.

И от всего этого у Генриха Херве пришлось отказаться. Также как и от рук и ступней, я избавился от сердца (так как представил, что оно будет весьма жестким), печени и языка (я был уверен, что последний окажется ядовитым); не было никакого рубца, о котором можно было бы говорить, и, конечно, не было хвоста. Проворачивая, наконец, немногоГенриха на котлеты, я использовал много плоти с плеч, мелко разрубая их; это было, я полагаю, равноценно свинине, которую я обычно беру с лопаток или плечевого пояса. Я обнаружил, что почки весьма мясистые – на самом деле, я считаю, что это вызвано тем, что Генрих постоянно потреблял некоторое из моих отличнейших вин; и, нет нужды говорить, что там же была массажира. Жир с задней части я сохранил для того, чтобы использовать его, оборачивая вокруг постные суставы свинины или говядины, превращая его в свиной жир; полупрозрачный рыхлый жир вокруг почек отлично подходил для создания сдобного теста, собственно, как и свиной. О, мог ли я желать большего? Думаю, что нет. Мертвый и расчлененный, Генрих приносил гораздо больше пользы для меня, чем когда-либо, будучи живым.

Гениталии на удивление были очень маленькими – небольшой завиток члена устроился, словно птенчик вжирном гнезде. Какая ирония, единственная вещь, вкоторой Генрих ценилразмер, была крохотной.

– Интересно, что он делая этим? – спросил Жак, вытирая свои окровавленные руки о фартук.

– Уверен, что достаточно много. Хвала Господу, что у него не было времени для того, чтобы сотворить что-нибудь с тобой.

– Мои сожаления, месье.

Мои котлеты II Giardino di Piaceriпроизведи сенсацию – именно ту самую сенсацию, на самом деле, которая удовлетворила бы и Генриха.

Котлеты U Giardino di Piaceri

2 фунта (900 грамм) свежей хорошо нарубленной говядины

3 унции крошек из белого хлеба, чтобы посыпать котлеты

2 маленькие луковицы, очищенные и порезанные

3 столовые ложки крепкого говяжьего бульона

4 унции (100 грамм) хорошо нарубленной свинины

1 столовая ложка порезанного сладкого базилика

2 столовые ложки сухого хереса

1 чайная ложка соевого соуса Черный перец по вкусу Оливковое масло для жарки

Я не знаю; хотя, глядя на прошедшие события, отчетливо понимаю, что цепь происшествий, которые теперь медленно догоняли меня, могла бытьпредотвращена, пока уже не было слишком поздно.

А пока я должен сказать вам, что Генрих Херве, несомненно, был не первым человеком, которого я убил и приготовил: эта честь принадлежит человеку, который называл себя моим отцом.

X

Ничего кроме правды

Я съел своего отца.

Ох, сформулировано именно так, будто то, что это сделано, звучит отчасти эксцентрично,но это разве не это до конца проливает свет на сердечные причины в псевдопсихологических или самооправдательных прелюдий? Гений никогда не извиняется перед самим собой, и я не буду здесь это делать.

Да, я съел своего отца. Я также съел мисс Лидию Малоун. На самом деле, я съсл не каждый их кусочек – различные части и куски пропутешествовали через всю страну в Рим в переносном холодильнике; здесь я по большей части создавал из них разнообразные деликатесы, которые подавал своим посетителям здесь, в II Giardino, – и они тоже были весьма успешны.

Я должен добавить, что с трудом можно описать интеллектуальное освобождение, появившееся у меня: я был словно стремительный поток, словно половодье. Говорят, когда кишки еретика Лютера раскрылись, и хлынуло дерьмо, из-за этого душа и материя его теологии стала неотделимой от его сердца – высвобождение сознания следовало из раскупорки задницы. Ну, со мной произошло то же самое, это было мое психическое освобождение от пут страха и отвращения; это было разблокированием моего творческого гения.

Это было также прямой причиной фиаско II Bistro.

Так как я использовал немного своего отца и левое бедро мисс Лидии Мелоун, чтобы сделать Rosettes Stuffed with Olives and Almondsи Roast Loin with Peach and Kumquat Stuffing.В тот момент я не осознавал, сколь тщательно нужно контролировать силу своего искусства. Я также забыл о состоянии злобы и бешенства, в котором умер мой отец; психические вибрации в мисс Малоун были также слишком сильны – из-за этого и случилось неистовство беспорядочного секса – затем, когда плоть моего отца начала оказывать свое воздействие на чувства, страсть превратилась в ненависть и насилие. Естественно, прошло много времени, прежде чем я научился разбавлять вибрации и видоизменять их эффект.

После убийства и приготовления Генриха Херве – он был превращен в изумительно сочные и превосходные блюда! – я почувствовал, что вынужден рассказать близнецам об остальных, а именно о том, что послужило причиной кошмара в II Bistro.

– Вы скормили своего отца посетителям? – спросил Жак, и его рот открылся от удивления.

– Да. И его подружку. Но я тогда не знал, как контролировать энергию. Они были переполнены этим – сексуальностью мисс Лидии Малоун и яростью моего отца. Энергия была слишком сильной. Больше такого не повторится, теперь я очень осторожен.

– Теперь?

– Да. Были и другие после моего отца, но до Генриха Херве.

– Другие?

– Пожалуйста, больше не повторяй то, что я сказал. Там было – ну, – около полудюжины, я полагаю. Я не вея точный подсчет. Тем не менее, теперь вы все знаете и сможете помогать мне в моей работе. Особенно в приобретении необработанных материалов.

– Вы ожидаете, что. мы будем помогатьвам?

– Именно. Почему бы и нет? Вы ведь помогли мне с Генрихом Херве.

Жанна сказала:

– Это другое дело. Это потому, что мы с братом не любили его.

– Вы должны понять, – сказал я, – что в этом нет ничего личного– я служу своему искусству, своему творческому гению.

– Нельзя положить в банк творческий гений, Маэстро.

– Нет. Но в банк можноположить наличные. Тогда мы придем к соглашению?

Они с минуту смотрсли друг на друга, колеблясь. Затем Жанна сказала:

– Давайте сядем и поговорим.

Я нетерпеливо тряхнул головой.

– О чем мы должны поговорить?

– О цифрах, Маэстро, – сказал Жак. – О цифрах.

Агония и экстаз

Обед, данный для Amici di Germaniaимел такой финансовый успех, что я решил предложить им еще один вечер chez Orlando– и на этот раз не было бы никакого Генриха Херве, чтобы бросить тень на действо со своими «Roses and Moonlight», «Goodbye»Тости, «Praise Jehovah Mighty God»или жалкой «Old Man River».

– Чаевые почти такие же, как счет, – радостно завопила Жанна, хлопая в ладоши.

– Абсолютно понятно, – сказал я, – что спутники Герра Херве не разделяют его скаредности.

– О да, он был скрягой.

– Но только не после смерти, – добавил я. – После смерти он стал расточительным.

– Позвольте нам надеяться, что Amiciбудут столь же великодушны и во второй раз.

– Ты можешь рассчитывать на это, Жанна, – промурлыкал я.

Ради получения сырья для моего акта творения я разделался с Герром Штрайх-Шлоссом; в конце концов, если то, что он сказал мне, было правдой, и множество его товарищей в обществе разделяли его склонность к – к дисциплине– они бы непременно съели друг друга в плотском экстазе, который будет добыт у того, кто испустил последний вздох в агонии удовольствия, получаемого от боли. Правда, их членство было увеличено вдвое, но я подумал, что это было бы очень низкой ценой, чтобы заплатить за наслаждение от моего стола. Я ни на мгновение не представлял, что отсутствие Герра Штрайх-Шлосса будет прокомментировано так же, как и в случае Генриха Херве – который, к слову, находился совсем недалеко; Генрих, я знал, порой пропадал неделями напролет, уезжая в некий провинциальный тур, организованный его многострадальным итальянским агентом, Умберто Тамизи – только в эти вечера, могу добавить, мои посетители обходились без его бесконечных вечерних представлений. Возможно, они могли вообразить, что Отто фон Штрайх-Шлосс уехал вместе с ним – во всяком случае, меня это не особо волновало. Что меня действительноволновало – так это то, что я преподнесу им самый невероятный гастрономический опыт в их жизни – съедобную экспозицию принципов Поглощения, гения моей философии, превосходно сделанный гением моей кулинарной техники манифест.

Таким образом, я написал Герру Штрайх-Шлоссу в штаб-квартиру Amid di Germania, приглашая его на вечер «частного развлечения», и он согласился, отозвавшись на послание. Ликуя, я приступил к воплощению своих замыслов.

«Я полагал, что вы были лучшего мнения обо мне», – пробормотал Отто фон Штрайх-Шлосс, когда мы вместе сели в моем кабинете. Было по сезону тепло, и через открытое окно доносился запах великолепного римского вечера: чеснок, эспрессои герань. Отдаленное жужжание парней на своих мотороллерах, охотившихся за женской добычей, было словно легкое жужжание насекомых поздним летом – ненавязчивое, успокаивающее, обнадеживающее, смертоносное.

– Пожалуйста, не сочтите за труд, – ответил я.

– Что?

– Посмотрите на это как на отклик.

– Отклик, Герр Крисп?

– Именно.

– Отклик на что, могу я спросить?

– Ну, – сказал я, тщательно выбирая слова, – я тщательно обдумал ваше высказывание относительно – дисциплины…

– А…

– И я начал понимать, что это объединяет нас с вами. Ваших коллеги в Amidи меня, вот что.

Герр Штрайх-Шлосс подвигался в кресле, переместив вес своего тела с одной ягодицы на другую. Его скрещенные ноги неожиданно показались очень длинными в обрамлении тесных черных военных штанов.

– Вы хотите присоединиться к нашему небольшому братству, – выдохнул он, его лицо вспыхнуло внутренним энтузиазмом. Его здоровый глаз сверкнул, словно холодная голубая сталь; другой был матовым, словно у дохлой рыбины.

– Это да. Но еще…

– Еще, Герр Криспе?

– Еще – я думаю, что вы и я – мы вместе, я имею в виду – мы можем узнать силу моих чувств.

– Или, может, подтвердитьих?

– Именно, Герр Штрайх-Шлосс.

– Я знал это, – сказал он хрипло. – О да, я знал это. С того самого момента, когда я увидел вас, я был уверен, что наши вкусы будут в высшей степени схожими. Вы не возражаете, если я закурю?

– Нисколько. Пожалуйста, чувствуйте себя свободно.

Он достал из кармана тонкий серебряный футляр и вытащил сигарету; он протянул ее мне на ладони.

– Спасибо, не стоит.

Он прикурил, глубоко затянулся, затем выдохнул из ноздрей струю серебряно-голубого дыма.

– Моя интуиция безошибочна, – заметил он. – А у меня было предчувствие относительно вас.

– Я польщен.

– В то самое мгновение, когда Герр Херве представил нас.

– Как поживает дорогой Генрих? – спросил я.

– На самом деле, я не знаю. Я не видел его некоторое время.

– Уехал выполнять обязательства в другую часть страны, быть может? – сказал я, используя возможность предложить благовидный предлог, объясняющий его отсутствие.

– Возможно. Он делает это время от времени.

– Да, я знаю. Его исчезновение никоим образом не нечто выдающееся – да?

– Никоим образом.

Герр Штрайх-Шлосс выдохнул перо дыма прямо мне в лицо.

– Я думаю, – сказал он медленно, – пришло время вам обращаться ко мне более фамильярно. Вы можете звать меня Отто.

– Хорошо, Отто. А вы можете называть меня Орландо.

Герр Штрайх-Шлосс улыбнулся очень отталкивающим

образом: такая же улыбка, я думаю, последнее, что видит в жизни кролик, прежде чем змея набросится на него. Если бы Отто фон Штрайх-Шлосс имел некое подозрение относительно участи, которая ожидала его, то неловкость испытывал бы он, а не я.

– Мой дорогой Орландо, – сказал он, и его голос был смазан смесью вынужденной сдержанности и возрастающим желанием, – теперь я вижу, что вечер действует просто как катализатор – удобрение, так сказать…

– Да?

– …и что-то глубоко внутри, неизвестное и о чем мы даже не догадываемся, разве только, возможно, в экстазе запретных мечтаний, подсказывает, что вы всегда были одним из нас. О, дорогой друг, это не столь самоочевидное открытие, превосходящее в смысле ценности открытий, касающихся природы мира вокруг нас, которые мы достаточно глупо называем «наукой»? Разве единственная истинная наука – наука о нас самих?

– Я уверен, что-то из того, что вы сказали – верно.

– Да, да, совершенно верно. Открыть, что кто-то является, и житьэтим до конца. Это путь… путь…

– Путь гения? – предположил я, отчасти уязвленный тем, что этот нелепый извращенец, увлеченный красноречием своей собственной псевдопсихологии, украл моевоззрение.

– Именно так! – завопил он, обдав меня слюной, – путь гения.

Я с глубоким ужасом заметил, что немалая выпуклость образовалась в передней части его обтягивающих черных штанов. До сих пор, спланировав этот вечер с математической – если не сказать одержимой – точностью, я знал, что был готов ко всему.

– Я надеюсь, что вы будете моим проводником, – сказал я спокойно.

Он потянулся вперед в своем кресле, все его тело напряглось. Я почти мог обонять желание, ожидание. Я не смел включать свою синэстезию.

– О, здесь мы подходим к сердцу причины. Вы предлагаете совместное рискованное предприятие…

– Я? Да, полагаю, что так.

– Урок любви к дисциплине…

– Да.

– Я не подведу вас, Орландо, поверьте мне. Я буду вашим учителем в искусстве боли, с готовностью принявшим обязанности, ведь боль уступает перед покорностью.

– Ясно, но строго.

– Да, ясно, но строго. Да, строго,я обещаю вам. Ваш проводник, ваш учитель, ваш ментор. Боль, словно стеснительная девственная невеста, Орландо: у кого-то нет силы, чтобы насладиться ей, кто-то не может никоим образом потребовать, чтобы она уступила свою восхитительную сладость – о, нет! Ее нужно упрашивать в спокойной манере, уверяя, что ее ласка желанна по причине тысячи и одного маленького засоса, когда чувствуешь прикосновения любви и уважения; только тогда она поверит, что ее красота в высшей степени и истинно желанна, тогда она согласится к единению.

Его лицо потемнело, и он продолжал:

– Есть те, кто не поймет нашу любовь к ней, – сказал он.

– Да?

– Да, это правда. Есть множество тех, кто будет уважать нас – неестественно– за то, что выносим такую любовь по отношению к ней.

– Господи, вы удивляете меня.

–  Amid di Germania– это оплот против тех, кто не понимает и не допускает такой любви, как наша.

– Уверен, что так оно и есть.

– Но, Орландо – о, какие чудеса ожидают тебя! – когда боль уверяет любовника в преданности и дает ее всю, тогда как пронзенная плоть невесты поражает жаждущего жениха с экстазом самой изысканной интимности, то же делает боль в полноте соединения, возмещая до последней капли ее сладость, улетучивая всю нерешительность, все сомнения, весь страх. Она становится Госпожой, леди, которая не может быть отвергнута, не позволяет сдерживаться, та, что требует, дает и получает удовольствие от невообразимой глубины и продолжительности.

К моему изумлению, я увидел слезы, медленно стекающие по его щекам – точнее, по одной щеке, так как стеклянный глаз не мог плакать. В полумраке моего маленького кабинета его лицо казалось пронизанным, его особенности окаменели в некой неописуемой эмоции, которая пронзила его так, как булавка пронзает бабочку.

– Я любил ее с ранних лет, – сказал он таким тихим и мягким голосом, что он был едва слышен. – Мы были товарищами – любовниками – так долго, что теперь я не могу вспомнить то время, когда мы не ходили рука об руку, она и я. Это были отношения обоюдной преданности: я отдавал ей непоколебимую, неизменную верность, выполняя любую невысказанную просьбу, которой она награждала меня. И более того: она все это время отдавала мне дружбу – была преданным последователем, товарищем в своей службе – и каждый из них был счастьем для меня, удовольствием и открытием. Вместе мы обеспечивали таинство ее изящества, подготавливая обряды и ритуалы ее литургии. Как вы думаете, насколько полно это связывало двух людей друг с другом? Они стали братьями, любовниками – так как между ними было видно ее тело: тела – каждая их сущность – становились причиной ее откровения. Два сердца бились как одно, в порыве чистой верности… грудь напротив груди… боль в боли во славу беши… в ее честь, выпивая до дна из источника ее наслаждения.

Он очаровывал меня. Низкий, волнообразный голос, нашептывающий извращения, ласкающие интонации, излагающие такие непристойности… полумрак и благоухание вечера… они объединились для того, чтобы убаюкать меня в некоем своеобразном спокойствии, словно уход на пенсию, который был прекрасным в своей безнадежности. Я был убаюкан в согласии. Я знал, что должен был немедленно прервать очарование или до конца остаться в нем.

Собрав каждую унцию силы воли, словно пробуждая самого себя от какого-то глубокого наркотического сна, я сказал:

– Есть только одна вещь.

– Да? – промурлыкал Герр Штрайх-Шлосс, бровь над его неподвижным глазом поднялась вверх.

– Всего лишь небольшая вещь. Я думаю, что было бы лучше, если бы ваш первый урок – ну, – если бы ваши инструкции мне прошли бы в активномрежиме.

Он кивнул.

– Я прекрасно вас понимаю, дорогой Орландо. Боль, как я уверен, – я говорил об этом, когда мы впервые встретились, – беспощадна в своей непосредственности, безупречности значения и намеренья. Она не допускает противоречий. Она – вы правы – лучше представляется в своей уникальной сочности в третьей части, замещающей, так сказать, риск столкновения лицом к лицу в первое время. Я буду не только вашим учителем, Орландо, я также буду вашей моделью – не только верховным жрецом, но и самоотверженной жертвой.

– Я знал, что вы поймете мою точку зрения, – сказал я с заметным облегчением.

Герр Штрайх-Шлосс встал на ноги и протянул свою вспотевшую ладонь для рукопожатия.

– Давайте, мой дорогой господин, пришло время для нашего первого урока.

– Так быстро?

Он мимоходом посмотрел на меня и сказал:

– Кстати, во время урока вы будете Папочкой.

Папочкой?

Из одежды на нем остались только блестящие кожаные ботинки. Его бледное, достаточно привлекательное мускулистое тело сверкало, подернутое тонкой пленкой пота. Он встал передо мной на колени, подобно просителю перед идолом, склонив голову и скрепив руки. По его настойчивому требованию, на мне были только трусы.

– Я был таким непослушным, – сказал он, его голос был неестественно высоким и походил на голос школьника.

– Почему? Что вы сделали? – строго спросил я. Мы провели последние тридцать минут, добиваясь совершенно правдоподобного тона – не слишком благоговейного и не чересчур покладистого. Идеальная смесь сочувствующего понимания и непоколебимой нравственности.

– Я был непослушным. О, пожалуйста, пожалуйста, Папочка, не наказывай меня!

– Ты знаешь, что я долженнаказать тебя, если ты был непослушным.

– Да, я знаю. Папочка всегда хороший, но просто…

– Суровый, но справедливый, – сказал я и услышал, как он издал тихий стон удовольствия.

– О да, да, суровый, но справедливый.

Затем он взял мою руку и положил ее на свою левую грудь.

– Ущипни меня здесь, – пояснил он отступающим от темы шепотом, словно фарсовый актер, шипящий в сторону зрителям.

Я схватил горячий маленький сосок, уже набухший, между указательным и большим пальцем и сжал, поворачивая его изо всех сил.

Он завопил от боли.

– О, Папочка! Папочка, щипай, выкручивай и дергай их, пока не поранишь!

– Каким же ты был непослушным! – пророкотал я.

– Сильнее, Папочка, о, сильнее!

– Расскажи мне подробно, как ты был плохим мальчиком…

– Я был непослушным и отвратительным и – ой, каким плохим,Папочка…

– Тогда ты будешьнаказан.

– Наказание – это ужасно…

– Но хорошо.

– О, но очень хорошо!

– Очень хорошо, ты знаешь, что должны делать все плохие мальчики, да?

– Пожалуйста, Папочка, пожалуйста…

– Мольбы не помогут, призывы к жалости не помогут. Ты был плохим мальчиком, и для твоего же блага ты будешь страдать.

– Пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста! – завопил голый и нелепый Отто фон Штрайх-Шлосс, который, совершенно точно, был в раю; на самом деле, я начал даже наслаждаться своей ролью, но в настоящее время меня не заботят точные выводы из этого – я предпочитаю думать, что я просто вошел в дух игры, и по более достойной причине.

Герр Штрайх-Шлосс повернулся на коленях лицом от меня, вытянулся вперед на локтях и раздвинул свои ягодицы; они были бледными, покрытыми голубыми пятнами и блондинистыми волосами, похожими на пух.

– Папочка собирается наказать тебя прямо сейчас, – сказал я. – Папочка не хочет, но он должен, потому что ты был очень плохим мальчиком.

– Да, оченьплохим, – захныкал Герр Штрайх-Шлосс.

– Папочка собирается отшлепать тебя.

– О! Это будет больно?

– Конечно, больно.

– Я буду плакать?

– Несомненно, ты будешь плакать.

– Меня накажут прямо сейчас?

– Конечно.

– Без одежды?

– Абсолютно и совершенно голым. Ни одного шва, чтобы прикрыть тебя. Все плохие мальчики должны снять с себя последний клочок одежды перед наказанием. Папочка должен видеть все.

Перевернутое лицо Отто фон Штрайх-Шлосса уставилось на меня через подмышку. Он гримасничал и украдкой трогал себя между ног.

В отсутствии своих простроченных кожаных ремней, он выбрал на кухне стальную линейку с толстой деревянной ручкой, которая, по его мнению, лучше подходила для работы, и это был тот инструмент, который в данный момент я опускал на его левую ягодицу с немалой силой; высокого тона, острый, чистый вжииииик!звучал действительно достаточно громко в моем маленьком кабинете, глубокое темно-красное благо, раскинувшееся румянцем, было отчетливо различимо в слабом свете раннего вечера. Я поднял линейку вверх, ударил его еще раз, и еще раз.

Он бормотал, фыркал, тихо говорил сам с собой детским голосом, становясь более возбужденным каждый раз, когда я наносил удар по его заду.

– Да, да, да! – ревел он, – Папочка должен еще наказать меня, еще – о, да…

– Папочка наказывает своего голого мальчика!

Неожиданно, я обнаружил, что перенесся назад в сценарий моего собственного детского наказания – один только раз отец ударил меня той старомодной клюшкой для крикета. Это было потрясающе, как мощно, как реально было воскресшее воспоминание, развернувшееся перед моим мысленным взором во всех мельчайших деталях: я чувствовал кожу кресла, чувствовал дуновение воздуха позади моих ноц слышал тяжелое дыхание моего отца, когда он опускал клюшку на мой обнаженный зад – и, главным образом, слышал еще и крик моей обожаемой матери. Я был пойман, опутан, словно муха в липкой паутине, в этом ярком путешествии во времени. Чем быстрее и сильнее я лупил Герра Штрайх-Шлосса, тем, казалось, быстрее и сильнее мой отец лупит меня, хотя его вздохи были невнятными; чем пронзительнее и истеричнее становились его крики, тем разнообразнее были крики моей Королевы Хайгейта, хотя, в то же время, я думаю, она издала тогда только один вскрик. Словно печенье Пруста, моя стальная линейка стала техникой для внутреннего путешествия во времени.

Затем, вновь вспоминая движение руки моего отца, похожей на клешню краба, сзади, к моим яйцам, в подобной же манере я подался вперед и схватил сухопарую, болтающуюся мошонку Герра Штрайх-Шлосса. Я нежно сжал ее.

– О да, – пробормотал я. – Прекрасная парочка… Прекрасная…

Затем я начал бить его с неистовой силой, опуская линейку поочередно на каждую ягодицу.

– Ты плохой, плохой мальчик, ты безнравственный, чудовищный ребенок! – кричал я.

– О Боже, Папочка наказывает меня – накажи меня сильнее, о, Папочка, о, пожалуйста…

– Ты ужасный ублюдок, ты мерзкое, жалкое создание!

– Еще, Папочка, еще – сильнее, сильнее – о, Папочка – о, да, да…

И тут я почувствовал легкие, теплые брызги на своем лице – это была кровь. Герр Штрайх-Шлосс вытянулся на коленях, его дыхание было быстрым и неглубоким, его пятнистые плечи поднимались. Кровь, ярко-красная, стекала по его ногам. Я увидел, как подрагивал его эрегированный член.

– О, Папочка! – заорал он во весь голос. – Теперь, да, кончаю – о! – теперь!

Прежде чем он на самом деле смог кульминировать, я сильно ударил его по голове деревянной рукояткой линейки и он тотчас же осел.

Когда это произошло, я подумал: Manzo Gordiano dei Piaceri del Dolore [183]183
  Молодая Говядина «Гордиево Наслаждение от Боли» (фр.).


[Закрыть]

Manzo Gordiano dei Piaceri del Dolore

1  ³/ ₄фунта (800 грамм) превосходной плоти, взятой у того, кто скончался

от удовольствий боли, порезанной на 8 больших кусков

4 жидкие унции (120 миллилитров) оливкового масла

2 луковицы шалота, мелко порезанного ДЛЯ МАРИНАДА:

3/4 бутылки «Кьянти»

2 столовые ложки винного уксуса

1 луковица, мелко порезанная

2 головки чеснока, очищенные и порезанные

1 побег свежего чабреца, свежего розмарина

1 лавровый лист

1 маленький кусочек оранжевой приправы

Смешайте вместе все ингредиенты для маринада и оставьте в получившейся смеси плоть не менее чем на 24 часа. После этого профильтруйте мясо, овощи и травы, и сохраните жидкость.

Пожарьте мясо несколько мгновений на обеих сторонах в оливковом масле. Добавьте шалот, порезанные овощи и травы. Прожарьте чуть подольше, затем перенесите на жаростойкую глубокую тарелку и полейте жидкостью маринада. Готовить на нижней полке духовки при температуре 150ºС/300ºF, указатель рукоятки на 2 порядка, 3 ¹/ ₂часа.

Блюдо, которое я подал Amici di Germania,было настолько сенсационным, что я даже не ожидал этого, учитывая действие плоти Герра Штрайх-Шлосса и склонности братства.