Текст книги "Битва дипломатов, или Вена, 1814"

Автор книги: Дэвид Кинг

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 33 страниц)

Глава 24
ВРЕМЯ ДЕЛИТЬ ПИРОГ

Все позади или почти позади. Тучи рассеялись. Благоприятным исходом переговоров Европа обязана отъезду лорда Каслри.

Из разговора на балу в начале 1815 года

Прибытие в Вену герцога Веллингтона повлияло не только на дипломатическую активность и светский календарь конгресса. Оно непосредственно затронуло и творческую деятельность художника Жана Батиста Изабе, скрупулезно отображавшего конференцию на холсте. Он уже немало потрудился над тем, как уместить на одной картине всех главных персонажей конгресса, многие из которых являлись его патронами, не ущемляя ничье национальное и личное самосознание.

Полотно, на котором представлены делегаты конгресса, собравшиеся в конференц-зале, выполнено в лучших традициях венской дипломатии. Глаз сразу же замечает Меттерниха, президента конгресса: он единственный выписан стоящим во весь рост на переднем плане. Тем не менее в центр помещен лорд Каслри: он сидит, грациозно скрестив ноги и поставив локоть на стол. Свет, льющийся из окна, падает на Талейрана, сидящего у стола со шпагой, свисающей к полу. Два пустующих кресла справа и слева от него еще больше выделяют его фигуру, как и джентльмены, обратившие на него свои взоры (точь-в-точь как посланцы малых государств, избравшие его своим лидером).

Изабе уже положил последние штрихи на композицию, и теперь он решал, как быть с появлением в городе герцога Веллингтона. Писать картину заново? Нелепо. Еще нелепее проигнорировать такого известного человека. Но как вписать его в полотно, на котором все лучшие места уже заняты? И художник нашел простой и изящный выход: запечатлеть пришествие герцога в Вену. В таком случае Веллингтона можно поместить в дальний левый край картины, нисколько не принижая его значимость. Единственная проблема возникла, когда Веллингтон не захотел оставаться в истории в профиль (из-за длинного носа). Художник преодолел и эту трудность, сделав герцогу комплимент: именно с боку он, дескать, больше всего похож на короля Генриха IV. Успокоившись, Веллингтон согласился и даже похвалил Изабе: «Вы дипломат, сударь, ваше место – на конгрессе».

Не сразу согласился позировать художнику Гумбольдт. Ему не нравилось собственное лицо, и он долго отнекивался, говоря, что и гроша не даст за то, чтобы потом смотреть на «свое уродство». Изабе пообещал: ему нужны не деньги, а удовольствие запечатлеть на холсте одного из самых выдающихся участников конференции. Для этого потребуется всего лишь несколько сеансов.

– И это все? – удивился Гумбольдт.

Поняв, что тратиться не придется, прусский посол великодушно сказал:

– Я к вашим услугам. Делайте со мной что хотите.

Когда картина была закончена, все восхищались коллективным портретом. Особенно удался Гумбольдт. Посол Пруссии тоже был доволен: и тем, что не заплатил ни гроша, и тем, как он, шутя, говорил, Изабе «прекрасно изобразил нечто, напоминающее меня».

Действительно, никто не остался в претензии к льстивой кисти Изабе. Художник смог угодить всем, картина стала не просто известной, а знаменитой, хотя и воспроизводит совершенно вымышленную сцену. Двадцать три сановника, изображенные на полотне, никогда не собирались в таком составе. Каждого из них Изабе писал в отдельности, а потом скомпоновал всю композицию. Художник непроизвольно отразил и символический характер самого конгресса, которого на самом деле не было, а была его имитация.

Февраль оказался плодотворным месяцем. Министры великих держав активно встречались, вели переговоры, что не совсем вяжется с расхожим стереотипом «танцующего конгресса». Балы, конечно, не прекращались, но, как отмечают историки, все вдруг погрузились в работу. «День и ночь» корпел над бумагами лорд Каслри, готовясь к отъезду в Лондон. Засыпал от усталости за письменным столом канцлер Гарденберг. Не выходил из кабинета, словно прикованный цепями, как Прометей, князь Меттерних.

В феврале наконец великие державы пришли к согласию по Польше: создать все-таки Польское королевство. Оно будет состоять главным образом из территории бывшего Варшавского герцогства; за Австрией сохраняется Галиция, за Пруссией – Познань и Гданьск (Данциг), за Россией – основная часть Восточной Польши. Краков объявляется вольным, независимым и нейтральным городом. Новое Польское королевство получалось намного меньше, чем то, которое виделось русскому царю (с населением 3,2 миллиона человек, а не 10—11 миллионов). Тем не менее, по конституции, Польша «навсегда придавалась» России, а ее королем становился царь Александр. Компромисс многим пришелся не по душе, особенно польским патриотам.

После единодушного осуждения работорговли великие державы более или менее определились и с решением саксонской проблемы. Несмотря на протесты Пруссии, Саксонское королевство сохранялось. Фридрих Август оставался его королем, со столицей в Дрездене. Мало того, Саксония имела все шансы получить процветающий Лейпциг и удержать за собой три пятых королевства, включая земли на востоке и на юге, наиболее населенные и богатые регионы.

Пруссии доставались остальные две пятых территории Саксонии и треть ее населения, мизер по сравнению с тем, на что нацеливались прусские посланники вначале. Пруссия не получила ни одного крупного города, не оправдались и ее расчеты завладеть стратегическими горными проходами в Богемию. В ее распоряжение переходили лишь крепости на водных путях в Восточной Германии (в том числе Эрфурт, Торгау на Верхней Эльбе и историческая цитадель Виттенберг, родина протестантской Реформации).

Дабы умиротворить прусского союзника, царь Александр предложил поделиться своим польским паем и отдать Пруссии город-крепость Торн на реке Вистула (Висла).

В общем, Пруссия не осталась внакладе. К ней перешли Вестфалия, которой еще недавно правил младший брат Наполеона Жером, шведская Померания, земли архиепископства Трира, некоторые территории Ганновера и Нидерландов, предложенные в последнюю минуту лордом Каслри. Самое главное, великие державы согласились отдать Пруссии значительную часть Рейнланда, принадлежавшую когда-то Священной Римской империи, вместе с Кёльном, его прекрасным средневековым собором и выгодным местоположением на главном торговом пути Европы. В итоге население Пруссии увеличивалось до обещанных 10 миллионов, а Британия добивалась своей главной цели – сделать Пруссию сильной державой.

Но пожалуй, самым значительным и непредвиденным даже для самой Пруссии результатом венских компромиссов стало то, что ее центр тяжести переместился с востока на запад. Более того, Пруссия приблизилась к Франции. Похоронив вековое соперничество Бурбонов и Габсбургов, конгресс втянул Пруссию в Рейнланд и посеял зерна новых раздоров, чреватых для Европы военным противоборством.

В самой Пруссии мало кто испытывал радость от сделки. Приверженцы Фридриха Великого откровенно негодовали. «Что же теперь будет с Германией? – спрашивала, недоумевая, Гумбольдта его жена, имея в виду потерю Саксонии. – Армию вознаградили этой землей, она – наша, и теперь мы должны оставить ее, даже не оказав никакого сопротивления». «Любому истинному солдату обидно за Пруссию, ему будет стыдно носить прусскую военную форму», – ворчал фельдмаршал Гебхард фон Блюхер. Когда стало известно о сделке, разъяренная толпа забросала окна берлинского дома канцлера Гарденберга камнями.

Прусскую делегацию винили во всех смертных грехах, в продажности, слабости, в том, что ее просто-напросто облапошил «хитрый соблазнитель» Меттерних. Но Гумбольдт прекрасно знал и другую сторону всей истории. Он писал жене, что Пруссия, прирастая за счет Рейнланда, выигрывает гораздо больше. Этот регион продуктивнее, населеннее и в конечном счете ценнее, чем Саксония. «Пруссия теперь стала величайшей германской державой», – заявлял Гумбольдт. Он был совершенно прав насчет продуктивности Рейнланда, хотя еще и не знал истинной ценности этих земель, таивших несметные месторождения угля и железной руды. Через пятьдесят лет регион, который Пруссия с такой неохотой согласилась принять в свои владения, станет ядром прусской индустриальной мощи. Какое-то время будут существовать «две Пруссии», как это представлялось Гумбольдту, восточная и западная, разделенные историческими и культурными особенностями. И географически они были разомкнуты другими независимыми государствами вроде Ганновера. Пруссия действительно имела странные очертания. Но это обстоятельство нисколько не смущало Гумбольдта. Такая противоестественная конфигурация долго не продержится. Первая же война позволит Пруссии заполнить эти пробелы, считал посол.

Дипломаты, перешептываясь на балу или в гостиной, сразу же прекращали разговор или переводили его на другую тему, как только к ним приближался незнакомый человек. Они уже знали, что вокруг них всегда крутятся агенты барона Хагера.

В самом деле, шпики и осведомители трудились, не зная отдыха. Вот, к примеру, один день из жизни агента XX (по отчету из полицейского досье): театр, визит к доктору царя Александра, где он всегда мог выведать настроения в русском посольстве, бал во дворце, рейды по салонам, возвращение домой в пять утра.

Агент XX вращался в высшем обществе, ездил в каретах с сановниками, другие сыщики довольствовались тавернами и ресторанами. Самые последние сплетни узнавались в гастрономическом кафе «Жан де Пари» на Герренгассе, где завсегдатаи не только «насыщали свои желудки, но и с удовольствием чесали языками». За четыре месяца значительно выросла армия слуг, лакеев, привратников, швейцаров и горничных, работающих на полицию.

«Я стал жертвой самого наглого шпионажа, – написал в мемуарах секретарь Марии Луизы барон Меневаль. – Вокруг меня кишмя кишат подлые соглядатаи, следя за каждым моим шагом, жестом, выражением лица». Прусский советник генерал Жомини предупреждал друзей: «Пишите мне только о том, что можно прочитать в газетах». Естественно, и это предупреждение стало известно полиции.

В первых числах февраля в Вене начался Великий католический пост – сорок дней рефлексии и раздумий о своем бытии, заканчивающихся празднованием Пасхи. В это постное время, когда прекращаются всякие танцульки и пиршества, делегаты конгресса потянулись к Захарии Вернеру послушать его бойкие проповеди, посмотреть, как он падает на колени, подпрыгивает, взмахивает руками, то внезапно вскрикивает, то замолкает. В салонах хозяйки чаще стали устраивать лотереи. Они проводились по очень простой схеме: гости приходили со своими подарками, все презенты складывались в общий котел, и затем каждый из присутствующих тянул жребий. «Все играют, и все выигрывают» – так объяснил популярность лотерей Талейран. Действительно, никто не возвращался домой с пустыми руками. Разыгрывались шкатулки, табакерки, мозаики, персидские ковры, фарфоровые вазы – все, что угодно.

Но лорда Каслри уже не интересовали ни проповеди аббата Захарии, ни лотереи. Он готовился к отъезду в Лондон и тянул время, чтобы закончить дела. Две изнурительные недели ушли у него на польско-саксонский кризис и декларацию, осуждающую торговлю людьми. И прежде чем паковать чемоданы и окончательно передать полномочия герцогу Веллингтону, лорд Каслри задумал провести еще одну акцию. У него созрел план, как урегулировать русско-турецкий конфликт, время от времени разгоравшийся то на Черном море, то на Дунае, то на Балканах, повсюду, где соприкасались две империи.

Британский министр хотел, чтобы конгресс выступил гарантом мира на основе статус-кво в этом неспокойном регионе, которому уготовано вскоре превратиться в «пороховую бочку» Европы. Каслри преследовал две цели: сохранить Турцию и умерить аппетиты русского царя, не дать ему воспользоваться слабостью рассыпающейся Османской империи. К своему огорчению, он не встретил понимания не у кого-нибудь, а у самого турецкого султана. Последние переговоры лорд Каслри провел в день отъезда, и тоже безрезультатно. Турецкая болячка осталась незалеченной и впоследствии дала о себе знать кровопролитиями.

15 февраля, раздав прощальные сувениры, среди которых была и украшенная самоцветами табакерка с собственным миниатюрным портретом, лорд Каслри сел в карету и отправился в дальнюю дорогу. Он был удручен: конгресс не оправдал его надежд; зыбкий мир, установившийся в Европе, не продержится и двух лет, считал Каслри. А в Лондоне его ожидали малоприятные объяснения с враждебным парламентом.

Разобравшись с Польшей и Саксонией, делегаты конгресса продолжили, как кто-то язвительно сказал, «делить пирог». Подошла очередь Нидерландов. Великие державы договорились воссоздать Голландское королевство, присоединив к нему Бельгию, Люксембург и другие соседние земли. Королевство получалось больше, чем предусматривалось, но это, похоже, всех устраивало, кроме тех, кто должен был по велению владык Европы войти в него.

Особенно сопротивлялись бельгийцы, недовольные тем, что их судьбу решили «посторонние дяди». Они предпочли бы жить либо самостоятельно, либо с австрийцами, как в XVIII веке, либо с французами, как в блаженные времена революции. Они готовы были сосуществовать с кем угодно, но только не с голландцами, имевшими другую религию, язык, культуру, исторические традиции. Однако Великобритания настояла на создании расширенного Нидерландского королевства и для предотвращения возможной французской агрессии, и для обеспечения собственной безопасности.

Меттерних тем временем был озабочен пограничным конфликтом с Баварией из-за Зальцбурга, родины Вольфганга Амадея Моцарта, богатой к тому же соляными копями. Соседи не могли поделить и Берхтесгаден, горный курорт, послуживший впоследствии логовом для Гитлера и его приспешников (он принадлежал Австрии до того, как Наполеон, захватив его, подарил своему союзнику Баварии). Две страны никак не могли найти взаимоприемлемое решение, переговоры шли со скрипом и завершились фактически уже после конгресса. Австрия получила Зальцбург, а Бавария – Берхтесгаден.

Талейран, успешно преодолевая одну трудность за другой, после Саксонии занялся проблемой Неаполя. Король Иоахим I (Мюрат) все еще оставался на троне. Не всем это нравилось, но мало было и желающих связываться со строптивым маршалом. Талейран приводил все те же аргументы: для стабильности послевоенного мира в Европе исключительно важно подтвердить верховенство принципа легитимности власти и убрать из Неаполя вероломного узурпатора. Мир на континенте не гарантирован до тех пор, пока в Европе правит хоть один узурпатор.

Талейран спешил, чувствуя, что конгресс вот-вот закруглится. По городу ходили слухи о предстоящих отъездах то одного, то другого сюзерена. Русский царь объявил о намерении вернуться домой еще в середине февраля (дата отбытия переносилась несколько раз). Теперь он пообещал, невзирая ни на какие обстоятельства, уехать в Санкт-Петербург к Пасхе, которая по русскому православному календарю в 1815 году приходилась на последний день апреля.

Вслед за царем выразили желание вернуться домой и другие монархи. Даже хозяин конгресса император Франц проявлял беспокойство. Ему вдруг захотелось посетить Милан, Венецию, загубленную жемчужину Адриатики (в 1797 году Наполеон уничтожил Венецианскую республику, просуществовавшую более тысячи лет), и еще несколько чудесных городов Северной Италии, возвращенных Австрии. Он уже, наверное, понял, в какие расходы его ввергли нескончаемые банкеты и балы-маскарады; ему явно надоели бесцеремонные гости.

Массовое желание поскорее уехать из Вены побудило Талейрана обратиться к русскому царю за содействием в восстановлении короля династии Бурбонов в Неаполе. Но Александра больше интересовала другая проблема: почему король Франции не заплатил два миллиона франков, обещанных Наполеону?

– Я не был в Париже пять месяцев, – ответил Талейран. – Мне ничего не известно об этом.

– Договор нарушен, – назидательно сказал Александр. – Мы обязаны настоять на его исполнении. Мы рискуем уронить свое достоинство. Мы не можем отступиться от своих слов.

И император Франц с ним полностью согласен, добавил Александр.

– Я сочту за честь доложить обо всем, что ваше величество соизволили сказать мне, – ответил Талейран и попытался повернуть разговор на Неаполь. Он привел все свои доводы и о легитимности, и об узурпаторстве. Но у царя тоже имелись соображения на этот счет. И, как показали дальнейшие события, не менее весомые.

Действительно, король Людовик XVIII из двух миллионов франков не выплатил Наполеону ни одного су. Собственные средства Бонапарта тем временем таяли на глазах. Он должен был содержать около тысячи гвардейцев, придворных, дворец, не говоря уже о расходах на поддержание образа жизни, достойного императора Эльбы.

До Наполеона доходили слухи о перебранках коронованных особ в Вене, а собственные информаторы доносили о требованиях некоторых делегатов конгресса перевезти его куда-нибудь подальше от Европы. Поступали сообщения и об усиливающемся хаосе во Франции. Армия получала половину довольствия или не получала его вовсе. Многие офицеры были уволены либо заменены королевскими служаками, годившимися только для парадов. Правительство тонуло в собственном «злонравии и слабоумии», многие французы открыто сожалели о том, что лишились императора.

Сам же Наполеон помрачнел и затосковал. Жизнь во дворце затихала уже в девять вечера. Бонапарт подходил к фортепьяно, одним пальцем выстукивал первые четырнадцать аккордов симфонии Гайдна № 94 («Сюрприз») и, опустив голову, шел спать. Близкие знали, как тяжело Наполеон переживал свое поражение. Он мучился оттого, что подписался под отречением, почти не сопротивляясь. Зачем он слушал больше своих советников, а не самого себя? Эта мысль терзала, не давая покоя.

Тогда-то, в период затяжной депрессии, в один из февральских дней и прибыл на Эльбу таинственный гость, тридцатилетний безработный чиновник, бывший субпрефект в Бургундии Флери де Шабулон. Он приехал инкогнито и привез хорошие новости: не только о растущей популярности Наполеона, но и о заговорщиках, замысливших свергнуть Людовика XVIII и возвести на трон его двоюродного брата, герцога Орлеанского. Намек был предельно ясен. Наполеон не имеет права отсиживаться на острове и ждать, пока кто-то другой возьмет корону Франции.

По всей видимости, Наполеон и раньше задумывался над тем, как покинуть Эльбу. Приезд Флери де Шабулона только убедил его в том, что пришла пора действовать. К тому же в середине февраля Кемпбелл собрался отправиться на материк подлечить раны (и заодно навестить любовницу). Кемпбелл говорил, что пробудет там две недели. Наполеон почувствовал прилив сил.

В конце концов, именно благодаря дерзким, наглым выходкам он достигал успехов. Так случилось и в 1799 году, когда он захватил власть, и в 1804 году, когда он стал императором. Смелым, обманным маневром он выиграл битву при Аустерлице. Самыми удачными и эффективными оказывались отчаянные и неожиданные действия, застававшие противника врасплох (иногда они, конечно, заканчивались и крахом, как, например, вторжение в Россию).

Судьба предлагала ему еще одно испытание, и он принял вызов. Наполеон верил в свою звезду. И с такой же энергией и дерзостью, с какой он покорял Европу, Бонапарт начал готовиться к возвращению во Францию. Как всегда, он камуфлировал свои намерения. На бриге «Непостоянный», недавно потерпевшем небольшое крушение на рейде, незаметно для посторонних глаз были укреплены мачты, проведен ремонт, перекрашены борта, так что он стал похож на британский военный корабль.

26 февраля 1815 года, в день отплытия, на острове все выглядело обыденно, привычно. Солдаты высаживали деревья, копались в саду, занимались повседневными делами. Наполеон побывал на обедне, отужинал вечером с матерью и сестрой, а затем поскакал в гавань, отвечая на приветствия несколько удивленных островитян. Шестнадцатипушечный бриг «Непостоянный» уже был готов к отходу. Минуло девять месяцев и двадцать два дня со времени высадки Наполеона на Эльбе. Теперь он отправлялся в обратный путь.

Наполеон привык совершать отважные поступки. Но сейчас он пускался в самое рискованное предприятие. Бонапарт вознамерился вторгнуться в одну из могущественных стран мира, имея 1100 солдат, 7 небольших судов и 4 полевых орудия. Император, похоже, знал то, что было неведомо другим. «Я приду в Париж, – сказал он, – без единого выстрела».

Глава 25
СНОВА СПАСАТЬ МИР

Все произошло так странно, неожиданно, магически, словно в сказке из «Тысячи и одной ночи»... Все случилось, будто по мановению волшебной палочки невидимого чародея.

Из дневника Жана Габриеля Энара, март 1815 года

Часы давно пробили три ночи, когда Меттерних поднялся по мраморным ступеням в свои покои на третьем этаже государственной канцелярии и улегся в постель. Он вернулся с очередного затянувшегося совещания «комитета пяти», и ему страшно хотелось спать. Князь приказал камердинеру не будить его по всякой ерунде. Наступало утро 7 марта 1815 года.

Едва Меттерних погрузился в глубокий сон, как слуга постучал в дверь – пришла депеша с пометкой «срочно». Министр взглянул на конверт и бросил письмо на ночной столик. Но сна не было. Покрутившись в постели до полвосьмого утра, князь все-таки вскрыл конверт. Сообщение его поразило.

Комиссар Нил Кемпбелл докладывал: Наполеон исчез с острова, и никто не знает, куда он подевался. Меттерних как ошпаренный вскочил с кровати, быстро оделся и помчался во дворец Хофбург к императору Францу. В 08.00 утра он уже был на месте.

– Наполеон – авантюрист, – сказал император. – Его дело – создавать всем проблемы, наше дело – сохранять покой в Европе, который он все время нарушает. Поезжайте немедленно к императору России и королю Пруссии. Передайте им, что я готов приказать своей армии снова отправиться во Францию. Не сомневаюсь, они меня поддержат.

По описанию Меттерниха, в 08.15 он встретился с царем в крыле Амалии, затем, перейдя двор, рассказал обо всем королю Пруссии и к 09.00 вернулся в канцелярию, где его ждал фельдмаршал князь Шварценберг. «Менее чем за час, – несколько бравируя, говорил Меттерних, – война была объявлена».

Пока Меттерних готовился к войне, князь Талейран, находившийся во дворце Кауница, все еще пребывал в постели. Рядом с ним сидела племянница Доротея. Она была поглощена горячим шоколадом и думами о генеральной репетиции спектакля, премьера которого должна была состояться вечером. Внезапно их уединение нарушил слуга в белом парике и серо-белой ливрее, принесший записку от Меттерниха.

– Наверно, о времени, когда мы сегодня соберемся на совещание, – предположил Талейран, передавая послание Доротее. Она вскрыла конверт и бегло прочитала письмо.

– Бонапарт бежал с Эльбы, дядя! – сказала она. – Как же теперь быть с генеральной репетицией?

– Репетиция от вас, мадам, никуда не уйдет, – спокойно произнес Талейран. Он неспешно встал, позвал слуг, совершивших привычный ритуал омовения и одевания, и поехал в канцелярию Австрии.

Экстренное совещание Меттерних назначил на десять часов утра. Первым в канцелярию прибыл Талейран, и министр сразу же зачитал донесение.

– Вы знаете, куда направился Наполеон? – спросил Талейран.

– В сообщении об этом ничего не говорится.

– Он высадится где-нибудь на итальянском побережье и махнет в Швейцарию, – предположил Талейран.

– Нет, он двинется прямо в Париж, – заявил Меттерних.

Его предсказание казалось сомнительным. Тогда многие думали, что юг Франции поддерживает короля и настроен против Наполеона. Для Бонапарта было бы безумием избрать такой путь. Русский корсиканец Поццо ди Борго уверенно предрек: «Если Наполеон вздумает там появиться, его моментально схватят и вздернут на ближайшем дереве».

В эту минуту в кабинет Меттерниха вошли князь Гарденберг и граф Нессельроде, а за ними последовал и герцог Веллингтон. Он был не в духе – дурные вести заставили его отказаться от утренней охоты.

Посовещавшись, посланники поняли, что им остается только гадать о возможных намерениях Наполеона. Одно было ясно: надо держать в тайне известие о его побеге, чтобы не баламутить город. Утренние газеты «Винер цайтунг» и «Эстеррайхишер беобахтер» ни словом не обмолвились об исчезновении Бонапарта. На следующий день в «Эстеррайхишер беобахтер» появилось краткое сообщение в рубрике «Иностранные новости» в разделе итальянской хроники.

Не был поставлен в известность даже помощник Меттерниха Фридрих фон Генц, которому сам Бог велел все знать как секретарю конгресса. Генц тем же утром заходил к Меттерни-ху. Они, как обычно, обсуждали дела конгресса, но министр не счел нужным посвятить собеседника в историю с бегством императора Эльбы. Генц лишь днем услышал о происшествии от своего друга Вильгельма фон Гумбольдта.

События такого рода трудно утаивать, тем более среди людей, привыкших питаться слухами. Если о чем-то стало известно более чем одному человеку, будьте уверены, скоро об этом узнают все. Информация каким-то образом просочилась, и, как уже повелось на конгрессе, о ней впервые заговорили в театре.

В тот вечер в Редутензале давали любительский спектакль по пьесе Коцебу «Старые сердечные дела» («OldLove Affairs»). Присутствовали царь, король Пруссии, все главные персонажи конференции. Они вели себя так, словно ничего не произошло. Их взгляды были устремлены на сцену. Ведь в спектакле участвовали дочь Меттерниха Мария, племянница Талейрана Доротея и прелестная Габриелла Ауэрсперг, новая привязанность царя.

В то же время в зале было заметно необычайное оживление; зрители, склоняясь друг к другу в плюшево-бархатных, с позолотой креслах, перешептывались, посматривали на сановников. Графиня Бернсторф и графиня Лулу Тюргейм, по их словам, услышали о побеге Наполеона в театре. Мемуаристка Тюргейм описала в дневнике, как сановники с притворной бесстрастностью изучали сцену в театральные бинокли, хотя занавес еще и не был поднят. Графиня Бернсторф уловила даже некоторый «испуг на их лицах».

Все понимали, что Наполеон страшен: у него пока нет армии, но она скоро появится. Его любят солдаты, гордящиеся тем, как их полководец сокрушал королей, брал города и одерживал одну победу за другой. Наполеон привил французам чувство собственного достоинства, прославил Францию, а потерпел поражение только потому, что его предали изменники-маршалы. По сравнению с ним король Людовик и его приспешники – жалкие ничтожества.

Простые французы тоже могли поддержать Наполеона. Как много? Этого пока никто не знал. И за рубежом у него могли появиться сторонники. Венский конгресс кого-то разочаровал, но кого-то и озлобил. Иоахим Мюрат, бывший наполеоновский маршал, все еще оставался королем Неаполя и мог встать под знамена Бонапарта.

Прежде всего недовольны конгрессом были поляки. По докладу одного агента, в Польше с ликованием встретили известие об исчезновении Наполеона: наконец они осуществят свою мечту – добьются независимости. Наполеон обещал им королевство, и теперь он наверняка сдержит свое слово.

Возможен и такой вариант. У царя случится очередная «эволюция в умонастроении», и он бросит союзников на произвол судьбы. Такая перспектива их беспокоила: они дали ему то, что хотели дать, но Наполеон может посулить больше.

Паника тем временем понемногу улеглась, и союзники начали обвинять друг друга. Посыпались упреки в адрес британцев – они-де не уследили, потеряли бдительность. Где находился прославленный британский флот, когда Наполеон покидал Эльбу? Почему с острова уехал комендант Нил Кемпбелл? Талейран так и написал королю: «Британцы, в чью обязанность входило надзирать за каждым его шагом, проявили непростительную беспечность».

– Мы не караульщики Наполеона, – парировал наскоки лорд Стюарт. – Никто не давал нам права его сторожить.

И в словах посла была доля истины. Наполеон считался суверенным правителем независимой, пусть и крошечной державы. В договоре об отречении не содержалось ничего такого, что запрещало бы ему уезжать с Эльбы. Кроме того, Британия не подписывала договор, позволивший Бонапарту обосноваться рядом с континентом. Британцы, строго говоря, не признали прав Наполеона ни на остров, ни на титул императора. Можно ли было возлагать на них ответственность за то, что Наполеон сбежал с Эльбы?

Французы винили кого угодно, только не себя, хотя, кто знает, все могло быть иначе, если бы французское правительство выполнило свои обязательства. Король Людовик XVIII не выплатил обещанные два миллиона франков. Французам об этом напоминали, но напоминания игнорировались. К неудовольствию Талейрана, правительство короля наделало много глупостей. Датский министр иностранных дел записал в дневнике: французы уподобились тюремщикам, заточившим опасного преступника в темницу, оставившим его без куска хлеба, но забывшим запереть дверь и теперь горюющим из-за того, что узник сбежал.

Прусский посол Гумбольдт со своей стороны хотел знать: откуда у Наполеона взялись деньги на побег? Французское правительство исключалось, а у самого Бонапарта средства должны были уже иссякнуть. Ходили слухи о том, что незадолго до побега Эльбу тайно посетил австрийский генерал, барон Франц фон Коллер, и эти слухи подтвердились. Что он делал на Эльбе? Австрийцы заявляли, будто генерал устраивал развод Наполеона и Марии Луизы. Многие отнеслись к этим разъяснениям скептически. Разве не в интересах Австрии сделать так, чтобы австрийская эрцгерцогиня оставалась императрицей Франции, а ее сын – наследником французского трона? Не приложила ли Австрия руку к побегу Наполеона?

Теперь о роли во всей этой истории русского царя. Если уж кого винить, то, наверное, его в первую голову. Из-за «сентиментальности» Александра и отправили Наполеона не куда-нибудь, а на Эльбу, несмотря на протесты союзников. Как и британцы, Меттерних предупреждал об опасной близости места ссылки к берегам Европы, а Талейран уже во время конгресса несколько раз пытался добиться отправки Наполеона подальше от Эльбы. Предлагались и Азоры, и остров Святой Елены в Южной Атлантике, но его не послушали.

Конечно, неожиданная выходка Наполеона внесла свои коррективы в мирную конференцию. Запланированные на весну отъезды пришлось временно отложить.

Британский дипломат лорд Кланкарти, сообщая Каслри о настроениях на конгрессе, писал, что за внешней беззаботностью «скрывается мрачное предчувствие беды». Общее мнение: Наполеона надо остановить, прежде чем он раздует новый пожар войны.