Текст книги "Флейта Аарона. Рассказы"

Автор книги: Дэвид Герберт Лоуренс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 20 страниц)

– Так почему бы не согласиться на это, не примириться с этим? – сказал Лилли.

– Потому что я не могу. Не могу. Хотел бы, но не могу. Городское мещанство, буржуазия – те могут. Да. Только они одни. Буржуа, лавочники – они умеют служить своим женам, и жены любят их. Их жены дебелы и счастливы, они холят своих мужей и всегда им изменяют. Таковы буржуазные женщины. В каждой из них сидит кусочек Мадам Бовари. Буржуазный муж покладист. Он – лошадь, а она – кучер. По первому ее кличу он подставляет голову под хомут. И оба довольны. Они это могут. Но я – слуга покорный! – и маленький итальянец гневно топнул ногой.

– Вы правы, мой мальчик, – сказал Аргайл. – Женщины взяли верх над нами, и мы, как извозчичьи лошади, привыкли бежать, когда они крикнут: «пошел». Я испытал все это на собственной шкуре. Но я порвал вожжи и разбил нашу брачную упряжку.

– Но разве нельзя установить в браке равновесия двух воль? – спросил Лилли.

– Голубчик мой, ведь равновесие по законам физики заключается в том, что когда одна сторона поднимается, другая опускается вниз. Одна сторона дает, другая принимает – вот единственное правильное соотношение в любви. В наше время женщина стала активной стороной. В этом, увы, не может быть сомнения. Она ведет, мужчина следует за ней. Вот как обстоит дело. Мужчина идет на поводу. Достойное для него положение! – ответил Аргайл.

– Но почему бы мужчине не принять этого положения вещей? – возразил Лилли. – Ведь наука находит такой порядок естественным во всей живой природе.

– К черту науку! – закричал Аргайл. – Ни один мужчина с каплей здравого смысла и чувства своего достоинства не захочет подчиниться этому.

– Да! Да! Да! – закричал итальянец.

– Так, каков же ваш вывод, господа? – спросил Аарон.

– Погодите, – перебил его Аргайл. – Скажите сперва, похоже ли, по-вашему, на действительность то, что говорит маркиз? Ведь вы женаты. Ваш личный опыт подтверждает это или противоречит этому?

– А ваш? – ответил Лилли вопросом.

– Мой опыт совершенно совпадает с тем, что рассказывает маркиз, – ответил Аарон. – Совершенно. До последней черты.

– И мой был, к сожалению, чересчур похож на это, – с гримасой сказал Аргайл.

– А ваш, Лилли? – с какой-то тревогой спросил маркиз.

– Да, не слишком разнится от вашего, – неохотно ответил тот.

– Ага! – воскликнул Дель-Торре, вскочив так, словно он неожиданно нашел что-то.

– Что же должен, по-вашему, делать мужчина? – обратился Аарон к Лилли.

– Я ничего не собираюсь делать. Я просто не отвечаю на посвист, когда меня вздумают так позвать. Задайте лучше этот вопрос Дель-Торре.

– Не знаю, что делать, – отвечал тот. – Знаю только, что это должно измениться. Мужчина должен стать зовущим, а женщина – отвечающей.

– Фью! Этого никогда больше не будет, – сказал Аарон.

– Пожалуй, что и не будет, – мрачно согласился итальянец. – Теперь происходит вот что: обжегшись несколько раз, мужчина ищет такую подругу, которая стала бы отвечать ему, а не только тащить на привязи своей страшной сексуальной воли. Он ищет юную девушку, невинную, еще неопытную, ничего не знающую, и думает, что такая не возьмет над ним верх. Он думает, что будет обладать ею, а не она им, потому что она юна. Но его ждет разочарование. Потому что теперь годовалое дитя если оно – девочка, уже обладает в зачатке всеми свойствами сорокалетней женщины, и в ней уже заложена воля к подчинению себе мужчины.

– Ужасная вещь – современная женщина, – заявил Аргайл.

– И ужасно, что мужчина не может перестать любить свою жену даже тогда, когда становится невыносимо ее любить, – сказал маркиз.

– Бывает, что он бросает ее, как сделал Аарон, – заметил Лилли.

– И тогда кидается искать себе другую, – возразил маркиз.

– Всегда ли? – усомнился Лилли. – Разве вы ищете женщину, Аарон?

– Я не хочу ее искать, – ответил Аарон. – Но я знаю, что не могу существовать так, один во всей вселенной, ощущая пустоту вокруг себя. Это можно выносить день или год, но это не может длиться всю жизнь.

– Разве человек не способен быть одиноким, до последнего предела замкнутым в самом себе? – задумчиво произнес Лилли.

– Это – бессмысленное требование, – возмутился Аргайл.

– Вы хотите уподобить нас Симеону Столпнику, одиноко высящемуся на своем столпе.

– Я не имею в виду брать пример с Симеона Столпника. Я спрашиваю только: разве нельзя жить со своей женой и любить ее, иметь детей – и все-таки чувствовать себя одиноким, знать, что в глубине глубин ты один, – и радоваться этому? Ведь по существу человек одинок в мире, навеки одинок. Такова его сокровенная природа. Связанность с другим существом – вещь вторичная и более поверхностная, – ответил Лилли.

– Можно быть одиноким в чем хотите, – сказал Аргайл, – но только не в любви.

– Нет, именно в любви! Именно в любви, более чем в чем-либо ином.

Этими словами Лилли закончил разговор, так странно начатый маркизом Дель-Торре в маленькой лоджии, высоко над Флоренцией.

XVIII
Маркиза

Аарон не забыл о приглашении и явился к Дель-Торре на обед. Но когда в комнату, куда ввел его слуга, вошла хозяйка, он был глубоко поражен. Он почти не узнал ее. Она показалась ему похожей на дьяволицу со своей низко спущенной на брови прической и во всем блеске современной жестокой женской элегантности. На ней было чудесное платье из тонкого вельвета глубокого синего цвета, с перевязью из золотистого газа вокруг бедер. Покрой платья был подчеркнуто современным. Оно оставляло открытым значительную часть ног, спину, грудь и прекрасные белые руки от самых плеч. Вокруг шеи поблескивало ожерелье из темно-синих сапфиров. Губы были вызывающе красны, а брови откровенно подчеркнуты гримировальным карандашом. Ее вид одновременно испугал и восхитил его. Она села против него, и ее точеные ноги в золотистой паутине тончайших чулок волнующе засверкали своей полуобнаженностью. Взгляд Аарона невольно приковался к ним.

Снисходительная улыбка маркизы указывала на то, что она заметила произведенное ею впечатление.

– Вы не забыли, надеюсь, принести свою флейту? – произнесла она своим однозвучным, печально-спокойным голосом.

– Да, она со мной.

– После обеда я, может быть, решусь петь, если вы согласитесь аккомпанировать мне. Хотите?

– Я думал, вы не любите петь с аккомпанементом.

– Я имею в виду не аккомпанемент, в прямом смысле слова, а исполнение мелодии голосом в унисон с флейтой. Не знаю, как это выйдет. Хотите попробовать?

– Попробуем.

Вошел Манфреди. Он и дома был в военной форме. Протянув обе руки гостю, он приветливо воскликнул:

– Здравствуйте! Как я рад вас видеть! Надеюсь, все у вас благополучно?

– Да, благодарю вас, – ответил Аарон, с недоумением подметив на красивом лице маленького маркиза какую-то странную улыбку.

– Где вы были вчера? – спросил Манфреди.

– Я был в Уффици.

– В Уффици! Какие картины смотрели?

– Мы были вдвоем с Деккером. Мы бегло осмотрели все.

– А что произвело на вас наибольшее впечатление?

– У меня перед глазами до сих пор стоит Венера Ботичелли. Венера на раковине. Она прекрасна. Легко представить себе женщину гораздо более совершенного сложения. Но мне понравилось ее тело и пронизанный солнцем морской воздух, словно просвечивающий сквозь него.

– По-моему, у нее такое выражение, точно она хочет показаться невиннее, чем она есть, – сказала маркиза. – Согласны ли вы с общим мнением, что главную прелесть Ботичеллиевой Венеры составляют стыдливость и невинность?

– Невинность? Я никогда в жизни не придавал ей большого значения, – сказал Аарон.

– Ха-ха-ха, – засмеялся маленький полковник. – Я разгадал вас. Вы принадлежите к той породе мужчин, которые хотят играть роль Антония при Клеопатре. Ха-ха!

Аарон вздрогнул, как от удара, но сделал вид, что шутка Манфреди показалась ему смешной. Мозг его сверлила мысль: правда ли, что он хочет сделаться Антонием при Клеопатре? Он невольно взглянул на маркизу. Она смотрела в сторону, но явно чувствовала на себе его горящий взгляд. И вдруг обернулась к нему с играющей на губах призывной, жутко откровенной улыбкой. Аарон почувствовал, что в дьявольских чарах ее глаз и этой улыбки все связывавшие его запреты растаяли. Холодок страха заполз в его сознание, но другая, более могучая, чем страх, горячая волна захлестнула его.

И в этот миг она стала для него Клеопатрой.

Вошедший слуга доложил, что обед подан. Маркиза усадила Аарона рядом с собой. Обед состоял из изысканных и легких блюд. Но Аарон не замечал, что ел.

За кофе разговор коснулся служебных обязанностей Манфреди. Он очень тяготился ими и не мог дождаться обещанной вскоре демобилизации. Затем беседа перешла на палаццо, в котором жили супруги Дель-Торре.

– У нас наверху есть терраса с прекрасным видом. Она видна из ваших окон, мистер Сиссон. Обратили ли вы на нее внимание? – спросил Манфреди.

– Нет.

– Так поведем туда нашего гостя, – предложила маркиза.

Манфреди накинул на плечи жены яркую вышитую шаль, и, пройдя несколько дверей, они стали подниматься по лестнице. Она вывела их на просторную открытую террасу. Отсюда расстилался широкий вид на противоположный берег реки, на Лунгарно, на стройную башню Палаццо Веккио и на широкий купол собора, над которым в ночном небе, мерцая, ярко сияли крупные звезды. Внизу бежали по мосту горящие огнями маленькие трамваи, а возле самого дома, в саду, росла группа пальм.

– Видите, – сказала маркиза, приблизившись к Аарону так, что касалась его плечом, – вон там, напротив, ваш пансион Нардини. Из вашего окна вам видно нашу террасу. Вы можете узнать ее по этим пальмам. Вы ведь живете в верхнем этаже?

– Да, в верхнем этаже. Вон то открытое окно посредине. Это моя комната.

– Как странно. Я часто смотрю на это окно, хотя совсем не знала, что вы там живете, – сказала маркиза.

Она неприметно все теснее прижималась к нему плечом. И в этот миг он знал с тою же несомненностью, с какой знал, что настанет день его смерти, – знал, что станет любовником этой женщины. Нет, что уже стал ее любовником.

– Ты простудишься, – сказал жене Манфреди.

Они вернулись в комнаты.

– Теперь очередь за вашей флейтой, – сказала маркиза.

– А вы будете петь? – спросил Аарон.

– Сперва вы должны сыграть что-нибудь.

Он подчинился ее желанию. Как и в прошлый раз, он удалился один в большой неосвещенный зал. Поток звуков властно полился из флейты. С первой ноты маркиза точно преобразилась. Исчезла свойственная ей обычно напряженность, которой дышала вся ее фигура. В позе ее чувствовалась теперь какая-то затихшая покорность. Она слушала, низко опустив голову, застыв в неподвижности, только грудь ее быстро поднималась от учащенного дыхания.

Когда Аарон закончил и вернулся в маленькую гостиную, она встретила его счастливой, покорной улыбкой. Она молчала и только улыбалась ему. И эта улыбка на одно мгновение показалась Аарону более страшной, чем то первое впечатление жуткой элегантности, которым она поразила его в начале вечера.

– Мне ужасно хочется, чтобы вы сыграли у нас как-нибудь в один из наших субботних музыкальных утренников, – обратился к нему Манфреди. – С аккомпанементом. Мне страшно хочется послушать вас с аккомпанементом рояля.

– Отлично. Я буду очень рад, – отозвался Аарон.

– Превосходно! В таком случае вы не откажетесь поупражняться со мною вместе, чтобы я мог вам аккомпанировать?

– Разумеется. С великим удовольствием.

– Как я вам благодарен! Приходите же в пятницу утром. Мы просмотрим ноты и выберем что-нибудь.

Аарон обратился к маркизе и спросил ее, не раздумала ли она петь.

– А вы хотите, чтобы я пела?

– Очень.

– Хорошо. Так сначала я буду петь одна, чтобы вы составили себе представление о моем пении. А потом вы будете аккомпанировать мне – в унисон, как вы обещали.

Она подошла к двери и стала там, по-девически опустив руки вдоль бедер. Вся ее фигура дышала теперь скромной элегантностью. Подняв очаровательным движением голову и устремив глаза куда-то мимо Аарона, она запела старую французскую песенку.

У нее был чудесный, сильный и нежный голос. Но на этот раз он дрожал, сбивался, переходил почти в речь. После трех куплетов она окончательно сбилась и была этим очень огорчена.

– Нет, – сказала она, – ничего не выйдет! Не могу сегодня петь. – И она опустилась в кресло.

– Очаровательная песенка! – сказал Аарон. – У вас есть ноты?

Она встала, не отвечая, и разыскала ему маленькую нотную тетрадь.

– Что значат эти слова? – спросил Аарон.

Она перевела ему слова песни. Он взялся за флейту.

– Вы ничего не будете иметь против того, чтобы я ее сыграл? – сказал он.

И он заиграл. Мелодия была очаровательно проста. Аарон, казалось, подхватил тембр и манеру ее голоса.

– Спойте еще раз, – предложил он, – а я буду играть.

– Я не могу петь, – ответила она, с горечью покачав головой.

– Давайте попробуем, – настаивал он.

– Я знаю, что не смогу, – сказала она, но все-таки поднялась.

Он остался сидеть у маленького столика, прислонив ноты к стоящей лампе. Она, расстроенная, стояла несколько поодаль.

– Я всегда была такая, – сказала она. – Я никогда не могла петь, если не была чем-нибудь одержима, а тогда это уже переставало быть пением.

Но Аарон продолжал настаивать. Он держал флейту у рта наготове и смотрел на маркизу. Он взял первую ноту, но та все не начинала, молча перебирая свой носовой платок. Тогда он заиграл песенку. После первого куплета он опять взглянул на нее. Полунасмешливая улыбка играла в его глазах. Он опять дал ей начальную ноту, и она вдруг запела, точно по его приказу. Флейта тотчас же вступила, с мягкой силой и уверенностью поддерживая ее голос, который, задрожав на первых тактах, вскоре оправился и окреп. Ее душа и голос вдруг освободились от каких-то пут, и она запела, запела так, как хотела, как всегда мечтала петь – без тех внутренних преград, которые ее обычно связывали. Она пела полным голосом, а флейта как бы скользила рядом с ней. О, как это было восхитительно! Какое наслаждение было петь в творческом восторге эту маленькую песенку!

В первый раз! В первый раз в жизни душа ее вздохнула полной грудью. Всю жизнь до сих пор ее дыхание было коротким и неполным. Теперь же она дышала полно, глубоко, до самых глубинных недр своего существа. О, как это было чудесно! Она вся сияла. Песнь кончилась. Она продолжала стоять с сияющим, счастливым лицом, точно очнувшись после сна, как бы преображенная, и смотрела на Аарона с торжествующей усмешкой.

– Браво, Нэн! Это как раз то, чего вы хотели, – сказал ее муж.

– Не правда ли! – повернула она к нему свое изумительное, сияющее лицо.

Но выражение его лица, – морщинистого лица гнома, было в этот момент какое-то странное.

Она пошла и села в свое кресло совсем тихо, точно в трансе. Мужчины тоже сидели молча. И в этой тишине, среди этих трех людей разыгрывалась маленькая драма, смысла которой они и сами не понимали. Манфреди знал, что Аарон сделал с этой женщиной то, чего он никогда не в силах был сделать. И все же эта женщина принадлежала ему, а не Аарону, и он чувствовал себя смущенным. Аарон же весь горел от внутреннего торжества. Он сотворил маленькое чудо и чувствовал себя чем-то вроде чудотворца.

Аарон и Манфреди сидели, отвернувшись друг от друга, и почти не разговаривали. Казалось, какие-то невидимые руки отводили их головы друг от друга, заставляли их смотреть в противоположные стороны. Лицо Аарона выражало торжество, и по нему мелькала чуть заметная вызывающая улыбка. Лицо же итальянца казалось старым, обезьяноподобным, и на нем тяжелым каменным пластом залегла горечь. Маркиза смотрела то на одного, то на другого в каком-то изумлении, в том изумлении, какое бывает у только что распустившегося цветка, впервые увидевшего мир. Аарон глядел на нее и думал о том, какая это божественная женщина, женщина, созданная для радости и наслаждения. И разве он не имел права на нее? Разве он не завоевал ее?

Аарон поднялся и стал прощаться.

– Мы повторим это еще когда-нибудь, не правда ли? – сказала она.

– Я приду, как только вы прикажете, – ответил он.

– В таком случае это будет скоро, – сказала она.

Он вышел и вернулся в свой пансион. Войдя в комнату и положив флейту на стол, он посмотрел на нее и улыбнулся, вспомнив, что Лилли называл ее Аароновым жезлом.

– Итак, ты все же зацвел? – пробормотал он.

Он заснул беспокойно и видел во сне странные, мрачные столкновения каких-то людей, похожие на уличный бунт в Милане, но гораздо более страшные. Впрочем, к утру он освободился от этих снов.

Когда он взглянул на часы, было уже девять. Он позвонил, чтобы ему подали кофе. Он чувствовал, что час его настал. Восстав из пепла, Феникс вновь бросался в огонь.

В десять часов он уже переходил мост. Он написал ей на своей визитной карточке несколько слов с просьбой дать ему на некоторое время тетрадь с песнями, чтобы он мог заранее прочитать их. Лакей, относивший карточку, вернулся и передал, что его просят подождать. Аарон вошел.

Теперь он сидел в маленькой гостиной и ждал. Маркиза вышла далеко не сразу. На ней была тонкая блуза и синяя юбка. На этот раз она почти не была подкрашена. Протягивая ему руку, она кинула на него томный и многозначительный взгляд. Что-то необычное было в складке между ее бровями. И голос был необычайный, – в нем звучали странные, загадочные ноты. Он поднял на нее глаза, и лицо его просияло.

– Вы хотели ноты с французскими песнями? – сказала она.

– Да, я хотел разучить их.

– Хорошо, вот они. – И она принесла ему маленькую желтую тетрадь, в которой были только слова и мелодия, без аккомпанемента. Она стояла, протягивая ему тетрадь и словно чего-то ожидая, но вся ее поза, казалось, имела какое-то другое значение.

Он открыл ноты наугад.

– Но мне нужно знать, которые именно вы поете, – сказал он, стоя рядом с ней, с открытой тетрадью в руке.

– Да, да, – ответила она, заглядывая в тетрадь через его плечо, в то время как он перевертывал страницы. – «Trois jeunes tamboures», – сказала она, – вот это! И потом: «En passant par Lorraine», «Auprés de ma blonde». О, это я страшно люблю!

Он стоял и мысленно проигрывал мелодию.

– Хотите, чтобы я сыграл ее? – спросил он.

– О, да! Очень, – ответила она.

Он взял флейту, прислонил тетрадь с нотами к какой-то вазе и заиграл. Маркиза местами вполголоса вторила ему. Но, играя, он чувствовал, что теперь она не поддается чарам его игры. Между ними не было внутреннего соприкосновения. Каким-то таинственным образом она боролась с ним, противилась ему, его мужской воле и огненному желанию. Он вдруг понял, что она не хочет, чтобы он рассматривал ноты. Тогда он отложил тетрадь и повернулся к ней, несколько смущенный, не отдавая еще себе отчета, что будет дальше, но ясно ощущая ее настороженность.

Он взглянул на ее лицо, – оно было совершенно непроницаемо. Опять это было лицо Клеопатры, но в нем мелькало что-то новое и горячее. Он не мог этого понять до конца. Что такое было в этом лице, что его так беспокоило, почти сердило?

– Почему вы не снимаете пальто? – сказала она, глядя на него странными расширенными глазами.

Странная женщина – он не мог ее понять. Когда он снял пальто и сел, он почувствовал, что она смотрит на его ноги, на его тело, – и это было ему неприятно. Но его по-прежнему неудержимо влекло к ней, к ее чудесным белым рукам, ко всему ее гибкому, нежному телу. И он не хотел ни сам противиться этому желанию, ни допустить, чтобы кто-нибудь другой воспротивился ему.

– Что вы делали сегодня утром? – спросила она.

– Ничего, – сказал он. – А вы?

– Ничего ровно, – ответила она.

Они продолжали сидеть молча, он – с низко опущенной головой. Вдруг он взглянул на нее.

– Мы будем любовниками? – сказал он.

Она сидела, отвернув лицо, и не отвечала. Сердце его лихорадочно билось, но она не сдавалась.

– Мы будем любовниками? – прозвучал опять его голос с оттенком легкой иронии.

Лицо ее постепенно темнело, – и он был этим очень поражен.

– Да, – проговорила она вдруг, все еще не глядя на него, – если вы хотите.

– Хочу, – сказал он, не отрывая глаз от ее лица, которое она старалась спрятать.

– Когда и где? – спросил он.

Она опять сидела молча, точно в борьбе с собой. Наконец, взглянула на него долгим, темным, странным взглядом, который не понравился ему.

– Ведь вы не требуете чувств и не хотите, чтобы я говорил вам о них? – сказал он.

Ироническая усмешка пробежала по ее лицу.

– Нет, я знаю этому цену, – сказала она с удивительным хладнокровием, – и ничего этого не хочу.

– В таком случае?..

Она продолжала сидеть, уставившись на него расширенными, странными глазами. Ему было неприятно.

– Что вы думаете увидеть во мне? – спросил он, улыбаясь.

Она опять отвернулась от него, и опять лицо ее потемнело.

Он ждал.

– Может быть, мне уйти? – сказал он, наконец.

– А вам этого хочется? – спросила она, все еще отворачивая от него лицо.

– Нет, – ответил он.

Она опять замолчала.

– Куда мне придти к вам? – сказал он.

Она помолчала минутку, затем сказала:

– Я пойду в свою комнату.

– Я не знаю, где она.

– Я вам покажу.

– И я приду к вам через десять минут. Через десять минут, – подчеркнул он еще раз.

Она встала и вышла из комнаты. Он последовал за ней до дверей ее спальни. Когда она, взявшись за ручку двери, взглянула на него, он низко наклонил голову. Потом, взглянув на часы, вернулся в гостиную.

Там он стоял, расставив ноги и заложив руки за спину, неподвижный и уверенный в себе, выжидая назначенного срока. Минуты текли. Он взглянул на часы – прошло ровно десять минут. В это время он услышал шаги и хлопанье дверями, и решил подождать еще пять минут. Когда они истекли, он прошел прямо в ее комнату. Вошел и запер за собой двери. Она лежала в постели, повернувшись к нему спиной.

Она показалась ему странной, – не такой, какой он ожидал. Лежа в его объятиях, она похожа была на ребенка, тогда как обыкновенно в ней чувствовалась вполне зрелая женщина. Она прижималась к нему, как сестра. Да, как юная сестра или как ребенок, – и это приводило его в беспокойное недоумение. Даже в самое темное, глубокое мгновение страсти она казалась ребенком, лежащим в его руках. Но он чувствовал, что этот ребенок каким-то непонятным, но несомненным образом издевается над ним. Каким-то непонятным и странным образом, с слепым упорством глубочайших слоев своей женской природы, она противилась ему. Он знал, что эта женщина – не для него. Да, теперь он знал это.

Когда, после долгого сна, он проснулся и пришел в себя, на улице ложились уже первые тени вечера. Он вскочил и посмотрел на часы.

– Четверть пятого, – сказал он.

Она взглянула на него широко открытыми глазами, но ничего не сказала, а продолжала смотреть на него все с тем же странным, ненасытным детским любопытством в глазах. Он стал быстро одеваться. Она все смотрела на него, не произнося ни слова.

Когда он оделся и наклонился над ней, чтобы проститься, она обвила его шею руками, которые казались теперь необычайно хрупкими. Целуя ее и чувствуя эти хрупкие руки на своей шее и пряди ее волос на своем лице, он еще раз ощутил ее неодолимую силу. Ему хотелось уйти. Ему хотелось поскорее освободиться от этих рук, объятий, волос, от ее любопытства, от ее странной, ненавистной силы.

– Приходите еще, – шепнула она на прощание.

Ему трудно было представить, что эта та самая женщина, которая так молчаливо сидела за чаем у Алджи и поразила его тогда своей сдержанностью.

– Приду! Теперь прощайте!

Он еще раз поцеловал ее и вышел из комнаты. Быстро схватив свое пальто и шляпу, он выбрался на улицу.

Он вышел на Понте-Веккио. Окна ювелирных магазинов уже сверкали огнями. Ему хотелось есть, и он решил зайти в лавочку, где можно было перекусить на ходу и выпить вина. Он проглотил несколько маленьких бутербродов и несколько стаканов марсалы и не знал, что делать дальше.

Он опять вышел на улицу. Уже темнело и в городе загорались огни. Он чувствовал себя совершенно опустошенным. Мозг его точно высох, а зоркость сознания притупилась. Его томило нервное беспокойство и, казалось, что у него в кармане лежит письмо от сэра Уильяма Фрэнсиса. Сэр Уильям в письме опять поддразнивал его по поводу провидения, в которое он будто бы верил. «Я буду очень рад услышать что-нибудь о вас и узнать, как обошлось с вами с тех пор, что не виделись, ваше благосклонное провидение, – надеюсь, оно не оказалось для вас роком».

Аарон повернул назад и направился к почте. Там он купил лист бумаги и сел за столик, чтобы написать ответ. Было очень трудно писать в таком состоянии, когда сознание его словно померкло и он едва мог держать в руке перо. Однако писать было необходимо. И вот как раз в эту минуту, когда все его способности были приглушены и притуплены, он написал самую большую, самую глубинную правду: «Я не хочу, чтобы рок или провидение были ко мне благосклонны. Я не хочу любви и доброты. Я не верю в гармонию и любовь. Я верю в борьбу – и ни во что больше. Я верю в борьбу, которая проявляется всюду. И если дело касается женщины, – я признаю только любовный поединок, хотя бы мне было суждено оказаться в нем побежденным. Я хочу, чтобы мир меня ненавидел, потому что не могу вынести и мысли, чтоб он меня любил. Ибо из всех вещей на свете любовь – самая убийственная для меня, особенно, если она исходит из такого отвратительного мира, как тот, в котором мы живем…»

Такое письмо предстояло получить бедному сэру Уильяму. Но в сущности оно было адресовано Аароном самому себе. Но не так ли всегда бывает со всем значительным, что мы пишем, – как в письмах, так и в книгах?

Письмо разрядило напряженность его душевного состояния. Аарон почувствовал возможность вернуться домой. Он шел и радовался, что тут же, во Флоренции, поблизости от него, находился Лилли и что в трудную минуту можно к нему пойти. Он думал и о том, что есть у него еще на свете Лотти, и сердце его горело по отношению к ней острой горечью.

Он вернулся к себе в комнату и лег, хотя было еще рано. Лежать в своей прохладной постели, одному, – какое это блаженство, какая свобода!