Текст книги "Флейта Аарона. Рассказы"

Автор книги: Дэвид Герберт Лоуренс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 20 страниц)

На диване, вблизи Аарона, сидела маркиза Дель-Toppe, американка из южных штатов, прожившая почти всю свою жизнь в Европе. Ей было под сорок; она была красива, прекрасно одета и, – среди суеты этого сборища – совершенно спокойна. Было заметно, что она находится у Алджи на ролях львицы. Она ничего не ела, потягивала свой чай и молчала. Она казалась грустной, может быть, даже нездоровой. Глаза у нее были печальные. Но она была тщательно подтянута, элегантно и просто одета. И сидя так, – полногрудая, грустная, витающая где-то, она напоминала Аарону современную Клеопатру, думающую о своем Антонии.

Ее муж, маркиз, был маленький, крепкий итальянец, в защитной форме кавалерийского полковника, в кожаных крагах на ногах. У него были голубые глаза, коротко остриженные, темные волосы. Голова была жесткой, военной. Его легко было бы принять за австрийца или немца, если бы не итальянская живость и склонность к гримасе во всем облике. Он скорее походил на гнома, – не безобразного, но странного.

Аарон молчал, не зная, с чего начать. Но он остро чувствовал присутствие сидящей около него женщины, чувствовал ее руку близко от своей. Она закурила, упорно-молчаливо, как бы отсутствуя, с какой-то тенью на темных приподнятых бровях. У нее были темные волосы, но с мягким коричневым оттенком, а кожа нежная и светлая. Грудь ее, должно быть, была мраморно-белой. Почему эта мысль пришла Аарону, – он никогда в жизни не смог бы этого объяснить.

Манфреди, ее муж, вращал своими голубыми глазами, гримасничал и смеялся со стариком Ланти. Но было заметно, что внимание его было обращено в другую сторону, – в сторону жены. Аарону надоело стоять с чашкой, он поставил ее и молча повернулся на свое место. Совершенно неожиданно для него маленький маркиз выхватил свой портсигар и, отвесив учтивый поклон, протянул ему.

– Вы не курите?

– Благодарю вас, – ответил Аарон.

– Здесь турецкие, а с этой стороны – венгерские.

– Спасибо, я возьму турецкую, – сказал Аарон.

Маленький офицер захлопнул свой портсигар и предложил спичку.

– Вы впервые во Флоренции? – продолжал он.

– Всего четыре дня, – ответил Аарон.

– Я слышал, вы имеете отношение к музыке?

– Я только играю на флейте.

– Да, но зато вы играете, как артист, а не как любитель.

– Откуда вы это знаете? – засмеялся Аарон.

– Мне сказали, и я этому верю.

– Очень мило с вашей стороны. Но ведь и вы музыкант?

– Да, мы оба музыканты – жена и я. – Манфреди взглянул на свою жену. Она стряхивала пепел с папиросы.

– Какие? – спросил Аарон.

– Что вы имеете при этом в виду? Конечно, дилетанты.

– Нет, я подразумеваю инструмент. Рояль?

– Да, рояль. Жена, кроме того, поет. Но мы уже давно не упражнялись. Я четыре года пробыл на войне, наша квартира была в Риме. Жена часто бывала в Париже, не хотела оставаться одна в Италии. Итак, вы видите, все проходит, уходит!

– Да, – сказал Аарон. – Но ведь вы снова возьметесь за свое искусство?

– Мы уже начали. По субботам у нас бывают музыкальные утра. В ближайшую субботу – струнный квартет и соло на скрипке. Будет играть дочь профессора Тортоли, композитора; вы, может быть, слышали про нее?

– Да.

– Вы ничего не будете иметь против того, чтобы прийти послушать?

– Будет страшно мило с вашей стороны, если вы придете, – сказала вдруг его жена совершенно просто и естественно.

– Я буду очень рад.

– Смотрите, приходите.

Пока они так беседовали, к ним подошел Алджи.

– Ну как, маркиза, можем мы надеяться хоть на один романс?

– Нет, я не пою больше, – прозвучал медлительный, контральтовый голос.

– Да, – сказал Манфреди, – она не хочет, хотя отлично могла бы петь. Таков ее каприз.

– Боже мой! Боже мой! – воскликнул Алджи. – Вот еще новое несчастье в списке наших бедствий. Но… но… неужели никто из нас не сможет переубедить вас? – улыбнулся он ласково и патетически, с особым выражением в глазах.

– Не знаю, – ответила она. – Что будет, то будет.

– Может быть… – И тут миниатюрный хозяин повернулся в сторону Аарона: – может быть, мистер Сиссон, ваша флейта выманит из птички ее звуки? Знаете, как дрозд, вызывающий другого на состязание! Не считаете ли вы это вероятным?

– Право не знаю, – ответил Аарон.

– Вот видите, может быть, вы сделаете чудо, мистер Сиссон. Не сыграете ли вы нам?

– Я тоже прошу вас, – поддержала его маркиза. – Флейта – один из любимейших моих инструментов.

– Очень жалею, что я не принес ее с собою, – мне не хотелось идти в гости с футляром.

– Как жаль, что она не помещается в вашем кармане, – сказал Алджи. – Увы! Сколько разочарований. Я никогда еще так остро не чувствовал, что наша уютная жизнь в нашем уютном, старом мире рушится…

Гости начали расходиться. На лестнице Аарон очутился рядом с маркизой и ее мужем. У самого выхода маркиз спросил жену:

– Как мы поедем, дорогая, на трамвае или в экипаже? – Видно было, что он бережлив.

– Пешком, – ответила она, взглянув через плечо на Аарона. – Нам с вами, кажется, по дороге? – И все трое направились через город.

– Ты уверена, что это будет не слишком утомительно для тебя? – спросил маленький офицер, покровительственно взяв свою жену под руку. Она была выше его, но он не смущался этим.

– Нет, мне приятно пройтись.

– Да, если только потом не придется расплачиваться за это.

Из этого диалога Аарон понял, что маркиза была не вполне здорова. По-видимому, она страдала какой-нибудь нервной болезнью, потому что глаза ее подергивались порой пеленой отчуждения от всего окружающего, что так характерно для невропатов.

В этот воскресный вечер улицы Флоренции были запружены толпами прогуливающихся солдат в серо-зеленой форме. Наши спутники с трудом пробивали себе дорогу. Маркизу ежеминутно приходилось прикладывать руку к кепи, отдавая честь. Серо-зеленые, грубые, похожие больше на мужиков, чем на военных, солдаты слишком откровенно провожали маркизу глазами.

Подошли к мосту, где им предстояло расстаться.

– Не хотите ли зайти к нам выпить стакан коктейля? – спросила она.

– Сейчас? – удивился Аарон.

– Да, сейчас самое время для коктейля. Который час, Манфреди?

– Половина седьмого. Зайдите, выпейте с нами, – сказал итальянец, – последуйте нашему обычаю.

Аарон перешел с ними через мост. Маркиз Дель-Торре занимал первый этаж старого палаццо на склоне холма, по ту сторону реки. Слуга отпер им двери.

– Ах, если бы только у нас было тепло. Но это помещение почти невозможно натопить. Мы всегда сидим в маленькой комнате.

Аарон очутился в очень теплой комнате с затененным светом и смесью староитальянской неуютности и современного комфорта в обстановке. Маркиза вышла, чтобы переодеться. Маленький офицер был очень любезен; гость ему, очевидно, нравился.

– Не хотите ли взглянуть на комнату, где мы музицируем? Мы снова начинаем устраивать музыкальные утра, как и раньше, – по субботам. У нас собиралось по пятнадцать – двадцать человек. Я так люблю эти музыкальные собрания. Но боюсь, что жена далеко не так увлечена ими, как раньше. Мне так хотелось бы, чтобы она пробудилась от своего безразличия. Война точно высосала из нее всю жизнь. Здесь, во Флоренции, столько любителей музыки, и очень хороших. Я надеюсь, это развлечет ее, и она станет сама собой. Я так долго пробыл на фронте. Ей было вредно одиночество. Я верю, что теперь ей станет лучше.

Говоря это, он засветил электричество в длинной гостиной. Это была красивая комната в стиле итальянского ампира: прекрасные выцветшие гобеленовые панели, позолоченная мебель и другие вещи придавали ей большое очарование. Она была обширна, не слишком пуста и казалась вполне жилой. Хозяину было приятно показывать ее.

– Конечно, наша квартира в Риме гораздо роскошнее, – сказал он, – но я предпочитаю эту, именно эту. – Какая-то печаль появилась у него во взоре, он начал тушить лампочки.

Аарон с хозяином возвратились в маленький салон. Маркиза уже сидела в низком кресле. На ней была теперь тонкая, прозрачная блузка с открытыми руками и шеей. Полногрудая, с нежной кожей, она производила впечатление сильной телом, но вовсе не слишком полной женщины.

– Манфреди, приготовь же нам коктейль, – сказала она. – Не находите ли вы, что здесь очень холодно? – спросила она Аарона.

– Нисколько, – ответил он.

– Печь все время топится, а толку мало.

– Вы слишком легко одеты, – сказал он.

– Ах, нет, печка должна давать достаточно тепла. Садитесь же. Хотите курить? Вот папиросы и сигары.

– Благодарю. У меня свои. Ваша большая комната так удобна для музыки.

– Да, очень. Не захотите ли вы поиграть у нас как-нибудь?

– Разве вы хотите? Я хотел сказать: разве вас интересует это?

– Что – флейта? Музыка вообще? Как сказать! Раньше я ее очень любила. Теперь и сама не знаю. А Манфреди просто живет ею.

– Вы без удовольствия думаете о своих музыкальных утрах по субботам? – спросил он.

– Да, без особенного удовольствия. Я устраиваю их ради Манфреди. Боюсь только, что он это понимает.

– Вас утомляет большое стечение людей?

– Да, и люди. Но не они одни. Утомляет и угнетает сама музыка. Не знаю почему это случилось.

– Так для чего же вы устраиваете свои утра по субботам?

– Насколько это возможно, я стараюсь не появляться на них… Я уверена, вы подозреваете, что со мной что-то неладно, раз я все так странно воспринимаю, – добавила она наполовину встревоженно, наполовину иронически.

– Нет, я только удивляюсь. Поверите ли, ведь и я чувствую нечто подобное. Оркестр приводит меня в слепую ярость. Мне хочется бросить бомбу.

– Вот именно. На меня он действует точно так же! Но теперь эта идиосинкразия дошла до такой степени, что я уже не чувствую ничего, кроме дурноты; знаете, как при морской болезни.

Ее темно-синие, отяжелевшие и беспокойные глаза остановились на Аароне с какой-то надеждой. Он внимательно вглядывался в ее лицо.

– Да, – сказал он, – я понимаю это. И знаю, что в глубине я такой же. Но я стараюсь об этом не думать, не углубляться. Иначе, что было бы со мной? Ведь я зарабатываю музыкой свое пропитание.

– Музыкой? Неужели? Как неудачно для вас… Но, может быть, флейта не такова? Мне так кажется. Я без неприятного чувства могу думать о ноте, взятой на этом инструменте. А о рояле, скрипке с ее тремоло или об оркестре – я и вспомнить не могу без содрогания. Я переношу только барабан и трубу. Не странно ли? Знаете, принесите когда-нибудь свою флейту. И сыграйте мне наедине. Совсем наедине. Я знаю, это принесет мне пользу. Правда. Я это ясно чувствую. – Маркиза закрыла глаза, ее певучая речь умолкла. Она говорила точно в полузабытьи.

– Флейта у меня в кармане пальто, – сказал Аарон. – Если хотите…

– Здесь? Да? – произнесла она с прежней томностью в голосе. – Так принесите ее, пожалуйста. И сыграйте в другой комнате, совсем, совсем без аккомпанемента. Сделайте это для меня.

– Но вы скажете мне, что будете испытывать при звуках флейты?

– Да…

Аарон вышел. Когда он вернулся, свинчивая флейту, в комнату вошел Манфреди с подносом и тремя стаканами коктейля. Маркиза взяла свой стакан.

– Послушай, Манфреди, – сказала она, – мистер Сиссон собирается играть. В зале, один. А я буду сидеть здесь и слушать.

– Отлично, – ответил тот, – но сначала выпейте. Вы будете играть без аккомпанемента, мистер Сиссон?

– Да, – сказал Аарон.

– Я зажгу для вас свет.

– Нет, лучше оставьте комнату в темноте. Отсюда будет проникать достаточно света.

Маленький полковник почувствовал себя немножко лишним. Чувствовали это и маркиза, и Аарон; и понимали, что виноваты в этом они, а не он. Аарон проглотил свой стакан и вопросительно взглянул на дверь.

– Сядь, Манфреди. Сядь здесь, – сказала маркиза мужу.

– Вы не хотите позволить мне попробовать аккомпанировать вам? – обратился тот к Аарону…

Нет, я буду, если позволите, играть на память, – возразил Аарон.

– Ну, сядь же, дорогой, сядь! – обратилась к мужу маркиза.

Он послушно сел.

Аарон удалился в соседнюю комнату и минутку подождал в тишине, чтобы вернуть чары, которые начали связывать его с этой женщиной и отделяли их от всего остального мира, где-то за гранями жизни.

Он снова всем существом ощутил эти чары. Тогда в темноте большой комнаты, приложив к губам свою флейту, он заиграл. Из флейты полился чистый, звонкий напев, чередование нот. То была даже не мелодия в общепринятом смысле, а легкие, быстрые звуки чистого оживления, радостные, без нужды бегущие и без причины замолкающие. Эта музыка была подобна пению птицы и, как таковая, лишена человеческих эмоций, страстей и смыслов. Смена журчаний и пауз. Соловей иногда поет подобным образом, и нелепо вкладывать в его пение ряды человеческих чувств. Ведь это только природное, дикое, нечеловеческое чередование звуков, – прекрасное, но не имеющее никакого эстетического значения.

То, что играл Аарон, не было его собственной фантазией. Это был отрывок средневековой музыки, написанной для флейты и виолы. Рядом с этой легкой, светлой музыкой рояль начинал казаться тяжеловесным, громящим слух инструментом, а скрипка – инквизиторским снарядом для выматывания нервов.

Через некоторое время, когда Аарон вернулся в маленькую гостиную, маркиза взглянула ему прямо в лицо:

– Хорошо, – сказала она, – хорошо!

И что-то, похожее на удовольствие, забрезжило на ее лице. Она походила на человека, которого годы держали заключенным в заколдованном замке, целые годы и годы. И вдруг она точно увидела луч света через щель выходной двери, блеск солнца и почувствовала тонкий, прозрачный, вольный воздух, свободный от тяжелого запаха этой сырой тюрьмы. Она вздрогнула. Потом взглянула на мужа. Он весь в цепях необходимости – бедный маленький узник. Все же она любила его. Ах, если бы он отбросил прочь ключи от тюремного замка! Ведь он – маленький гном, зачем же он так крепко держит в руках эти ключи?

Аарон вновь взглянул на маркизу. Он знал, что они хорошо понимают друг друга, – он и она. Не связанные никакими моральными ограничениями, свободные от всех преград… Они встретились вне жизни, вне зловонной тюрьмы так называемой человеческой жизни… Проблеск подлинной, прозрачной свободы… Только проблеск…

– Прелестно, – проговорил маркиз, – без преувеличения – прелестно. Что вы играли?

Аарон объяснил.

– Право же восхитительно. Не сыграете ли вы нам что-нибудь в одно из воскресений? И не позволите ли мне поаккомпанировать? Я был бы в восторге, если бы вы согласились.

– Хорошо, – ответил Аарон.

– Выпейте еще стакан коктейля, – предложила хозяйка.

Он выпил и поднялся, чтобы уходить.

– Может быть, вы остались бы пообедать? – спросила маркиза. – Будут еще двое родственников мужа. Но…

– Нет, – Аарон отказался.

– Тогда не придете ли вы, – дайте подумать, – ну, хоть во вторник? Приходите, пожалуйста, во вторник. Мы будем одни. И захватите флейту. Приходите в то же время, что и сегодня. Придете?

Аарон пообещал и затем очутился на улице. Было половина восьмого. Вместо того, чтобы вернуться прямо домой, он перешел через Понте-Веккио и попал в толпу. Ночь стала ясной. С пальто, перекинутым через руку, в каком-то опьянении от впечатлений сегодняшнего вечера и от мыслей об этой женщине, он быстро шагал вперед, не обращая внимания на окружающее, пробиваясь прямо сквозь толпу, он был в полном одиночестве, а встречные люди – просто какими-то деревьями.

Он уже повернул к дому, как вдруг неожиданно остановился. Остановился и пощупал рукою жилетный карман. Бумажника не было. Его обокрали. Это открытие молнией пробежало по всем его членам и вызвало что-то вроде дурноты. Его обокрали! Кажется, если бы ему в грудь вонзили кинжал, это не произвело бы на него такого впечатления.

Чувствуя себя совсем ослабевшим, как будто после действительного электрического удара, он пошел дальше. Теперь он уже был в состоянии рассуждать. Может быть, его бумажник был где-то в другом месте? Может быть, он не брал его с собой? Может быть, все это только воображение?

Он спешил вперед. Он жаждал успокоения. Ему так не хотелось чувствовать силу зла, именно в такой момент. Ему казалось, что какой-то злой дух умышленно нанес ему удар. И пронзил его. Добил его.

Дойдя до дому, Аарон поспешил подняться в свою уединенную комнату. Очутившись там, он со страхом запер двери и зажег свет. Затем он обыскал все карманы, осмотрел все кругом. Но тщетно.

Аарон сел в кресло, чтобы оправиться от удара. В бумажнике было 400 франков, три бумажки по одному фунту, бумаги и письма. Все пропало. Но не только самая потеря, сколько нанесенное ему оскорбление убивало его.

Он сидел, чувствуя слабость в каждом члене, и говорил сам с собою:

– Да, если бы я не несся, преисполненный всех этих чувств, если бы я не поддался чарам маркизы и не шатался по улицам, перестав следить за собой, – ничего подобного не случилось бы. Я распустился. И это моя вина. Нужно быть всегда настороже. Поставить часового у дверей своей души. А если я этого не делаю, то и поделом мне! Я сам заслужил такое наказание.

Придя к такому выводу, Аарон восстановил свое душевное равновесие и словно даже примирился с происшедшим. Он встал и начал оправлять свой туалет к обеду. Лицо его было сосредоточенно и спокойно. На сердце у него тоже установились покой и уверенность в себе. Ибо часовой был поставлен. Поставлен навсегда, бессменно.

Аарон никогда не забывал полученного урока. С этого дня необходимой составной частью его внутренней жизни стало сознание, что часовой у его сердца стоит на своем посту. И всякий раз, когда часовой дремал, он испытывал острую тревогу. Во сне или наяву, среди бурления пламенных страстей, при внезапном пленении, в сетях любви или в порывах возбуждения и бешеного гнева, – всегда бодрствовал в его существе какой-то уголок сознания, который не забывал, что часовой должен быть на страже бессменно, неусыпно, вечно.

XVII
Над городом

Аарон вместе с Лилли сидели в маленькой лоджии, под самой крышей того высокого дома, где жил Аргайл. Лоджия представляла собой продолговатую террасу, лепившуюся под самым навесом крыши, так что никому, глядящему снизу, и в голову бы не пришло, что тут помещаются люди. Сидя здесь в солнечный, клонящийся к вечеру осенний день, Аарон и Лилли были на уровне конического купола Баптистерия. Внизу площадь уже тонула в тени обступивших ее зданий. Множество крошечных, черных фигурок – людей и экипажей – забавно двигались по площади взад и вперед, точно рыбы в аквариуме. Городские шумы почти не долетали сюда. Небо над крышами казалось здесь ближе, чем модные улицы шумного города. Солнце, пригревавшее сидевших в лоджии, скользило по боковому фасаду собора, стоявшего в его лучах, как распустившаяся чаша цветка, и по Джоттовой башне, вытянувшейся подобно тонкому стеблю белой лилии… Флоренция… Фиренце, Фиоренце… цветущий город… город цветения с красными лилиями в гербе. Флорентинцы – люди с цветущими душами. Цветение, пустившее глубокие корни в почву и поднявшее свою увенчанную голову высоко в благодатное небо, как собор, башня и Юный Давид.

– Мне любо это, – произнес Лилли. – Я люблю это место земли. Люблю собор и башню. Люблю каменную узорчатость Флоренции. Люди, души которых сжаты тисками готической христианской культуры, находят, что она легковесна, пестра, игрушечна. Но я люблю ее. Она изящна и румяна, и темные полосы на ней – только черные рябинки, какие бывают на махровых лилиях. Флоренция – лилия, а не роза: розовая, пятнистая лилия…

Его лирический монолог был прерван высунувшимся из окна своей спаленки Аргайлом, с лицом, покрытым пятнами мыльной пены.

– Сейчас хочу побриться, господа. Удобно ли вам? Погодите минутку. Я послал швейцара за сифоном содовой воды. Угощу вас виски с содовой. Дорогая стала теперь штука, – точно жидкое золото. Тридцать пять лир за бутылку, голубчики. – Аргайл выразительно вытянул лицо и прищелкнул губами. – Мне подарили бутылочку, и на ваше счастье на донышке еще осталось кое-что.

Он подал в окно маленький круглый столик и два стакана, из которых один несомненно употреблял для чистки зубов. Затем он скрылся заканчивать свой туалет. Тем временем пришел швейцар, принесший сифон и третий стакан. Аргайл опять высунулся в окно. Он уже был тщательно выбрит и приглаживал волосы щеткой.

– Займитесь виски, господа. Не теряйте времени.

– Нет, мы подождем вас, – ответил Лилли.

– Как хотите. Через минуту я буду готов.

Действительно, через несколько минут он появился в дверях небольшой каморки, которая вместе со спаленкой и лоджией составляла его аппартаменты. В этой каморке Аргайл держал свои книги, а по стенам ее развесил, вывезенные из Индии и давно потерявшие свежесть, красные ковры и шелковые вышивки.

– Итак, мы здесь, как в раю. А? Райское местоположение, не так ли?

– Рай, который стал жилищем нечистой силы, – пошутил Лилли, глядя в выразительное и своеобразно-уродливое лицо Аргайла.

– Не отрекаюсь от этого почетного звания, – заявил Аргайл. Он застегивал только что надетый пиджак. – Как вы находите мой костюм? Приличен? Здешний портной только что перевернул его на другую сторону. Хорошо сделал, но содрал с меня сто двадцать франков. Пришлось кое-где подштопать и вставить заплату в брюки на самом сиденьи. Недурно сделано, а?

– Отлично, прекрасный костюм, – похвалил Лилли. – Не отличишь от нового.

– То-то, мои дорогие. Этому костюму от роду уже одиннадцать лет. Одиннадцать лет! Но прекрасный английский материал. Да, были хорошие вещи до войны! А теперь, господа, приступим к виски.

– Нет, с какой стати станем мы уничтожать ваш драгоценный виски? Мы удовлетворимся и чаем.

– Прошу без возражений. Вы забываете, что находитесь в раю… Посмотрите, какие у меня здесь райские цветы.

Он указал на дальний угол балкона, весь уставленный глиняными горшками с еще цветущими или уже отцветшими растениями.

– Видите – все признаки того, что я впал в стародевичество! – трунил он над самим собой. – О, да! Я сам отлично даю себе отчет в этом. Все мы кончаем таким образом. С годами все мы превращаемся в старых дев. Скажите, – обернулся он к Лилли, – как поживает Тэнни? Хорошо? Очень рад слышать. Приведите ее когда-нибудь ко мне.

– Непременно. Только сперва придите к нам пообедать – ну скажем, послезавтра.

– С удовольствием! Я в восторге от вашего приглашения… Погодите, надо посмотреть, не закипела ли вода в чайнике.

Не успел он отойти, как выглянувший поверх ограды лоджии Лилли воскликнул:

– Посмотрите, вон идет Дель-Торре.

– Похож на комара в своем проклятом защитном френче, – заворчал Аргайл. – Они приводят меня в бешенство. Я не в силах больше выносить эти лягушачьи мундиры, эту ржавчину, вдруг покрывшую добрую половину человечества.

– Дель-Торре постарается снять ее с себя при первой возможности, – сказал Лилли.

– Верю. Мне он тоже очень нравится.

– Смотрите, он заметил нас. Он подает знак, что хочет подняться к вам, Аргайл.

– Как? В этом противном мундире? Мне приятнее было бы, чтобы он пришел в кринолине своей прабабушки. Будь я один, я не пустил бы его в таком виде. Но ради вас – пусть входит.

Аргайл подошел к парапету балкона и помахал маркизу рукой.

На лестнице, по каменным ступеням, послышались шаги Дель-Торре. Через минуту он постучался в дверь.

– Войдите, – крикнул Аргайл из своей спальни, где он был занят мытьем стакана. – Здравствуйте. Проходите прямо в лоджию. Здесь у меня не убрано.

Маркиз обменялся с Лилли и Аароном сердечным рукопожатием.

– Очень рад вас видеть, очень рад! – сказал он Лилли с искренней улыбкой радости, протягивая ему обе руки в лайковых перчатках. – Когда вы вернулись во Флоренцию?

Последовало краткое изложение обстоятельств со стороны Лилли.

– И сколько времени вы здесь пробудете? – задал неизбежный вопрос Дель-Торре.

Лилли чуть-чуть поморщился, отвечая:

– Не знаю. Во всяком случае пробуду ближайшие дни.

Аргайл просунул в окно плетеный садовый стул для маркиза и кусок сухого торта.

– Кушайте пока торт, господа. Вот ножик. Управляйтесь сами. А я сейчас подам чай.

Маркиз нарезал торт и подал ломтики его своим собеседникам.

– Вам скоро удалось разыскать здесь мистера Сиссона? – спросил он Лилли.

– Сразу наткнулся на него, на Виа Национале.

– Разве вы знали о его приезде?

– Нет. Это было для меня совершенным сюрпризом. Я до сих пор не знаю, ради чего приехал сюда мистер Сиссон. Скажите, Аарон, что привело вас во Флоренцию?

– Случай, – ответил Аарон.

– Нет, случаев на свете не бывает, – сказал итальянец. – Человеком управляет судьба, которая влечет его туда, куда, как ему кажется, он идет собственной волей.

– Вы правы, дорогой, – вмешался в разговор Аргайл, вошедший с подносом. – Человека влечет через жизнь некая властвующая над ним сила. Или, если хотите, он сам влечется, покорный единому, господствующему над жизнью стремлению: найти себе друга. В этом и смысл и содержание всей человеческой жизни: найти Друга.

– Вы хотите сказать, любимого, – вставил, улыбаясь, маркиз.

– Да. Это одно и то же. Одно и то же. Голова моя седа. И вот вывод моего жизненного опыта: жизнь – это погоня за любимым.

– Продолжаете ли вы до сих пор эти поиски, Лилли? – спросил маркиз.

– Разве от нас с вами, женатых людей, не покинувших своих жен, можно ожидать, что мы еще чего-нибудь ищем? – ответил Лилли. – Разве мы не удовлетворены всем сердцем теми чудесными женщинами, которые дали нам счастье называть их своими женами?

– Конечно, конечно, – сказал маркиз. – Мы обязаны убеждать в этом себя и других. Но сейчас мы ведем беседу с глазу на глаз. Почему бы нам не раскрыть друг пред другом сокровенную тайну сердца?

– Что же вы там обнаруживаете? – спросил Лилли.

– Позволите говорить мне откровенно за себя и за других? Все мы, на вид, удовлетворенные жизнью люди, в тайной сердцевине своего существа испытываем тревогу пустоты. Наш интимнейший запрос к жизни не удовлетворен. Что-то терзает и грызет нас изнутри. Признайте, что я говорю правду?

– Хорошо. Но что же такое это «что-то»?

– Не знаю. Но думаю, что это нечто, имеющее отношение к любви. Вероятно, сама любовь грызет наше нутро, как раковая язва.

– Почему бы это? Разве такова, по вашему представлению, самая природа любви? – опять спросил Лилли.

– Не знаю. Право, не знаю. Может быть, действительно, это коренится в самой природе любви. Вот послушайте. Я люблю свою жену. Она мне очень дорога. Я восхищаюсь ею, уважаю ее, верю ей. Она значит для меня гораздо больше, чем какая бы то ни была женщина на свете, больше даже, чем моя мать. Итак, я счастлив, и она счастлива нашей любовью, нашим браком. Так было. И вот слушайте дальше. Ничто не изменилось. Любовь не изменилась, она все та же. И тем не менее, теперь мы уже больше не счастливы. Да, мы несчастны. Я знаю, что она несчастна и что я несчастлив.

– Что же случилось? Почему? – участливо спросил Лилли.

– Да. Счастья больше нет, – продолжал маркиз, и на лице его отразилась мучительность овладевшего им порыва откровенности. – Счастье ушло от нас. Но я и не требую счастья. Откуда у меня право на него? Желать счастья – пустое ребячество. И вот, в нас обоих, я вижу это, сидит что-то, что грызет нас, толкает, влечет куда-то, мы сами не знаем – куда. Это подтачивает нашу жизнь. И все-таки мы любим друг друга, мы страдали бы, если бы разлучились. Вы понимаете меня?

– Да. Я понимаю вас. Я переживаю нечто, сходное с этим. Но я желал бы услышать от вас, почему же именно так случилось? Почему?

– Я буду говорить все, что думаю. Вы позволите? А вам я предоставлю право откровенно высказать мне свое мнение, если мои слова покажутся вам бредом сумасшедшего. Хорошо? Так слушайте. В наше время женщина вожделеет к мужчине, и он должен идти к ней, потому что она его желает. Понимаете? Скажем – я иду к женщине. Предположим, к своей жене. Я иду к ней с кипением в крови, потому что я пожелал иметь ее. Тогда она отстраняется от меня, прогоняет меня, говорит: нет, нет, только не теперь, я устала, я плохо себя чувствую, я не расположена. Она отстраняет меня, держит на отдалении до тех пор, пока не заметит, что я не в настроении, что я не в духе, что вообще кровь моя уснула, что во мне нет, понимаете, влечения к ней. Тогда она обвивает меня руками, осыпает ласками, льнет ко мне, всячески старается пробудить во мне потребность обладания ею. И она добивается своего, – я беру ее. И я люблю ее, она счастлива. Все хорошо. Хорошо потому, что побуждение шло от нее, зачинщицей была она, действовала ее воля. Я не помню во всю свою жизнь, чтобы жена зажглась любовью ко мне, уступая моей любви, подчиняясь моему любовному почину. О, да – она подчинялась мне, потому что я бывал настойчив, или потому, что она хотела быть хорошей, покорной и любящей женой. Но что в этом? Скажите, какая этому цена? Чего стоит женщина, покорно отдающаяся мне, но не отвечающая любовью и страстью на мою страсть и любовь? Это хуже, чем ничто. Хуже! Вот это-то и подымает во мне неудовлетворенность и будит недоверие. Когда я говорю ей все это, она утверждает, что все это неправда, выдумка. Она уверяет, что только того и хочет, чтобы я желал ее. Любил ее и желал. Но именно тут-то она и обнаруживает, что ставит впереди свою волю. А если я прихожу к ней по собственной воле, она отстраняет меня или только допускает меня к себе. Даже теперь, после десяти лет брачной жизни, все это происходит так же, как в первые дни. Но теперь я понимаю, в чем дело, а в течение долгих лет не понимал…

Маленький полковник был в каком-то исступлении. Лицо его перекосилось. Голубые глаза выкатывались из орбит и сверкали белками. Он в упор смотрел на Лилли.

– Разве не все равно, – тихо произнес Лилли, – в ком из вас желание рождается раньше?

– Не все равно! Нет, не все равно! – крикнул маркиз.

– Конечно, дорогой мой, не все равно, – задумчиво сказал Аргайл.

– Да, – мрачно подтвердил Аарон.

Маркиз обвел всех взором.

– Нет, в этом-то и заключается вся суть! В этом жизнь или смерть. В порядке вещей всегда было, чтобы желание рождалось в мужчине, а женщина отвечала бы на него. Так всегда было в прежние времена в Италии. И считали, что так должно быть. С этой целью женщин воспитывали вдали от мужчин. С этой целью наша католическая церковь воспитывала девушек в монастырях и оберегала их душевную невинность до самого замужества. Благодаря этому, они до самой брачной ночи не знали этой ужасной вещи – вожделения женщины к мужчине. Этого ужасного вожделения, которое пробуждается у женщины в голове, прежде чем в сердце и крови, которое подчиняет ей мужчину, делает его ее рабом… Это пошло от Евы. Я ненавижу Еву. Я ненавижу ее волю к знанию и её волю к обладанию. Я ненавижу ее упорное стремление превратить меня в раба своих желаний. Она может даже любить меня, способна лелеять и окружить заботой, готова отдать за меня жизнь. Но почему? Потому что я принадлежу ей. Я – та вещь, которая находится в самом интимном ее обладании. Ничего другого во мне она не видит и ничего больше во мне ей не нужно…