Текст книги "Флейта Аарона. Рассказы"

Автор книги: Дэвид Герберт Лоуренс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 20 страниц)

– У меня делаются спазмы в желудке, когда я слышу рассказы об этой проклятой войне, – сказал он.

– И у меня тоже, – отозвался Лилли. – Вся эта война – только порождение больной фантазии.

– Однако, эта фантазия достаточно реальна для тех, кому пришлось испытать все это на самих себе.

– Нет. Менее всего реальна для них, – мрачно ответил Лилли. – Не более реальна, чем дурной сон. Пора, наконец, проснуться и стряхнуть с себя следы этого сна.

– А я думаю, что люди способны делать совершенно то же и наяву. Человек все такой же, каким был в древние времена. Такой он и есть, таким и будет. Поэтому никогда не переведутся и войны.

Лилли посмотрел на Аарона потемневшими от негодования глазами.

– Нет. Это ложь, – заговорил он возбужденным голосом. – Я знаю, что вся война была построена на сплошной лжи, и только ложью втягивали в нее людей. Лгали германцы, лгали мы, – все лгали, верили и хотели верить лжи.

– А вы? – неучтиво спросил Аарон.

– В моем сознании уцелела бодрствующая и трезвая крупинка, которая не переставала подсказывать мне, что война и весь вызванный ею отвратительный подъем воинственных чувств, – что все это только искусная проделка мошенников. Я и не дал втянуть себя в общий поток. Немцы могли бы застрелить моего отца, убить меня самого, натворить что угодно, – я все-таки внутренне не примкнул к войне. Если бы у меня был враг – я бы убил его. Но стать частицей того огромного отвратительного механизма, который они зовут войной, – на это я не пойду, хотя бы у меня изнасиловали десять матерей. Да, я с радостью убью своего врага и даже не одного. Но не в качестве безличного рычага этой подлой машины, войны!

Лилли произнес все это серьезно и с жаром, Аарон про себя улыбался его горячности. То, что говорил Лилли, представлялось ему пустой словесностью.

– Хорошо, – заметил он, – но что же теперь делать? Налицо имеются враждующие нации, в распоряжении которых есть весь механизм войны. Как помешать ее возникновению? Может быть, с помощью Лиги Наций?

– К черту их, все эти лиги! К черту организации, группы, массы! Единственное, чего я хочу – это вырваться из тисков этой общественности, быть за пределами общей свалки. Я хочу, чтобы во мне бодрствовало мое личное сознание; я не желаю течь в потоке массового психоза, участвовать в угаре действия скопом. Это худший из кошмаров. Я убежден, что нет человека, который мог бы в состоянии бодрствующего и ясного сознания пустить в ход ядовитые газы. Такого человека нет на свете. Только, когда его окутает тяжелая одурь толпы, когда им овладевает беспомощная пассивность массового психоза, – только тогда он способен на все. Тогда человек может достичь последнего предела низости.

– Напротив, – именно стоящие вне толпы люди и изобретают ядовитые газы и учат других пользоваться ими, – возразил Аарон. – И нужно признать, что в некоторых отношениях их деятельность бывает полезной. Что было бы с нами теперь, если бы у нас не было газов против немцев?

Лилли встал. Лицо его приняло сухое и враждебное выражение.

– Вы действительно так думаете, Аарон? – спросил он, глядя в лицо собеседника.

Аарон смущенно потупился под его жестким взглядом.

– Мне кажется, так думает всякий, трезво смотрящий на вещи человек, – ответил он.

– Послушайте, мой друг, – с подчеркнутой холодностью произнес Лилли. – Теперь поздно учить меня трезвому взгляду на вещи. Если вы держитесь таких мнений, вам нет места в моей комнате. Можете одеваться и идти вслед за Гербертсоном.

Аарон с изумлением посмотрел на Лилли.

– Нельзя ли отложить до завтра? – не без скрытой иронии, но совершенно хладнокровно спросил он.

– Хорошо. Только прошу вас уйти завтра пораньше.

– Слушаю-с. Теперь я понял, что с вами нужно непременно во всем соглашаться. Это та плата, которую вы требуете за свои благодеяния.

Лилли ничего не ответил. Аарон снова лег в постель, посмеиваясь про себя событиям этой ночи. Ироническое настроение, впрочем, не мешало ему быть несколько озадаченным таким оборотом дела.

Когда мысли стали путаться в его сознании и он находился уже на грани сна, Лилли подошел к его изголовью и, отчеканивая слова, произнес:

– Да, я не желаю иметь друзей, которые в основных вещах не согласны с моими взглядами до самой глубины. Друг – это тот, с кем ты заодно и в жизни и в смерти. Если же вы заодно со всеми прочими, то вы – их друг, а не мой! Так будьте же их другом и пожалуйста оставьте меня одного. Вы ничего не должны мне, – можете уходить спокойно. Довольно с меня друзей, которым нужно от меня все что угодно, кроме меня самого. И еще позвольте мне вам сказать, – продолжал Лилли после некоторого молчания, – что ваши героические Гербертсоны приносят обществу гораздо больше вреда, чем пользы. Эти великолепные герои по возвращении домой представляют собой весьма печальное зрелище. Единственное оправдание, какое можно найти для войны, заключается в том, чему она нас учит. Но чему же научились ваши Гербертсоны? Подумали ли вы: почему у стольких из них бывает то, что они называют предчувствием смерти? Потому что они безотчетно чувствуют, что дальше им нечем жить. У них нет героизма жизни, – только героизм смерти. Перед ними дилемма: умереть или влачить ненужную жизнь…

Лилли внезапно прервал свою взволнованную речь, отошел от Аарона и стал молча ложиться. Аарон повернулся к стене и заснул.

Когда он проснулся на следующее утро и увидел Лилли, бледного, с замкнутым и отчужденным выражением лица, он понял, что ночной разговор не прошел бесследно. В обращении с ним Лилли был вежлив, даже слишком вежлив, и это устанавливало между ними какое-то, наполненное холодом расстояние. Утренний завтрак прошел вполне мирно, но Аарон понял, что ему надо уходить. Было что-то в том, как держался Лилли, что словно указывало Аарону на дверь. Не без смущения и досады, приправленных некоторой долей молчаливого юмора над создавшимся положением, Аарон собрал свои вещи. Затем надел пальто и шляпу. Лилли сидел за своим столом, будто бы поглощенный писанием:

– Итак, – нарушил молчание Аарон, – я надеюсь, что мы все-таки еще увидимся.

– Разумеется, – ответил Лилли, вставая. – Наши пути, конечно, еще пересекутся.

– Когда вы уезжаете?

– Через несколько дней.

– Ну, так я еще забегу повидать вас перед отъездом. Хорошо?

– Отлично. Буду вас ждать.

Лилли проводил своего гостя до первых ступеней лестницы, вернулся в свою комнату и плотно закрыл за собой дверь.

XI
Еще раз соляной столп

По окончании оперного сезона Аарон получил от Кирилла Скотта приглашение присоединиться к обществу молодых музыкантов, поселившихся для отдыха в деревне, на морском берегу. Аарон согласился и отлично провел там целый месяц. Молодым людям с музыкальными наклонностями и вкусами богемы нравилась роль покровителей этого флейтиста, которого они объявили замечательным музыкантом. Имея состоятельных родителей, эти юные господа могли себе позволить приятное самолюбию и не очень обременительное для кармана удовольствие – оказывать легкое и весьма непостоянное покровительство талантливым, но необеспеченным собратьям.

Но в начале сентября приятная компания рассеялась. Один из ее участников затащил флейтиста еще на несколько дней к себе в усадьбу, для услаждения гостей. Затем Аарон вернулся в Лондон.

В Лондоне он почувствовал себя несколько растерянным. Он не знал, на что решиться. Покровительство чужих молодых людей, моложе его самого, начинало тяготить его. Опостылела и постоянная подневольная работа в оркестре. Хотелось чего-то другого. Тянуло еще раз исчезнуть. Но тут подступили угрызения совести и беспокойство о семье. Ранняя, подернутая дымкой грусти осень настраивала его на идиллический лад. Он сел в поезд и поехал домой.

И вот опять, едва только спустилась темнота, он пробирался со своей флейтой под мышкой через луг, примыкающий сзади к его саду. Дойдя до садовой ограды, Аарон остановился и долго глядел на ряд задних окон своего дома, светившихся в этот вечер так же, как и в ночь последнего его пребывания тут. До него доносились благоухающие запахи осени, росистых отцветших трав и стоявшего в стогах сена. Тоска по дому сжала ему сердце. Вид знакомых мест лишил его самообладания.

Сидя под тем же навесом, он жадно рассматривал свой сад при слабом свете звездного неба. Вот два ряда турецких бобов. За ним душистый горошек. Где-то неподалеку благоухает гвоздика. Аарон с недоумением спрашивал себя, кто ухаживал за садом во время его отсутствия.

Занавеси на окнах не опущены. Восемь часов. Дети сейчас улягутся спать. Аарон все сидел под навесом. Сердце у него сильно билось, переполненное какими-то полуосознанными чувствами. В окнах мелькает фигура его жены, такая изящная и стройная. Вот она подошла к младшей девочке и подносит к ее губам чашку молока. Ребенок пьет. У него трогательное круглое личико. Волна отцовского чувства залила сердце Аарона. Его властно потянуло к примирению с прошлым, к восстановлению разрушенной семейной жизни. Сложилось мгновенное решение увидеться с женой и помириться.

Он с нетерпением ждал времени, когда дети лягут спать. На колокольне ближней деревни пробило девять, потом еще полчаса. Дети, очевидно, уже спят. В окно видно, как Лотти сидит и шьет детскую рубашечку. Аарон медленно пошел к дому по средней садовой дорожке. Проходя мимо цветника, он не раз останавливался, чтобы разглядеть растения. Сорвал по пути одну гвоздику. Цвету мало, и он мелок. Золотой шар уже отцвел. А вот и клумба с астрами. Все – на тех же местах, что и раньше.

Жена услыхала шаги и насторожилась. Аарона охватил внезапный прилив нежности. Он подошел к двери, поколебался одно мгновение, потом преодолел свое волнение, постучал и вошел.

Лотти вскочила ему навстречу и вдруг побледнела, как бумага.

– Зачем ты пришел? – вырвалось у нее.

Но он только указал привычным движением головы на сад и спросил с ласковой улыбкой:

– А кто сажал цветы в саду?

И тут же, по лицу жены, понял всю неуместность своего вопроса.

Лотти долго стояла в Каком-то оцепенении и безмолвно смотрела на него. Аарон, как ни в чем не бывало, снял шляпу и повесил ее на вешалку. Лотти вздрогнула от этого слишком знакомого ей жеста.

– Зачем ты вернулся? – вскрикнула она еще раз, и в голосе ее зазвучала ненависть. В нем был еще слышен, быть может, и страх, и сомнение, и надежда. Но Аарон услыхал только ненависть. Обернувшись, он взглянул на нее и понял, что каждый из них по-прежнему носит для другого отточенный кинжал за спиной.

– Не знаю, – глухо ответил он.

Лотти удалось несколько овладеть собой. Дрожащей рукой она взяла иголку и принялась нервно шить. Но при этом не садилась, а стояла все на том же месте, отдаленная от мужа столом, и молчала. Аарон, почувствовав внезапную разбитость во всех членах, опустился на стул возле двери. Но перед тем невольно протянул руку к шляпе и положил ее на колени. Лотти продолжала шить, стоя в неестественной, напряженной позе. Молчание не прерывалось. Странные чувства пронизывали грудь Аарона. Это было похоже на то, как будто жена бомбардировала его электрическими разрядами. Он ощутил в себе прежнюю болезнь, о которой стал как будто уже забывать, – болезнь беспричинного тайного антагонизма, всегда готового прорваться и создающего в отношениях мужа и жены непоправимый надрыв.

Через некоторое время Лотти отложила шитье и села.

– Ты понимаешь, как отвратительно ты поступил со мной? – спросила она, пристально глядя на него через разделявшее их расстояние.

Он отвернулся от ее взгляда, но ответил, не сдерживая иронической интонации голоса:

– Надо полагать, что понимаю.

– Почему ты сделал это? – крикнула она с отчаянием. – Я хочу знать, почему. Чем я заслужила?

Он не отвечал. Ее выкрики убили в нем всякую потребность в примирении.

– Объяснись по крайней мере! Скажи, почему ты был так жесток ко мне? Что у тебя было против меня? – требовала она.

– Что у меня было против тебя? – пробормотал он, с удивлением отмечая, что она употребила прошлое время, но так и не ответил.

– Ну да. Укажи мне мою вину, – настаивала она. – Скажи, что я сделала такого, чтобы заслужить подобное обращение? Говори. Ведь должен знать ты это.

– Нет, – вяло ответил он, – не знаю.

– Не станешь ли ты уверять теперь, будто меня любишь? Нет, поздно! Поздно после всего, что было! – сказала она более сдержанно. И в голосе ее Аарону послышалось что-то похожее на надежду.

– Прежде, чем запрещать, тебе следовало бы убедиться, действительно ли я собираюсь объясняться тебе в любви, – с обидной холодностью ответил он.

Это привело ее в бешенство.

– Низкий человек! – закричала она. – Уходи прочь. Зачем ты пришел сюда?

– Чтобы посмотреть на тебя, – с циничной иронией отозвался Аарон.

Лотти громко зарыдала и закрыла лицо передником.

– Что я сделала такого… Скажите, что я сделала, что он так обращается со мной, – приговаривала она сквозь слезы.

Аарон сидел, насупившись, на своем стуле.

Рыдания несколько успокоили ее. Она отняла фартук от заплаканного лица и взглянула на мужа.

– Скажи мне, скажи мне, – бормотала она, – скажи мне, что я сделала? Чем я виновата?.. Скажи?..

Она насторожилась всем своим существом и, как дикая кошка, впилась в него глазами, чтобы уловить в нем хоть тень душевного движения в ее сторону. Но она встретила только смущенный и уклончивый взгляд. Нелегко человеку изложить словами действительные, глубинные побуждения, толкнувшие его на тот или иной поступок, особенно, когда эти побуждения полускрыты от собственного сознания.

– A-а, так ты не можешь! – вновь закричала Лотти со злобным торжеством. – Тебе нечего сказать! Ты ни в чем не можешь упрекнуть меня, как ни стараешься. Ни в чем!

Она не отрывала от него горящего, настороженного взгляда. А он продолжал неподвижно и равнодушно сидеть на стуле возле двери.

– Ты – выродок, вот ты кто такой! – не сдержала она нового потока упреков. – В тебе нет даже тех естественных человеческих чувств, какие бывают к жене и детям у всякого мужчины. Ты бездушный, злой, противоестественный человек… Ты – предатель, да, – предатель! Ты убежал от меня потихоньку, не сказав даже, за что ты меня бросаешь…

– Когда человеку становится нестерпимо, он старается убежать, не думая о причинах и последствиях, – лаконически объяснился Аарон.

Лотти замолчала было, но кипящее в ней негодование заставило ее заговорить вновь:

– Нестерпимо что? Что такое мешало тебе жить? Жена и дети? Какое великодушное признание! Разве я не любила тебя? Любила в продолжение двенадцати лет, работала на тебя, заботилась о тебе, во всем тебя оправдывала. Кто знает, что сталось бы с тобой без меня, при твоих дурных природных наклонностях. Ты – злой и слабый человек, в этом все дело. Ты слишком слаб, чтобы любить женщину и дать ей то, в чем она нуждается. Ты слишком слаб для малейшего самопожертвования. Поэтому ты и выбрал самый низкий, предательский способ избавления – бегство.

– Самый обычный способ, – пожал плечами Аарон.

– Да, обычный для людей, подобных тебе: слабохарактерных и злых.

Последние фразы Лотти произнесла гораздо тише. Возбуждение ее упало и сменилось тихим плачем.

Аарон по-прежнему не двигался с места. Ему было физически не по себе, почти дурно.

– Кто знает, что ты делал за все это время, – всхлипывая, тихо говорила Лотти. – Кто знает, сколько гадостей ты натворил в течение этих месяцев. Ведь ты отец моих детей, моих бедных девочек… Кто знает, какие темные дела тяготеют на совести их отца…

– Ничего я не делал особенного, – ответил Аарон. – Я зарабатывал все время, играя на флейте в оркестре одного из лондонских театров.

– Кто тебе поверит, что ты больше ничего не делал? Я достаточно знаю твою всегдашнюю лживость. Ты сам знаешь, что ты – лжец. Неужто ты не делал ничего другого и только играл на флейте в оркестре? Нет, я слишком тебя знаю!.. А теперь, после всего этого, ты приходишь виниться с лживыми словами и претензиями? И смеешь думать, что так тебя и примут?..

– Значит, ты не хочешь, чтобы я вернулся? – вставил Аарон.

– Ты явился домой и ждешь, что тебе сразу все простится и забудется, – продолжала Лотти. – Нет, я не прощу, я не могу простить. Никогда. Пока жива буду, не забуду, что ты сделал со мной, – и не прощу.

Она взяла работу и стала делать размеренные стежки, притворяясь совершенно спокойной. Если бы кто-нибудь заглянул в окно, он подумал бы, что видит перед собой мирную идиллию семейного быта. Аарон все еще ощущал дурноту и слабость во всем теле. Он по-прежнему неподвижно сидел на стуле, и ему казалось, что все происходящее в этой комнате, совершается где-то далеко, далеко от него.

Через некоторое время Лотти опять заплакала.

– А бедные мои дети! – всхлипывая, причитала она. – Что могла я сказать своим девочкам об их отце?..

– Что же ты сказала им? – жестко спросил Аарон.

– Я сказала, что ты уехал на работу, – зарыдала она, склонив голову на руки к самому столу. – Что я могла еще сказать? Не могла же я объявить им позорную правду о тебе. Я не хотела, чтобы они знали, какой у них отец.

Аарон удивился про себя: какую же позорную правду могла бы она рассказать о нем дочерям? Но промолчал. С холодной зоркостью постороннего наблюдателя он видел, что несмотря на свое искреннее горе, жена его находит какое-то удовольствие в преувеличении своих невзгод и точно смакует одним уголком сознания драматичность разыгрывающейся сцены.

Но она опять успокоилась и взялась за свое шитье. Некоторое время прошло в молчании. Она сидела, опустив глаза над работой. Вдруг она вскинула их на мужа и посмотрела на него долгим взглядом, в котором был и сердечный укор, и суровое обвинение и, вместе с тем, супружеская нежность. Он невольно отвернулся от этого взгляда.

– Ты сознаешь, по крайней мере, что нехорошо поступил со мной? Да? – в тоне ее вопроса слышалась и просьба, и угроза.

Аарон почувствовал эту двойственность и промолчал.

– Сознаешь? – настаивала она. – Если бы ты считал себя правым, ты бы не молчал так, я знаю. Значит, ты раскаиваешься?

Она подождала ответа. Но Аарон молчал, по-прежнему сидя на стуле в каком-то оцепенении.

Тогда, поддавшись давно подавляемому в себе движению, Лотти поднялась со своего места, подошла к мужу и вдруг, – может быть, неожиданно для себя самой, обвилась руками вокруг его шеи, опустилась перед ним на колени и спрятала лицо у него на груди.

– Скажи, что ты понимаешь, как обидел меня! Скажи, что сознаешь свою жестокость, – жалобно молила она. Но сквозь жалобу Аарону слышалась уже затаенная радость предстоящей победы над ним.

– Ведь ты понимаешь это? По глазам твоим вижу, что ты сознаешь свою вину, – шептала она, подняв к нему лицо. – Зачем бы ты вернулся ко мне, если бы не считал себя виноватым? Ну, так скажи же, скажи мне что-нибудь, какое-нибудь доброе слово, – просила она, прижимаясь к нему всем телом.

К ощущению дурноты, которое не оставляло его, примешивалось теперь чувство ужаса. Она внушала ему какой-то ужас. Ее голос казался ему змеиным шипением, которое гипнотической властью парализует движения маленькой птички. Лотти нежно обнимала его, доверчиво и страстно прижималась к нему, а он испытывал от ее прикосновения только холодное отвращение.

– Нет, – сказал он, наконец, придушенным голосом. – Я не чувствую за собой никакой вины.

– Неправда, чувствуешь! Только не хочешь признаться! – ответила она уже кокетливо-шутливо и ласково ударила его по щеке. – Ты всегда был глупенький, упрямый мальчик, мой маленький, глупенький упрямец…

Аарон с каменным лицом освободился от ее объятий, тяжело встал со своего стула, надел шляпу и взял в руки футляр с флейтой. Лотти глядела на него, ничего не понимая.

– Я уйду, – произнес он глухим голосом и взялся за ручку выходной двери.

Тогда лицо Лотти исказилось судорогой ярости. Она подскочила к нему и вцепилась рукою в его воротник.

– Подлец!.. – закричала она голосом такой напряженной ненависти, какого он еще никогда не слыхал у нее. – Подлец!.. Для чего же тогда ты приходил?..

Аарон не ответил. Внутри у него, при взгляде на пышущее враждой лицо жены, все омертвело. Он освободился от ее цепких пальцев. Она больше не сопротивлялась. Он отворил дверь и, почти ничего не ощущая, с затуманенным сознанием, вышел вон и опять прошел через сад в поле, окутанное непроницаемым сумраком ночи.

Поняв, что произошло, Лотти в отчаянии упала на пол и долго лежала так, в полном изнеможении. Она потерпела поражение. Но ведь в извечной борьбе мужчины и женщины она не подчинилась бы добровольно…

Некоторое время она пролежала не шевелясь. Потом, почувствовав холодную струю воздуха по полу, быстро поднялась, закрыла дверь и опустила занавески на окнах. Потом подошла к зеркалу и увидела в нем бледное, напряженное лицо с упорной непреклонностью взгляда. Да, хотя бы дело шло о жизни и смерти, – она не покорилась бы, не уступила бы мужу, как он не уступил ей. Она явственно осознала в себе это и еще тверже утвердилась на своей позиции. Дух борьбы знает неизбежность поражений, но не допускает уступок.

Лотти чувствовала себя разбитой всем происшедшим и рада была добраться до постели.

Тем временем Аарон шел по полям, ища себе приюта для ночлега. Наконец он набрел на неубранные снопы сжатого хлеба. Уложив рядком с дюжину снопов, он устроил себе прекрасное ложе, лег на него и устремил взор в звездное сентябрьское небо. Он тоже ни за что не уступил бы. Иллюзии любви прошли уже навеки. Любовь – это битва, в которой каждая сторона борется за господство над душой другого. В истории человечества в любви мужчина отдал власть над своей душою женщине и теперь борется за освобождение ее. Но тщетно. Ибо уже поздно. Потому что женщина не уступит.

Итак, чтобы быть господином над своей душой, над своим сознанием и своими действиями, надо поставить себя вне любви.

Жизнь нужно строить в одиночестве, а не вдвоем.

Аарон думал также о Лотти и вспоминал, насколько правдивее и вернее самой себе она была, когда еще не связывала себя с ним, когда у нее не было мужа, нарушившего чистоту ее одиночества. И Аарон за себя и за нее радовался происшедшему между ними разрыву.

Что думать о будущих связях? Еще рано засорять этим голову. Пусть сперва сердце до конца очистится в полном, чистом одиночестве. Единственный путь к подлинно человеческим, жизненным связям лежит через предельное одиночество.