Текст книги "Флейта Аарона. Рассказы"

Автор книги: Дэвид Герберт Лоуренс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 20 страниц)

Аарон одобрительно засмеялся.

– Тэнни в отчаянии. И знаете, что еще: когда у женщины появляются дети, она начинает думать, что весь мир вертится только для них и для нее, – ни для чего больше. Весь мир движется исключительно ради этих детей и их священной матери.

– Это чертовски верно, – сказал Аарон.

– Дети очень хорошо, поскольку вы принимаете их за то, что они есть: молодые, взрослые существа, вроде котят или щенят, весьма стеснительные, иногда очаровательные. Но пусть меня повесят, если я усмотрю в детях нечто священное, нечто возвышенное. Так-то оно ведь и лучше! Для меня они просто дети, – то надоедливые, то забавные.

– Если только они не ломаются, – сказал Аарон.

– Вот именно! А они так часто ломаются… Это «священное» материнство со своими «священными» детьми набило мне оскомину. Вот почему я рад, что у меня нет детей. Тут Тэнни ничего не может со мной поделать.

– Женщины хотят нами править, а дети – их главное оружие, – почти крикнул Аарон.

– Мужчины должны твердо установить для себя ту истину, что зрелая мужественность выше детства, и заставить женщину признать это, – сказал Лилли. – Но теперешние слюнтяи только и делают, что пресмыкаются перед детскими пеленками и женской юбкой.

– Верно! – сказал Аарон и странно, как будто подозрительно, взглянул на Лилли.

Лилли заметил этот взгляд, но продолжал:

– И стоит нашим современникам увидеть, что вы пытаетесь крепко стоять на своих собственных ногах и идти через жизнь мужественной походкой, среди них не найдется ни одного почтенного отца или любовника, который не счел бы своим долгом сбить вас с ног и задушить детской пеленкой или женской юбкой.

У Лилли дрожали губы, и он говорил с горечью и раздражением.

– Дух мужественности ушел из мира. Мужчина не способен никуда двинуться без того, чтобы в конце концов не поползать смиренно на четвереньках!

– Да, – сказал Аарон, наблюдая за ним острым полунасмешливым взглядом.

– И найдете ли вы двух мужчин, – продолжал Лилли, – которые сошлись бы, не чувствуя себя преступниками, не подличая и не обманывая друг друга? Не найдете. Всегда около них окажется какая-нибудь женщина, перед которой они будут вилять хвостом и ради которой начнут продавать друг друга.

– Да, – сказал Аарон.

Лилли внезапно смолк.

X
Опять война

От неподвижности и уныния добра не будет, – обратился Лилли к Аарону несколько дней спустя. – Человеку необходимо быть в движении.

Аарон посмотрел на него с кривой усмешкой. Оба друга сидели у камина к концу холодного, сырого апрельского дня. Аарон выздоравливал, хотя вид у него был все еще очень осунувшийся.

– Да, – глухо отозвался он. – Я как раз собираюсь привести себя в движение и отправиться к себе на Гильфорд-Стрит.

– Жалею, что вы ищите в моих словах несуществующие намеки, – ответил ему Лилли. – Я имел в виду совсем другое.

– Куда же вы хотите направить свое движение?

– Довольно далеко. Собираюсь на будущей неделе уплыть на грязноватом грузовом пароходе.

– Куда? – взволнованно перебил его Аарон.

– На Мальту.

– Откуда?

– Из Лондонских доков. Я только что нанялся совершить этот переезд за десять фунтов стерлингов. Отныне я – законтрактованный помощник судового повара!

Аарон взглянул на него с завистливым удивлением.

– Вот не думал, что вы способны на такие похождения! – сказал он. Потом задумчиво затянулся дымом из трубки и спросил:

– Что же хорошего думаете вы найти на Мальте?

– Перемену обстановки. Оттуда я переберусь в Сиракузы и двинусь в Италию.

– Это звучит так, как будто вы миллионер!

– У меня есть тридцать пять фунтов. Это все мое состояние. Но когда будет нужно, деньги откуда-нибудь да найдутся.

– Оказывается, я богаче вас! – сказал Аарон.

– Хорошо вам, – добродушно ответил Лилли.

Он встал, подошел к буфету и достал из него кастрюлю и корзину с картофелем. Затем опять спокойно уселся на свое место и принялся привычными руками чистить картофель. Его невозмутимая деловитость действовала на Аарона раздражающе.

– Не понимаю, что может быть хорошего в путешествии на Мальту! Разве, переменив место, вы внутренне станете другим? Ведь вы будете все тот же, как и здесь.

– Такой же, как здесь?

– Да. Я вижу, что вы упорно боретесь с чем-то в себе. Вы ни одного мгновения не чувствуете себя свободным от душевного напряжения. Вы постоянно недовольны собой. Вы никогда не даете себе покоя.

Лилли молча перемыл очищенный картофель и тщательно вырезал из него глазки. Потом, разрезав каждую картофелину пополам, положил их в другую кастрюлю. Он не ожидал такой критики.

– Возможно, что вы и правы, – сказал он, подумав.

– Какой же тогда смысл отправляться в далекий путь? Ведь вы не переделаете себя этим.

– А может быть, все-таки что-нибудь да переменится.

– Нет. На Мальте ли, в Лондоне ли – вы всегда будете тот же, – с раздражением настойчиво твердил Аарон.

– Вы выносите мне приговор без суда! – пошутил Лилли, не изменяя своему добродушному тону. Вода в кастрюле закипела. Он убавил пламя газовой плиты и опустил в воду горсть соли. – Но вы забываете, что человек – существо сложное. Новые места пробуждают в нем новые свойства и силы. Если бы это было не так, вы и по сей час жили бы дома, со своей семьей.

– Сущность человека не меняется, – возразил Аарон.

– Вы думаете? Что же тогда остается делать человеку?

– Стараться извлечь из жизни как можно больше наслаждений и спокойно ждать ее конца.

– Отлично. Считайте, что я отправляюсь путешествовать в поисках наслаждений.

– Отлично, – согласился Аарон. – Но в таком случае вы поступаете, как всякий средний человек. Между тем вы говорите о себе так, будто собираетесь совершить нечто необыкновенное. Ваше путешествие ничем не отличается от прогулки человека, намеревающегося зайти в кабак. Разница только в том, что вы говорите о нем возвышенными словами и изображаете дело так, будто отправляетесь на поиски философского камня или за чем-нибудь в этом роде. На самом же деле вы просто стараетесь убить время, пока оно еще не убило вас.

Лилли не ответил. Не было еще и семи часов вечера, но небо заволокло темными тучами, и в комнате стало сумрачно. Мужчины некоторое время думали молча. Слышно было только тихое гудение газовой плиты.

– Это не совсем верно, – негромко произнес Лилли.

– Чем же неверно? Вы говорите и стараетесь внушить людям, будто вы стремитесь к чему-то особенному. Но чем вы отличаетесь от других? Разве вы совершили что-нибудь более значительное, чем, например, Джим Брикнелль или я? У вас только запас слов богаче, – вот и все!

Лилли был неподвижен и сумрачен, как тень.

– Я готов согласиться, что во многом вы совершенно правы относительно меня, – сказал он глухим голосом. – Но кое-что вы все-таки упускаете из виду. Разве и в самом деле во мне нет ничего иного, кроме того, что есть у пьяницы, бегущего в кабак?..

– А что же именно?

Вопрос прозвучал в сумраке комнаты, как капля воды, падающая в глубокий колодец. Лилли ответил на него не прямо.

– Мне кажется, что человек может научиться владеть своими высшими духовными способностями, – тем, что буддисты называют душой. Но только, в противоположность учению буддистов, мы вовсе не должны вытравлять из себя чувства любви или ненависти, – вообще человеческие страсти. Можно любить, можно ненавидеть и в то же время в глубине души сохранять ядро своей личности в состоянии невозмутимости и покоя. Вот этого я и желал бы достичь…

– Да, – четким голосом, за которым он старался скрыть закипавшую в нем злобу, произнес Аарон. – Все это хорошо, пока вы сидите в покое и ведете разговоры на подобные темы. Но если бы обстоятельства лишили вас возможности вести такие беседы, если бы они заставили вас жить и действовать, вы не сохранили бы своей души «в покое и невозмутимости», как вы говорите, – ею владел бы какой-нибудь из бесенят, правящих человеческой жизнью, и трепал бы ее в свое удовольствие, как старую тряпку!

– Вы не поняли меня, – терпеливо ответил Лилли. – Я вовсе не ищу нирваны, отрицательной нирваны. Моя нирвана не уводит меня от людей. Можно жить внутренно в уединении и, тем не менее, поддерживать близкие отношения с людьми, разделять их жизнь. Так я живу с Тэнни…

– Может быть. Только я не понимаю этих словесных хитросплетений. Я предпочитаю считать себя человеком, направляющимся в кабак.

– Вы спорите, как женщина, Аарон.

– В таком случае не лучше ли нам заняться картошкой? – резко оборвал тот.

Лилли быстро отошел от шкафа и повернул электрический выключатель. При свете все в комнате изменилось. Она стала гораздо уютнее, чем днем. Две большие темные ширмы загораживали кровати. В передней части комнаты стоял рояль с раскрытыми нотами. На письменном столе были разложены бумаги. Лилли поставил на газ сковородку, чтобы поджарить ломти белого хлеба. Потом выдвинул на середину комнаты небольшой круглый стол, умело накрыл его синей скатертью с белыми полосами, расставил тарелки и стаканы. Аарон не пошевелился. Ему претило заниматься домашними делами, и за время их сожительства Лилли всегда делал по хозяйству все один.

За время недолгой совместной жизни оба они приобрели то бессознательное понимание друг друга, какое бывает между братьями. Они были родом из одной страны, вышли из одного класса. Каждый из них легко мог бы, по случайной игре судьбы, оказаться на месте другого. И, как бывает между братьями, между ними установилась глубокая, но неосознанная враждебность. Именно враждебность, а не антипатия, что далеко не одно и то же.

Ужин был, наконец, готов. Лилли опустил занавески на окнах, погасил верхний свет и поставил на стол лампу с зеленым абажуром. Приступили к еде. Все блюда были умело и вкусно приготовлены. Конечно, руки Лилли потеряли от этой работы свою белизну, сам же он говорил о них, что они сделались «чистою грязью».

Гость и хозяин ели молча, сидя друг против друга, Аарон выглядел уже здоровым и был, по обыкновению, тщательно одет.

– Когда же вы уезжаете? – стараясь говорить спокойно, спросил он, как-то слишком в упор глядя на Лилли.

– На будущей неделе. Точно не знаю. Меня известят телеграммой. Думаю, что не позднее четверга.

– Вы очень радуетесь своему отъезду?

Вопрос звучал горько и почти вызывающе.

– Да. Хочу добыть из себя новые песни.

– Прежние вам надоели?

– Да.

Пятна сдерживаемого гнева проступили на лице Аарона.

– И вещи, и люди вообще, по-видимому, вам быстро надоедают, – уже почти грубо сказал он.

– Разве? Что заставляет вас так думать?

– Факты, – глухо ответил Аарон.

Лилли промолчал. Он убрал со стола грязную посуду и подал пудинг, поставив блюдо возле Аарона.

– Когда вы уедете, мы с вами, вероятно, никогда больше не увидимся, – сказал, переменив тон, Аарон.

– Это будет зависеть от вас. Я оставлю вам адрес, по которому меня всегда можно будет найти.

Пудинг доели в молчании.

– Послушайте, Аарон, – обратился к нему Лилли, допивая из своего стакана последний глоток вина, – что вам, в конце концов, за дело до того, увидитесь ли вы с кем-нибудь из своих друзей? Ведь вы хотите только, чтобы за вами ухаживали. И теперь вы сердитесь потому, что я собираюсь перестать ухаживать за вами, и вы еще не знаете, найдется ли на мое место кто-нибудь другой.

– Предположим, что я таков, как вы говорите. Но сами то вы, Лилли, разве отличаетесь от меня в степени своего эгоизма?

– В этом отношении, вероятно, не отличаюсь. Но мне хочется думать, что отличаюсь в другом. Знаете ли, в чем однажды призналась мне Джозефина Форд? Она разочаровалась в своих любовниках. «Любви вовсе не существует, Лилли», – сказала она мне: – «мужчины просто до ужаса боятся быть одни. Все, что они выдают за любовь, есть страх одиночества».

– Ну и что же? – спросил Аарон.

– Вы согласны?

– Да, вполне.

– И я тоже вполне согласен. Тогда я спросил ее, что она думает о женской любви. Она сказала: «У женщин побуждением к любви служит не страх, а скука. Женщины в этом отношении похожи на скрипачей: лучше какая угодно дрянная скрипка, чем пустые руки и невозможность извлекать звуки».

– Ну, да. Это то же, о чем я говорил: желание извлечь из жизни как можно больше наслаждений, – отозвался Аарон.

– Ты служишь источником наслаждения для меня, а я для тебя – вот ваша философия любви.

– Именно.

– Так знайте же, Аарон, – подчеркивая слова, сказал Лилли, – что ни теперь, ни в будущем я не хочу быть поставщиком удовольствий для вас.

– Предпочитаете искать новые удовольствия для себя на Мальте?

– Хотя бы и так!

– Да. А через пять минут выискивать для себя еще что-нибудь новое?

– Может быть.

– В таком случае желаю вам доброго пути и всяческой удачи.

– И я желаю вам всяческой удачи, Аарон.

С этими словами Лилли отошел в глубину комнаты и принялся мыть посуду, Аарон сидел один, в освещенном лампой круге, перелистывая нотную тетрадь с партитурой «Пелеаса и Мелисанды».

Вдруг Аарон встрепенулся, взял свою флейту и стал тихонько наигрывать отдельные места из лежавшей на коленях оперной партитуры. Он не играл с тех пор, как заболел. Флейта звучала у него не совсем уверенно, но все же полным бархатистым тоном. Лилли подошел к нему с тарелкой и полотенцем в руках.

– Ааронов жезл опять зацвел! – сказал он с улыбкой.

– Что? – не понимая, поднял на него глаза Аарон.

– Я говорю: Ааронов жезл опять зацвел.

– Какой жезл.

– Ваша флейта.

– Да, она зацвела, чтобы принести мне плоды в виде хлеба с маслом и прочего необходимого пропитания.

– А разве других почек на нем не бывает?

– Каких вам еще почек? – с досадой ответил Аарон и вновь погрузился в музыку.

Лилли, перемыв и вытерев посуду, взял книгу и сел по другую сторону стола.

– Итак, вам совершенно безразлично, увидимся ли мы еще когда-нибудь? – неожиданно произнес Аарон.

– Вовсе нет. Я от всей души желаю, чтобы что-нибудь закрепило нашу связь.

– Если вы этого действительно желаете, то почему же этой связи нет между нами сейчас?

Потянулось несколько молчаливых мгновений, полных напряженной враждебности.

– А все-таки мы, вероятно, будем еще некоторое время искать друг друга для таких дружественных излияний, как сегодня, – начал опять Аарон.

– Уверен в этом, – ответил Лилли. – Поэтому я и напишу вам адрес, по которому вы всегда сможете найти меня.

Он взял клочок бумаги и тут же написал адрес. Аарон прочитал его, сложил и спрятал в жилетный карман. Адрес был итальянский.

– Да, но как же я попаду в Италию? – спросил Аарон. – Вы умеете изворачиваться в обстоятельствах, а я всегда привязан к какой-нибудь службе.

– Вы со своим цветущим жезлом, своей флейтой, и своим умением очаровывать людей можете, напротив, чувствовать себя вполне свободным и делать все, что вам вздумается.

– В первый раз слышу о каких-то своих чарах!

– Странно, потому что они у вас очень сильны… Не сегодня, завтра кто-нибудь непременно увлечется вами, и вы сможете жить этим увлечением, как всяким другим источником дохода.

Аарон гневно взглянул на Лилли и промолчал.

– Во всяком случае, – заговорил он через некоторое время, – с вами мы находимся в очень различном положении.

– Почему?

– Вы можете жить своим литературным трудом, а я навеки прикреплен к необходимости иметь службу.

– Только и всего?

– А вам этого мало? Вы не понимаете, какими преимуществами вы пользуетесь в жизни?

– Дорогой мой Аарон, между нами нет никакой разницы, кроме кажущихся преимуществ моей профессии. Если оставить в стороне мою профессию, которая заключается в том, чтобы писать о несуществующих вещах, – мы с вами совершенно одинаковые жалкие маленькие человечки, сидящие вместе в утлой лодчонке среди огромного океана жизни.

– Ну, пусть так. Перестанем об этом спорить, – устало произнес Аарон.

– Да. Пожмем друг другу руки в знак единомыслия и ложитесь спать, дружище! Вы еще не совсем оправились от своей «испанки», и лицо у вас бледнее, чем следовало бы.

– Вы хотите освободиться от меня?

– Перестанем ссориться, – с мягком укором сказал Лилли.

– Хорошо. Я лягу спать.

Аарон положил на рояль ноты, собрал флейту в футляр и ушел за ширму. Среди установившегося в комнате молчания, благодаря которому явственнее стал слышен снизу глухой шум лондонских улиц, Лилли погрузился в чтение книги о кабилах.

Аарон, уже полураздетый, вдруг снова появился из-за ширмы и уселся в кресло.

– Скажите все-таки, в чем заключается разница между мной и вами, Лилли? – спросил он.

– Да ведь мы уже пришли к соглашению по этому вопросу и ударили по рукам: мы отличаемся только профессией.

– Вы неискренни. Вы все-таки считаете себя образованнее и лучше меня. Признайтесь!

– Скажите, а вы-то сами искренно считаете, что я образованнее и лучше вас?

– Не считаю, потому что не вижу для этого оснований.

– Не видите оснований, следовательно, этого и нет. Успокойтесь, пожалуйста; ложитесь в постель и засните сном праведника, выздоравливающего праведника! А меня больше не мучайте.

– Я вас мучаю!

– Конечно. Разве вы этого не замечаете?

– Стало быть, я виноват перед вами?

– Да, еще раз виноваты, мой милый.

– А вы умеете всегда быть правым!

Лилли удовлетворенно засмеялся.

– Ну, ложитесь спать. А я выйду, опущу свои письма в почтовый ящик.

Лилли быстро накинул пальто, взял шляпу и письма со стола и вышел из комнаты.

Шел дождь. Лилли свернул по Кинг-Стрит на Чаринг-Кросс. Он обрадовался, почувствовав себя вне дома. Он устал от напряженности отношений с Аароном, был рад побыть в одиночестве и помолчать.

Дойдя до почтового отделения на Чаринг-Кросс и опустив письма, он быстро пошел по Вильерс-Стрит к реке. Его тянуло посмотреть, как Темза несет к морю свои темные воды.

Возвращаясь домой, Лилли еще издали увидел у своей двери свет фонарей наемного автомобиля, услыхал стук к дверь и чей-то вызывающий голос. Он поспешил подойти.

Это был Гербертсон, давний, но совсем неблизкий его знакомый.

– А, вот вы где! – приветствовал его Гербертсон. – Можно мне подняться к вам – немножко поболтать?

– У меня, как вы знаете, живет один человек, выздоравливающий от «испанки». Он, верно уже лег.

– Эх! – разочарованно протянул Гербертсон. – Послушайте, – живо обернулся он к Лилли и положил ему руку на плечо, – я зайду только на минуту. Я слышал, вы скоро уезжаете. Куда?

– На Мальту.

– На Мальту? О, я хорошо знаю Мальту… Так можно зайти к вам на минутку? Ведь теперь когда-то мы еще увидимся.

Уплатив за автомобиль, Гербертсон взял Лилли под руку и стал подниматься вверх по лестнице. Аарон был уже в постели, но еще не спал и окликнул Лилли, когда тот вошел в комнату.

– Это я, – ответил Лилли. – Еще не спите? А ко мне зашел на минутку капитан Гербертсон.

– Надеюсь, что не побеспокою вас, – обратился капитан через ширму к Аарону, кладя на стул свой стек, фуражку и перчатки. Он был в военном мундире и принадлежал к числу немногих гвардейских офицеров, не погибших на войне. С виду это был еще крепкий, изящный мужчина, лет сорока пяти.

– Я сейчас из оперетки, – сказал он, усевшись в кресло, где недавно сидел Аарон. – Глупо, но весело.

Лилли поставил перед ним бутылку сотерна, – единственное угощение, которое было в доме.

– Благодарю вас. Прекрасное вино. Я пью его с содовой водой. У вас есть? Вот и отлично. Благодарю вас. Знаете, я считаю это лучшим питьем в тропиках: сладкое белое вино с содовой водой. Почему вы собрались уезжать?

– Ради перемены, – ответил Лилли.

– Вы правы. При теперешнем отвратительном ходе дела человек нуждается в перемене. Как только я смогу снять мундир, я тоже уеду куда-нибудь. Да, Мальта – это хорошо. Я бывал там несколько раз. В Валетте можно хорошо провести зиму, – там есть опера. Ну, а как же поживает ваша жена? Хорошо? Рад слышать. Она довольна, что поехала повидаться с родными? Да, кстати. Недавно я встретил Джима Брикнелля. Просил передать вам привет и выразить надежду, что вы приедете к нему за город. Он не в моем вкусе. Вы собираетесь к нему? Подпорченная порода людей!

Гербертсон говорил без умолку, перескакивая с предмета на предмет, сидя за стаканом вина с содовой водой. Он говорил о войне, но не хвастался, не рисовался. Совсем не такие побуждения заставляли его говорить. С этим кадровым офицером произошло то же, что случилось со многими штатскими людьми, призванными на войну, что происходило с англичанами так же, как с французами или немцами, с итальянцами или русскими. Лилли это было знакомо. Однажды во время войны ему пришлось на севере Англии переждать непогоду в коровьем хлеву, слушая рассказ вернувшегося с фронта на побывку молодого батрака; другой раз, в Калабрии, сидя ночью при луне на снопах, которые тут же рядом обмолачивали ногами гонимые по кругу верблюды, – он слушал такую же повесть итальянца; потом еще, на кухне одной английской фермы, он видел пленного германского солдата; и всякий раз он слышал одно и то же, – все тот же подавленный, глухой, безжизненный и тоскующий голос человека, который видел и перенес больше, чем может вместить и осмыслить человеческое сознание. Ни в одном слове этих людей не было стремления окружить себя ореолом славы вернувшегося с поля битвы героя, ни тени романтики войны, – но глухой, безжизненный, точно загипнотизированный голос, не могущий умолкнуть под напором незабываемых видений, недавно бывших реальностью, которую душа не в силах была перенести.

Гербертсон, конечно, не утратил наружного блеска гвардейского офицера, светской иронии и юмора, с каким обычно в этом кругу говорят о самых серьезных вещах. Но под покровом этой привычной личины крылось то же, что и в каждом простолюдине любой из сражавшихся наций: гнетущая, притупляющая тяжесть невыносимых переживаний, психических ран, которые никто не думал ни перевязывать, ни лечить и боль которых не унималась. Рана затягивалась снаружи, но внутри оставался болезненный, отравляющий психику, гнойник.

– Я почти все время испытываю страх, – иронизировал над собой Гербертсон. – Вам, Лилли, не пришлось пережить этих вещей. Но я уверен, что вы бы отлично их перенесли. Вы, я знаю, очень нервный человек, а нервные люди оказались на войне самыми стойкими. Когда почти все наши офицеры выбыли из строя, к нам в полк был зачислен некий человек, – звали его Маргеритсон. Родом из Индии, из тамошнего богатого английского купечества. Увидев его, мы все решили, что он никуда не годится, – слишком нервный парень. И правда, для обычного окопного сидения он был мало пригоден. Но когда надо было выходить из траншеи и бросаться в атаку на немцев, он бывал великолепен. Полное совершенство! Всякий нерв в нем напрягался до последнего предела, и он вел себя и действовал образцово… Есть вещи, которые внушают страх одним людям, но совсем не трогают других, и наоборот. Я был вполне равнодушен к снарядам из пушек каких угодно калибров. Но совершенно не выносил звука полета бомбы из бомбомета. Я объясню вам разницу между нашими бомбометами и германскими. Наши, издают ровный у-у-у-у… а их – летят с взвизгами: у-у-ю! у-у-ю! Эти взвизгивания совершенно выводили меня из себя… …Да, меня ни разу ничем не задело. Самое большое, что со мной случилось, – это когда разорвавшиеся поблизости снаряды засыпали меня землей. Смею вас уверить, что в этих случаях орешь, как сумасшедший, – чтобы пришли люди и отрыли тебя. А когда тебя откопают, начинаешь дрожать от страха…

Гербертсон закатился смехом, но Лилли видел, что на лбу между бровей, даже при смехе, у него не исчезла складка, в которой явно лежали тени безумия. Через минуту Гербертсон продолжал:

– Забавная штука, знаете, как воспринимают иногда вещи на войне. Видите ли, в 1916 году пушки у немцев были много лучше наших. Наши были уже стары и поистерлись, а немцы сменили свои на новые. О состарившейся же пушке нельзя сказать заранее, куда она угодит: то бьет дальше цели, то слишком близко. Отлично. В тот день наши орудия все время давали недолеты и били наших же людей. Мы получили приказ идти в атаку и бежали вперед, к немецким окопам. Вдруг я чувствую, что откуда-то теплая струя брызнула мне на шею…

Гербертсон провел себя рукою по шее и стал озираться остекленевшим взглядом.

– Как раз за мной бежал солдат, по имени Иннес. Скромный, хороший малый, все его родные переселились в Аргентину. Он позвал меня на бегу, и только я успел откликнуться, как чувствую теплую струю на шее и вижу, что он, уже без головы, обгоняет меня во всю прыть… Без головы – и бежит что есть мочи!.. Не знаю, сколько он пробежал, – только довольно порядочное расстояние… И кровь все время фонтаном!.. Да, сейчас как-то странно вспоминать об этом, а тогда показалось, что это в порядке вещей… Знаете, я убедился, что тот не будет убит, кто об этом не думает. Я ни разу не верил в то, что могу быть убитым. И я не знаю ни одного убитого в нашем полку, кому бы не померещилось наперед, что сегодня он будет убит. У меня был унтер-офицер, Уоллес, – мы с ним были большие приятели. Я говорю как-то Уоллесу: «Я рад, что нахожусь здесь на фронте, а не в нашем гвардейском лагере в Челси». Я ненавижу Челси, потому что терпеть не могу парадов и учений. «Ах, нет, сэр, – отвечает мне Уоллес, – в Челси лучше, чем здесь. Я был бы рад быть там. В Челси нет этого ада». А мы уже получили приказ о том, что завтра снимаемся и уходим в тыл отдыхать. Я и говорю ему: «Не давай воли мрачным мыслям, Уоллес. Завтра мы уже будем вне этого земного ада». Но он взял мою руку и печально пожал. У нас в гвардии не очень то было принято обнаруживать сантименты и все прочее. Но он взял и молча пожал мне руку… После этого мы выползли из окопов для разведки, и бедняга не вернулся… Угодил под шальную пулю…

Гербертсон поднял на Лилли свои горящие и в то же время затуманенные навязчивой мыслью глаза и подмигнул ему.

– Понимаете, у него было предчувствие. Я уверен, что у него было предчувствие. Никто не бывает убит, не имея предчувствия. Надо стараться не иметь предчувствий, гнать их от себя, – тогда уцелеешь.

…Диковинная вещь, какие последствия может иметь потрясение. У нас был сержант. Слышу, он зовет меня. Смотрю, он ранен в ноги – оторваны обе ступни. Чистенько оторваны, как будто хирург ножом отрезал, даю ему морфия, чтобы утолить боль. Вы, вероятно, знаете: офицерам было запрещено употреблять шприц для впрыскивания раненым морфий. Боялись возможности заражения крови. Снабдили нас вместо шприцев какими-то таблетками. Врачи уверяли, что они действуют через две-три минуты, но это неправда: четверть часа по крайней мере. А нет ничего более деморализующе действующего на солдата, чем зрелище своего раненого товарища, который кричит, плачет и корчится от боли. Итак, я дал ему морфия, чтобы он забылся. Отлично. Его, как полагается, унесли. У меня было обыкновение всегда навещать своих раненых солдат. На следующее утро я пошел справиться о нем на перевязочный пункт и убедился, что его еще не эвакуировали. Иду к доктору и говорю: «Почему этот молодец до сих пор не эвакуирован?» У меня нрав вспыльчивый, и доктора это знали. «Не выходите из себя, Гербертсон», – говорит доктор: – «вашего раненого нельзя эвакуировать. Он умирает». «Позвольте, – говорю я, – я только что говорил с ним, и он чувствует себя так же бодро, как мы с вами». Вы помните, что я дал ему накануне дозу морфия? Поэтому у него и было хорошее самочувствие. Но через два часа он, действительно, умер. Доктора говорят, что так иногда действуют потрясения. Ни один жизненный орган не поврежден, а тем не менее организм сломлен. И для борьбы с этим у медицины нет средств. Хороша штучка? Что-то, вероятно, случается в мозгу…

– Может быть, и не в мозгу, – сказал Лилли, – а где-нибудь глубже, чем мозг.

– Может быть, и глубже. Это все равно… Да, странные случаются вещи. Был у нас один лейтенант. Вы знаете, – мы всегда сами погребали своих убитых. Так вот у него был такой вид, точно он заснул. Впрочем, у большинства ребят, когда они мертвы, бывает такой вид.

Гербертсон закрыл глаза и склонил голову набок с видом покойно спящего человека.

– Очень редко встретишь человека с другим выражением смерти на лице. Знаете, – вот с этим:

Он оскалил зубы и перекосил лицо в безумной судороге.

– Вы ни за что бы не сказали, что парнишка мертв. У него была еле заметная ранка вот здесь, на затылке, и несколько капель крови на руке. Вот и все. Хорошо-с. Я решил похоронить его как можно лучше. Он лежал уже полтора суток: дожидались затишья, когда можно будет выйти из окопов, вырыть ему могилу. Он был обернут в затасканное солдатское одеяло. «Нет, – сказал я, – бедняга должен получить чистое одеяло». Я пошел и достал из его же собственных вещей великолепное одеяло. Он был из известной шотландской семьи, так что мы даже пригласили шотландских гвардейцев на его похороны. Надо было обернуть его в другое одеяло. Я думал, что он давно окоченел. Но, когда я взял его за плечи, чтобы приподнять, он вдруг сел. Я обомлел, точно от удара по голове. Мне показалось, что я схожу с ума. «Он жив», – крикнул я. Но все уверяли, что он мертв. Я долго не мог этому поверить. Это происшествие ужасно потрясло меня. Он был так гибок, как вы и я, и имел вид спящего. Вы ни за что не поверили бы, что он мертв. Это совершенно потрясло меня. Я не в состоянии был поверить, что человек может сохранить столько гибкости в теле через двое суток после смерти…

…Германцы прекрасно владели пулеметами. Гадкая это штука – пулемет… Зато они не могли достать нас штыком…. Нет, нет, эта война не похожа на другие войны. Вся эта механическая техника! Этого нельзя было бы выдержать, если бы не люди, которые вас окружали. Люди, солдаты были изумительны… Второй такой войны больше не будет. Немцы – единственный народ на земле, который может организовать такую войну, и я не думаю, чтобы они сделали это еще раз, не правда ли?..

…Они были удивительны, эти германцы, – совершенно поразительны! Прямо невероятно, что они сумели изобрести и сделать. Нам пришлось учиться у них первые два года. Но они были слишком методичны. Оттого-то они и проиграли войну. У них было слишком много системы. Они давали залпы каждые десять минут. По часам! Подумайте только! Разумеется, мы знали, когда можно бежать и когда надо ложиться. Со временем, если вы достаточно долго побывали на фронте, вы совершенно точно знали наперед, что они станут делать. И поэтому вы могли выбирать самое удобное время для того, что собирались делать сами…

…К концу войны они стали нервничать больше, чем мы. Они по ночам устраивали между своими и нашими окопами такое освещение, – знаете, ракеты, которые висят в воздухе и сияют ярче электрического света, – что мы могли об этом не заботиться. Да, они были гораздо нервнее нас…

Было уже около двух часов, когда Гербертсон ушел. Лилли, подавленный атмосферой, которую принес с собой его ночной гость, продолжал сидеть у своей лампы. Аарон встал, вышел с мрачным видом из-за ширмы и тоже подсел к свету.