Текст книги "Избранные произведения в 5 томах. Книга 2: Флейта Аарона. Рассказы"

Автор книги: Дэвид Герберт Лоуренс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 17 страниц)

Во время этого разговора старик пришел в сильное возбуждение, тогда как все остальные замолчали. Леди Фрэнкс было, видимо, не по себе. Она одна знала, как хрупок и невынослив был ее муж, – гораздо более хрупок и дряхл, чем полагалось бы в его годы. Она одна знала, как его мучил страх старости, страх смерти, страх перед небытием. Старость была для него агонией, хуже, чем агонией, – ужасом. Он жаждал быть молодым, чтобы жить, жить, а он был стар, и силы его убывали. Полная сил молодость Аарона и смелость Лилли очаровывали его, и вместе с тем оба они одним своим видом как бы разрушали ценность добытого им благосостояния и почета.

Леди Фрэнсис старалась ввести разговор в русло обыденной болтовни. Она видела, как ужасно скучал полковник и дамы. Артур был безразличен. Один только майор был заинтересован, благодаря философскому складу своего ума.

– Чего я не понимаю, – сказал он, – так это того места, какое занимают в вашей теории другие люди.

– Это не теория, – сказал Аарон.

– Все равно, в вашей манере жить. Разве это не крайне эгоистично – жениться на женщине и заставить ее жить на маленькие и неверные средства на том единственном основании, что вы верите в провидение или в случай, что по-моему, еще хуже… Вот я и не понимаю: почему же должны страдать другие? Что было бы, если бы все люди стали на эту точку зрения?

– Пусть каждый поступает так, как ему нравится, – сказал Аарон.

– Это невозможно. Допустим, ваша жена или жена Лилли захочет быть обеспеченной, – ведь она, несомненно, имеет на это право.

– Если я не имею на это права, – а я не имею, если этого не хочу, – то какие же права может иметь она?

– Все права. Тем более, раз вы присвоили себе право непредусмотрительности.

– В таком случае она сама должна осуществлять свои права. С какой стати сваливать это на меня?

– Разве это не чистейший эгоизм?

– Называйте, как хотите. Я буду посылать своей жене деньги до тех пор, пока у меня будет, что посылать.

– А допустим, что у вас денег не станет?

– Тогда мне нечего будет посылать, и ей придется самой о себе позаботиться.

– Я считаю это преступным эгоизмом.

– Ничего не имею против такой терминологии.

На этом разговор с молодым майором прервался.

– Во всяком случае, для общества это хорошо, что такие люди, как вы и Лилли, попадаются довольно редко! – сказал посмеиваясь сэр Уильям.

– Встречаются все чаще с каждым днем! – вмешался вдруг полковник.

– Это, пожалуй, верно. А теперь разрешите задать вам другой вопрос, мистер Сиссон. Надеюсь, вы ничего не имеете против нашего допроса? – опять вступил в беседу сэр Уильям.

– Нет. Так же, как против вашего будущего приговора, – ответил Аарон с улыбкой.

– В таком случае скажите нам: на каких основаниях вы покинули вашу семью? Я знаю, что это – деликатная тема, но Лилли говорил нам об этом и, насколько я могу понять…

– Оснований не было никаких, – сказал Аарон, – да, да, никаких. Просто я их покинул.

– Простой каприз?

– Если быть зачатым – каприз, родиться – каприз и умереть – тоже каприз, то это было капризом, потому что это явление того же порядка.

– Того же порядка, что рождение или смерть? Не понимаю.

– Это случилось со мной точно так же, как в свое время мне случилось родиться и когда-нибудь случится умереть. Это тоже было своего рода смертью или, если хотите, своего рода рождением. Во всяком случае столь же безусловным и непредотвратимым, как рождение и смерть. И без больших разумных оснований, чем рождение и смерть.

Старик и Аарон пристально взглянули друг на друга.

– Явление природы?

– Явление природы.

– А не то, что вы полюбили какую-нибудь другую женщину?

– Упаси меня Бог!..

– Вы просто разлюбили?

– Даже не то. Попросту – я бежал.

– От чего?

– От всего вместе.

– Но главным образом от женщины?

– О да, это несомненно!

– И вы не могли бы вернуться?

Аарон покачал головой.

– И все же не можете указать причин?

– Тут не было причин, которые бы что-нибудь объяснили. Дело было вовсе не в причинах. Дело было в ней, во мне и в том, что должно было случиться. Какие причины заставляют ребенка появиться на свет из утробы матери, невзирая на страдания и муки обоих? Я не знаю.

– Но ведь это – естественный процесс.

– И это – тоже естественный процесс.

– Нет, – вмешался майор, – это неверно: рождение – явление всеобщее, а ваш случай специфичен и индивидуален.

– Индивидуален он или нет, – он случился. Я даже не переставал ее любить, насколько могу в этом разобраться. Я покинул ее так, как покину землю, когда умру – только потому, что это неизбежно.

– Знаете, что я думаю, мистер Сиссон, – сказала леди Фрэнкс. – Я думаю, что вы находитесь в болезненном состоянии духа, так же, как мистер Лилли. И вы должны быть очень осторожны, иначе с вами случится большое несчастье.

– Пусть, – сказал Аарон.

– И случится, помяните мое слово – случится.

– Вы как будто почти желаете этого, в виде достойной кары мне, – улыбнулся Аарон.

– О, нет. Я была бы очень огорчена. Но я чувствую, что, если только вы не будете очень осторожны, – случится несчастье.

– Вы меня пугаете, миледи.

– Я хотела бы вас напугать настолько, чтобы вы смиренно вернулись к вашей жене и детям.

– О, для этого я действительно должен быть сильно напуган!

– Ах, вы совершенно бессердечны. Это меня сердит. – И она с раздражением отвернулась от него.

– Ну, что ж, ну, что ж! Жизнь идет! Молодые люди – совсем новая вещь для меня, – сказал сэр Уильям, качая головой. – Так, так! Ну, а что вы скажете о виски с содовой, полковник? Не попробовать ли нам его?

– С наслаждением, сэр Уильям, – сказал полковник, вскакивая.

Аарон сидел и думал. Он знал, что нравится сэру Уильяму и не нравится его жене. В один прекрасный день, может быть, придется обратиться за помощью к сэру Уильяму, – на этот случай лучше уж предварительно умилостивить миледи.

Вызвав на своем лице тонкую, чуть насмешливую улыбку и пустив в ход все свое обаяние, он обратился к хозяйке дома:

– Вы ничего бы не возразили, леди Фрэнкс, если бы я рассказал вам какие-нибудь гадости про мою жену и предъявил ей целую кучу обвинений. Вас сердит именно то, что я сознаю, что в нашем расхождении она виновата ничуть не более, чем я. Что поделаешь! Я хочу быть правдивым.

– Да, да. Я осуждаю в основном вашу точку зрения. Она кажется мне холодной, недостойной мужчины и бесчеловечной. В моей жизни я, слава Богу, встретилась с мужчиной другого склада.

– Нельзя, чтобы все мы были одинаковы, не правда ли? И если я при вас не позволю себе плакать, то это еще не значит, что я никогда не переживал тяжелых минут. В моей жизни таких минут было много, ах, как много.

– Почему же вы так неправильно, так чудовищно неправильно поступаете?

– Вероятно, во мне есть определенный заряд, который должен разрядиться. После этого я, может быть, и переменюсь.

– Лучшее, что вы можете сделать, это – сейчас же вернуться в Англию к жене.

– А не лучше ли сначала справиться, захочет ли она меня принять? – сказал он с горечью.

– Да, пожалуй, вам следует это сделать, – и леди Фрэнкс почувствовала высокое удовлетворение от того, что ей удалось довести до конца дело исправления Аарона и, кроме того, вернуть женщине ее царственное место. – Лучше не слишком торопиться.

– Вы уезжаете завтра, мистер Сиссон? – спросила она немного спустя.

– Нельзя ли мне остаться до утра понедельника? – попросил Аарон. Разговор происходил в субботу вечером.

– Разумеется. Вам принесут утренний завтрак в вашу комнату, – у нас так заведено. В котором часу вам удобно? Ничего не имеете против половины девятого?

– Очень вам благодарен.

– Итак, в половине девятого лакей принесет вам кофе. Покойной ночи.

Очутившись опять в своей голубой шелковой спальне, Аарон остановился посреди комнаты и не смог удержать гримасы отвращения. Увещания леди Фрэнкс действовали на него, как скрежет ножа по тарелке. Он высунулся в окно. Сквозь густые деревья ему были видны там, внизу, городские огни. Италия! В воздухе веяло холодом. Он вернулся в свою уютную и теплую постель.

Аарон еще спал, когда бесшумно вошел лакей с подносом; было уже утро. Аарон проснулся и сел на кровати. Лакей был приветлив и услужлив. Он пожелал Аарону по-итальянски доброго утра, затем ловко придвинул к кровати столик и выставил на нем поджаренный хлеб, кофе, вареные яйца и мед. Все это было сервировано на тончайшем фарфоре и серебре.

Для яиц была подана забавная серебряная рюмка, мед лежал в хрупком сосуде из золотистого граненого стекла. Аарон ощутил очарование дорогих и изысканных вещей и тут же почувствовал презрение к себе за это. В нем боролись два инстинкта: один – привлекавший его к этим красивым хрупким вещам, другой – подсказывавший ему дикое желание выбросить в окно этот изящный маленький столик со всей его очаровательной сервировкой.

Затем Аарон принял ванну. Тем временем слуга принес его вычищенное платье. Он оделся и спустился вниз. В галерее никого не было: большая приемная, с желтыми мраморными колоннами, позолоченными арками и огромным сине-красным ковром, тоже была пуста. Он остановился перед большой входной стеклянной дверью. На лестнице снаружи стояли кадки с какими-то красными цветами, а на площадке – чудесные хризантемы. Дальше, в парке, желтые листья бесшумно падали на зеленую траву и чистые дорожки. Всюду было пусто и тихо. Аарону хотелось взять свое пальто и шляпу и выйти, но он не знал, где их найти.

Таким образом, он прошел несколько комнат и, наконец, в одной из гостиных наткнулся на пять или шесть лакеев. Он обернулся и, улыбаясь, спросил свою шляпу, указывая на голову. Они мгновенно поняли, что ему было нужно, и один из них проводил его вниз, в приемную и указал шкаф, в котором висели пальто, шляпы и трости. Аарон нашел свои вещи, и, пока он одевался, лакей продолжал что-то приветливо и непонятно говорить ему. Затем он открыл боковую дверь, и Аарон вышел прямо в сад.

XIII

«Wie es ihnen gefällt» ^[2]

Свежий утренний воздух чудесно бодрит после ночи, проведенной в доме с центральным отоплением. Аарон всей грудью ощутил это, выйдя на открытую лестницу, широкие ступени которой вели к верхнему саду, расположенному на горе.

Парк при доме сэра Уильяма был ничем не примечателен и носил явные следы запустения во время войны. Аарон быстро поднялся на верхнюю террасу и подошел к границе владений сэра Уильяма, огражденных живою изгородью из колючих кустов. Найдя в ней лазейку, он вышел на соседний участок, занятый чьим-то запущенным виноградником. Очевидно, владелец, вернувшись с войны, задумал восстановить свое хозяйство, потому что в одном конце виден был свежеперекопанный кусок виноградника.

Аарон осмотрелся. Он находился на вершине открытого холма. Внизу светлой лентой протекала мимо города река, перехваченная белым мостом. Город лежал на ее берегу рыжеющим пятном среди зелени равнины, громоздился по скатам плоскими крышами домов, куполами церквей и зубцами башен, колющих глаз резкой четкостью своих линий в прозрачной чистоте утреннего воздуха.

Доверчиво и ясно стлалась у ног Аарона Наварра, разгульная, бесстрашная, буйная Наварра, первый цветок юга под строгим небом Альп.

Аарон присел на камень и молча созерцал открывшуюся ему картину.

Полуосознанная тревога от вторгшихся в душу впечатлений заставила Аарона уйти с этого места. Он кинул еще один взгляд на город и увенчанные облаками горные вершины, спустился через сад, мимо огорода и служебных пристроек, назад к дому и вошел в большой зал. Там еще ни души. Спустился в нижнюю галерею. Здесь сидел багровый лысый полковник со своим комически-юным лицом и читал свежеполученные из Англии газеты. Аарон сел за столик напротив него и сделал слабую попытку завязать разговор. Но полковник отвечал односложно. Явно было, что он не желал снизойти до беседы с человеком того социального положения, к какому он относил Аарона. Тогда Аарон довольно демонстративно забаррикадировался от него развернутым листом газеты. Напряженность положения разрешил вошедший слуга, который доложил, что полковника просят к телефону.

Когда полковник ушел, Аарон тоже отложил газету, которая очень мало занимала его, и через парадный ход, мимо вежливо поклонившейся ему на этот раз привратницы, вышел на улицу. Идя наудачу, он вышел к широкому мосту с мощными скульптурными группами по сторонам. Поток мужчин и женщин лился по мосту. Аарону сразу бросился в глаза маленький рост итальянцев, живость их движений и непринужденность поведения на улице.

Крошечные вагончики трамвая проносились по мосту и взбегали вверх по залитому лучистым южным светом бульвару. Находившейся здесь в поразительном числе парикмахерские, почти совершенно открытые на улицу, были полны клиентами. Очевидно, в этот час половина мужского населения Наварры предоставляла свои щеки мыльной кисти цирюльника. Аарон, со своими понятиями англичанина, был удивлен, что бритье считается в Италии действием, которое следует совершать публично. На каждом углу были маленькие кофейни с выставленными на тротуаре столиками, за которыми перед давно уже пустыми чашками кофе сидели посетители. Много магазинов закрыто. Это – следы войны, после которой жизнь города все еще не вошла в обычную колею. Запустение и нищета глядели отовсюду.

Дойдя до вокзала, Аарон вошел внутрь здания. Там он приметил окошечко, где производился обмен иностранных денег. Он подал пятифунтовый билет и получил за него двести десять лир. Затем он увидел прилавок книжного киоска, за которым какой-то мужчина развертывал большую железнодорожную карту в только что купленной книжке с расписанием поездов. Он купил такую же книжку и, отойдя в сторону, стал ее перелистывать.

Утром следующего дня ему надо уехать. Но куда? Аарон взглянул на карту. Она как будто предлагала ему на выбор два направления: Милан и Генуя. Аарон избрал Милан, имя которого звучало для него менее чуждо, благодаря его музыкальной славе и знаменитому собору. Итак, в Милан! Довольно беспомощно перелистывая то в ту, то в другую сторону страницы расписания, Аарон, наконец, установил, что поезд в Милан отходит в 9 часов утра. Разрешив этот вопрос, он покинул печальное, сараеподобное здание вокзала.

Аарон был предупрежден, что у Фрэнксов завтракают в час. Время близилось к половине первого. Это заставило Аарона поспешить с возвращением. В парке, перед домом, он застал леди Фрэнкс, осматривавшую вместе с Артуром, который принял вид знатока, свое птичье хозяйство и жалобно качавшую головой над занемогшим пекинским гусем.

Увидя Аарона, хозяйка осведомилась, как он провел ночь. Аарон, на лице которого ветер со снежных вершин и южное солнце успели уже положить золотистый налет загара, с вежливым поклоном уверил ее, что спал отлично и, встав, вышел насладиться прекрасным утром. В ответ на это леди Фрэнкс нахмурила брови и грустным голосом объявила, что сэр Уильям провел очень плохую ночь. Он не смог заснуть и проходил до утра по комнате. Накануне вечером он пришел в чрезмерное возбуждение от разговора. Между тем, он нуждается в полном покое и отдыхе.

«Это камешек в твой огород, мой милый, – подумал про себя Аарон, – за твой вчерашний вечерний спор».

– А я вчера только восхищался, какой у сэра Уильяма бодрый, полный жизни и энергии вид, – произнес он вслух.

– Что вы! Он только старается таким казаться. Но ему это плохо удается. Сегодня утром он чувствовал себя очень неважно. Я крайне о нем беспокоюсь.

– Очень огорчен тем, что слышу от вас, миледи.

Леди Фрэнкс удалилась по своим хозяйственным делам, а Аарон вошел в комнаты. Он подходил к столовой, когда по всему дому разнесся звук гонга. Со стороны сада вошел одновременно с Аароном полковник, но не заговорил с ним. Сейчас же вслед за ним спустился сверху майор с женой. Недолго заставила себя ждать и леди Фрэнкс, которая появилась, беседуя о чем-то хозяйственном с женою Артура. Последний шел тут же, вслед за ними, с непринужденным видом человека, чувствующего себя почти как дома. Все общество было уже в сборе, когда вошел сэр Уильям. Теперь, при утреннем освещении, он казался более старым и хилым. Аарон не мог не заметить, как он ждал почтительной встречи и как принимал ее. Аарон и сам почувствовал трепет почтительности при виде этого старика, который был олицетворением мощи миллиона фунтов стерлингов.

Сэр Уильям обошел всех, здороваясь с каждым за руку. Подойдя к Аарону, он осведомился, как тот провел утро.

– Я прежде всего осмотрел ваш сад.

– Ну, в нем теперь нечего смотреть. Там когда-то были прелестные цветы. Но в течение двух с половиной лет наш дом был превращен в госпиталь для офицеров, мы давали приют более, чем двумстам раненым и больным, так что даже в саду стояли палатки. Мы только что, совсем недавно, вернулись к мирной жизни. А цветы требуют времени. Да, да, британские офицеры занимали этот дом в течение двух с половиной лет. А были ли вы на нашем бельведере?

– Там, вверху сада, рядом с виноградником? Да, был. Я никак не ожидал увидеть горы.

– Не ожидали? Почему же? Они тут испокон веков…

– Но я здесь впервые. Я не знал, что они окружают город. Я не ожидал такого вида.

– Так вы находите, что вид нашего города производит сильное впечатление?

– О, да. Очень сильное. Для меня это совершенно ново. Я был в полном восхищении.

– Да, великолепное зрелище, чудесный вид. А были ли вы в городе?

– Был. Видел множество бреющихся мужчин и массу солдат на вокзале. О, утро у меня было полно впечатлений.

– Полно впечатлений, – это хорошо, очень хорошо! – Сэр Уильям глядел на Аарона с расплывающейся улыбкой на лице; молодая бодрость гостя вызывала в нем радостное сочувствие и возбуждала прилив угасающих жизненных сил.

– Прошу за стол, – сказала леди Фрэнкс.

Аарона посадили опять по левую руку хозяйки. Сэр Уильям сидел на противоположном конце большого стола. Между ним и Аароном установилось странное смешанное чувство взаимной симпатии и некоторого бессознательного соперничества. Старый джентльмен смолоду отдал все силы энергичной, предприимчивой, почти артистической натуры на создание себе состояния, а позже на дела благотворительности. Детей у него не было. Аарон же, обладая весьма сходными с сэром Уильямом природными свойствами, расточал их на что угодно, кроме наживы и филантропии. Один целью своей жизни поставил накопление благ и сбережение сил, а другой – растрату сил и накопление одних только впечатлений. Сейчас за столом это чувство антагонизма обострилось между ними. Сэр Уильям пробовал втянуть Аарона в шутливо-колкий разговор, но Аарон уклонился от этого, пользуясь неудобством говорить через весь стол. Он завел беседу а Артуром.

Завтрак закончился черным кофе. После него все встали и разошлись. Каждый пошел в свою сторону: кто – к себе в комнату отдохнуть, кто в город. Аарон пошел пройтись и опять бродил по городу до вечера. Он вернулся в палаццо сэра Фрэнкса усталый от множества впечатлений и, несколько подавленный, прошел в пустую приемную и уселся в темном углу, подальше от огня.

В этот воскресный вечер Аарон остро почувствовал себя на чужбине. Ему вспомнился дом и покинутая там жена и дети, вспомнился громкий звон церковных колоколов, обычно проникавший в этот час в их дом со стороны сада, вереница одетых в черное людей, чинно идущих мимо его окон в церковь. В этот час он сам надел бы свое лучшее платье и готовился бы идти в трактир. И жена в этот праздничный вечер особенно горько почувствовала бы его уход, потому что она принуждена была оставаться дома одна, связанная детьми.

На мгновение он ощутил что-то вроде желания вернуться, оказаться вне опостылевшей ему чужой обстановки. Но лишь только он ясно представил себе свое появление дома, как ощутил привычную гнетущую тяжесть его атмосферы и вечное неприятие женой всего, что исходило от него.

Из двух людей, упрекающих друг друга, ни один не бывает всецело прав, – постоянно напоминал себе Аарон. Оба бывают виноваты, Аарон не боялся прямоты и последовательности и потому не скрывал от себя этой истины. Надо вдуматься в положение Лотти. Он любил ее. Он никогда не любил никакой другой женщины. Если у него и бывали кое-какие приключения, то это случалось или в момент разгула, или из любопытства. Такие приключения ничего не значат. Он и Лотти любили друг друга. И любовь, постепенно развиваясь, превратилась в какой-то поединок между ними. Лотти была единственной дочерью зажиточных родителей. Он тоже был единственным сыном у своей овдовевшей матери. Таким образом, каждый из них с раннего детства привык считать себя первой особой в доме и во всякой компании. В первые месяцы после женитьбы Аарон, конечно, баловал молодую жену и ухаживал за ней. Но такое отношение к ней все же ни в чем не изменило его основных представлений; ему казалось, что он продолжает быть ничем не связанным и может располагать собою и своими поступками, вовсе не считаясь с желаниями и вкусами жены. Он по-прежнему чувствовал себя первым и единственным, как в детстве у своей матери. Прошли годы, прежде чем он понял, что Лотти тоже, совершенно так же, как и он, чувствует себя первой и единственной. Под ее кажущейся хрупкостью и неустойчивостью скрывалось твердое, как сталь, убеждение, что она, женщина, – есть центр творения, а мужчина – только придаток к ней. Она, как женщина, и в особенности, как мать, является великим источником жизни и культуры. Мужчина же только орудие и внешний завершитель ее творческих актов.

Конечно, Лотти никогда не высказывала такого убеждения, даже втихомолку, про себя. Но его исповедовал весь свет. И она полубессознательно отражала в себе его взгляды, господствующие в европейском обществе, что женщина есть средоточие жизни. Она – вдохновительница, она – центр, она же – и высшая награда в жизни.

Почти все мужчины разделяют такой взгляд. На практике все мужчины, даже заявляя право на свое мужское превосходство, молчаливо соглашаются с фактом священного первенства женщины, как сосуда и источника. Они молчаливо надевают на себя иго рабства и поклоняются всему, что исходит от женщины. Они молча признают, что все душевно-утонченное, чувствительное и благородное, – все это женственно. И сколько они ни стараются искоренить в себе это убеждение, сколько ни презирают они своих жен, сколько ни бегают к проституткам, по кабакам, выражая тем свой протест великому по своей распространенности догмату о превосходстве и первенстве женщины, – они только кощунствуют этим против того самого Бога, которому продолжают служить. Уничтожение женщины – это только оборотная сторона поклонения ей.

Но в Аароне было заронено другое семя. Впрочем, он и сам не знал этого в себе. Он старался держаться на традиционной почве почтительного уважения к своей жене, как к женщине. И ему казалось, что он так и поступает обычно, когда находится в кротком, спокойном расположении духа, и выбивается из этого тона только временами, в свойственных каждому припадках строптивости. Но он плохо знал себя. В нем от природы сидел дух протеста против главенства женщины. Он не умел, не мог, не хотел признать святость рыцарского служения ей. Была пора в его ранней молодости, когда он пробовал убедить себя, будто и он создан для такой роли. Но и сквозь преданные ухаживания и почтительную любовь молодого мужа, в нем всегда достаточно явно, чтобы уязвить женщину, проступала гордая независимость самца. Он никогда не смирял своей воли перед женой, – никогда. Проявления преданной любви были всегда искренни, но добыты из себя усилием. В ней же было совершенно инстинктивное и потому неодолимое убеждение, что муж должен быть духовно зависим от нее, что она призвана облечь его с ног до головы, как слабого ребенка пеленами, своей могучей любовью. Она, конечно, не сомневалась, что ее любовь безмерно благостна для него. Ни тени сомнения в этом. Она была уверена, что высшее наслаждение, какое только может изведать ее муж в земной жизни, – это благодетельные объятия ее любви. Такова была ее философия брака. Это было даже не философией, не идеей, не мыслью, – это был глубокий подсознательный импульс, инстинкт, созданный культурой эпохи, в которой она жила.

А он, казалось, пренебрегал ею! Да, с первого дня, с первой ночи их брака, она интуитивно почувствовала себя оскорбленной и пренебрегаемой. Правда, порой она льнула к мужу, покоренная порывистыми вспышками его любви. Но человек знает только поверхность своего сознания, а глубинные, подсознательные, инстинктивные душевные движения ускользают от его самосознания. Лотти никак не могла понять, почему, почти с первых дней их брака, подымались в ней припадки острой ненависти к мужу. Ведь она любила его! Она одна только знала, как безумно она его любила. Его оригинальная, почти неуловимая красота неудержимо влекла ее к себе, как птицу взгляд змеиных глаз. Но зато в отдельные минуты раздражения – как она ненавидела его! Как он был ей отвратителен!

Это мучительное и неискоренимое душевное противоречие сводило ее с ума. Но, когда месяцы взаимного познания в браке превратились уже в годы взаимного мучительства, Лотти начала понимать. Она поняла, что Аарон никогда не принадлежал ей. Он никогда не отдавал себя ей целиком. Он вечно ставил между собой и женой внутреннюю преграду. Даже в высшие и священные мгновения горения страсти, когда их существа сливались в экстатическом порыве друг к другу, – даже тогда он не принадлежал ей до конца. Сердцевина его существа даже в такие мгновения оставалась замкнутой и холодной. Он превращал в какую-то забаву, в обман игры жаркий трепет ее сердца, пламенение страстей пола, – священнейшего для женщины.

Какой ужас, какая нестерпимая мука для женщины с гордым сердцем. Для нее, до безумия любившей своего мужа, готовой отдать жизнь за него!

Своего мужа! Какое горькое для нее слово. Муж, который был не ее, который ни разу, ни разу в жизни не принадлежал ей. Удивительно ли, что она временами ненавидела его? Обманутая, уничтоженная, потрясенная, вынужденная или любить, или ненавидеть, лишенная возможности найти душевный покой вблизи мужа, а тем более вдали от него, – бедная Лотти! Удивительно ли, что она превратилась в полубезумную? После рождения второй девочки она совершенно потеряла душевное равновесие.

Ведь вся сила ее инстинктов, томление ее желаний, навязчивые представления ума и напряжение ее воли, – были направлены к одному: хоть раз, хоть раз полностью овладеть своим мужем. Достаточно овладеть только раз, – и это будет навсегда.

Но это не удавалось ей ни разу, ни на один единственный миг. Разве этого недостаточно, чтобы женщина обезумела? Да, она обезумела и превратила их жизнь в сплошной ад. Лотти стала совершенно такой же, как муж. Даже в самые острые моменты ее неутолимой жажды обладания мужем в ней не разжимался холодный комок нерастворимой, обособленной, злобствующей воли. И ни Лотти, ни Аарон – не понимали, что с ними случилось.

И лишь сегодня, в этот воскресный вечер, в чужой стране, он впервые осознал в себе многое такое, что открыло ему глаза на историю брака. Он понял, что никогда за все время совместной жизни не склонил перед женой своей воли и своей личности, что, напротив, вся его душевная жизнь вращалась, как вокруг своей оси, вокруг обостренного сознания своей интимной уединенности и независимости, своего права на одиночество. Чувство метафизического одиночества было подлинным центром его духовного существования. Он инстинктивно знал, что нарушить это ощущение – значило разбить его жизнь. К нему порой приходило великое искушение подчиниться ее любви, но останавливало сознание кощунственности такого подчинения. Во всяком случае, в самой глубине его существа было нечто, что ставило ему запрет перед таким шагом.

Теперь он смутно стал сознавать все это. И смутно понял, что здесь лежали корни его непрестанной взаимной борьбы с Лотти, – с той единственной в мире женщиной, – кроме разве его покойной матери, – которой было дело до него, которой он был нужен. Даже матери он и наполовину не был так нужен всем существом, как Лотти. И для него она была единственным нечужим существом во вселенной. Тем не менее отношения между ними обоими сложились так, как они сложились.

Было время, когда он холодно и яростно ненавидел ее. Теперь это прошло. Не то, чтобы создавшееся положение как-нибудь разрешилось. Таким положениям не бывает разрешения. Но, во всяком случае, создалась определенность. Теперь он может, по крайней мере, иметь ощущение покоя…

Такого рода мысли роились в сумерках сознания Аарона в то время, как он сидел в этом чужом доме, в чужой стране. Всю жизнь Аарон терпеть не мог разбираться в своих чувствах. Добровольно, хотя, может быть, и бессознательно, он разобщил в себе жизнь чувств и страстей от работы сознания. В его уме была как бы начертана годная для внешнего употребления характеристика себя самого и такая же характеристика Лотти, – нечто вроде паспорта с личными приметами для предъявления собственному сознанию. И он действительно верил, что эти приметы, мало чем отличающиеся от обычных: глаза голубые, нос короткий, рот и подбородок средние, – что эти приметы исчерпывают его внутренний портрет. Это была маска, которую он носил, скрываясь от своего собственного сознания.

Теперь, когда прошли целые годы борьбы, он вдруг сбросил свою маску и разбил ее. То, что прежде казалось подлинным свидетельством личности, обратилось в пустую жалкую бумажку. Кому какое дело на свете до того, длинный у него нос или короткий, добр он или зол? Кому какое дело на свете до него вообще?

Привычная маска – его собственное представление о себе, – скинута и лежит разбитой на куски. Теперь он стоит сам перед собой без маски и потому невидимый. Так ощущал он это в тот вечер: невидимый, безобразный и неопределимый, как уэльсовский «Невидимка». У него нет больше маски, в которой можно показаться людям. Существо его неуловимо. За кого должны принимать его люди, если им нечего в нем увидеть? Что видят они, когда на него смотрят? Например, леди Фрэнкс? Впрочем, этот вопрос не очень заботил Аарона. Он знал, что, как всякий человек, представляет загадку для самого себя и для других. А людское мнение о нем не очень заботило его…

Забившись в кресло в полутемном углу пустой приемной, Аарон перебирал все эти мысли. Он был музыкант, и потому самые глубокие его размышления не облекались в слова, не сопровождались предметными представлениями. Его мысли и ассоциации были так же безобразны, неопределенны и трудно уловимы, как электрические волны беспроволочного телеграфа, несущие в пространство сигналы, которые потом будут превращены в слова.

В своем теперешнем состоянии молчаливого, бессловесного самопознания он понял, что всегда внутренне боролся против предъявлявшегося ему тайного требования подчинить свою личность, отдаться безраздельно другому существу: Лотти, матери, – кому бы то ни было. Отречение от себя в любви всегда казалось ему отвратительной и лживой изменой самому себе. Глубокий инстинкт удерживал его от такого ложного шага, даже когда он подвигался к самому краю пропасти самоотречения. Пожелай он совершить такое отречение, – самая его природа не смогла бы этого выполнить. В течение всей своей брачной жизни с Лотти он боролся с самим собою стоя на краю этой манящей пропасти, защищая о смертного приговора собственную душу. Ведь и над ним имел власть столь распространенный среди людей предрассудок, будто вершины своей человеческая жизнь достигнет безоглядным прыжком в бездну самоотречения, во имя любви. Теперь он понимал, что любовь, даже в величайших ее проявлениях, – только одно из состояний человеческого существа, только одна, но зато самая безрассудная, непостижимая деятельность его души. И вложить всю душу в одно лишь частичное свое устремление является столь же преступным самоубийством, как прыжок с колокольни или с вершины скалы. Предавайся любви, отдавай себя в любви, но никогда не доходи до последнего самоотречения, – таков вывод, который делает человек после долгих и мучительных странствий по долине любви, на основании, как правило, весьма печального опыта.