Текст книги "Избранные произведения в 5 томах. Книга 2: Флейта Аарона. Рассказы"

Автор книги: Дэвид Герберт Лоуренс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 17 страниц)

Снисходительная улыбка маркизы указывала на то, что она заметила произведенное ею впечатление.

– Вы не забыли, надеюсь, принести свою флейту? – произнесла она своим однозвучным, печально-спокойным голосом.

– Да, она со мной.

– После обеда я, может быть, решусь петь, если вы согласитесь аккомпанировать мне. Хотите?

– Я думал, вы не любите петь с аккомпанементом.

– Я имею в виду не аккомпанемент, в прямом смысле слова, а исполнение мелодии голосом в унисон с флейтой. Не знаю, как это выйдет. Хотите попробовать?

– Попробуем.

Вошел Манфреди. Он и дома был в военной форме. Протянув обе руки гостю, он приветливо воскликнул:

– Здравствуйте! Как я рад вас видеть! Надеюсь, все у вас благополучно?

– Да, благодарю вас, – ответил Аарон, с недоумением подметив на красивом лице маленького маркиза какую-то странную улыбку.

– Где вы были вчера? – спросил Манфреди.

– Я был в Уффици.

– В Уффици! Какие картины смотрели?

– Мы были вдвоем с Деккером. Мы бегло осмотрели все.

– А что произвело на вас наибольшее впечатление?

– У меня перед глазами до сих пор стоит Венера Ботичелли. Венера на раковине. Она прекрасна. Легко представить себе женщину гораздо более совершенного сложения. Но мне понравилось ее тело и пронизанный солнцем морской воздух, словно просвечивающий сквозь него.

– По-моему, у нее такое выражение, точно она хочет показаться невиннее, чем она есть, – сказала маркиза. – Согласны ли вы с общим мнением, что главную прелесть Ботичеллиевой Венеры составляют стыдливость и невинность?

– Невинность? Я никогда в жизни не придавал ей большого значения, – сказал Аарон.

– Ха-ха-ха, – засмеялся маленький полковник. – Я разгадал вас. Вы принадлежите к той породе мужчин, которые хотят играть роль Антония при Клеопатре. Ха-ха!

Аарон вздрогнул, как от удара, но сделал вид, что шутка Манфреди показалась ему смешной. Мозг его сверлила мысль: правда ли, что он хочет сделаться Антонием при Клеопатре? Он невольно взглянул на маркизу. Она смотрела в сторону, но явно чувствовала на себе его горящий взгляд. И вдруг обернулась к нему с играющей на губах призывной, жутко откровенной улыбкой. Аарон почувствовал, что в дьявольских чарах ее глаз и этой улыбки все связывавшие его запреты растаяли. Холодок страха заполз в его сознание, но другая, более могучая, чем страх, горячая волна захлестнула его.

И в этот миг она стала для него Клеопатрой.

Вошедший слуга доложил, что обед подан. Маркиза усадила Аарона рядом с собой. Обед состоял из изысканных и легких блюд. Но Аарон не замечал, что ел.

За кофе разговор коснулся служебных обязанностей Манфреди. Он очень тяготился ими и не мог дождаться обещанной вскоре демобилизации. Затем беседа перешла на палаццо, в котором жили супруги Дель-Торре.

– У нас наверху есть терраса с прекрасным видом. Она видна из ваших окон, мистер Сиссон. Обратили ли вы на нее внимание? – спросил Манфреди.

– Нет.

– Так поведем туда нашего гостя, – предложила маркиза.

Манфреди накинул на плечи жены яркую вышитую шаль, и, пройдя несколько дверей, они стали подниматься по лестнице. Она вывела их на просторную открытую террасу. Отсюда расстилался широкий вид на противоположный берег реки, на Лунгарно, на стройную башню Палаццо Веккио и на широкий купол собора, над которым в ночном небе, мерцая, ярко сияли крупные звезды. Внизу бежали по мосту горящие огнями маленькие трамваи, а возле самого дома, в саду, росла группа пальм.

– Видите, – сказала маркиза, приблизившись к Аарону так, что касалась его плечом, – вон там, напротив, ваш пансион Нардини. Из вашего окна вам видно нашу террасу. Вы можете узнать ее по этим пальмам. Вы ведь живете в верхнем этаже?

– Да, в верхнем этаже. Вон то открытое окно посредине. Это моя комната.

– Как странно. Я часто смотрю на это окно, хотя совсем не знала, что вы там живете, – сказала маркиза.

Она неприметно все теснее прижималась к нему плечом. И в этот миг он знал с тою же несомненностью, с какой знал, что настанет день его смерти, – знал, что станет любовником этой женщины. Нет, что уже стал ее любовником.

– Ты простудишься, – сказал жене Манфреди.

Они вернулись в комнаты.

– Теперь очередь за вашей флейтой, – сказала маркиза.

– А вы будете петь? – спросил Аарон.

– Сперва вы должны сыграть что-нибудь.

Он подчинился ее желанию. Как и в прошлый раз, он удалился один в большой неосвещенный зал. Поток звуков властно полился из флейты. С первой ноты маркиза точно преобразилась. Исчезла свойственная ей обычно напряженность, которой дышала вся ее фигура. В позе ее чувствовалась теперь какая-то затихшая покорность. Она слушала, низко опустив голову, застыв в неподвижности, только грудь ее быстро поднималась от учащенного дыхания.

Когда Аарон закончил и вернулся в маленькую гостиную, она встретила его счастливой, покорной улыбкой. Она молчала и только улыбалась ему. И эта улыбка на одно мгновение показалась Аарону более страшной, чем то первое впечатление жуткой элегантности, которым она поразила его в начале вечера.

– Мне ужасно хочется, чтобы вы сыграли у нас как-нибудь в один из наших субботних музыкальных утренников, – обратился к нему Манфреди. – С аккомпанементом. Мне страшно хочется послушать вас с аккомпанементом рояля.

– Отлично. Я буду очень рад, – отозвался Аарон.

– Превосходно! В таком случае вы не откажетесь поупражняться со мною вместе, чтобы я мог вам аккомпанировать?

– Разумеется. С великим удовольствием.

– Как я вам благодарен! Приходите же в пятницу утром. Мы просмотрим ноты и выберем что-нибудь.

Аарон обратился к маркизе и спросил ее, не раздумала ли она петь.

– А вы хотите, чтобы я пела?

– Очень.

– Хорошо. Так сначала я буду петь одна, чтобы вы составили себе представление о моем пении. А потом вы будете аккомпанировать мне – в унисон, как вы обещали.

Она подошла к двери и стала там, по-девически опустив руки вдоль бедер. Вся ее фигура дышала теперь скромной элегантностью. Подняв очаровательным движением голову и устремив глаза куда-то мимо Аарона, она запела старую французскую песенку.

У нее был чудесный, сильный и нежный голос. Но на этот раз он дрожал, сбивался, переходил почти в речь. После трех куплетов она окончательно сбилась и была этим очень огорчена.

– Нет, – сказала она, – ничего не выйдет! Не могу сегодня петь. – И она опустилась в кресло.

– Очаровательная песенка! – сказал Аарон. – У вас есть ноты?

Она встала, не отвечая, и разыскала ему маленькую нотную тетрадь.

– Что значат эти слова? – спросил Аарон.

Она перевела ему слова песни. Он взялся за флейту.

– Вы ничего не будете иметь против того, чтобы я ее сыграл? – сказал он.

И он заиграл. Мелодия была очаровательно проста. Аарон, казалось, подхватил тембр и манеру ее голоса.

– Спойте еще раз, – предложил он, – а я буду играть.

– Я не могу петь, – ответила она, с горечью покачав головой.

– Давайте попробуем, – настаивал он.

– Я знаю, что не смогу, – сказала она, но все-таки поднялась.

Он остался сидеть у маленького столика, прислонив ноты к стоящей лампе. Она, расстроенная, стояла несколько поодаль.

– Я всегда была такая, – сказала она. – Я никогда не могла петь, если не была чем-нибудь одержима, а тогда это уже переставало быть пением.

Но Аарон продолжал настаивать. Он держал флейту у рта наготове и смотрел на маркизу. Он взял первую ноту, но та все не начинала, молча перебирая свой носовой платок. Тогда он заиграл песенку. После первого куплета он опять взглянул на нее. Полунасмешливая улыбка играла в его глазах. Он опять дал ей начальную ноту, и она вдруг запела, точно по его приказу. Флейта тотчас же вступила, с мягкой силой и уверенностью поддерживая ее голос, который, задрожав на первых тактах, вскоре оправился и окреп. Ее душа и голос вдруг освободились от каких-то пут, и она запела, запела так, как хотела, как всегда мечтала петь – без тех внутренних преград, которые ее обычно связывали. Она пела полным голосом, а флейта как бы скользила рядом с ней. О, как это было восхитительно! Какое наслаждение было петь в творческом восторге эту маленькую песенку!

В первый раз! В первый раз в жизни душа ее вздохнула полной грудью. Всю жизнь до сих пор ее дыхание было коротким и неполным. Теперь же она дышала полно, глубоко, до самых глубинных недр своего существа. О, как это было чудесно! Она вся сияла. Песнь кончилась. Она продолжала стоять с сияющим, счастливым лицом, точно очнувшись после сна, как бы преображенная, и смотрела на Аарона с торжествующей усмешкой.

– Браво, Нэн! Это как раз то, чего вы хотели, – сказал ее муж.

– Не правда ли! – повернула она к нему свое изумительное, сияющее лицо.

Но выражение его лица, – морщинистого лица гнома, было в этот момент какое-то странное.

Она пошла и села в свое кресло совсем тихо, точно в трансе. Мужчины тоже сидели молча. И в этой тишине, среди этих трех людей разыгрывалась маленькая драма, смысла которой они и сами не понимали. Манфреди знал, что Аарон сделал с этой женщиной то, чего он никогда не в силах был сделать. И все же эта женщина принадлежала ему, а не Аарону, и он чувствовал себя смущенным. Аарон же весь горел от внутреннего торжества. Он сотворил маленькое чудо и чувствовал себя чем-то вроде чудотворца.

Аарон и Манфреди сидели, отвернувшись друг от друга, и почти не разговаривали. Казалось, какие-то невидимые руки отводили их головы друг от друга, заставляли их смотреть в противоположные стороны. Лицо Аарона выражало торжество, и по нему мелькала чуть заметная вызывающая улыбка. Лицо же итальянца казалось старым, обезьяноподобным, и на нем тяжелым каменным пластом залегла горечь. Маркиза смотрела то на одного, то на другого в каком-то изумлении, в том изумлении, какое бывает у только что распустившегося цветка, впервые увидевшего мир. Аарон глядел на нее и думал о том, какая это божественная женщина, женщина, созданная для радости и наслаждения. И разве он не имел права на нее? Разве он не завоевал ее?

Аарон поднялся и стал прощаться.

– Мы повторим это еще когда-нибудь, не правда ли? – сказала она.

– Я приду, как только вы прикажете, – ответил он.

– В таком случае это будет скоро, – сказала она.

Он вышел и вернулся в свой пансион. Войдя в комнату и положив флейту на стол, он посмотрел на нее и улыбнулся, вспомнив, что Лилли называл ее Аароновым жезлом.

– Итак, ты все же зацвел? – пробормотал он.

Он заснул беспокойно и видел во сне странные, мрачные столкновения каких-то людей, похожие на уличный бунт в Милане, но гораздо более страшные. Впрочем, к утру он освободился от этих снов.

Когда он взглянул на часы, было уже девять. Он позвонил, чтобы ему подали кофе. Он чувствовал, что час его настал. Восстав из пепла, Феникс вновь бросался в огонь.

В десять часов он уже переходил мост. Он написал ей на своей визитной карточке несколько слов с просьбой дать ему на некоторое время тетрадь с песнями, чтобы он мог заранее прочитать их. Лакей, относивший карточку, вернулся и передал, что его просят подождать. Аарон вошел.

Теперь он сидел в маленькой гостиной и ждал. Маркиза вышла далеко не сразу. На ней была тонкая блуза и синяя юбка. На этот раз она почти не была подкрашена. Протягивая ему руку, она кинула на него томный и многозначительный взгляд. Что-то необычное было в складке между ее бровями. И голос был необычайный, – в нем звучали странные, загадочные ноты. Он поднял на нее глаза, и лицо его просияло.

– Вы хотели ноты с французскими песнями? – сказала она.

– Да, я хотел разучить их.

– Хорошо, вот они. – И она принесла ему маленькую желтую тетрадь, в которой были только слова и мелодия, без аккомпанемента. Она стояла, протягивая ему тетрадь и словно чего-то ожидая, но вся ее поза, казалось, имела какое-то другое значение.

Он открыл ноты наугад.

– Но мне нужно знать, которые именно вы поете, – сказал он, стоя рядом с ней, с открытой тетрадью в руке.

– Да, да, – ответила она, заглядывая в тетрадь через его плечо, в то время как он перевертывал страницы. – «Trois jeunes tamboures», – сказала она, – вот это! И потом: «En passant par Lorraine», «Auprés de ma blonde». О, это я страшно люблю!

Он стоял и мысленно проигрывал мелодию.

– Хотите, чтобы я сыграл ее? – спросил он.

– О, да! Очень, – ответила она.

Он взял флейту, прислонил тетрадь с нотами к какой-то вазе и заиграл. Маркиза местами вполголоса вторила ему. Но, играя, он чувствовал, что теперь она не поддается чарам его игры. Между ними не было внутреннего соприкосновения. Каким-то таинственным образом она боролась с ним, противилась ему, его мужской воле и огненному желанию. Он вдруг понял, что она не хочет, чтобы он рассматривал ноты. Тогда он отложил тетрадь и повернулся к ней, несколько смущенный, не отдавая еще себе отчета, что будет дальше, но ясно ощущая ее настороженность.

Он взглянул на ее лицо, – оно было совершенно непроницаемо. Опять это было лицо Клеопатры, но в нем мелькало что-то новое и горячее. Он не мог этого понять до конца. Что такое было в этом лице, что его так беспокоило, почти сердило?

– Почему вы не снимаете пальто? – сказала она, глядя на него странными расширенными глазами.

Странная женщина – он не мог ее понять. Когда он снял пальто и сел, он почувствовал, что она смотрит на его ноги, на его тело, – и это было ему неприятно. Но его по-прежнему неудержимо влекло к ней, к ее чудесным белым рукам, ко всему ее гибкому, нежному телу. И он не хотел ни сам противиться этому желанию, ни допустить, чтобы кто-нибудь другой воспротивился ему.

– Что вы делали сегодня утром? – спросила она.

– Ничего, – сказал он. – А вы?

– Ничего ровно, – ответила она.

Они продолжали сидеть молча, он – с низко опущенной головой. Вдруг он взглянул на нее.

– Мы будем любовниками? – сказал он.

Она сидела, отвернув лицо, и не отвечала. Сердце его лихорадочно билось, но она не сдавалась.

– Мы будем любовниками? – прозвучал опять его голос с оттенком легкой иронии.

Лицо ее постепенно темнело, – и он был этим очень поражен.

– Да, – проговорила она вдруг, все еще не глядя на него, – если вы хотите.

– Хочу, – сказал он, не отрывая глаз от ее лица, которое она старалась спрятать.

– Когда и где? – спросил он.

Она опять сидела молча, точно в борьбе с собой. Наконец, взглянула на него долгим, темным, странным взглядом, который не понравился ему.

– Ведь вы не требуете чувств и не хотите, чтобы я говорил вам о них? – сказал он.

Ироническая усмешка пробежала по ее лицу.

– Нет, я знаю этому цену, – сказала она с удивительным хладнокровием, – и ничего этого не хочу.

– В таком случае?..

Она продолжала сидеть, уставившись на него расширенными, странными глазами. Ему было неприятно.

– Что вы думаете увидеть во мне? – спросил он, улыбаясь.

Она опять отвернулась от него, и опять лицо ее потемнело.

Он ждал.

– Может быть, мне уйти? – сказал он, наконец.

– А вам этого хочется? – спросила она, все еще отворачивая от него лицо.

– Нет, – ответил он.

Она опять замолчала.

– Куда мне придти к вам? – сказал он.

Она помолчала минутку, затем сказала:

– Я пойду в свою комнату.

– Я не знаю, где она.

– Я вам покажу.

– И я приду к вам через десять минут. Через десять минут, – подчеркнул он еще раз.

Она встала и вышла из комнаты. Он последовал за ней до дверей ее спальни. Когда она, взявшись за ручку двери, взглянула на него, он низко наклонил голову. Потом, взглянув на часы, вернулся в гостиную.

Там он стоял, расставив ноги и заложив руки за спину, неподвижный и уверенный в себе, выжидая назначенного срока. Минуты текли. Он взглянул на часы – прошло ровно десять минут. В это время он услышал шаги и хлопанье дверями, и решил подождать еще пять минут. Когда они истекли, он прошел прямо в ее комнату. Вошел и запер за собой двери. Она лежала в постели, повернувшись к нему спиной.

Она показалась ему странной, – не такой, какой он ожидал. Лежа в его объятиях, она похожа была на ребенка, тогда как обыкновенно в ней чувствовалась вполне зрелая женщина. Она прижималась к нему, как сестра. Да, как юная сестра или как ребенок, – и это приводило его в беспокойное недоумение. Даже в самое темное, глубокое мгновение страсти она казалась ребенком, лежащим в его руках. Но он чувствовал, что этот ребенок каким-то непонятным, но несомненным образом издевается над ним. Каким-то непонятным и странным образом, с слепым упорством глубочайших слоев своей женской природы, она противилась ему. Он знал, что эта женщина – не для него. Да, теперь он знал это.

Когда, после долгого сна, он проснулся и пришел в себя, на улице ложились уже первые тени вечера. Он вскочил и посмотрел на часы.

– Четверть пятого, – сказал он.

Она взглянула на него широко открытыми глазами, но ничего не сказала, а продолжала смотреть на него все с тем же странным, ненасытным детским любопытством в глазах. Он стал быстро одеваться. Она все смотрела на него, не произнося ни слова.

Когда он оделся и наклонился над ней, чтобы проститься, она обвила его шею руками, которые казались теперь необычайно хрупкими. Целуя ее и чувствуя эти хрупкие руки на своей шее и пряди ее волос на своем лице, он еще раз ощутил ее неодолимую силу. Ему хотелось уйти. Ему хотелось поскорее освободиться от этих рук, объятий, волос, от ее любопытства, от ее странной, ненавистной силы.

– Приходите еще, – шепнула она на прощание.

Ему трудно было представить, что эта та самая женщина, которая так молчаливо сидела за чаем у Алджи и поразила его тогда своей сдержанностью.

– Приду! Теперь прощайте!

Он еще раз поцеловал ее и вышел из комнаты. Быстро схватив свое пальто и шляпу, он выбрался на улицу.

Он вышел на Понте-Веккио. Окна ювелирных магазинов уже сверкали огнями. Ему хотелось есть, и он решил зайти в лавочку, где можно было перекусить на ходу и выпить вина. Он проглотил несколько маленьких бутербродов и несколько стаканов марсалы и не знал, что делать дальше.

Он опять вышел на улицу. Уже темнело и в городе загорались огни. Он чувствовал себя совершенно опустошенным. Мозг его точно высох, а зоркость сознания притупилась. Его томило нервное беспокойство и, казалось, что у него в кармане лежит письмо от сэра Уильяма Фрэнсиса. Сэр Уильям в письме опять поддразнивал его по поводу провидения, в которое он будто бы верил. «Я буду очень рад услышать что-нибудь о вас и узнать, как обошлось с вами с тех пор, что не виделись, ваше благосклонное провидение, – надеюсь, оно не оказалось для вас роком».

Аарон повернул назад и направился к почте. Там он купил лист бумаги и сел за столик, чтобы написать ответ. Было очень трудно писать в таком состоянии, когда сознание его словно померкло и он едва мог держать в руке перо. Однако писать было необходимо. И вот как раз в эту минуту, когда все его способности были приглушены и притуплены, он написал самую большую, самую глубинную правду: «Я не хочу, чтобы рок или провидение были ко мне благосклонны. Я не хочу любви и доброты. Я не верю в гармонию и любовь. Я верю в борьбу – и ни во что больше. Я верю в борьбу, которая проявляется всюду. И если дело касается женщины, – я признаю только любовный поединок, хотя бы мне было суждено оказаться в нем побежденным. Я хочу, чтобы мир меня ненавидел, потому что не могу вынести и мысли, чтоб он меня любил. Ибо из всех вещей на свете любовь – самая убийственная для меня, особенно, если она исходит из такого отвратительного мира, как тот, в котором мы живем…»

Такое письмо предстояло получить бедному сэру Уильяму. Но в сущности оно было адресовано Аароном самому себе. Но не так ли всегда бывает со всем значительным, что мы пишем, – как в письмах, так и в книгах?

Письмо разрядило напряженность его душевного состояния. Аарон почувствовал возможность вернуться домой. Он шел и радовался, что тут же, во Флоренции, поблизости от него, находился Лилли и что в трудную минуту можно к нему пойти. Он думал и о том, что есть у него еще на свете Лотти, и сердце его горело по отношению к ней острой горечью.

Он вернулся к себе в комнату и лег, хотя было еще рано. Лежать в своей прохладной постели, одному, – какое это блаженство, какая свобода!

XIX

Клеопатра, но без Антония

Проснувшись утром, Аарон почувствовал себя лучше, но все еще не вполне самим собой. В нем жило острое чувство враждебности к маркизе. Ему казалось, будто его укусил скорпион, – и инстинкт пробуждал в нем ненависть к ней. Вместе с тем, он отгонял от себя это чувство. Он помнил слова Лилли о том, что человек должен быть одиноким, принадлежать себе и никому больше. Под влиянием Лилли он старался не поддаваться своим страстям, не поддаваться ненависти к маркизе. Да, да – она тоже борется со своей судьбой. Он ей искренно сочувствует. Нет, он не станет ее ненавидеть.

Но видеть ее – нет, этого он не мог. Он не мог вынести даже мысли, что вдруг она явится к нему. Он сел в трамвай, шедший в Сеттиньяно, и целый день пробродил за городом, запасшись хлебом и колбасой. Много часов просидел он среди тосканских кипарисов, и никогда деревья не казались ему столь призрачными и похожими на какие-то странные, нежные и значительные существа. Он лежал и наблюдал, как дышали кипарисы и словно переговаривались между собой, слегка колеблемые ветром. И ему казалось, что душа покинула его и улетела куда-то далеко, – может быть, далеко назад, туда, где жизнь была совсем иная и время протекало иначе.

За целый день Аарон так и не мог решить, что ему делать. Первым его побуждением было никогда больше не видеться с маркизой. Это намерение жило в нем в течение всего дня, но, возвращаясь домой, он смягчился и решил, что это неверно, что так не годится. Ведь она поступила с ним великодушно.

Да, она вела себя великодушно, а то, что случилось потом и так его потрясло, – было не ее виной, а роком. Итак, он должен увидеться с ней, он не должен поступать, как дикарь. Но он ей скажет – он ей скажет, что он женатый человек и что, хотя покинул жену и вовсе не привержен догмату брачной верности, долгие годы брака сделали из него женатого человека, и каждая женщина, кроме его жены, представляет собой для него нечто чуждое и неприемлемое. «Я скажу ей, – говорил он сам себе, – что в глубине сердца я до сих пор люблю Лотти и что с этим ничего не поделаешь. Я – муж, и тем самым не существую, как любовник. Я не могу уже стать любовником, точно так же, как не могу оказаться двадцатипятилетним юношей. Я – взрослый мужчина, а не подросток. И, к моему сожалению, я – муж женщины, которой нужен любовник, только любовник. А для меня это кончено. Кончено навсегда».

Итак, на следующий день он собрался с духом и после обеда позвонил у дверей маркизы. У него одного, может быть, не хватило бы не это мужества, но сознание, что он не один, что тут же, в городе, – Лилли, придало ему силы.

Маркиза была дома, у нее были гости. На ней было чудное шелковое платье опять синего цвета, мягкого и теплого. За поясом у нее были заткнуты васильки, – Бог ведает, откуда она их достала в эту пору года.

Она поздоровалась с Аароном с тенью детского смущения, и он видел, что она рада его приходу и, вероятно, уже недоумевала, почему он не пришел раньше. Маркиза представила его своим гостям: двум молодым дамам, одной старухе и пожилому итальянскому графу. Разговор велся главным образом по-французски и по-итальянски, так что Аарон почти не принимал в нем участия.

Гости ушли рано, – Аарон их переждал. Когда они остались одни, он спросил:

– Где Манфреди?

– Он скоро придет. Часов около семи.

Наступило молчание.

– Вы сегодня останетесь обедать, не правда ли? – сказала она.

– Нет, сегодня нет, – ответил он. И добавил неожиданно и неуклюже:

– Знаете, я думаю, лучше нам быть друзьями, а не любовниками. Я, знаете, не чувствую себя свободным. Все время как бы ощущаю внутри себя свою жену и ничего не могу с этим поделать.

Она наклонила голову и некоторое время молчала. Затем подняла лицо и странно взглянула на него.

– Да, – сказала она, – я уверена, что вы любите свою жену.

Ее слова поразили его и неожиданно вызвали в нем некоторую досаду.

– Насчет любви – не знаю, – сказал он, – но если люди женаты десять лет, то между ними образуется какая-то связь, порывать которую я считаю неправильным и противоестественным. Вы понимаете, о чем я говорю?

Она помолчала, потом сказала мягко и тихо:

– Да, я хорошо это понимаю.

Он был совершенно изумлен ее мягкой покорностью. Что она, собственно, думала?

– Но мы можем быть друзьями, не правда ли? – сказал он.

– Да, я надеюсь. Конечно. Мне было бы жаль, если бы мы не смогли сделаться друзьями.

После этих слов Аарон почувствовал, что все в порядке, – и первое, что услышал по возвращении домой маркиз, – были звуки флейты и пение жены.

– Я так рада, что ты пришел, – сказала она. – Давайте перейдем в залу и помузицируем по-настоящему. Ты будешь играть?

– С большим удовольствием, – ответил муж.

Через несколько минут они уже были в большой гостиной. Маркиза пела, а муж аккомпанировал ей на рояле. В этот вечер голос ее звучал скупо и напряженно. Впрочем, все было очень семейно и мило. При первой возможности маркиза отошла в сторону и оставила мужчин вдвоем. Аарон и Манфреди просмотрели все ноты со староитальянской и старонемецкой музыкой, пробовали наигрывать то то, то другое и казались лучшими друзьями в мире. Наконец, они нашли какую-то вещь, которую условились вместе сыграть в субботу через неделю.

На следующий день Аарон пошел к Дель-Торре на музыкальное утро. Там был струнный квартет, солист-скрипач и у рояля – маркиз. Слушателей было человек двенадцать-пятнадцать. Они разместились ближе к входу, а музыканты играли в противоположном конце комнаты. Были здесь и супруги Лилли – Тэнни с мужем, но кроме них Аарон не знал никого из присутствующих и чувствовал себя несколько неловко. Маркиза угощала гостей маленькими сэндвичами и вином: марсалой и вермутом – на выбор.

Она держала себя, как хозяйка, – правда, очень аристократическая, простая, но все же обычная, традиционная хозяйка. Аарону это не нравилось, и он видел, что и Лилли это неприятно. Действительно, маленький человек только и ждал подходящей минуты, чтобы увести Тэнни, которая все тянулась к аппетитным сэндвичам. Наконец, ему удалось незаметно выйти. Аарон вскоре последовал за ним.

Прошло семь дней…

Это утро он просидел один в своей комнате, играя на флейте, вспоминая мелодии, которые она любила, и мечтая о том, как вечером он будет играть в унисон с ней. Его флейта, его Ааронов жезл, еще раз зацветет чудесными алыми цветами, красными флорентийскими лилиями. Какая необычная страсть владеть им – безмерное желание обладания – и больше ничего. Этого с ним никогда раньше не бывало. Правда, его желание и он сам были сломлены предыдущим испытанием, но сломлены не до конца. Теперь он был опять готов к наступлению и со всей страстностью и дерзостью желания стал ждать вечера. Он сильно надеялся, что Манфреди не будет дома.

В семь вечера Аарон отправился, почти приплясывая от радости и нетерпения. Легко судить о его разочаровании, когда он застал в будуаре пожилую, довольно известную и очень культурную английскую писательницу. Она была очаровательна со своими седыми волосами, в своем белом платье из мягкой шерсти, отделанном белой тесьмой, с длинною цепью филигранных бус, похожих на мыльные пузыри. Она была очаровательна также своей старомодной манерой держаться – так, как если бы мир был по-прежнему устойчив и спокоен, как сад, в котором, защищенные от ветров и бурь, цветут великолепные культуры и изысканные идеи.

Маленькое общество вскоре было дополнено приходом стареющего литератора, который не столько гордился своими писаниями, сколько своим общественным положением, довольно, впрочем, незначительным. Он был один из тех английских снобов старого типа, которых так много живет за границей. Одет он был безукоризненно, и его седеющая голова, породистое его лицо были, конечно, самой корректной и безукоризненной вещью во всей северной Италии.

– О, как я рада вас видеть, мистер Френч! – воскликнула Корина Уэдд. – Я и не знала, что вы опять во Флоренции. Как часто вы приезжаете сюда из Венеции – неужели вы не устаете?

– Нет, – ответил он. – Поскольку мой долг по отношению к Англии требует моего присутствия во Флоренции, я приезжаю сюда, но жить я могу только в Венеции.

– Да, в Венеции есть что-то особенное. Уже одно то, что там нет ни улиц, ни экипажей, а одни только гондолы. Это, вероятно, действует успокоительно.

– Да, это своеобразно. Венеция вся своеобразна. В ней есть какая-то отрешенность от мира, и она как бы смеется над временем и современной цивилизацией. Да, это так, невзирая на туристов и на пароходики, которые теперь снуют по каналам.

– Вы правы. Венеция – странное явление. Мне говорили, что стародворянские семьи сохранили там в наш демократический век всю свою надменность. Это верно?

– Родиться венецианским дворянином – значит родиться большим барином и джентльменом.

– Вы серьезно так думаете? – спросила мисс Уэдд. – Какие у вас основания?

Мистер Френч привел самые различные основания.

Мисс Уэдд, жившая на другом конце города, вскоре поднялась, чтобы застать еще трамвай. Мистер Френч, со свойственной ему галантностью, вызвался проводить ее. Таким образом, Аарон и маркиза остались наедине.

– Когда вернется Манфреди? – спросил он.

– Завтра, – ответила она.

Наступило молчание.

Им не о чем было говорить. Он взглянул на часы.

– Я пойду, – сказал он.

– Разве вы не останетесь? – спросила она слабым, придушенным голосом.

– На всю ночь? – дерзко спросил он.

– Не хотите?

– Хочу, – сказал он спокойно.

Она больше ничего не сказала, только предложила ему виски с содовой, который он выпил.

– Идите, – сказал он ей, – я приду к вам. Через пятнадцать минут можно?

Она взглянула на него странным тяжелым и темным взглядом.

– Да, – сказала она и ушла.

И опять в эту ночь, как и тогда, она показалась ему до странности маленькой и цепкой. И он чувствовал, как в эту ночь кто-то вынул из него страсть, – точно вытащил из его тела длинный живой нерв. В этом ощущении была и острая мука, бесконечное блаженство.

Наконец, ему удалось забыться сном, но к утру он опять почувствовал острую потребность в одиночестве.

Когда достаточно рассвело, он поцеловал ее и ушел.

Спокойно покидал он спящий дом. Внизу, у массивной выходной двери, ему пришлось долго возиться с разными замками и запорами, и он начал уже раздражаться и злиться, почувствовав себя в ловушке, но вдруг тяжелая дверь подалась, и он очутился на улице. Дверь грузно захлопнулась за ним, оставив его наедине с еще безлюдными улицами Флоренции.

XX

Разбитый жезл

День был дождливый. Аарон просидел целый день у себя, – списывал ноты и спал. Он чувствовал себя и на этот раз смятенным и раздавленным, но не в такой степени, как в первый раз. Теперь он знал наверное, без аргументов и мыслей, что никогда больше не встретится с маркизой как любовник. Он уйдет от всего этого. Между ним и недавним прошлым как бы разверзлась бездна, и он остался один на своем берегу.