Текст книги "Игра в смерть (СИ)"

Автор книги: Дэвид Алмонд

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 13 страниц)

Восемнадцать

А Джон Эскью и вправду пропал. Ни слуху ни духу. Стены домов и телеграфные столбы были увешаны бумажками, которые спрашивали у каждого встречного: «ВЫ ВИДЕЛИ ЭТОГО МАЛЬЧИКА?». На плакатах – лицо Эскью, описание его одежды (черные джинсы, куртка, шапка и футболка с буквами MEGADETH), приметы дикого пса Джакса.

Полисмены обыскали пустырь и оба речных берега. Прочесывая их широкой цепочкой, они вскрыли все брошенные сараи и склады вниз по течению. Заглянули даже в шалаши, сложенные малышней. Полисмены раскатывали по реке на катерах, вглядываясь во тьму ее струй; они протралили дно у берегов, подо льдом. Шурша планами старых шахт и туннелей, они обошли холмы за Стонигейтом.

По городу расползлись жуткие слухи: Эскью наверняка поскользнулся на льду, упал в ледяные воды реки, не смог выбраться и был унесен в море течением. Или вариант: он сам туда прыгнул, не вынеся побоев от вспыльчивого, вечно хмельного отца. Или Эскью рухнул, оступившись, в старую спусковую шахту, – или его пес, вдруг взбесившись, вцепился ему горло, – или он замерз насмерть морозной ночью, и по весне, когда наступит оттепель, холодное тело Эскью найдут погребенным под толщей талого снега. Самую страшную версию пересказывали втихаря, прикрывая рты ладонями: в исчезновении Эскью виноват его отец, выбивший из него дух кулаками.

Однажды за отцом Эскью явились из полиции, увезли его куда-то, и весь город загудел: якобы было найдено тело со следами насильственной смерти, и попавший под подозрение Эскью-старший уже арестован. Но ничуть не бывало. Отца Эскью доставили домой, и в ту ночь я сквозь сон услышал его крик. Поднялся с кровати, подошел к окну – он стоял напротив, у изгороди, раскинув в стороны руки, и завывал на весь безлюдный пустырь:

– Джонни Эскью! Джонни Эскью! Эй, вернись же домой!

Одним морозным днем, гуляя вместе с Элли, я прошел мимо дома Эскью. Шторы наглухо задернуты, никаких тебе рождественских гирлянд. Когда мы задержались на углу, на пороге дома показалась мать семейства с маленьким ребенком на руках.

– На что это вы двое уставились? – с вызовом крикнула она.

– Идем отсюда, Кит, – шепнула Элли.

– Полюбоваться явились? И не стыдно? – не успокаивалась женщина. – Вы оба! Вы и все вам подобные! Почему бы вам, черт подери, не оставить нас в покое?

Элли потянула меня за рукав:

– Кит…

– Подожди минутку, – сказал я ей и зашагал напрямик к саду Эскью.

Мое приближение женщина встретила с вызывающе поднятой головой. Я же, видя черные густые волосы над широким личиком малышки, ясно различил знакомые черты ее старшего брата, хотя и в более изящном исполнении. Девочка громко плакала, извиваясь на руках у матери. Дойдя до низенькой плетеной ограды, я остановился.

– Новостей пока никаких? – тихо спросил я.

Женщина смерила меня грозным взглядом:

– Новостей? Каких еще новостей тебе не хватает? За дурными вестями вы и приходите. Только смерть и погибель, ничего другого вы и знать не желаете.

Девочка захлебывалась плачем.

– Мы с Джоном были друзьями, – объяснил я.

Женщина не сводила с меня проницательных глаз.

– Это правда, мы дружили. Часто разговаривали. Он подарил мне один из своих рисунков.

– Тебе? – удивилась мать Эскью.

– Да, – просто ответил я. – Так что там новости?

– Никаких новостей.

– Думаю, у него все хорошо, – сказал я. – Наверное, Джон просто сбежал от всех, но очень скоро вернется.

Ее пристальный взгляд обжигал лицо.

– Это правда, – добавил я. – Он говорил мне, что так и сделает.

Мать Эскью только фыркнула.

– Ну, еще бы, – сказала она. – Сколько раз грозился. Как тебя звать-то?

– Кит Уотсон.

– Он упоминал о тебе… – Она прижала к губам малышки согнутый палец, импровизированную соску. Та сразу отвлеклась от плача.

– Скучает по братцу, – пояснила женщина. – По своему обожаемому, тупому отморозку. Тоскует, как грешники в аду – по прошлой жизни…

Тяжко вздохнув, мать Эскью уперла в меня прежний грозный взгляд:

– Тебе, часом, ничего не известно? Ты не заодно с ним? Уж не затеяли ли вы ка кую – то дура цкую игру?

Я покачал головой.

– Ну да. Ладно. Ну, так или иначе все скоро кончится, не сомневаюсь.

В проеме двери за спиной матери Эскью показался ее муж. Наши взгляды встретились.

– Чего он тут забыл? – поинтересовался Эскью-старший.

Его жена досадливо тряхнула головой:

– Ничего. Переживает за Джонни, и только.

– Вернись в дом, – велел он ей. – Не хватало еще простудиться!

Уже вполоборота ко мне, та уронила:

– Если хоть что-то узнаешь… Что угодно…

– Конечно, – кивнул я.

Пропустив жену внутрь, отец Эскью задержался на пороге. Мы снова обменялись взглядами.

– Слыхал про твоего деда, – сказал он. – Сочувствую. Хороший он мужик, не чета прочему отребью. Передай ему от меня привет и все наилучшие.

Девятнадцать

Я приоткрыл дверь на несколько дюймов и проскользнул в зал. И встал там, в темноте, лицом к ярко освещенной сцене. Мне казалось, никто не заметит моего появления, но Буш-Объелась-Груш сразу развернулась в своем кресле и уставилась на меня. Скроив недовольное лицо, она тут же заулыбалась и приложила палец к губам, призывая меня хранить тишину.

На сцене играла тревожная музыка: вконец расстроенные скрипки, какие-то писклявые дудки. Закутанная в белоснежные шкуры Снежная королева восседала на своем ледяном троне. Задник был расписан снежными вершинами, в бледных небесах над которыми низко висел тусклый солнечный диск. Из-за кулис на сцену, к королевскому трону, пятился мальчик, одетый в красное с зеленым. Он старался согреть дыханием закоченевшие, дрожащие пальцы, и Снежная королева встретила его появление холодной улыбкой. Двигаясь медленно и зловеще, вслед за братом на сцене появилась «ледяная девочка»: костюм расшит серебром, волосы будто из нержавеющей стали, пальцы-когти остры как клинки. Холод в глазах и зловещий звон в голосе:

– А вот и злая сестра! Явилась за своим добреньким братиком. Подвластный мне мороз тянется сковать льдом его сердечко, холодные ветра уже летят обратить в лед его душу. Коснись моей руки, ошути этот холод. Коснись моих щек, ошути снег. Загляни мне в глаза, и увидишь там лед…

Мальчик продолжал пятиться от нее.

– Сестра… – умоляюще повторял он. – Сестра! Что с тобою стало?

Усмехаясь, Элли подбиралась все ближе.

Наткнувшись спиной на королевский трон, мальчик в страхе припал к земле.

– Сестра, – лепетал он. – Сестра…

– Как мы поступим с этим созданием? – вопросила Снежная королева.

Потыкав лежащего носком серебряной туфельки, Элли пропела ей в унисон:

– Что нам делать с таким глупым мальчишкой?

– Не вложить ли ледышки и ему в глаза тоже? – подсказала королева.

Мальчик сжался, закрывая лицо:

– Сестра! Вернись ко мне…

Элли рассмеялась.

– Ему ни за что не стать «ледяным мальчиком», – отрезала она. – Для этого у него маловато отваги.

Потянувшись со своего трона, Снежная королева с нежностью погладила ее растопыренные пальцы.

– В отличие от тебя, моя милая, – согласилась она. – А теперь скажи, отважная моя злодейка: как нам поступить? Что мы сделаем с твоим хорошим, добреньким братишкой?

Погруженная в раздумья, Элли тяжко выдохнула сквозь зубы. Опустилась на колени и погладила брата по голове, будто зверька.

– Он мне надоел, – сообщила она.

– Так избавься от него, – предложила Снежная королева.

Элли закрыла глаза, улыбнулась и вновь издала свистящий вздох.

– Избавиться?

– Да, – кивнула королева.

– О да, – прошептала Элли. – Да…

– Мы избавимся от него и от мыслей о нем, – продолжала Снежная королева. – Отправим в небытие. Туда, где нет ничего и никого. С глаз долой.

Элли встретила это решение зловещей ухмылкой.

– Так и поступим! – прошипела она. – Вот он, верный ответ.

Мальчик работал локтями, пытаясь отползти от нее.

– Что, прямо сейчас? – спросила Элли у королевы.

Та не сводила с нее пристального взгляда:

– Я обучила тебя всему, что нужно знать. Приступай, моя умница.

Указав на своего брата, девочка крикнула:

– Исчезни!

Вспышка яркого света, удар молнии, – и мальчик пропал.

– Превосходно! – одобрила мисс Буш. – Уже намного лучше, молодцы! Теперь давайте еще раз вернемся к тринадцатой сцене…

Она снова развернулась в своем кресле и ткнула в меня пальцем.

– А ты, Кристофер Уотсон… – воззвала она. – Исчезни!

Смеясь, я выскользнул назад в коридор.

* * *

– Как ты это делаешь? – полюбопытствовал я вечером того же дня.

Элли расплылась в улыбке:

– Проявляя недюжинный талант, мистер Уотсон.

– Я не о том. Как тебе удалось заставить его исчезнуть?

– А, это… Боюсь, эту тайну я раскрыть не могу. Колдовские чары – вот и все, что следует знать зрителям.

Я заглянул ей в лицо.

– А потом он будет возвращен, и тоже с помощью магии, – закончила она.

– Ты…

Элли вновь заулыбалась:

– Что?

– Так, ничего… – хмыкнул я.

Элли танцевала по корке снежного наста.

– Давай же! – подбодрила она меня. – Говори!

Хохоча, она разбрасывала снег точными ударами ноги.

– Что говорить? – переспросил я.

– Ха-ха-ха! «Что говорить»? Мне ведь удалось, так? Что я свожу тебя с ума!

Двадцать

Тяжелее всего были воскресные визиты в больницу, к деду. Скудное солнце, которое просачивалось в окна палаты, делало лица еще более тусклыми, а глаза – пустыми. Мы рассаживались вокруг, потягивали чай. Прикасались к его руке, называли кто дедушкой, кто – папой, нашептывали собственные имена.

– Это я, – привычно напоминал я. – Деда, это я, Кит.

Иногда слабая улыбка на его губах выглядела приглашением к разговору, но дед будто бы совсем растерял силы. Будто не знал уже, как выбраться из пут замешательства, и взгляд свой устремлял в какие-то совсем уж дальние дали: прямо сквозь нас, куда-то за окно, за пределы раскинувшегося там мира. Чем сильнее бушевала зима, тем хуже ему становилось. Усугублялось молчание. Усугублялось одиночество. Похоже было, мы окончательно его потеряли, и дед больше не вернется к нам из тьмы. Мы оставляли его там и в безрадостной тишине возвращались домой сквозь такие же безрадостные сумерки.

Но в то воскресенье я положил аммонита на раскрытую дедову ладонь, – и он сжал пальцы, не дал окаменелости выпасть.

– Помнишь? – прошептал я. – Это подарок возрастом в миллионы лет, и это ты вручил мне его…

Затаив дыхание, мы смотрели, как его пальцы неуклюже поглаживают шершавую поверхность камня, следуя отпечатанной в нем спирали.

– Эта раковина с морского дна, – напомнил я. – Из угольных залежей в сотне футов под Стонигейтом.

Дед поднял глаза и воззрился на меня – сквозь меня.

– Ты был молод, – продолжал я. – И в расцвете сил.

Мама погладила меня по спине. Я слышал шепоток ее пальцев: не надо, Кит, не мучай себя так.

– Вспоминай, – сказал я ему. – Деда, вспомни.

Прикрыв глаза, он вновь дотронулся до аммонита.

– Кит, – с беспокойством шепнула мне мама. – Не надо, Кит.

– Деда! – не сдавался я. – Ты рассказывал, как память заслонила собою мир. Рассказывал, что постоянно видел все то, что уже видел прежде. Это ты поведал мне все мои рассказы. Это ты сказал, что нет ничего более драгоценного, чем память.

Я с силой вдавил аммонита в его раскрытую ладонь:

– Деда… Деда…

Он вздохнул, пальцы ослабли, и я едва успел поймать летящего к полу аммонита.

Обняв рукой, мама притянула меня к себе.

– Выпей чаю, милый, – шепнула она.

Я прихлебнул чай из своей чашки. Казалось, все старания были напрасны. И все же я сделал новую попытку, наклонился к старику поближе.

– Деда, – прошептал я. – Вот, послушай! Когда-то, давным-давно, жил да был мальчик, которого все звали Светлячком. Мы сами дали ему это прозвище из-за отблесков на коже, куда падал свет наших фонарей. Потому что он мерцал во тьме наподобие шелковой ленты, пробегая по узким туннелям прямо у нас на глазах. Мелькнет вдруг – и нет его…

Я вглядывался в лицо деда. Никаких перемен.

– Мальчонка в шортах и рабочих башмаках, кого шахтеры встречали глубоко под землей. Порой он наблюдал за нами из темных уголков, а порой пробегал за спиной, стоило человеку нагнуться за углем. Всякий раз, когда угасал чей-то фонарь или шахтер недосчитывался бутерброда, то были проделки Светлячка. Так мы думали…

Лицо деда смягчилось. По губам скользнуло подобие улыбки. А затем послышался голос – едва слышное бормотание, далекое и слабое. Губы старика едва шевелились.

– Маленький озорник, – прошептал я.

Бормотание отозвалось эхом: интонация и ритм моего собственного голоса.

– Все верно, – кивнул я, и губы деда вновь дрогнули в улыбке. – Малыш Светлячок.

Новое, едва слышное эхо.

– Ходили слухи, что Светлячка завалило в глубине шахты, отрезало от выхода. Его не сумели найти и не смогли похоронить. Хотя мы его не боялись. Было в нем что-то симпатичное. Так и хотелось утешить его и вывести на свет.

Вновь эта улыбка. Дед открыл глаза, и на короткий миг наши взгляды встретились. В его глазах промелькнуло глубочайшее изумление.

– Малыш Светлячок, – повторил я. – Расспроси стариков, что еще живы и не разъехались, они расскажут тебе про нашего Светлячка…

Дед выдохнул единственное слово:

– Светлячок…

– Верно, – зашептал я. – Светлячок. Ты помнишь, это он выпивал воду и грыз сухари, которые мы ему оставляли. Маленький озорник.

Из глубин стариковского горла до нас донесся тихий смешок.

– Он весь словно соткан из мерцающих бликов, – добавил я. – Там, глубоко внизу, в кромешной темноте…

Дед поднял дрожащую руку, погладил меня по щеке, заглянул в глаза.

– Это я, Кит, – прошептал я.

Часто моргая, дед не отводил взгляда от моего лица. Улыбнувшись, провел по губам кончиком языка. И произнес мое имя:

– Кит…

Вгляделся в каждого из нас по очереди и снова прикрыл глаза.

Мы решили не будить его.

– Отыщи в своих снах Светлячка, – прошептал я. – Он не даст тебя в обиду, пока не появятся люди с фонарями. Те, что ищут тебя…

Мы так и сидели у его больничной кровати, не смея высказать вслух свои надежды. Вместе допили чай и вышли на улицу, в зимний сумрак.;

Двадцать один

Той же ночью Светлячок вновь явился ко мне. Мелькнул на периферии зрения, в самом краешке глаза. Легкое мерцание в углу комнаты. Я закрыл глаза и побежал за ним по бесконечным туннелям, уводящим все глубже под землю. Я улыбнулся, встретившись с ним глазами и поняв, что он ждал меня, вел за собой. И я продолжал улыбаться на бегу, не видя перед собой ничего, кроме отблесков на его коже, и не слыша ничего, кроме биения собственного сердца, свиста в горле и топота ног. Мы бежали сотню, миллион лет, – и Светлячок окончательно исчез впереди, блеснув напоследок.

Осторожно ступая на цыпочках, я двинулся вперед и вскоре коснулся вытянутыми руками своего деда, неподвижного в кромешной темноте.

– Деда, – прошептал я.

– Кит… – ответил он.

Крепко обнявшись, мы простояли так еще множество часов, пока в глубинах туннелей не послышались шаги, не заблестели огни фонарей и не раздались голоса людей, которые явились, чтобы отыскать нас.

– За нами пришли, – прошептал я.

– Пришли, – согласился старик. – Мы спасены, внучек. Вот и они.

Двадцать два

Сестренка разбудила Лака, завозившись на его груди. Порог пещеры и бескрайние льды за ним были залиты яркими солнечными лучами. Сунув руку под медвежью шкуру, Лак коснулся губ сестренки.

– Тише, маленькая… – шепнул он.

Нарисованная на стене, его семья уходила все дальше на юг. Мальчик проводил ее взглядом, отвел глаза и поднялся на ноги. Выйдя из пещеры, он растопил на ладони немного снега и тоненькой струйкой влил холодную воду в губы девочке, а затем напился и сам.

Раздавив последние ягоды, накормил ими малышку. Пес глотал снег, припав к земле у ног Лака, и мальчик погладил его, шепотом ободрил. Вернулся в пещеру и надвое разрубил медвежью шкуру своим каменным топориком; одну половину бросил в угол пещеры, а второй обернулся сам, заодно с сестрой. Напоследок Лак подобрал с пола кремень и, крепко сжав в кулаке дедов топор, начал долгий спуск в долину, чтобы больше уже не возвращаться.

Он направлялся на юг.

Карабкаться было легче подальше от льда, по выступам скал, где Лак находил горькие травки, которыми кормил малышку. Конечно, с нею он делился только сладкими частями растений, их бледными цветками. Выпрямившись, он оглядывал пустоши под собою, выискивая хоть какие-то признаки жизни. Далеко внизу брел мамонт, пара крошечных оленей скакали с утеса на утес. В небесах резвились жаворонки, которые, зависнув в вышине, роняли вниз свои чудесные песни. Намного выше них медленно кружили громадные черные птицы, выжидавшие удобный момент для нападения.

Лак прокричал:

– Ай-е-е-е-е-е! Ай-е-е-е-е-е!

Он все еще не оставил надежду услыхать в ответ чей-то клич, который не был бы далеким эхом его собственного зова.

Немалую часть пути малышка вела себя беспокойно, кряхтя и плача. Лак пытался приласкать сестру, успокоить ласковым шепотом, но все равно ощущал, что та слабеет и будто бы съеживается, а голос ее звучит все тише. Мальчик нашел для нее еще несколько растений и, растопив немного снега, напоил. А вскоре дорога привела их к широкому выступу скалы, где на небольшом клочке земли щипала чахлую травку пара оленей. Лак тут же припал к земле и, подтащив к себе Кали, крепко зажал ему морду. Подкрался поближе – точно, олень с оленихой. Самец поднял голову, востря уши и принюхиваясь, но, не приметив врагов, продолжил щипать траву. Лак вознес молитвы богу Солнца и духам своих предков. Малышка на его груди захныкала, встревожив оленей; Лак вскочил и метнул свой топор в ближайшую к нему олениху; та споткнулась на бегу, пошатнулась, и тогда в горло ей впились зубы Кали, а через мгновение Лак оборвал ее жизнь, обрушив обломок скалы на голову животному.

Мальчик высоко воздел руки, радуясь добыче. Омыл ладони свежей кровью, размазал ее по лицу. Оказал должное уважение духу оленя, воспел хвалу богу Солнца и предкам. Лишь тогда вытащил из медвежьей шкуры голодную малышку и поднес к оленьему вымени. Сжал его:

– Пей, моя милая, – прошептал он.

Так его сестра сумела насытиться: Лак видел, как излишки молока бежали по ее губам, пока малышка жадно глотала теплую жидкость. Облизнул собственные губы и улыбнулся, ощутив на них вкус свежей крови.

Малышка жадно пила, плотно прижавшись к еще теплой туше зверя. Пес, названный Кали, лакал кровь из лужицы, набежавшей под головой оленихи. Лак оторвал сестру от вымени, положил на разложенную на солнце медвежью шкуру. Лишь тогда он поел сам, срезая с туши мясо узкими полосками и жадно жуя сырую оленью плоть. Кровь бежала по его губам, капала с подбородка. Оленина оказалось куда нежнее и слаще медвежьего мяса. Отрезав несколько щедрых кусков, мальчик бросил их собаке. Они оба ели, пока не набили животы. И тогда Лак вновь поднес сестренку к оленьему вымени и сдавил его, помогая ей напиться.

– Ай-е-е-е-е-е, – приговаривал он негромко. – Ай-е-е-е-е-е!

Солнце все ярче освещало скалистый выступ. Лак прилег там с сестренкой, щекоча ее. Та тихо гукала, счастливо улыбаясь. После недолгого отдыха мальчик заставил ее выпить еще немного молока, после чего и сам приник к оленьему соску. Набил мясом суму, поднял малышку на руки и зашагал назад, к холодным и скользким от льда утесам. Мальчик двигался быстро, подгоняемый надеждой, что поселилась в его сердце. Сытая и довольная, его маленькая сестренка погрузилась в сон.

За их спинами уже спускались из вышины черные крылатые хищники: описывая широкие спирали, они слетались к выступу в скалах, чтобы с хлопаньем крыльев усесться на тушу и начать собственный пир.

Двадцать три

Мы сидели за кухонным столом, читая рассказ.

– Боже, Кит… – вздохнула Элли. – Как ты это делаешь?

Я хохотнул в ответ:

– Колдовские чары!

Она ткнула меня в ребра острым локтем:

– Ты… – сказала она.

– Свожу тебя сума, да?

– Точно. Ты сводишь меня с ума… Что случится с ними потом?

Я пожал плечами:

– Понятия не имею.

– Брось, Кит! Как ты можешь не знать?

– Вот как-то так. Истории – живые существа, как утверждает Буш-Объелась-Груш. Может, у следующей расщелины их подстережет какое-то чудище. У них могут кончиться припасы. Может, малышка умрет или Лак сорвется с утеса…

– Боже, Кит. Я-то думала, ты просто заставляешь своих героев делать то, что пожелаешь. Составляешь план, а потом пишешь…

– Порой все так и бывает. Но когда эти люди, эти герои действительно оживают… Их уже нельзя удерживать под контролем.

Элли зашуршала страничками моего рассказа.

– Я знаю, какая концовка меня бы устроила, – сказал я. – Хотелось бы вернуть их в семью живыми и здоровыми. Вот только…

– Там вокруг полно медведей, и стервятников, и прочих хищников. Столько опасностей, что и не сосчитаешь.

– Да… Да.

– Бедняжки. Хотя, так или иначе, это всего лишь рассказ.

Я развел руки в стороны.

– Пожалуй, – хмыкнул я. – Но мать Лака является ко мне по ночам.

– Мать Лака… что делает?

– Она приходит, когда я сплю. Задабривает подарками. Просит вернуть ее сына и малютку дочь домой.

– Боже, Кит…

– И это так реально, словно происходит наяву, – добавил я.

– Потрясающе, – покачала головой Элли. – Жуть какая…

– Теперь понимаешь? – спросил я.

– Что?

– Колдовские чары. Рассказывать истории – тоже волшебство. В этом есть своя магия.

– А мисс Буш твоего рассказа еще не видела?

– Нет. Покажу, когда все будет готово. В любом случае я пишу не только для нее, но и для Джона Эскью.

– Эскью?

– Да, для него. Я говорил ему, что пишу рассказ и жду от него иллюстраций.

– Если только он вернется. Если не произошло самого худшего.

– Да, если он вернется и худшего не произошло.

– Будем надеяться, – кивнула Элли.

– Обратная сторона той же магии, – сказал я.

– Ты о чем?

– Думаю, если Лак с сестренкой будут в порядке, то и у Эскью все сложится хорошо. И наоборот: если он останется жив, то и мои герои не пострадают.

Элли распахнула глаза:

– Боже, Кит! Как это?

– Не знаю точно, – признался я. – Но не сомневаюсь: все так и есть.