Текст книги "Игра в смерть (СИ)"

Автор книги: Дэвид Алмонд

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 13 страниц)

Двадцать восемь

Совершенно бестолковый день. Учителя сбиты с толку, а ученики как с цепи сорвались. Мы срывали со стен рождественские украшения и носились с ними по коридорам. Раздирали в клочья старые конспекты и набивали исписанными листками черные мусорные мешки. Девчонки украшали волосы праздничной мишурой, водили хороводы, распевали рождественские гимны, хихикали и танцевали кто во что горазд. Игры на школьном дворе – даже безумнее прежних: стадо бесенят катило по льду, сбившись в кучу малу, с криками и руганью валясь на спины, размахивая руками-ногами и пронзительно вопя. Дети даже не снежки бросали – они осыпали друг дружку целыми охапками снега. Над ними висело тусклое, неприветливое солнце, которое сегодня следовало самым коротким своим маршрутом. В холле перед залом, в самом сердце школьного здания, актеры «Снежной королевы» затеяли еще одну репетицию, готовясь отметить зимнее солнцестояние самым ярким и запоминающимся представлением из всех. Я же бродил по кабинетам и коридорам, словно неприкаянный призрак. Молча. Присоединиться к общему веселью я был не в состоянии. Голова еле соображала. Хотелось сбежать, скрыться куда подальше от этого гвалта. Я знал: что-то преследовало меня, наблюдало, выжидало перед роковым броском. Это «что-то» задумало наброситься исподтишка и утащить меня прочь.

Во время обеденного перерыва я снова увиделся с Элли: на лице – серебряный грим, на языке – только пьеса. Сегодняшнее зрелище будет блестящим, на сцене ей не будет равных.

– Ты придешь? – спросила она опять. – Придешь, Кит, так ведь?

Я прикрыл глаза, пожал плечами. Уронил единственное слово: «Да».

– Ты просто обязан, Кит, – настаивала Элли. – Мне непременно нужно, чтобы ты был в зале. Даже не представляешь, насколько мой успех зависит от тебя.

Я глядел мимо – за окна, тянувшиеся вдоль коридора. Позади дикой суматохи школьного двора, за воротами я увидел мать Эскью с ребенком на руках. Она вглядывалась в исступленные детские лица, выискивая сына.

– Ну что, Кит? Придешь? – спросила Элли.

Она схватила меня за руку. Пришлось отпрянуть.

– Ох, Элли… – простонал я. – Ну почему ты всегда только о себе и думаешь? Больше и поговорить не о чем? Черт, отчего же ты так зациклена на своей драгоценной, блистательной персоне?

И я убежал от нее, скрылся в паутине школьных коридоров.

Он ждал меня в темноте – на месте пересечения двух лишенных окон коридоров. Освещавшие этот перекресток электрические гирлянды лежали теперь спутанные на полу, в куче сухих хвоинок под изрядно поредевшей елкой.

– Уотсон! – прошипел он. – Кристофер Уотсон…

Он стоял, отчасти скрытый еловыми ветками. Тусклые волосы, бледное лицо, равнодушный голос. Бобби Карр.

– Кит Уотсон… – прошипел он опять.

Я не отвечал. Остановился и молча смотрел на него.

– Да, ты, – кивнул он. – Кит Уотсон.

С улицы до нас доносились радостные вопли, из холла – диковатые напевы скрипок и дудочек. Они словно одолевали многие мили, пробивались сквозь толшу времени.

– Ты ему нужен.

– Чего?

– «Чего-чего?» Ты ему нужен. Эскью прислал меня за тобой.

Я был не в состоянии ни говорить, ни думать.

– Немедленно, – сказал Бобби, выходя из своего убежища за елкой. – Прямо сейчас.

Он стоял рядом, тощий и бледный.

– Эскью сказал, что ты придешь, Кит. Знал, что придешь.

Я бросил взгляд назад – туда, откуда пришел. Свора первоклашек, увешанных мишурой и елочными шариками, теснилась у выхода, рвалась на свет.

– Иди за мной, – прошептал Бобби.

И я последовал за ним: по коридорам, через дверь служебного хода, мимо кухонь и мусорных баков, на школьные задворки, а потом – через железную ограду с пиками наверху, на заснеженный пустырь. Я оглянулся на здание школы и снова увидел мать Эскью, уже на самом дворе. С малышкой на руках, она брела меж кучками исступленно орущих, мечущихся детей.

– За мной, – повторил Бобби. – И не оглядывайся.

Он вел меня через пустырь, на самую окраину Стонигейта. Мы прошли мимо ветхих шахтерских домов, мимо паба «Лисица», мимо изрытого ямами тупика, где жили Эскью, и вышли к скрытым кустами боярышника дорожкам, петлявшим по склонам холмов, позади которых лежали темные болота под тусклыми зимними небесами. Под нашими ногами трещала снежная корка. Истошно вопили какие-то невидимые птицы, словно охваченные ужасом. Мы шли молча, если не считать редких указаний Бобби: сюда, здесь сворачиваем, не оглядывайся…

Солнце уже спускалось к горизонту на западе. Зимнее солнцестояние: самый короткий день в году и самая долгая ночь ему вослед.

Кусты боярышника расступились, открыв перед нами простор древних кочковатых пастбищ и полей, огороженных остатками невысоких каменных стен. Наст ломался под нашей тяжестью, и мы проваливались по колено, с трудом выдергивали из снега ноги в промокших ботинках. Ледяная вода пропитала штаны и исподволь просачивалась в кости. Я обернулся еще разок – увидел далекие крыши Стонигейта и темные струйки, вьющиеся из дымоходов. Радостный писк детворы доносился даже сюда.

– Не оглядывайся, – предупредил Бобби, начиная спуск в узкую лощину. Голые, колючие кусты теснились здесь вдоль узкой речушки. Широкие углубления по краям лощины, оставленные играющими детьми или шахтерами древних времен, были щедро украшены застывшими струями маленьких водопадов. Под ногами – одни осыпи: булыжники, почва, вывернутые корни вереска и прочего разнотравья, все в одну кучу. Следуя руслу, я чувствовал, как усиливается хватка мороза, а бросив взгляд назад, не увидел уже ничего, кроме оставшихся позади неровных краев скованной льдом лощины. Так мы добрались до относительно плоского участка: берега раздались в стороны, ограниченные крутыми каменистыми откосами в тени перекрученных, заплетенных кустов все того же боярышника.

Здесь Бобби сделал остановку и развернулся ко мне. Солнце спустилось за край лощины, и мы оба стояли в густеющей тени. Уже начиналась самая длинная ночь этого года.

Быстро глянув на свои часы, Бобби улыбнулся.

– Отлично, – сообщил он. – Нам сюда.

Мы двинулись напрямик к боярышнику и, не жалея ни одежды, ни рук, продрались сквозь густые, шипастые ветки, чтобы увидеть зияющую в камне дыру как раз в рост человека. Широкие доски, которыми вход некогда был заколочен, стояли прислоненными по обе стороны от темной дыры. «НЕ ВХОДИТЬ!» – гласила надпись на одной. На второй белели оттиснутые по трафарету череп и две скрещенные кости: «ОПАСНО ДЛЯ ЖИЗНИ!»

Бобби ухмыльнулся своим мыслям.

– После вас, мистер Уотсон, – прошептал он.

И я шагнул во тьму.

Двадцать девять

Войдя, мы заслонили собою тусклый свет, что сочился извне в заброшенную шахту. Я покрутил головой и увидел низкий кирпичный свод потолка, за которым начинался пробитый в голом камне ход. Там терялся во тьме ряд согнутых, перекошенных столбов-подпорок с укрепленными на них балками. Другие столбы рухнули вовсе, перекрыв туннель кучами обломков там, где вслед за ними осыпались и свод, и стены.

Бобби забрался на ближайшую кучу и, сияя, обернулся ко мне:

– Сюда, мистер Уотсон.

Значит, нашей целью была узкая щель между вершиной завала и потолком, которая вела дальше в темноту. Увидев ее, я замер на месте. Что вообще я тут забыл? Ничто не удерживало меня от того, чтобы преспокойно выйти к свету, вернуться к нормальной жизни.

Бобби насмешливо фыркнул.

– Все это рухнуло с сотню лет тому назад, – сообщил он. – Наверняка остаток продержится еще лет сто или больше.

Бобби протиснулся в щель. Мелькнув в последний раз, его ноги скрылись из виду, чтобы вскоре уступить место ухмылке.

– Струсили, мистер Уотсон?

– А он и правда там?

– Правда. Правда-правда-правда, – закивал Бобби, просовывая в щель свою руку. – Подтянуть, а?

Стиснув зубы, я полез за ним. Извиваясь, забрался в щель и на животе скатился по груде камня ниже, в более густую темноту. Бобби сидел на корточках в сторонке, поджидая меня.

– Да вы смельчак, мистер Уотсон! – шепнул он.

Казалось, наши голоса повисали в неподвижном морозном воздухе. Здесь пахло углем, и пылью, и сыростью. Мокрые штаны липли к ногам, я дрожал всем телом и думал о своем доме, о теплой кухне. Я сказал себе: «Хватит, пора возвращаться», но уже понимал, что назад дороги нет, что лежавшая перед нами тьма и пугает меня, и манит. Я сунул руку в карман куртки, нащупал там аммонита и сжал его в кулаке.

– Самое сложное уже позади, мистер Уотсон. Дальше будет проще.

Я молчал.

– Что, страшно? – спросил Бобби. В его шепоте мне послышалась издевка.

– Просто отведи меня к нему, – отрезал я.

Пожав плечами, Бобби двинулся вперед.

– Тут лучше пригнуться, – бросил он за спину. – И под ноги смотри.

Предупреждение было уместным. Я бился головой и плечами о балки, подпорки и выступы скал, а под конец чуть не растянулся на полу, когда мои подошвы поехали по мелким камням. Всю дорогу я не сводил глаз с шедшего впереди Бобби, согнутого в три погибели, старался ступать след в след. Шли мы долго, а потом вдруг увидели впереди слабое мерцание.

– Гляди, – прошептал Бобби, тыча вперед пальцем. – Видишь?

– Это он?

– Он самый.

Вздрогнув, я ускорил шаг, чтобы сквозь хаос теней выйти к свету и неподвижно застыть. Прямо передо мною стоял, напружинясь, собачий силуэт – черный на фоне пламени, – и силуэт этот угрожающе рычал. Потом голос подал Эскью: «Сидеть, Джакс!», а потом, насмешливо посмеиваясь, показался и сам.

– Вот и мистер Уотсон, – прошептал он. – Проходи, не стесняйся…

Опять этот ехидный смех.

– Я ведь говорил, что сам выберу место и время?

Туннель здесь расширялся, прежде чем разделиться надвое. В центре перед развилкой горел небольшой костер. У одной из стен был свален сушняк – ветки боярышника и щепки от сломанных столбов-подпорок. У огня были расставлены и разложены ведерко талого снега, парочка освежеванных кроликов в жестяной миске, вертела и вилки, небольшой топорик, охотничий нож и пачка сигарет. Поодаль свалены в кучу одеяла. Пес улегся и теперь зорко наблюдал за мной: зубы и глаза блестят в темноте, из приоткрытой пасти капает слюна.

– Чувствуй себя как дома, – повел рукой Эскью.

Присев, он подбросил в костер несколько веток. Внезапная вспышка дала мне заметить нарисованные на стенах ухмылки зверей и демонов, вырезанные в камне имена. Чтобы прикурить сигарету, Эскью опустил лицо к самому пламени.

– Эскью… – оторопело произнес я, – это же опасно. Если поблизости окажется скопление газа, тогда…

– Ба-бах! – прошептал он. – Тогда – ба-бах! И от нас не останется даже головешек.

Бобби нервно хихикнул.

– Цыц… – шикнул на него Эскью.

Мы смотрели друг на друга над языками пламени. Я видел запекшуюся на его лбу кровь, шарф из кроличьих шкурок на шее. Длинные волосы, грязные и спутанные.

– Так и знал, что ты придешь, – заговорил Эскью. – В тебе есть нечто особенное, ты выделяешься из толпы. Я это знал…

– Твоя мама ищет тебя, Эскью.

Он опустил взгляд.

– Плачет и ходит повсюду с ребенком на руках, ищет тебя.

– Решила, что я помер? Может, этим все и кончится. Может, так оно и лучше.

– Возвращайся со мной, Эскью.

Подкинув в костер веток, он расстегнул рубаху. На груди Эскью были намалеваны фигурки животных и лица людей, а на шее болталось самодельное ожерелье: осколки каменного угля, высушенные ягоды, кроличьи косточки и крохотный череп какого-то зверька. Подняв тушки кроликов, он грязными руками насадил их на вертела, а те уложил на камни по обе стороны костра. При этом Эскью вовсю кряхтел и тихонько подвывал:

– Ух… Ух… Ай-е-е-е-е-е…

Рассмеялся, глядя мне в глаза:

– Пещерный человек… – сказал он. – Дикарь, троглодит… Частенько я слышал эти клички. Так называли меня люди: чертов дикарь. Ух. Ух. Ай-е… Что ж, теперь ясно: они не ошибались.

Бобби опять хохотнул, и Эскью прыгнул к нему, прижал к земле и склонился над поверженным, стоя на коленях. Дотянулся до топорика и высоко поднял его над головой Бобби.

– Ай-е-е-е-е-е! – выкрикнул Эскью. – Ай-е-е– е-е-е! Умри, скотина!

Резко опустив топорик, он остановил лезвие в дюйме от затылка Бобби. Повернулся ко мне, чтобы пояснить:

– Милосердие. Капелька дикарского снисхождения.

После этого Эскью уронил свой свирепый взгляд на лицо Бобби.

– Пошел вон, – сквозь зубы процедил он. – И запомни: никому ни слова. Если ослушаешься, я тебя разыщу. Джакс порвет тебя на кусочки, понял?

– На кусочки… – дрожащим голоском согласился Бобби.

Эскью поднялся сам, рывком поднял Бобби на ноги и подпихнул к выходу. Мы оба проследили за тем, как щуплая фигура мальчишки растворилась в темноте, а после слушали, как тот, спотыкаясь, спешит выбраться в объятия самой долгой из всех ночей. Когда все стихло, Эскью вновь повернулся ко мне, и в его глазах я прочел: здесь, внизу, ты сам по себе, мистер Уотсон.

Отложив топорик в сторону, он бросил в пламя новую порцию веток, стянул с себя рубаху и, полуголый, подсел к костру: грязная кожа блестит от жара, усталые глаза налиты тьмой.

– Смерть пришла, – прошептал он.

Тридцать

Дикий пес Джакс устроился у выхода в основной туннель, зажав между передними лапами кость с ошметками мяса. Блестели глаза и зубы, из пасти сочилась слюна: тихо рыча, Джакс был начеку.

Я тер глаза. Их саднило дымом от горящих ветвей, от запекшейся кроличьей плоти. Дым низко висел над нами, потихоньку уплывал в примыкающие туннели.

Эскью смотрел на меня с улыбкой.

– Мы оба исчезли, Кит, – сказал он. – Смерть все-таки пришла. Это она и есть.

– Эскью, что за бред ты… – выдохнул я.

Он уставился в мое лицо, перевел взгляд на стену. Повернувшись туда же, я увидел вырезанные в камне буквы:

ДЖОН ЭСКЬЮ,

ТРИНАДЦАТИ ЛЕТ ОТ РОДУ.

КРИСТОФЕР УОТСОН,

ТРИНАДЦАТИ ЛЕТ ОТ РОДУ

– Я и ты… – прошептал он.

– Нет. Не я и не ты! Это случилось давным-давно. Они были детьми бедняков, кого силой загоняли работать в шахту. Их давно уже нет.

– Уже нет, говоришь? – улыбнулся Эскью.

Мы прислушались. И услыхали их, сквозь пощелкивание горящих веток и шипение жира в огне. Они шептались в туннелях. Мы подняли глаза и увидели их там – затянутых дымкой, отчасти скрытых во тьме: несчастные маленькие подобия нас самих, пристально взирающие на нас из бездны прошлого.

– Видишь? – прошептал Эскью.

– Да, вижу.

– Еще бы не видел!.. Одни видят, другие нет. Я и ты из одного теста слеплены.

Он перевернул вертела с кроликами, насытив пламя каплями крови и жира.

– Ты не притворялся… – уронил Эскью.

– Чего?

– «Чего-чего?» Когда мы играли, ты не притворялся.

– Нет, не притворялся.

– Все исчезало. Не оставалось ничего.

– Да.

– Это и есть Смерть. Кое-кто знает, каково это – умереть. Другие и понятия об этом не имеют. А ты и я, мы с тобой одинаковы.

Облизнув пальцы, он подбросил в огонь еще пару веток.

– Джон Эскью, тринадцати лет от роду, – прошептал он. – Кристофер Уотсон, тринадцати лет от роду.

– Хватит уже, Эскью. Давай выбираться отсюда?

Он хохотнул. Поднял охотничий нож и указал на меня острием:

– Уже не получится. Мы здесь для того, чтобы сыграть в игру под названием «Смерть».

Эскью зорко следил за каждым моим движением.

– Тут, в подземелье, я могу сделать с тобой все что угодно… – сказал он. На закопченном, почерневшем лице, под спутанной темной челкой сверкнули белки глаз. – Ты это хоть понимаешь?

– Да.

– Зачем тогда пришел?

Я лишь пожал плечами. Ответить было нечего.

– Даже не знаю, – выдавил я наконец. – Есть в тебе что-то… Не знаю.

– В нас обоих, Кит, – поправил Эскью. – Пещерный человек и даровитый паинька. Джон Эскью и Кит Уотсон, не разлей вода.

Разжав пальцы, он уронил нож в грязь.

– Забудь про игры, – сказал Эскью. – Я собирался забрать тебя к себе, Кристофер Уотсон. Хотел заставить исчезнуть, а затем сделать это самому. Хотел, чтобы мы оба исчезли из мира: обратились в ничто, присоединились к тем детям, что пропали в старой шахте.

Эскью вытер ладони о свою обнаженную грудь, смазав и исказив нарисованные на ней лица. Запустил пальцы в пепел на краю кострища и провел длинные черные полосы на своих щеках.

– Тут, внизу… – продолжал он. – Тут не бывает ни ночи, ни дня. Ты словно в полусне, полуживой и полумертвый. Под толщей земли, вместе с костями и призраками. В темноте, которая простирается в прошлое на миллион миллионов лет…

Новая порция веток упала в костер. Полетели искры, взметнулось пламя, клубы дыма повалили в соседние туннели. Демоны насмешливо осклабились на меня со сте н.

Я потер глаза, и Эскью ухмыльнулся.

– Вот и молодец, – пробормотал он. – Держи глаза ясными. Не теряй бдительности, Кит.

Протянул мне окурок:

– Ну-ка, затянись.

Я вдохнул табачный дым, и голова сразу пошла кругом. Эскью рассмеялся. Пепельные разводы на его лице, картинки на его блестящей от пота груди колыхались в отсветах костра. На шее качалось ожерелье. Взмахнув топором, Эскью вогнал его в землю.

– Расскажи какую-нибудь историю, Кит, – попросил он.

– Чего?

«Чего-чего?» Ха, ха, ха… Ну, тогда я расскажу сам…

И он опять воткнул лезвие топора в землю у своих ног.

Жил да был один мальчик, – тихо начал Эскью, с вечно пьяным папашей. Лицо его отца было черным от ярости и красным от выпивки. Всю свою злость он вымещал на сыне. Обзывал тупым придурком и бил все сильнее год от года, по мере того как мальчик подрастал. Порой он так его лупил, что все тело под одеждой делалось черным от синяков, а голова звенела от боли. И, колотя, приговаривал, что мальчику лучше бы сдохнуть вовсе и что тот совершил большую ошибку, явившись на свет. Порой он так лупил сына, что не оставалось уже ничего – только тишина, пустота, небытие. Мальчик переставал существовать. Но потом он опять приходил в себя, и все начиналось заново.

Усмехнувшись, он снова вогнал топор в землю.

– Эскью… – прошептал я.

Тот подкинул пламени еще пару веток.

– А ты смотри хорошенько, Кит, – бросил он. – И слушай в оба. Слышишь, как шепчут и смеются тощие детишки? То-то и оно, Кит.

В разводах пепла на лице Эскью блестели дорожки от слез.

– Он ходил по пустырю и звал тебя, – сказал я. – Я своими глазами видел, как он плачет.

– Это его мне нужно убить, Кит. Не тебя. Я и Джакс, мы вдвоем с ним покончим.

– Эскью, ты…

Он бросил в огонь еще ветку. Закачался взад-вперед и из стороны в сторону. Снова обрушил в землю лезвие топора…

Мимо нас, переливаясь в дыму отсветами костра, промелькнул кто-то маленький и почти невидимый.

– Светлячок! – ахнул я.

Он пробежал мимо вторично. Постоял немного на самом краю освещенного костром круга, окинул нас беглым взглядом и вновь убежал в темноту.

– Да, это он, – подтвердил Эскью. – Малыш Светлячок ничуть не изменился. Такой же, как и всегда. Но послушай, Кит: тут, внизу, я встречал призраков из самых глубин тьмы. Я видел Джонов Эскью, Китов Уотсонов и малышей Светлячков, которым по тысяче тысяч лет. Они являются, потому что я их вижу и возвращаю их обратно. Ай-е-е-е-е-е! Ай-е-е-е-е-е!

Он бил себя в грудь. Наносил на кожу все новые полосы пеплом. Запрокинув голову, он ревел раненым зверем:

– Ай-е-е-е-е-е! Ай-е-е-е-е-е!

Задохнувшись, Эскью низко свесил голову к пламени:

– Помоги мне, Кит…

– Чего?

– «Чего-чего?» Помоги, говорю. Помоги мне вернуть их. Помоги им появиться. Ха-ах! Ха-ах!

Он кидал в огонь все новые ветки. Жадно затягивался сигаретой. Втыкал свой топор в землю, снова и снова. Вглядывался в темные зевы туннелей.

– Смотри хорошенько, Кит, – шептал он. – Напряги глаза, прищурься. Смотри, они уже совсем близко.

Конечно, я смотрел, но там никого не было.

– А я видел, – шептал он. – Я правда их видел… Ха-ах! Ха-ах!

Забеспокоившись, я протянул к нему руку, тронул за плечо.

– Эскью, ты чего? – окликнул я. – Эскью…

– Ха-ах! – хрипел он. – Ха-ах!

Эскью ссутулился, снова натянул свою рубаху, плотно в нее запахнулся. Его била дрожь. Он сидел, сгорбившись, и трясся – у горящего костра! Я подложил в огонь еще несколько веток боярышника, подобрал из кучи пару одеял: одним укутал Эскью, а вторым накрылся сам. Зачерпнул ладонью воды из ведерка с талым снегом, выпил ее. Перевернул кроликов на вертелах. Мною владели мысли о ночном мраке за порогом шахты, о первых признаках тревоги в глазах моей мамы. Я тер собственные глаза, то и дело оглядываясь на испуганных детей, которые наблюдали за нами из темноты. Светлячок был из них самый яркий.

– Я написал для тебя рассказ, Эскью, – сказал я. – Собирался вручить, но ты уже куда-то пропал.

Он молчал. Пил тающий снег из сложенных ладоней. Закурил новую сигарету. Я опять коснулся его плеча.

– Ты прав, – сказал я. – Мы с тобой как родные братья. Не разлей вода.

– Ты мне друг? – шепотом спросил он.

– Да, Джон. Я твой друг.