Текст книги "Игра в смерть (СИ)"

Автор книги: Дэвид Алмонд

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 13 страниц)

Дэвид Алмонд
Игра в смерть

Аркадия

Санкт-Петербург

2020

David Almond

Kit’s Wilderness

Перевел с английского Егор Голованов

Дизайнер обложки Александр Андрейчук

Художник-иллюстратор Светлана Ихсанова

Издательство выражает благодарность литературному агентству Andrew Nurnberg Literary Agency за содействие в приобретении прав.

© David Almond, 1999

© Издание на русском языке, перевод на русский язык, оформление. ООО «Издательство Аркадия», 2020

* * *

Я ищу волшебство в обыденности и стараюсь писать просто о самых сложных вещах.

Дэвид Алмонд, всемирно известный британский писатель, лауреат премии имени Г. X. Андерсена – «Нобелевской премии для детских писателей»

Тонкая грань между самой что ни на есть обыденной реальностью и таинственным миром оживших грез. Шедевр магического реализма!

The Independent

Завораживающая история. Истинное наслаждение для детей и взрослых.

The Bookseller

* * *

Посвящается Саре Джейн

Они решили, что мы сгинули, но ошиблись. Решили, что мы погибли, но ошиблись. Шатаясь и скользя, мы дружно вывалились из древней тьмы в напоенную сияньем долину, и лучи солнца обрушились на нас. Весь мир блистал ледяными и снежными кристаллами. Прикрываясь ладонями, как козырьками, от слепящего света, мы с удивлением воззрились друг на дружку. Кожа наша, в порезах и синяках, почернела от языков пламени, на губах запеклась кровь. Но глаза наши сверкали радостью, и мы засмеялись, мы ощупали себя для верности, и все вместе зашагали в сторону Стонигейта. Там, внизу, соседи пытались найти нас среди сугробов, в спешке разгребая снег. Полицейские прочесывали реку тралом в надежде выудить со дна. Но первыми нас увидели и побежали навстречу дети. В их голосах звенели изумление и радость: «Вот же они! Э-ге-гей, они живы!» Ребята сгрудились вокруг и разглядывали нас, словно каких-нибудь призраков, порожденья чьих-то кошмаров. «Живые! – шептались дети. – Только поглядите на них. Смотрите, в каком они виде!»

Да, мы были живы, – те самые потеряшки, будто мановением волшебной палочки возвращенные в этот мир: Джон Эскью, почерневший мальчик с костяными ожерельями и рисунками на коже; Элли Кинан, добрая-и-злая «ледяная девочка» с серебристой кожей и острыми пальцами-когтями; дикий пес Джакс. И я – Кит Уотсон, с полной головой старинных историй и с горстью древних камушков, зажатой в кулаке.

Мы так и продолжали свой путь, к нашим домам, а дети все шептались и хихикали поодаль. А мы улыбались, пока не начало сводить скулы. Кто бы подумал, что мы вернемся такие счастливые, – после всего того, что нам пришлось пережить? Порой казалось, что свет так и не явится, этому просто не будет конца, и мы вовсе растворимся во тьме, без остатка. А началось все с игры – игры, в которую все мы играли той осенью. Впервые я сыграл в нее в тот самый день, когда часы перевели назад.

Часть первая. Осень

Раз

В Стонигейте имелся свой пустырь. Такое пространство меж домами и рекой, где был когда-то рудник. Именно там мы играли в игру, которую придумал Эскью, в игру под названием «Смерть». Мы собирались, бывало, у школьных ворот, сразу после звонка. И вот стояли теперь тут, перешептываясь и хихикая. Спустя пять минут Бобби Карр объявил нам, что время пришло, и повел через пустырь к логову Эскью – вырытой в земле глубокой норе, вход был закрыт парой старых дверей, служивших заодно и крышей. От школы и домов Стонигейта это место заслонял зеленый склон холма, а саму нору надежно прятали высокие травяные заросли. Дикий пес Джакс уже ждал нас там. Когда он зарычал, Эскью оттащил одну дверную створку в сторону. Он поднял голову, всмотрелся в наши лица и предложил спуститься.

Один за другим мы на нетвердых ногах сошли по рассыпающимся под ногами ступеням и присели на корточки вдоль стен. Пол здесь был из утоптанной глины, в стенных нишах горели свечи. В углу была собрана кучка старых костей. Эскью уверял, что кости человеческие: он их обнаружил, раскапывая это место. Еще там была черная яма, где зимою разжигался огонь. Стены логова покрывала сухая грязь, в которой Эскью рисовал картины, – там были все мы, разные животные, наши собаки и кошки, дикий пес Джакс, воображаемые чудища и демоны, райские врата и щелкающие челюсти ада. Он начертал на стенах наши имена: список всех тех, кто здесь умер. Моя подруга Элли Кинан сидела у стены прямо напротив меня. Пустота ее взгляда говорила: здесь, внизу, ты сам по себе.

На Эскью были черные джинсы, черные кроссовки и черная же футболка с белым названием рок-группы на груди: MEGADETH. Он прикурил сигарету и пустил ее по кругу. Следом по кругу двинулся и кувшин с особой водою. Эскью сказал, что набрал кувшин в ручье, пробивавшемся из заваленных туннелей древней угольной шахты глубоко под нами. Он присел в центре, затачивая свой ножик о камень. Его темные волосы колыхались у самых глаз, в свете свечей мелькало бледное лицо.

– Вы явились в это древнее место, чтобы сыграть в игру, называемую «Смерть», – прошептал Эскью.

Свой ножик он положил в середину квадратного куска стекла. Обвел взглядом нас всех. Мы кусали губы, сдерживая дыхание и прислушиваясь к грохоту наших сердец. Порой слышался чей-то испуганный писк или сдавленный смешок.

– Кому пришел черед умереть? – прошептал Эскью.

И крутнул свои ножик.

А мы затянули нараспев: «Смерть, смерть, смерть, смерть…»

Потом этот ножик, прекратив вращение, указал на одного из игроков.

Этому игроку полагалось потянуться вперед и взять Эскью за руку. Тот втаскивал его в центр нашего круга.

– Сегодня один из нас умрет, – произнес Эскью.

Игроку полагалось встать перед Эскью на колени, а затем и на четвереньки. Дышать нужно было глубоко и медленно, а потом все быстрее и быстрее. Игрок должен был запрокинуть лицо и встретить взгляд Эскью. Тот выставил перед игроком ножик.

– Отрекаешься ли ты от жизни? – спросил Эскью.

– Отрекаюсь.

– Желаешь ли ты смерти?

– Желаю.

Опустив руку на плечо игроку, Эскью тихо пошептал ему на ухо, затем прикрыл ему глаза двумя пальцами – большим и указательным – и произнес:

– Смерть пришла.

После этих слов игрок замертво падал на каменный пол и лежал не шевелясь, пока остальные выстраивались вокруг кольцом.

– Покойся с миром, – сказал Эскью.

– Покойся с миром, – вторили ему остальные.

Откинув в сторону дверную створку, Эскью позволил нам вылезти наружу, а сам выбрался последним. Возвращая дверь на прежнее место, он оставлял мертвеца в кромешной темноте.

Все вместе мы развалились в высокой траве, нежась в лучах яркого солнца подле сияющей бликами реки.

Эскью присел на корточки поодаль от всех. Курил сигарету, всем телом подавшись вперед, утонул в своих мрачных думах.

Мы ждали, когда же мертвец вернется.

Порою покойники возвращались к нам быстро, а иногда на это уходила целая вечность. В такие дни шепоток и смешки быстро таяли. Мы опасливо поглядывали друг на друга, вгрызаясь в ногти. Шло время, и самые нервные поднимали свои школьные ранцы, со страхом косились на Эскью и отправлялись домой, в одиночку или подвое. Иногда мы шептались: не приоткрыть ли дверцу, чтобы проверить, в порядке ли наш друг, но Эскью огрызался, даже не поворачиваясь: «Нет. Время у смерти течет по-другому. Разбудите его теперь, и он на веки вечные останется мертвым».

Поэтому мы молча ждали, трепеща от ужаса, хотя в конце концов возвращались все. Наконец мы заметили белые пальцы, схватившие дверь снизу. Половинка двери съехала в сторону, и игрок выбрался наружу. Моргнул от яркого света, уставился на нас, – с изумлением и застенчивой улыбкой на лице, словно очнулся вдруг ото сна, который его потряс.

Эскью даже не шевельнулся.

– Вот вам и воскрешение, – пробормотал он, сухо фыркнув.

Мы собрались вокруг мертвеца.

«На что это похоже? – шептал каждый. – Как там было?»

Оставив Эскью сидеть у реки в одиночестве, мы зашагали назад через пустырь, и мертвец шел с остальными, в самой середке.

Два

В Стонигейте я пробыл не больше недели, когда меня нашел Эскью. Я стоял один у сломанного забора, который служил границей между городом и пустырем. Оглядывал это новое, незнакомое место – необъятный простор вытоптанной травы, где играли десятки мальчишек и девчонок.

– Кит Уотсон?

Я повернулся и увидел его: Эскью перелез через забор и встал рядом. Широкое лицо, такие же широкие плечи. Густая челка лезет в глаза, на верхней тубе темнеют жидкие усики. Под мышкой он держит альбом для рисования, за ухо заткнут карандаш. Этого парня я уже видел в школе, он с унылым видом болтался по коридору перед закрытой дверью класса.

– Кит Уотсон? – повторил он вопрос.

Я кивнул в ответ. От Эскью пахнуло псиной, и я отступил на шаг. По затылку поползли мурашки.

– Ав чем дело? – переспросил я. В горле вдруг пересохло, язык стал большим и неповоротливым.

Эскью с улыбкой ткнул пальцем в мой дом позади, отделенный от нас разбитой дорогой, собственным заборчиком и узкой полоской сада:

– Только переехали, а?

– Мой отец отсюда родом, и дед тоже.

Я старался говорить с гордостью: пусть знает, что и у меня есть право жить тут, в Стонигейте.

– Я знаю, Кит, – кивнул он, протягивая пакетик сластей. – Давай, угощайся.

Недоверчиво взяв конфету, я сунул ее в рот.

– Ты из старых семейств. Это хорошо, Кит. Один из нас… – Эскью пристально смотрел на меня. – Я наблюдал за тобой, Кит, с самого твоего приезда.

Он обвел пустырь рукой, указывая на резвящуюся ребятню. Те, что постарше, гоняли футбольный мяч или сражались на деревянных мечах; малышня прыгала через скакалку, играла в дочки-матери.

– Есть в тебе нечто, – заметил он. – Ты выделяешься из общей толпы.

И уставился на меня, будто ожидая ответа.

– Ты это о чем?

– О чем я? О том, что мы с тобой похожи, Кит.

Я покосился на него: крепкий малый со зловещей тьмой в глазах.

«Ну нет, – подумал я. – Ни чуточки мы не похожи».

Эскью опять повел рукой:

– Что ты видишь?

– Где?

– «Где?» – усмехнулся он. – Вон там. Что ты видишь?

Я окинул пустырь взглядом:

– Ну, детвора. Трава. Река. То же самое, что видишь и ты.

Он расплылся в улыбке:

– Ага. Именно так. И больше ничего, да?

Я всмотрелся по-новой:

– Да.

Смеясь, он тряхнул головой. Вырвал лист из своего альбома и протянул мне.

– Для тебя старался, – пояснил он. – Держи.

Мой портрет углем. Сижу, привалясь к проволочной ограде школы, с опущенным в траву взглядом. Так все и было, с пару дней тому назад.

– Неплохо, да? – хмыкнул он. – Вылитый ты?

Я кивнул.

– Лучший художник школы. Хотя без разницы, в этой чертовой дыре.

Я протянул рисунок обратно, но Эскью хохотнул:

– Оставь себе, теперь он твой. Повесишь на стену. Можешь всем хвастать: Эскью в подлиннике, коллекционная вещичка.

Бережно свернув, я зажал лист в кулаке.

– Был не в духе в тот день? Так, что ли?

Я повел плечом.

– Друзьями еще не обзавелся, да? – спросил он. Моргнув, я опять повел плечом:

– Вроде того.

– Что, однако, неправильно. Не обзавелся, значит? – Эскью мерил меня взглядом, присматривался, взвешивал. – Ты еще придешь, чтобы увидеть больше.

– В каком смысле?

– Придешь увидеть, что есть нечто большее, – поправил он себя. – Увидеть тех других, что бродят среди нас в этом мире.

– Что за «другие»?

Он помотал головой:

– Плюнь. Не бери пока в голову. Но имей в виду: мы еще сойдемся, Кит. Ты да я, мы станем близки, как родные братья.

Я отвел взгляд от сгустка тьмы в его глазах. Отступил подальше от источаемого им запаха. Мне хотелось, чтобы он отвалил поскорее, оставил меня в покое.

Кивнув, Эскью двинулся прочь.

– Нас таких много, Кит.

Он смотрел на пустырь.

– Вон тот, – сказал Эскью. Я проследил его взгляд. – И вон та, и тот, и вон тот, и та тоже. И другие. Они друзья что надо, особенные. Те ребята, что выделяются из толпы.

Я крутил головой, приглядываясь к мальчишкам и девчонкам, на которых он указывал: к тем самым, с кем вместе мы сойдем во тьму логова Эскью. Там были Дэниел Шарки, Луиза Макколл, Уилфи Кук, Дотти Галлеин… Обычные ребята, и ничем особо не выделялись, – не считая того, что все принадлежали к старинным родам Стонигейта и всем им предстояло сыграть в игру под названием «Смерть».

Эскью опять сунул мне конфеты.

– И ты сам, – сказал он. – В первую очередь. Ты похож на меня, Кит. Пусть пока ты думаешь, что мы разные, очень скоро поймешь: мы с тобой будто из одного теста слеплены.

Подмигнув, он хлопнул меня по плечу.

– Эскью, – представился он. – Джон Эскью.

Не стесняясь, он пристально рассматривал меня.

– Я будто бы давно тебя ждал, – добавил он. – Твоего появления.

Затем Эскью ухмыльнулся, повернулся и побрел прочь. Стоило ему приблизиться к паре девчонок, что играли неподалеку, как обе встали и отошли подальше. Белобрысый мальчонка Бобби Карр, чье имя я уже знал, метнулся ему наперерез. По пятам за ним бежал дикий пес Джакс.

– Эскью! – вопил Бобби. – Джон Эскью!

Эскью дождался, пока мальчуган и собака не присоединятся к нему, и тогда, уже втроем, они зашагали дальше.

Моя мама вышла из дома, встала у меня за спиной.

– Завел нового друга? – спросила она.

Я пожал плечами.

– Неотесанный он какой-то, – посетовала мама.

– Ну, не знаю, – сказал я. – Его зовут Джон Эскью.

– Ах, из этих… – вздохнула мама. – Но мы не станем судить его только по внешности или семье, в которой он вырос.

Я показал ей рисунок.

– Талантище, – присвистнув, сказала она. – Непростой, выходит, парнишка…

Мы смотрели им вслед: Эскью, Бобби и дикий пес Джакс уходят все дальше к реке. Я хорошенько огляделся вокруг, но так и не приметил ничего необычного. Только дети, река и пустырь. Мои руки дрожали, на ладонях выступил пот.

Той ночью мне снилось, что я иду вслед за Эскью по ночному пустырю. Проснувшись, я помнил последнее мгновение сна: пальцы Эскью, сжимающиеся на моей шее.

Три

Вскоре Эскью снова подошел ко мне – на этот раз в школе. Я в одиночестве бродил по коридору под кабинетом искусства, где были развешаны кое-какие из его рисунков. Все как один – в темных, хмурых тонах: детские силуэты на сером фоне, черная медленная река, черные покосившиеся дома, черные штрихи птиц, парящих в пасмурном небе. Эскью представил и былую жизнь в подземных шахтах: скрученных тяжким трудом мальчишек и мужчин в узких туннелях, коренастых рабочих пони с тележками руды. И все это – черным по черноте, с редкими просветами: огоньки свечей и фонари на касках.

– Неплохо, да? – спросил он.

Я кивнул:

– Блестяще.

Он обвел рукой искаженные гримасой страдания лица детей-шахтеров на своих рисунках, их согнутые спины и косые от работы в тесноте плечи.

– Бедолаги, – вздохнул Эскью. – Так вот и жили наши с тобою прадеды, Кит. Горькая, полная мучений жизнь и ранняя смерть. Думал когда-нибудь про это?

– Ага.

– Ха! Ну, еще бы. Теперь мы и понятия не имеем, Кит. А каких-то сто лет назад это мы были бы там, под землей, Джон Эскью да Кит Уотсон, ползли бы на брюхе сквозь мрак, где рушатся стены и взрывается газ, а мертвецы гниют в заваленных проходах.

Мимо прошла учительница, мисс Буш.

– Доброе утро, Кристофер, – поздоровалась она.

– Доброе утро, мисс.

Она пристально всмотрелась в мое лицо:

– Сейчас же беги на урок.

– Хорошо, мисс.

– И ты тоже, Джон Эскью.

Вспыхнув, он проводил ее неласковым взглядом.

– Наша Буш-Объелась-Груш… – пробормотал Эскью, стоило учительнице удалиться. – Не слушай ты эту старую дуреху, Кит.

Я отодвинулся от него, намереваясь уйти.

– Читал твой рассказ, – обронил Эскью.

– Что?

– Рассказ. Тот, что вывешен на стене.

– Ах да…

Старая легенда, которую как-то поведал мне дед.

– Совсем неплохо, – похвалил Эскью. – Даже блестяще.

– Спасибо.

Я двинулся было прочь, но он задержал меня, ухватив за рукав:

– Твои рассказы, они совсем как мои рисунки, Кит. Они окунают человека во тьму, показывают, что она по-прежнему живет внутри нас.

Эскью поднял мой подбородок, заглянул в глаза.

– Ты понимаешь? – спросил он.

Я старался глядеть в сторону. Пальцы дрожали, а по телу ползли мурашки, но я чувствовал, как что-то словно магнитом тянет меня к Эскью.

– Понимаешь? – повторил он. – Ты видишь это, правда? И уже понимаешь, что мы с тобой не разлей вода. Будто знакомы целую вечность.

Я вырвался, дернув плечом, и Эскью расплылся в улыбке:

– Монумент уже видел?

– Чего?

– «Чего?» – передразнил он. – Памятник, Кит. Монумент. Уговори деда отвести тебя туда, и тогда хотя бы начнешь понимать.

Я отвернулся, пошел к лестнице.

– Мы собираемся после школы, – крикнул Эскью мне вслед. – С Бобби Карром и еще парой ребят. Найдешь нас за воротами, если интересно.

Я остановился и молча пожал плечами.

– Поиграем все вместе, – пояснил он. – Развлечемся немного. Если хочешь, присоединяйся. Мы будем за воротами.

Эскью приложил палец к губам:

– Только никому ни слова, ясно? Не болтай лишнего в школе.

В тот раз я не пошел с ними, но в итоге, если подумать, другого выбора у меня и не было.

Четыре

Мы перебрались в Стонигейт, потому что моя бабушка умерла, и дед остался совсем один. Купили дом на городской окраине – в долгом ряду домов, чьи окна выходили на пустырь с рекой. Дед разместился в комнате за стеной от моей. Всех пожитков у него – единственный чемодан с одеждой и всякими памятными вещицами. На полку над кроватью он водрузил старую каску и отполированный до блеска шахтерский фонарь. Рядом повесил свою фотографию с бабушкой. От старости снимок выцвел, покрылся сотнями мелких трещинок. Снимок сделали в день их венчания, у церкви Святого Фомы. Дед был в парадном черном костюме, с цветком в петлице. Одетая в белоснежное свадебное платье бабушка держала перед собою здоровенный букет из таких же белых цветов. Оба широко, весело улыбались. За их спинами можно было различить могильные камни церковного погоста, за ними виднелся Стонигейт, а еще дальше – укутанные туманом далекие холмы и просторы болот.

Поначалу дед был мрачен и тих, глаза вечно на мокром месте. Можно подумать, я чужой для него человек. Я слышал даже, как мама шептала кому-то, что бабушкин уход возвестил деду о приближении собственной смерти. По ночам он громко вздыхал и что-то бормотал в своей комнате, когда я падал на кровать в своей. Мне как-то приснилось, будто бабушка вернулась и они вдвоем сейчас там, за тонкой стенкой у моего изголовья; словно она пришла утешить его, провожая в последний путь. Я даже слышал ее голос, увещевающий деда. При каждом новом вздохе за стеной мне грезилось: уж этот точно окажется последним, – и я трепетал от страха стать тем единственным, кто его услышит.

Но дед вовсе не умер. Напротив, он понемногу вновь начал улыбаться, рассказывать свои нескончаемые истории и распевать допотопные шахтерские песни хриплым, надломленным голосом:

 
Бывал я молод, и в расцвете сил
Одною левой я руду дробил…
 

Как-то на прогулке дед показал мне следы старых подземных разработок, и теперь еще заметные повсюду: впадины в чьих-то садах, неровные трещины на дорожном асфальте и в стенах домов. Покосившиеся, накрененные уличные фонари и телеграфные столбы. Землю, черную от вкраплений угольной пыли. Дед рассказал, как все было устроено в его времена: огромная куча черного шлака у самой реки, большие колеса подъемных машин, сотни рабочих, что каждый вечер и каждое утро исчезали в земных глубинах. Он показал мне, где прежде располагались входы в выработки, поведал о головокружительном спуске в тесной клетке лифта к далеким туннелям. Обведя рукою окрестные холмы, дед объяснил, что те целиком изрыты шахтами, пронизаны галереями и колодцами.

– Вот, смотришь на землю и воображаешь ее сплошной твердью, – заметил он. – А загляни-ка поглубже, и станет ясно, что там одни дыры и пустоты. Прямо как кротовые норы. Целый лабиринт червоточин.

Пока мы бродили по городу, я приставал к деду с расспросами:

– Как глубоко ты спускался? А там очень темно? Каково это было – трудиться в шахте изо дня в день, неделя за неделей, год за годом? Почему тебя это не пугало, деда?

А он улыбался:

– Очень глубоко, Кит, и там было очень темно. И каждый из нас до смерти боялся этой тьмы. Еще мальчишкой я просыпался, трясясь от осознания того, что пареньку из Стонигейта по фамилии Уотсон, вслед за его предками, скоро предстоит спуститься в подземные глубины.

Дед прижимал меня к себе, проводил пальцем по щеке и ерошил волосы.

– Нас сопровождали не одни только страхи, Кит. Нас манило туда. Мы все понимали, какая судьба нам уготована, и общий спуск в кромешную тьму, которой мы так боялись, нес с собой диковинную радость. И все-таки возвращаться всем вместе на поверхность, в этот славный мир, было еще радостнее. Свежее весеннее утро, пригревает солнышко, звенят птичьи трели, и мы возвращаемся, расходимся по домам тропками меж кустов боярышника…

Размахивая руками и щурясь на солнце, дед затягивал очередную песню. Потом долго, широко улыбался. А я чувствовал, как любовь к внуку (ко мне то есть) заставляет дрожать его широкую ладонь на моем плече.

– Таков уж наш мир, – говаривал он. – В нем хватает тьмы, с этим не поспоришь, но превыше ее эта радость, Кит. Наш мир залит чудесным светом.

Как-то субботним утром я проснулся раньше обычного и услышал, как за стеною напевает дед. И сразу сунул голову в щель его двери:

– Деда, что такое «монумент»?

Тот весело хмыкнул:

– Ну, как же!.. Его я тоже собирался тебе показать.

Мы потихоньку выбрались из погруженного в тишину дома и зашагали к погосту Святого Фомы. Живописное местечко: старая каменная церковь, вековые деревья, покосившиеся надгробия…

– Нам сюда, – кивнул дед.

Мы прошли узкой дорожкой между рядами надгробий и приблизились к могиле побольше, с обелиском – высокой, узкой пирамидкой. Обелиск этот и оказался «монументом», памятником жертвам несчастного случая на Стонигейтском руднике. Это случилось в 1821 году. Сто семнадцать погибших. Камень обелиска заметно истерли дожди, ветра и время, но длинный список имен еще можно было различить. Множество детских имен: мальчишки по девять-двенадцать лет. Лучи солнца, просеиваясь через кроны старых деревьев, покрыли все вокруг – и памятник, и землю вокруг, и нас самих – пятнами теней от колышущихся листьев.

– Ты только представь… – сказал дед.

Я потянулся пробежать кончиками пальцев по списку имен. И в самом начале списка увидел… У меня аж дыхание перехватило: там стояло знакомое имя.

– Джон Эскью, – прочел я, – тринадцати лет от роду.

– Вот-вот. Тут выбито немало фамилий, которые у тебя на слуху, внучек, – улыбнулся дед. – Готов?

– Наверное…

– Смотри.

Он взял мою руку и потянул вниз, к подножию монумента. Многие имена там уже почти не читались, смытые с камня потеками дождевой воды и поднимавшейся сыростью. Вырезанные в камне буквы затянули яркие, зеленые побеги мха.

Дед содрал их ногтями, и, сумев наконец разобрать последнее имя, я опять перестал дышать. Гулко ухало сердце.

– Так-то, Кит… – снова улыбнулся дед. – Твой… пра-пра-пра-прадядя. Имя у тебя из наших, из родовых.

Я пробежал по надписи пальцем: Кристофер Уотсон, тринадцати лет от роду.

Дед приобнял меня рукой.

– Да ты не горюй, Кит. Это было очень давно.

Я сковырнул оставшийся мох с подножия памятника:

«…И умереть уже не могут, ибо равны ангелам»[1]1
  Евангелие от Луки, 20:36.


[Закрыть].

Дед снова улыбнулся:

– Все это лишь дает понять, что Стонигейт – твое жилище по праву поколений. Ты на своем месте, Кит.

Дед заглянул мне в глаза и тихо переспросил:

– Верно?

Я с оторопью смотрел в его собственные – темные и ласковые.

– Верно, – прошептал я наконец и снова уставился на знакомые имена. Джон Эскью, Кристофер Уотсон и длинный список покойников между нами. Дед повел меня прочь, но я то и дело оглядывался, – пока высеченные литеры моего имени не слились окончательно с замшелым камнем.

– Давным-давно мы, бывало, веселились здесь на славу, – заметил дед. – Приходили сюда по ночам, мелочь пузатая. Водили вокруг монумента хороводы и нараспев читали «Отче наш», только задом наперед. Уверяли друг друга, что так сможем увидеть лица погибших в шахте детей, которые выплывут к нам из темноты.

Дед усмехнулся, помолчал.

– Жуть одна, в общем. Мчались домой со смехом и воплями, напуганные до полусмерти. Детские шалости, видишь ли. Чем только не развлекались…

На обратном пути дед приобнял меня за плечи:

– Здорово, что вы приехали, – сказал он. – Давненько мне этого хотелось – показать тебе, откуда ты родом, откуда все мы взялись.

Помолчал еще, а потом хлопнул меня по плечу:

– Не переживай, слышишь? С тех пор мир сильно изменился.

И, подходя к дому, дед показал рукою на пустырь:

– У нас ходили всякие байки, дескать, погибшие под завалами дети частенько играют тут, у реки. Мол, мы их видели, когда тени покидали темноту. Те, кого так и не смогли извлечь из завалов и схоронить по всем правилам.

– Взаправду видели?

– Уверяли, что да. А порой мне и самому казалось, будто я их вижу. Стоило только прищуриться. В туманные дни, на закате, или в летнюю жару, когда солнце пылает, а земля будто начинает струиться… В такие дни все кругом начинает меняться, теряет очертания… – Дед рассмеялся, качая головой. – Кто знает, Кит? Молодо-зелено. Юнцом во что угодно можно поверить. Учти, давно это было…

Той ночью я долго таращился из окна своей комнаты, вглядывался в в темноту. Все пытался различить на берегу худенькие тени играющих детей. Вовсю щурил глаза, пытался что-то увидеть из-под опущенных век, – но так ничего и не увидел. Различил только два бредущих вдоль реки темных силуэта: коренастый паренек в сопровождении собаки. Джон Эскью, тринадцати лет от роду, глазами Кристофера Уотсона, тринадцати лет от роду.