Текст книги "Глина"

Автор книги: Дэвид Алмонд

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 11 страниц)

Часть третья

30

Суббота, вечер. Лежу в кровати, жду в темноте. Луны нет. Внизу бурчит телевизор. Иногда доносится папин хохот. В мыслях – ад, языки пламени, злобные черти: пихают, торкают, скалятся. Я слышу вопли и рыдания грешников. Представил себе вечность в аду, как время идет и идет, и нет ему конца, и нет ни избавления, ни утешения.

– Научи меня верить в ничто, – шепчу. – Пусть будет только жизнь, и ничего, кроме жизни. Пусть тело будет ничем, только глиной. Пусть Бога не будет. Пусть душа не будет ничем, только вымыслом. Пусть смерть не будет ничем, только гниющей плотью и рассыпающимися костями. – Дотронулся до медальона. – Пусть и это будет ничем, только пятнами, крошками, липкой лентой и лоскутком.

Снизу опять долетел папин хохот.

– Пусть ничто не имеет значения, – говорю. – Пусть все это окажется ничем, одной лишь глупой шуткой. Бог, мир, душа, плоть… Шутки, сплошные дурацкие шутки. Нет ничего, кроме ничего, этого паршивого ничего.

Вскоре родители поднялись наверх. Мама голову в двери просунула.

– Спокойной ночи, сынок, – говорит. – Спи с Богом.

Я делаю вид, что сплю. Не сказал ей «спокойной ночи», пока она не отошла, не затворила дверь, – а тут захотелось позвать, крикнуть: «Мамуля! Мамуля, вернись!»

Лежу. Попытался выгнать из головы все мысли, оказаться в таком месте, где нет ничего: ни мира, ни дома, ни комнаты, ни Дейви. Но этот самый Дейви через час встал с кровати, Дейви тихонько оделся, взял медальон, вышел из комнаты, спустился вниз, помедлил у входной двери. Дейви открыл эту дверь и придержал, запуская в дом холодный ночной воздух, Дейви очень хотелось, чтобы мама окликнула: «Ты куда, сынок?» Дейви хотелось, чтобы папа с топотом спустился вниз, остановил его, затащил обратно. Дейви закрыл за собой дверь, когда ничего этого не произошло, Дейви, совсем один, сделал шаг в ночь.

31

Спать все отправились рано. На улицах Феллинга никого. Лишь пара окошек светится на втором этаже. Фонари бледно-оранжевые. Едва пробиваются сквозь мрак под деревьями, которыми обсажены улицы. В «Лебеде» темнота. По невидимому окружному шоссе иногда проезжают машины. Издалека доносится пение – какие-то семейные посиделки затянулись до утра, не то свадьба, не то поминки. Я пытаюсь двигаться так, чтобы ничего не потревожить: дышу неглубоко, ноги ставлю осторожно, руками почти не размахиваю. Слышу из одного палисадника какое-то ворчание, удерживаюсь, чтобы не шарахнуться в сторону. Снова ворчание, уже ближе. Я все иду, осторожно ступая. Опять ворчание, по-прежнему непонятное, совсем близко за спиной. «Не беги», – шепчу самому себе. Ворчит снова, я поворачиваюсь и вижу его на мостовой – черный-пречерный силуэт на четырех лапах. Двигается впереди, а когда я подхожу ближе к саду, оборачивается ко мне от самых ворот. Стоит там: глаза сверкают, зубы поблескивают, из открытой пасти капает слюна.

– Тише, тише, – говорю. – Тише.

Он – ни с места. Я раскрываю пустые руки, показываю:

– Гляди! Ничего у меня нет. Ничего я тебе не сделаю.

А он ворчит, ближе подходит.

– Не надо, пожалуйста, – шепчу. – Тише, тише.

Он все ближе. Все ворчит.

Я присаживаюсь на корточки, провожу рукой по земле. Нашариваю шершавый камень – обломок Брэддокова дома. Ухватываю, выдергиваю из земли. Поднимаю – а он подходит еще ближе – и с силой опускаю ему на голову. Бью снова, снова. Он верещит, взвизгивает, отшатывается. Поворачивает голову, оглядывается на меня, я поднимаю камень повыше, он убегает.

Я отшвыриваю камень и чуть ли не бегом – в ворота.

32

– Стой! – говорит Стивен.

Он в пещере, вокруг – горящие свечи. Рука воздета.

– Все нужно делать как следует, – говорит. – Нужно превратить это место в святилище.

Я замираю у входа.

– Перекрестись, – велит Стивен. – И попроси об отпущении грехов.

Я так и делаю – и тут же вздрагиваю, отшатываюсь. На земле лежит тело. Потом я понимаю: это не тело. Это ком глины, по форме напоминающий человека: туловище, ноги, руки, нелепая голова. Хочется убежать. Стивен хохочет:

– Это он и есть. Вернее, наполовину. Поздоровайся. И аккуратнее, не наступи.

Я перешагиваю через это, не решаясь смотреть вниз.

– Из дома нормально выбрался? – спрашивает Стивен.

– Угу. Там снаружи то ли собака, то ли еще что.

– Тут вечно собаки рыщут. Тело и кровь принес?

– Угу.

Передаю ему медальон. Он раскрыл, посмотрел, что внутри, вздохнул удовлетворенно.

– Целиком было никак, – говорю.

– Это неважно. И в малейшей частице та же сила. – Он положил медальон на каменный выступ. – Ты молодец. И тебя ждет награда. Надевай.

Передает мне белый саван. На нем нарисованы луна, солнце, звезды и крест. У него второй такой же, для себя.

– Вот так надевай, – говорит. – Я их смастерил из Дуркиной простыни.

Натягивает через голову. Тряпка свисает почти до колен.

– Давай, Дейви, – говорит Стивен. – Чтобы все получилось как следует, нужно все делать как следует.

Напяливаю балахон.

– Прямо, на хрен, два священника, – говорю.

– Угу, только древних священника.

– Как это – древних?.

– А так оно все начиналось, Дейви. Все, что теперь есть, – все эти церкви-балаганы и никому не нужные отцы О’Хреномахони. Не было тогда никаких Беннет-колледжей. Не было церквей Святого Патрика. Не было слезливых, сопливых месс, расфуфыренных прихожан, бормочущих глупые молитвы. В самом начале священники обретали свою силу в пустыне. Они были такие же, как мы, они обладали силой, они творили чудеса в пещерах, они были полудикарями и были по-настоящему близки к Богу. Ты сегодня станешь древним священником, Дейви. Сегодня и ты будешь творить волшебство. – Поднял глаза к небу, руки раскинул и говорит: – Ниспошли нам нынче всю силу мироздания. На колени, Дейви!

Потянул меня, чтобы я склонился с ним рядом. Взял мою руку, положил на тело полувылепленного истукана.

– Вот наше создание, Дейви, – говорит. – Сегодня мы сотворим его, вдохнем в него жизнь и отпустим его в мир.

Наклонился и заговорил у истукана над головой:

– Это Дейви. Он будет твоим повелителем, как и я.

Ухмыльнулся мне:

– Давай, Дейви. Тащи еще глины.

Мы накопали у пруда еще глины. Встали на колени и придали липкому, вязкому кому очертания человека. Увлеклись, иногда я даже забывал, кто я и где нахожусь, забывал, какой дурью все это предстало бы любому жителю Феллинга, забреди он случайно к каменоломне. Лепим и все говорим друг другу: «Сделаем его красивым». Добавляем и добавляем еще глины. «Сделаем его сильным», – приговариваем. Водим мокрыми пальцами по поверхности: «Сделаем его кожу гладкой, как живая». То и дело отрываемся от работы. Исправляем огрехи, добавляем детали, улыбаемся и вздыхаем, видя, как прекрасна наша работа. Прежде чем загладить ему грудь, Стивен засунул туда засохший плод шиповника вместо сердца. Мы заделали грудь и пальцами прочертили ребра. В голову сунули каштан – вместо мозга. Вылепили лицо. Вместо глаз – семечки платана, вместо ушей – крылатки от вяза, вместо ноздрей – сухие ягоды боярышника; волосы из сучков и сухих травяных стеблей.

– Засадим его, как сад, – говорит Стивен. – Наполним его источниками жизни. А это… – он приподнял медальон, – даст ему душу.

Стивен медлил. Сидим смотрим на истукана, тот чуть поблескивает в свете свечей.

– Где живет душа? – спрашивает Стивен.

– Когда я был маленьким, думал, что в сердце, – говорю.

– А некоторые считают, что в мозгу.

– Может, везде.

– Может, оно и неважно. Засунем куда-нибудь, а она сама распространится повсюду.

Я вдавил пальцы истукану в живот, образовалось углубление.

– Давай сюда, – говорю. – Поближе к его сердцевине.

Стивен засунул глубоко-глубоко и заровнял истукана обратно.

Мы встали на колени и смотрим, ошеломленные тем, что сотворили. Истукан такой красивый, гладкий, сильный. Я чувствовал, как твердеет, подсыхая, глина на руках.

– И что теперь? – спрашиваю.

– Будем смотреть. И молиться. – Провел рукой у меня перед глазами. – И будем верить, Дейви. Верить в нашу способность сотворить человека. – Снова провел рукой перед глазами. – Ты сегодня увидишь поразительные вещи.

И поднялась луна, перелезла через кромку каменоломни, пропихнула свой луч в пещеру, осветила нас и все еще неживого истукана на полу.

– Шевельнись, мое творение, – говорит Стивен.

И я повторяю с ним в лад:

– Шевельнись, мое творение. Шевельнись, оживи.

33

Время идет, а мы все молимся, все просим и – ничего. Луна лезет все выше и вот зависла вмертвую, и отражение ее ярко светится в самом центре мертвой поверхности глинистого пруда. По поверхности проскальзывают летучие мыши, совы, мелкие блеклые мотыльки. А истукан лежит неподвижно, и блеск на нем истаивает, ибо он сохнет, а я часто прикасаюсь к нему и прекрасно знаю, каким он станет изумительным созданием, если оживет, и все молюсь, чтобы он ожил. А время идет, и шепот наш меняется, истаивает, превращается в какое-то странное пение, которое исходит из нас, но нам не принадлежит, а принадлежит ночи, воздуху, лунному свету, и слова в этом пении уже не слова, а звуки, которые мы вытягиваем откуда-то из самых глубин себя – будто зовы зверей, замысловатая трель ночной птицы. И сами мы уже себе не принадлежим, будто сделались тоньше, обезумели, почти утратили связь со своим телом, связь со своим именем. Я часто поглядываю на Стивена поверх истукана, и мне все кажется, что Стивен сейчас исчезнет, обратится в тень или в бесплотного духа. А он мерцает, покачивается и действительно то появляется, то исчезает; словом, мы нет-нет да и посматриваем друг на друга, будто чтобы удержать друг друга здесь, в каменоломне, здесь, в этом мире. А на земле между нами не происходит ничего, истукан все лежит мертвым грузом.

– В Беннете, – говорит Стивен, и голос у него слабый, зыбкий, далекий, – у нас была своя компания, маленькая тайная компания. Мы встречались по ночам, как вот с тобой сейчас. Однажды ночью один парень, Джозеф Уилсон, исчез. Был с нами в шкафу, в темноте, а потом раз – и нет.

Я еле смог выдавить:

– Исчез?

– На полночи и на полдня. Мы уж думали, насовсем. Решили, что и тело его, и душу унесли в свой мир духи. Священники утром сочли, что он ночью сбежал, пока все крепко спали. Но на следующий день он объявился – бредет через березовую рощицу на территории колледжа. Одежда разодрана, глаза выпучены. Ничего не помнит. Много дней очухивался, но и потом не смог объяснить, что с ним произошло, куда его унесло.

– За это тебя и выгнали?

– Нет, тогда как раз выгнали его, сказали, он оказывал на нас дурное влияние. Потом еще один парень, Дэнни Киган. Он вытащил из ночи одну штуковину.

Я только глаза вытаращил, молчу.

– Такую маленькую рогатую культяпку. Мы опять ночью собрались, молились и фокусничали, и тут Дэнни видит – эта штука бегает у него под ногами. Попробовали поймать, но она увернулась, потом видим в коридоре: машет крыльями, пытается улететь. Дэнни говорит, что молился: «Господи, подай мне знак».

– Вы таким в Беннете и занимались?

– Сейчас кажется, это было ужасно давно. Мы были совсем мелкие, нас забрали из дома. Да, мы чем только не занимались, пока нас не застукали.

– А как?

– Заслали к нам гадюку. Логана. Гладкий такой, сладенький. Постарше нас был, почти уже готовый священник. Теперь работает в каком-то приходе в Джарроу. Обвел нас вокруг пальца. Сказал, что выдаст нам всякие тайны – тайны, которые от нас скрывают, пока мы не подрастем. Тайны жизни и смерти, и нового пришествия Христа, и что знали святые, и что папа скрывает от всего мира. Мы разрешили ему прийти к нам ночью и делали при нем всякое: левитация, столоверчение, трансы, гипноз, – и рассказали ему про Джозефа и Дэнни и еще про одного парня, Пламмера, который умел на полчаса задерживать дыхание и разговаривал с призраками. Могли бы и догадаться. Он оказался шпионом. Все донес святым отцам. Они решили, что это я склоняю остальных на стезю греха. И меня отправили домой.

Подался вперед, пальцы скользят по дивному телу.

– Они сказали, что я сосуд зла, Дейви. И пособник дьявола.

Глаза блестят в свете свечей.

– А по-твоему, я – сосуд зла?

Я качаю головой. Молюсь. Прикасаюсь к истукану. Смотрю на луну. Он как лежал, так и лежит.

– Оживи, – шепчу. – Шевельнись, оживи.

И голоса наши взмыли вновь, и вновь полилась эта странная бессловесная песнь, а тело между нами лежит мертвым грузом.

34

Тогда мы присыпали истукана пеплом: Стивен сказал, может, он восстанет, как новая жизнь из старой, и мы сбрызнули его водой из глинистого пруда, потому что думали – вдруг он прорастет, как зерно, и я нагнулся над ним низко-низко и выдохнул ему в ноздри, как сделал Господь Бог, когда создал человека из праха земного, и мы опять зашептали как очумелые, а потом встали, начали раскачиваться, потом заплясали и все просим его, молим его, и я уже подумал, что ничего этой ночью не случится, ничего никогда не случится, а тут Стивен вдруг заговорил про ту ночь, когда его отправили обратно домой.

– Меня в машине увезли. Я не успел ни подумать, ни помолиться, ни исповедаться, ни попрощаться. Представляешь? Сегодня ты здесь, а завтра тебя выставили. Все позади: тяжелые двери, все мальчишки и священники, все молитвы и сортирные запахи, весь хлеб с вареньем и все деревья, и едем мы мимо пруда, через древние ворота и обратно к Уитли-Бею. Священника со мной послали – востроносый такой, шлепогубый, старый, несчастный. Ни разу на меня не взглянул, всю дорогу до Уитли-Бея шептал молитвы. А мама с папой вообще не знали, что я возвращаюсь. Мама варила бекон на кухне, папа сажал капусту в саду. Я вышел из машины вместе со священником, в руке – мой дряхлый чемодан. Он подал им письмо, где были перечислены мои грехи. «В дом ваш вернулся дьявол, – говорит. – Остерегайтесь». И уехал.

Тут Стивен указал на истукана и говорит громче:

– Шевельнись! Оживи!

И голос отразился от стен пещеры, полетел в каменоломню, в ночь, а истукану – хоть бы что.

– А твои родители, – говорю, – они как?..

– Уревелись оба. В три ручья. Говорили – мы же пытались жить по-божески. Пытались по-божески тебя воспитывать. А я говорю: может, то, что вы все пытались по-божески, и было от лукавого. Может, нужно было дурковать напропалую, как все Роузы, может, нам прямо сейчас лучше дерануть в лес и поселиться в шалаше, как Роки, и стать дикими и волосатыми, нагонять страх и жить в страхе. Папа как тряхнет меня: «Да что ты такое несешь!» А я в ответ: «Что думаю, то и несу», и они опять в три ручья, а мама схватила меня и велит сознаться во всем, что я натворил.

– И ты сознался?

– Кое-что я ей сказал, да. Сказал, что большая часть того, что в этом письме, – вранье. Кое-что сказал ей по правде, а кое в чем тоже солгал. Под конец я и сам уже стал забывать, что там правда, а что – нет. Скоро эти дни и ночи в Беннете мне уже вспоминались словно какой-то сон, в котором не разберешь, что хорошо, а что плохо. Но все вроде утряслось. Мы остались в своем домике в Уитли-Бее и ни в какой лес не деранули. Я пошел в школу и стал совершенно таким же, как все, кто возвращается из всяких там Беннетов, – малость рассеянный, малость нервный. Родители продолжали работать. Мама – официанткой в чайной у Тилли, на побережье. Папа – уборщиком цехов на фабрике в Блите, где делают шины. Все вроде вошло в нормальную колею, живем нормальной жизнью, как нормальные люди. Но внутри что-то все время булькает. Мама начала прихлебывать шерри из бутылок, колотить тарелки и чашки о кухонный пол. Обрила голову и поговаривала о том, чтобы вскрыть себе вены. Я писал заклинания на стенах спальни и призывал ночных духов. Из школы меня исключили – я наложил на директора проклятие и сказал, что Бог умер в тысяча девятьсот сорок пятом году. Папа не мог всего этого вынести. Говорит – надо уехать в Австралию и начать все заново, и вот однажды вечером, когда мы ели мясной пудинг и смотрели «Взгляд на север», у него случился инсульт и он умер.

Замолчал, смотрит на меня в неровном свете, будто проверяет, слушаю я или нет, слежу ли за ходом повествования.

– И ты там был? – спрашиваю.

– Сидел прямо напротив него, Дейви. Вот прямо как сейчас – напротив тебя. Мне показалось, что он подавился пудингом, но нет. Он упал со стула и умер.

Мы помолчали. Сидим на полу пещеры рядом с истуканом.

– Сочувствую, – шепчу.

– Да ладно.

Но, подняв глаза, я увидел: у Стивена Роуза текут слезы.

35

– Ты когда-нибудь видел, как человек умирает? – спросил Стивен.

Качаю головой.

– Я до того вечера тоже, – говорит. – У него внутри будто началась буря, потом ужас в глазах, потом хватает воздух, потом падает, потом – все. Когда мы с мамой над ним склонились, буря уже стихла. Дыхания нет, пульса нет, сердце не бьется, ничего. Лежит мертвый, как вот эта наша с тобой прелесть. И уже холодеет, превращается обратно в ком глины.

Он опять заплакал, и мы долго ничего не говорили. Потом Стивен, негромко:

– Я мог бы его спасти, Дейви. Если бы мама с катушек не слетела.

– Что? – говорю.

– Она как взвоет. Выскочила из дому прямо в ночь и бегом к телефонной будке через улицу. «Нужно вызвать „скорую“!» А я ей: «Стой, я могу его вернуть», – и схватил ее за руку. Но она совсем сбрендила. Треснула меня свободной рукой и бегом на улицу. Я в окне видел ее в телефонной будке: молотит в трубку какую-то ахинею. Тогда я запер входную дверь. Лег рядом с папой. Заговорил с ним на ушко. Зову его дух: «Возвращайся к нам! Возвращайся в этот мир, папа». Взял руками его голову, стал взывать к силам луны, звезд и солнца, ко всему мирозданию. Взывал к силам самого Бога: «Верни нам папу!»

Он посмотрел на свои руки, будто видел между ними голову отца. Посмотрел на меня – глаза дикие, дурноватые.

– Правда так было, Дейви. Такая же правда, как то, что мы сейчас с тобой сидим вместе в пещере в каменоломне. Скажи, что ты мне веришь.

– А что было дальше?

– Скажи, что веришь, тогда узнаешь.

Таращусь на него. Он ждет. И я сказал правду, хотя она и была бредом:

– Да. Я тебе верю.

– Да! – Стивен шумно выдохнул. – Я держу папу, зову его обратно, и тут, Дейви, оно и начало происходить. Я почувствовал, что он возвращается к жизни. Почувствовал движение его духа. Легкое дыхание. Сердце забилось, слабо-слабо. Да, Дейви, он возвращался ко мне, и это было так изумительно… А тут дверь вышибли, санитары меня отпихнули и давай колотить папу в грудь – и он умер снова.

Он вздохнул.

– А мама руками вцепилась себе в лицо, бормочет что-то, совсем ума лишилась, и смотрит на меня так, будто умалишенный тут я.

Мы посмотрели друг на друга, в пещере мертвая тишина, никаких больше смещений, никаких мерцаний. Да, я и Стивен Роуз, безусловно, находимся в пещере в каменоломне, в заброшенном Саду Брэддока. Я сижу и смотрю, как Стивен Роуз наклоняется и шепчет на ухо лежащему на земле истукану:

– Давай. Явись в этот мир. Приди ко мне, к Стивену Роузу. Призываю тебя. Оживи, мое создание. Шевельнись.

И я увидел: истукан шевельнулся. Руки-ноги дернулись, он повернулся и посмотрел Стивену в глаза.

36

Вот вы бы как поступили? Так и стояли бы на коленях, пока ком мертвой глины оживал у вас на глазах? Стояли на коленях и смотрели, как мертвый истукан расправляет плечи и крутит головой, будто разминая шею после долгого сна? Стояли и говорили: «А классно получилось, Стивен Роуз! Ну и сила у нас с тобой, а?» Стивен замер, обуянный страшным восторгом. Одна рука указывает в небо, другая – на нашего истукана. Всхлипывает, подвывает, молится, напевает. А я? Я рванул прочь. Перескочил через них обоих. Прошлепал через пруд, проломился через каменоломню, продрался через боярышник, пробежал через сломанные ворота и оказался на Уотермил-лейн, под луной, в окружении серебристых коньков крыш, угольно-черных окон, мертвенно молчащих палисадников – а надо всем этим царило глубокое, темное молчание Феллинга. Я думал, что сейчас на меня обрушится удар и я умру. Думал, что земля разверзнется, оттуда высунутся костлявые когтистые клешни и утянут меня в ад. Но – ничего. Я оторвал подол, утерся им. Швырнул лоскут в ворота, обратно в сад, и побежал – один, звук шагов отскакивает от слежавшейся земли, отлетает эхом от спящих домов. Я пробрался в дом, обратно в кровать.

Сказал себе сказать себе, что все это – видение, сон. Сказал себе сказать себе, что на самом деле ничего этого не было, что я просто лежал в кровати и воображал себе мальчика по имени Дейви, который проделывал какие-то воображаемые штуки с воображаемым истуканом в воображаемой ночи. Я сказал себе: не ори, кончай скулить, кончай трястись. Сказал себе, что настанет утро и все опять будет хорошо. И вот утро настало, и мама кричит мне снизу – пора в церковь, пора одеваться к службе. Я умылся, оделся, спустился вниз, стою дурак дураком, совсем бледный, а они спрашивают, здоров ли я.

– Да! – огрызаюсь. – Здоров.

Они глаза закатили, головой затрясли, отвернулись и заговорили про какого-то пса.

– Пес? – спрашиваю.

– Да, – отвечает папа. – Бедный песик мисс О’Мэлли.

– Борис, – говорит мама. – Ее любимый лабрадор.

– Какой-то паскудник убил его ночью, – говорит папа.

– Бедный Борис, – говорит мама. – И бедная мисс О’Мэлли.

– Кто бы мог подумать? – говорит папа.

– У нас, в Феллинге, – говорит мама. – Кто бы мог подумать?

Я вышел из дому, иду к церкви. Утро так и сияет. Ни ветерка. Свет яркий, страшноватый, проникает повсюду. На улицах люди суетятся, приветливость и доброта из них так и прут. «Доброе утро, Дейви!» – окликают вслед. «Здорово, сынок!» – и ласковую руку на плечо.

Мы с Джорди друг на друга не смотрим, не разговариваем, напяливаем подрясники и стихари.

– Вы там в порядке, ребята? – спрашивает отец О’Махони.

– Да, святой отец, – отвечает Джорди.

– Вот и отлично, – говорит священник, отворачивается от нас, опускает голову, бормочет молитву.

Пока идет месса, мне все кажется, что я сейчас покачнусь, упаду, потеряю сознание. Во время причастия я опускаю голову и не беру облатку. «Дейви?» – шепчет отец О’Махони, а я крепко зажмуриваю глаза, и головы не поднимаю, и облатку не беру. Подношу серебряное блюдо к лицам друзей, родни, соседей, которых так хорошо знаю, и смотрю в эти лица, доверчиво поднятые нам навстречу, и рука дрожит.

После мессы я пытаюсь сбежать, но отец О’Махони перекрывает мне выход.

– Так, Дейви, – говорит он, и голос добрый, ласковый.

– Да, святой отец, – шепчу.

– С тобой все в порядке, Дейви?

– Да, святой отец.

– Жизни радуешься?

– Не знаю, святой отец.

Он кладет руку мне на макушку.

– Жизнь-то прекрасна, – говорит.

– Да, святой отец.

– Вот только никто не обещал, что она будет легкой.

– Да, святой отец.

– Вот и отлично. – Святой отец вздохнул, уставился в потолок, размышляет. – Кажется, ты не был вчера на исповеди, Дейви?

– Нет, святой отец.

– Так приходи в ближайшее время.

– Да, святой отец.

– «Да, святой отец». Вот и отлично. А теперь беги догоняй приятеля.

Я вышел из диаконника, прошел через церковь, потом в дверь. Во дворе куча народу – разговаривают, смеются. Я попытался просочиться так, чтобы меня не видели. Слышу – Фрэнсис и Мария смеются. Слышу, мама меня окликает. Делаю вид, что не заметил. А тут вдруг совсем рядом кто-то как втянет воздух, и голоса – тихие, торопливые.

– Мертвый? – шепотом. – Мертвый?

И мама рядом оказалась.

– Что такое? – спросил я ее.

– Беда случилась. Нашли мальчика, мертвого.

Я закрыл глаза – не дышу, молчу.

– А зовут его, – говорит мама, – Чарли Черрис.