Текст книги "Глина"

Автор книги: Дэвид Алмонд

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 11 страниц)

24

Дома мама дотронулась до ссадины у меня на щеке:

– Это что еще?

Я голову опустил, смотрю в пол.

– Дрался опять! – говорит мама.

Я попытался помотать головой.

– Дрался опять! – повторила мама и поймала-таки мой взгляд. – Не доведет оно до добра.

Взяла меня за плечи и встряхнула.

– Прекращай это, понял? – Она пожевала губы, вгляделась мне в глаза. – Да что такое? Ты как во сне. Перепугался, что ли?

– Нет, не перепугался.

– Перепугался, вижу. И говорил на улице вслух – а рядом никого…

– Был он рядом.

– Не было, я не слепая.

– Убежал, наверное. А ты не заметила.

– А ударил тебя кто? Сильно? – А сама чуть не плачет.

– Да никто, – говорю. – Ерунда это все, мам.

Попытался вырваться, а она не пускает:

– Ерунда?

– Ерунда.

Дала мне чаю и аспирин. Открыла бутылку с водой из Лурда, покропила мне на голову.

– Завтра к врачу пойдем.

– Нет!

– Голова не кружится? Не тошнит?

– Нет!!!

Она все смотрит на меня.

– Нужно это прекратить, – говорит.

– Само прекратится.

– Когда?

– Уже прекратилось.

– Ты правду говоришь? Правду?!

– Да!

Мама отвернулась. Я сижу пью чай. Вскоре папа вернулся. Она ему все рассказала.

– С кем дрался? – спрашивает папа. Хотя и знает, что не скажу. – В любом случае, – говорит, – чтобы больше этого не было. – Обхватил меня за плечи, развернул к себе. – Завязывай с этим. Такие штуки чем дальше, тем хуже, потом уже и не соскочишь. Все войны так, на хрен, и начинаются…

– Я знаю, пап.

– Пообещай, что завяжешь.

Молчу.

– Пообещай, Дейви.

– Обещаю.

Родители сидят весь вечер и таращатся на меня. Мама то и дело:

– Голова не кружится? Не тошнит?

– Нет. – Раз за разом. – Нет.

«Завяжу с этим», – солгал я.

«Обещаю», – солгал я.

25

В воскресенье, во время мессы, я украл плоть и кровь Христову. Стою в алтаре на коленях прямо за священником. У него в руках – круглый хлеб для причастия. Святой отец бормочет магические слова:

– Сие есть тело Мое. – Поднял потир с вином, бормочет: – Сие есть кровь Моя.

Прихожане склонили голову, закрыли глаза, бьют себя в грудь.

Хлеб по-прежнему выглядел хлебом. Вино выглядело вином. Но все же чудо уже случилось. Они претворились телом и кровью Христовыми. Сам Христос стоял с нами в алтаре.

Священник вкусил тела и выпил крови.

Мы с Джорди открыли рот и высунули язык, чтобы причаститься тоже.

Тут и все присутствующие встали и потянулись к алтарной преграде. Были там и Мария, и Фрэнсис, и мои родители, и Дурковатая Мэри, и еще куча наших друзей, родни и соседей. Все встали в очередь в проходе. Преклонили колени у алтарной преграды. Опустили глаза, молятся, ждут. Я взял свой серебряный подносик и пошел к ним вслед за отцом О’Махони. У них глаза закрыты, язык высунут. Священник кладет каждому облатку на язык.

– Тело Христово, – бормочет. – Аминь.

Я подставляю подносик под каждое лицо, ловлю крошки. Они осыпаются, точно пылинки. Падают, танцуют в столбах света, льющегося в высокие узкие церковные окна. Лежат на блестящем серебряном подносе. Крошечный кусочек упал и тогда, когда отец О’Махони дал причаститься Дурковатой Мэри. Еще один проскользнул между губ у Норин Крэгс. Движемся от одного поднятого вверх лица к другому. Гудят голоса, сияют лица, падают крошки и частички. И вот все закончилось, и последние из причастившихся вернулись на свои места.

Вслед за священником я поднялся по алтарным ступеням. Наклонил поднос, выхватил щепоть кусочков и крошек. Прижал к обрывку липкой ленты, который заранее закрепил в кармане подрясника. Быстренько сгреб еще щепотку. В алтаре передал поднос священнику. Он тоже провел по нему пальцем, слизнул частички тела Христова. Потом еще и еще, дочиста. Допил остатки вина. Протер потир изнутри чистым льняным лоскутом, поставил на алтарь.

Произнес заключительные молитвы. Сказал прихожанам: «Идите с миром», – и месса завершилась. «Слава Богу», – сказали они все.

26

Лоскуток, покрытый винными пятнами, я умыкнул в ризнице, пока отец О’Махони снимал облачение. Подменил его чистым лоскутком из комода. Отец О’Махони бросил его в корзиночку, которую монахини должны были потом забрать в стирку. Лоскуток и липкую ленту я запихал в карман джинсов. Джорди увидел. Уставился. Я на него зыркнул.

Отец О’Махони потянулся, вздохнул.

– Какое дивное утро, мальчики! Видели столпы света, вливавшиеся в церковные окна?

– Да, святой отец, – отвечаем.

Он будто взял в руку клюшку для гольфа. Сделал вид, что ударяет по мячу.

– Ах, оказаться бы в такой день в Керри!

Посмотрел куда-то вдаль, обозначил руками бескрайний воображаемый простор.

– Горы, пляжи, океан, острова Дингл и Бласкет, скалы Скеллига, крики куликов, рокот прибоя… Вы должны это когда-нибудь увидеть, мальчики! Ирландия! Мяч там летит прямее – это уж как пить дать, и трава на поле там по-настоящему зеленая, и мяч падает прямо в лунку, с симпатичным таким «шлеп!». Воистину, то страна Господня.

Улыбка у него от уха до уха.

– Ну да ладно. Наше небольшое поле в «Ветреном уголке» ничем, почитай, не хуже. – Он потер руки в предвкушении. – Итак. Какие вы на сегодня замыслили проказы, юноши?

Джорди плечами пожал. Я молчу. Отец О’Махони снова осклабился.

– Слишком взрослые стали, уж и не поделитесь? – И подмигнул нам. – Особенно если тут барышни замешаны. – Он положил нам руки на плечи: – Славная вы команда. И всегда были. Ну, ступайте. Вперед, к приключениям. А я – за своими клюшками.

Мы уже в дверях, а он нам вслед:

– Знаете, мальчики, а мне часто кажется, что мы тут живем у самой границы рая! Ну, удачи вам нынче!

Вышли из церкви, Джорди и спрашивает:

– Ты чего там с лоскутом мухлевал?

– Ничего.

Я попытался от него отодвинуться, а он не отстает:

– Да что с тобой такое?

– Ничего, – говорю.

– А чего все шарахаешься?

– Не шарахаюсь.

– Шарахаешься, чтоб тебя. Опять чего с этой девчонкой?

– Совсем тупой, что ли?

– Это ты кого тупым назвал?

– Никого. Тебя.

– Вот то-то.

– В каком смысле «вот то-то»? Хочешь сказать, ты и правда тупой?

– Похоже, тупой, если с тобой связался.

– Ну и отвали.

– Отвалю. А ты сам отвали.

– Отвалю.

Ну мы и отвалили. Я побежал по Хай-стрит, через площадь. Остановился. Уставился на себя в окне «Синего колокольчика». Вот он я, обычный пацан. Вот мой дом, обычный городок. Я стащил тело и кровь Христову и обратно их не отдам. Пойду все дальше во тьму, вслед за Стивеном Роузом. Если получится, сотворю монстра. Я подошел к стеклу поближе, вгляделся в свое отражение. Все как всегда: обычный пацан, совершенно обычный.

– Вот так, что ли, на человека безумие и находит? – шепчу. – Так бывает, когда на тебе заклятие?

Сорвался с места и снова бегом.

27

Липкую ленту я осмотрел у себя в спальне. Крошки и частицы тела Христова так к ней и пристали. Я сложил ее, засунул в медальон. Вырезал кусочки с винными пятнами из алтарного лоскутка. Тоже положил в медальон. Посмотрел, что получилось. Какие-то ошметки. Почти ничего. Разве может в таком быть сила? Пялюсь на них, все жду, вдруг они совершат что чудесное.

– Сделайте что-нибудь, – шепчу.

Ничего они не сделали. Сердце у меня упало.

– Что ты фигней тут маешься? – сказал я себе. И закрыл медальон на защелку.

Солнце в спальню так и пышет. Небо – без облачка, в нем вообще ничего, кроме нескольких пичуг поблизости и перепелятника – он кружит над Садом Брэддока. Внизу готов обед: вкусно пахнет говядиной, овощами, горячим пудингом. Радио орет какие-то шутки. Папа ржет как ненормальный. Мама подпевает дурацким песенкам, которые орут по радио. Кричит, что через пять минут обед будет на столе. А я сижу на кровати. Прочитал несколько молитв. Помолился о прощении. Засунул медальон под кровать. Еще раз помолился. Знаю: за то, что я сделал, прощения нет.

– Дейви! – кричит мама во весь голос. – ДЕЙВИ!

Спускаюсь.

Еда пересушенная, безвкусная.

Мама все спрашивает, здоров ли я.

– Угу, – отвечаю.

Она мне руку на лоб.

– Да здоров я! – рычу.

Она вздрогнула.

У папы глаза сузились, палец на меня наставил.

– Так, хватит, парень, – говорит.

Покачал головой. Едим молча. Я едва протолкнул кусок сдобного пудинга в горло.

– Мальчишки, – бормочет папа.

Потом мы включили телевизор, а там показывали древний черно-белый фильм про Франкенштейна. Смотрим, как по экрану лазает этот монстр. Мама смеется – какой же он неуклюжий.

– Помнишь, как мы его в первый раз смотрели? – говорит папе. – В «Короне» кто завизжит, кто в обморок хлопнется, кто в дверь выбегает. И чего, прости господи, мы так боялись?

Папа немного побродил по комнате – руки вытянуты, ноги не сгибаются, ухает, подвывает, делает вид, что сейчас на нас набросится.

Потом мимо дома прошли Мария и Фрэнсис. Фрэнсис так и вылупилась в окно.

– Ага! – крикнула мама.

– Я так понимаю, ты пошел? – спросил папа.

– Не-а, – говорю.

Мария рукой помахала. Я будто не вижу, уткнулся в телевизор. Уголком глаза вижу, что она взяла Фрэнсис под руку и повела прочь.

– Ты уверен? – не отстает мама.

Монстр как рыкнет.

– Да! – ору. – Да, да!

– Дейви! – Это папа. – Так, хватит.

– Ну а как ты мне помешаешь? – ору. – Как, черт возьми? Как?

Он бросил прикидываться, глаза злые:

– А ну, марш в свою комнату.

Я бегом наверх – к телу, к крови, к страху. Весь день там просидел. Стал разбирать свой шкаф. Перерыл все игры и игрушки, докопался до самых старых вещей: погремушек, кубиков, цветных карандашей, детских книжек, нашел давнюю коробку пластилина. Все плитки выцвели до землисто-серого. Поначалу пластилин был твердокаменным, но в конце концов мне удалось его размять. Вспомнил, как лепил из него зверюшек, рыбок, птичек, фигурки любимых своих мамочки и папочки. А теперь слепил свирепого зверя и шептал над ним снова и снова, снова и снова: «Шевельнись и оживи. Шевельнись и оживи!» Потом сделал фигурку – себя, вышла страшная дрянь, и я превратил ее в четырехногое непонятно что с тяжелой башкой, свисающей до самого пола. «Шевельнись и оживи! – сказал я ему. – Шевельнись и оживи!» Наступили сумерки, и мне показалось, что воздух снаружи наполнен ангелами – они вьются над фонарями и смотрят на меня с неодобрением, разочарованием.

Стук в дверь, внутрь проскользнула мама. В руке кусочек шоколадки.

Улыбнулась:

– Пластилин! Помнишь, как он тебе когда-то нравился?

– Нет, – говорю. – Ну, вернее, не очень.

Она понюхала кусочек:

– Прямо назад в прошлое. Помнишь, у нас по всему дому стояли всякие зверюшки?

– Не знаю.

– Значит, забыл. Может, вниз пойдешь?

– Не знаю.

Она обняла меня.

– Прости, мам, – говорю.

– С девочкой чего не так?

– Нет. Не знаю, мам.

– Или, может, с Джорди?

– С Джорди!

Рассмеялась тихонько и дала мне еще шоколада:

– Как бы то ни было, не очень-то приятно, когда любимый человечек вот так на тебя набрасывается.

– Знаю. Я…

Мама положила палец мне на губы:

– Да ладно. Перед папой тоже извинись – и все, забыли.

Я пошел с ней вниз и извинился перед папой, и он тоже сказал – все, забыли, но ничего на этом не кончилось. Ночь я провел без сна, лепил всяких существ, выдыхал на них молитвы, заклятия и приказы, а луна светила на меня сверху. Открыть медальон, воспользоваться силой тела и плоти я не решался. Никто так и не шевельнулся до четырех утра. «Шевельнись, пожалуйста», – прошептал я, и кусочек пластилина вроде бы действительно шевельнулся, вроде бы дернулся у меня на ладони, но я к тому времени отчаянно боролся со сном, и, может, мне это просто приснилось, а может, я получил еще один знак, что схожу с ума.

28

– Она тебя бросит, – говорит Фрэнсис.

Мы с ней столкнулись в коридоре, когда шли на урок к Трёпу. Пятница, урок этот был последним.

– Кто?

– Мэрилин Монро. Сам сообрази. Ты нас не видел, что ли?

Я пожал плечами.

– Видел, но сделал вид, что ослеп и оглох, скотина, – говорит Фрэнсис. – Зачем ей сдался парень, который не обращает на нее внимания, а потом весь день ходит как лунатик?

– Не знаю.

– Не знаю! Вот, этим все сказано. – И как ткнет меня в ребра. – Слушай, что с тобой такое? Ты что, не видишь, какая она прелесть? Что там у тебя в дурной башке?

Я хотел сказать «не знаю», но не стал.

Фрэнсис щелкнула пальцами у меня под носом:

– Ку-ку! Ку-ку! Есть кто дома?

Я пожал плечами.

Она головой тряхнула:

– Все, достукался. Я ей так и скажу: бросай его.

– Ну и пусть бросает!

– И бросит. Тратить время на такого тюфяка!

И чуть не бегом дальше. Мария уже сидела в классе. Когда я вошел, Фрэнсис что-то шипела ей в ухо и размахивала руками. Обе захихикали. Посмотрели на меня, потом отвернулись, скорчили рожи, фыркнули. Я сел рядом с Джорди. Он отодвинулся вместе со стулом.

– Рассаживайтесь! – говорит Трёп.

Он посмотрел в какие-то записи:

– Так, на чем я остановился?

– На своей жопе, – бурчит Джорди.

– Ага! – говорит Трёп. – Глина!

Вытянул руку, а в ней глиняная кругляшка.

– Простейшая вещь на свете, – сказал Трёп. – Шматок грязи. Мягкая, мерзкая, липкая, вязкая, текучая, бесформенная. А может, нас к ней так тянет потому, что она напоминает нам нас самих – нашу человеческую мерзостность и бесформенность?

Помолчал. Обвел класс взглядом.

– Мерзостность, – говорит. – Что, правда? Можем ли мы употребить это слово применительно к самим себе?

Все молчат.

Фрэнсис посмотрела на меня. Кивнула.

– Ты хочешь сказать – да?

– Да, сэр, – говорит Фрэнсис.

– При этом есть люди, – продолжает Трёп, – которые утверждают, что мы полная противоположность грязи, что мы возвышенны и одухотворенны. Правда ли это? Кто так думает? Кто думает… – И дальше совсем тихо: – Что мы – ангелы?

Джорди поднял руку:

– Я, сэр.

– Спасибо, Джорди, – говорит Трёп. – Я и сам часто такое про тебя думал. Но… – Тут он распахнул глаза и поднял палец, как делал всегда, когда ему казалось, что он изрекает что-то страшно умное. – А может, верно то, что истина где-то посередине? Может, верно то, что мы и то и другое? Мы мерзостны, но мы и одухотворенны? Кто с этим согласен?

– Я, сэр, – пробормотало несколько голосов.

– Великолепно! Что ж, двинемся дальше. Может, нам так нравится лепить из глины потому, что при этом видно, как акт творения может…

– Завелся, чтоб его, – бормочет Джорди. – Сколько можно?

Трёп все тараторит. Расхаживает перед нами, закрыв глаза, постукивает себя пальцами по вискам, таращится на небо за окном.

Джорди на меня смотрит. Потом взял и нацарапал что-то на листочке:

«Череп это про что? Хрень с поцелуем».

– Чего? – спросил я шепотом.

Он опять пишет:

«Поцелуй. Обжиманки».

Смотрит на меня. На лице ухмылка. Я щелкнул языком, скорчил рожу. Он закатил глаза и губы в трубочку, будто для поцелуя. Я начал было сочинять записку в ответ, но не знал, что написать.

Наконец получилось:

«Отвали».

Он сделал вид, что страшно удивился.

– Джорди, у тебя все в порядке? – оборвал себя Трёп.

– Да, сэр.

– Вот и прекрасно. А то мне на миг привиделось, что мои слова вызвали у тебя какой-то отклик.

– Нет, что вы, сэр.

– Вот и прекрасно.

Трёп вскинул руку и перехватил в воздухе брошенную кем-то мармеладку. Сунул ее в рот.

– Иногда, – говорит, – я задаюсь вопросом: «Зачем я им все это рассказываю? Зачем мне это надо?»

– Потому что ты козел, – бормочет Джорди.

– Но я не позволяю себе пасть духом. Я говорю себе: «Но ведь есть же и те, кто тебя слушает, Питер Патрик Паркер, они всегда были и всегда будут. А потому!..» Кстати, чьи мармеладки?

– Мои, сэр, – сказал Джимми Кей.

– Тогда можно мне еще одну, Джеймс, дабы подкормить поток моих слов? Красную, если есть.

Джимми бросил ему мармеладку, Трёп поймал, пожевал, поехал дальше.

– А может ли быть, – говорит, – что в этом комке глины мы видим тело без души и это вдохновляет нас на…

– Козел, – повторил Джорди.

«Поцелуй, – написал. – Дейви и Стивен Роуз…»

Я прочитал. Выкатил ему губу. Он нацарапал еще одну записочку, свернул, бросил Фрэнсис и Марии. Развернула Фрэнсис. Прижала руку к губам. Хрюкнула. Хихикнула.

– И-и-и-и! – сказала и передала записку Марии.

Мария наморщила лоб. Посмотрела на меня. В глазах – ничего, но тут Фрэнсис толкнула ее локтем, что-то еще прошептала в ухо, и Мария тоже захихикала.

Трёп все разливается.

– И-и-и-и! – сказала Фрэнсис.

– Да, мисс Мэлоун? – говорит Трёп.

– Э… сэр, – говорит Фрэнсис, – это очень… ну…

– Непостижимо? – подсказывает Трёп.

– Да, сэр, – говорит Фрэнсис.

– И даже страшно?

– Да, сэр.

– Согласен. Сама мысль, что нам, возможно, суждено возвратиться в землю. Мысль, что мы можем стать твердыми, тяжелыми, однородными, игрушками в руках нашего творца…

– Просто кошмар какой-то, сэр, – сказала Фрэнсис.

– Вот именно, – подтвердил Трёп.

– Ужас, – сказала Фрэнсис. И хихикнула. – Безобразие, стыд, позор, – сказала Фрэнсис. – И Мария тоже так думает.

– Правда? – спросил Трёп.

Фрэнсис ее в бок толкнула.

– Да, безусловно, сэр, – сказала Мария.

Трёп так и засиял.

– Это всего лишь концепция, – сказал он. – Вероятность. – Положил ладони на их парту, наклонился. – Я очень рад, что заставил вас думать.

– Да, сэр, мы вовсю думаем, – сказала Мария.

– И-и-и-и! – сказала Фрэнсис. Выкатила глаза в мою сторону. – И-и-и! И-и-и-и-и!

Потом, когда все вышли в коридор, я просто попытался сбежать. Но за спиной у меня в коридоре хихикали девчонки. Джорди их подзуживал. Я обернулся, зыркнул на них. Джорди пискнул – ой, как, мол, страшно.

– Пошел ты, – говорю.

Попытался посмотреть Марии в глаза. Хотелось сказать ей: «Ты вспомни, как мы вместе сидели в каменоломне». Хотелось сказать Джорди: «Ведь ты всегда был моим лучшим другом». Но Мария только хихикала и в глаза не смотрела. Джорди осклабился. Я сжал кулаки. Джорди махнул рукой – ну, поехали.

– Давай, – говорит. – Поглядим, кто кого.

Я заколебался.

– Давай-давай, – говорит. – Или чего? Струсил?

Я бросился на него, и началась драка, и вокруг собралась целая толпа, они орали и скандировали:

– Бей его! Бей! Бей его! Бей!

Джорди двинул мне в солнечное сплетение, дыхание перехватило, но я устоял. Выбросил кулак, попал ему по носу, хлынула кровь. Он пискнул и ринулся на меня. Я схватил его за горло. Мы рухнули на пол, кряхтим, кричим, ругаемся.

– Падла! – выкрикиваем по очереди. – Змея подколодная!

Тут примчался Трёп – орет, чтобы мы прекратили. Я высвободился, встал. Нагнулся к Джорди, проревел:

– Ненавижу тебя!

И бегом прочь.

29

Выходя из школы, я плюнул на землю. Проклял их всех. Череп сидел на скамейке у кладбища, неподалеку от «Лебедя». Пьяный, полусонный – беспомощный ком. Я подошел ближе. Он глянул на меня остекленелыми глазами. Похоже, не признал.

– Рыборожий, – прошипел я. Сжал кулаки. – Думаешь, я тебя боюсь?

Он что-то пробурчал. Я наклонился ближе:

– Рыборожий. Рыборожий.

Он качнулся вперед, попытался встать, рухнул обратно на скамью.

– Рыборожий жирный тюфяк, – говорю.

Ухмыльнулся и дальше пошел. Прямо мимо него. Вдохнул его запах – ненавижу его.

– Свинья, – говорю. – Думаешь, я тебя боюсь?

Взял камень, взвесил на руке, представил, как он шмякает Черепу в висок, услышал его стон, увидел, как он оседает на землю и корчится, увидел, как из виска хлещет кровь. Искушение прошло. Я осторожно выпустил камень.

Постучал в дверь Дурковатой Мэри. Впустил меня Стивен.

– Достал, – говорю.

– Молодчина!

И обнял меня. Я отстранился.

– Ну, показывай, – сказал Стивен.

– У меня не с собой.

Он повел меня в кухню. Дурковатая Мэри сидит за столом с чашкой чая.

– Здравствуйте, мисс Дунан, – говорю.

Она молчит. Стивен ухмыльнулся.

– Привет, дурында старая, – говорит.

Мэри сидит как мертвая. Молчит.

– Сделаем все в выходные, – говорит Стивен. Ухмыляется. – В эти выходные мы, Дейви, создадим монстра, – говорит. – Следующей ночью. Да?

Взял мое лицо в ладони.

– Да? – говорит.

– Да!

Я глянул на Мэри. Разобрала она чего из наших слов?

Стивен хихикнул.

– Гляди! – говорит.

Джинсы расстегнул, они съехали. Повернулся к Мэри голой задницей. Она сидит. Он подтянул штаны на место.

– И ты попробуй! – говорит. – Давай! Сбрасывай штаны, покажи ей! – И расхохотался мне в лицо: – Это фокус такой, дружище. Гляди.

Он вытянул руку к ее лицу, щелкнул пальцами и сказал:

– Пять, четыре, три, два, один. Мэри, проснись!

Дурковатая Мэри моргнула, дернулась.

– Глядите-ка, – говорит Стивен. – А у нас гость, тетя Мэри.

Она на меня смотрит.

– Мой приятель Дейви, – говорит Стивен.

Мэри разулыбалась:

– Славный он служка. И мамочка у него славная. Хочешь хлеба с вареньем, лапушка? – Потрясла головой. – А я и не слышала, как он вошел.

– Вы задремали, тетя Мэри, – подсказывает Стивен.

– Да, – говорит. – Да, похоже. – Уставилась на племянника, потом на меня и спрашивает: – Как ты думаешь, Господь нас оберегает, когда мы крепко спим?

– Верное дело, – кивает Стивен. – Он смотрит на каждого из нас и каждого оберегает. Работа у Него такая.

– Такое мой мальчик для меня утешение, – говорит Мэри.

Она достала нож, принялась кромсать буханку. Отрезала пару ломтей. Подняла к небу.

– Все на этой земле – Твое, – говорит.

Стивен застонал:

– Во ахинея. Придется ее усыпить обратно. Тетя Мэри!

Она обернулась. Он провел рукой у нее перед глазами.

– Хлеб положи, – говорит.

Она положила.

– Садись.

Она села.

– Ты сейчас заснешь, тетя Мэри, – говорит. – И не проснешься, пока я тебе не скажу.

Глаза у нее хоть и не закрылись, а свет в них погас.

Стивен ухмыльнулся.

– Фокус такой, – говорит. – Некоторые лучше поддаются, некоторые хуже. Она – просто шелковая.

Смотрит на меня.

– Хочешь, и тебя научу. – Подошел ближе, взмахнул руками, заговорил загробным голосом: – Спи-и-и-и… Спи-и-и-и-и…

Потом рассмеялся и щелкнул Мэри по носу.

– Давай, – говорит. – Попробуй, приятель.

– Отстань от нее, – говорю.

– «Отстань от нее», – пропищал он, как маленький. Подошел ко мне. – Я и с тобой так могу, и с любым, – говорит. – Захочу – и тебя усыплю тоже. И думать ты будешь то, что я тебе скажу.

Таращимся друг на друга. Я кулаки сжал – опять готов драться.

– А может, я уже так и сделал, – сказал Стивен, – просто ты сам этого не знаешь. Может, ты сидишь на стуле, прямо как Дурка, и видишь сон, и ты у меня в руках будто тесто. Спи-и-и-и… Спи-и-и-и…

– Да пошел ты, Стивен, – говорю. И хвать его за воротник: – Только попробуй – убью.

Он попытался улыбнуться. Покачал головой.

– Не буду, – говорит. – Не буду, Дейви. Честное слово.

Тогда я спросил:

– Что случилось с твоими родителями?

– Это-то при чем?

– Не знаю. При том.

Он плюнул на пол.

– Отца я убил, а мать довел до психушки, – говорит. – Ты это хотел услышать?

– Не знаю.

– Не знаю, не знаю… Сам себя послушай!

Я отпустил его. Отвернулся было, но он ухватил меня за локоть:

– Ты мне нужен, Дейви.

Я вырвался.

– Правда нужен, – говорит он.

Я повернулся обратно, мы заглянули друг Другу в глаза.

– Когда я с тобой, – сказал он, – я знаю, что могу быть другим. Знаю, что могу больше, чем мог бы в одиночку.

Я вздохнул. Он говорил правду. А еще я знал, что и сам с ним становлюсь другим. Знал, что с ним вместе могу больше, чем в одиночку. Знал, что мы встретились не случайно, что было в этом некое предназначение. Вернуться к прежней жизни уже невозможно. Не раньше, чем я пройду через все, через что должен пройти вместе со Стивеном Роузом.

– Значит, в субботу, – сказал он.

– Да, в субботу. А теперь разбуди Мэри.

Он и разбудил. Она улыбнулась, слегка в удивлении, в замешательстве.

– И больше так не делай, – говорю. – Она не игрушка.

– Не буду, Дейви.

– В субботу, – говорю.

– В пещере. В сумерки. Я там буду.

– И я буду. Всего хорошего, мисс Дунан.

И я пошел через комнаты к двери.

– А как же хлеб с вареньем? – спросила бедная Дурковатая Мэри мне вслед.