Текст книги "Глина"

Автор книги: Дэвид Алмонд

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 11 страниц)

17

В дверь сарая постучали, вошел отец О’Махони. Возвышается рядом с нами – черный костюм с единственной белой полоской на горле. Волосы отсвечивают медью. От него пахнет ладаном.

– Вот вы где, ребятки, – говорит.

– Здравствуйте, святой отец, – говорю.

– Приветствую, Дейви. Смотрю, Стивен, у тебя уже завелись друзья.

Стивен улыбнулся:

– Да, святой отец.

– Вот и отлично.

Священник провел пальцем по пыли на скамье. Поставил распятие прямо. Взял младенца.

– Среди нас теперь живет художник, Дейви. Ты когда-нибудь раньше видел такое великолепие?

– Нет, святой отец.

– То-то же. Воистину, Господь щедро наделяет некоторых талантами. Благодарение Ему! – Он перекрестился. На некоторое время задержал на мне взгляд. – У тебя все в порядке, Дейви?

– Да, святой отец. Да.

– Ничего тебя не беспокоит?

– Нет, святой отец.

Он положил раскрытую ладонь мне на голову, задержал.

– А некоторых Господь наделяет верным и простодушным сердцем, – говорит. – Ты это видишь, Стивен?

– Вижу, – говорит.

– Есть люди, которые готовы этим воспользоваться. Из дурных помыслов.

– Знаю, святой отец. Дейви мне будет хорошим другом, святой отец.

Священник сомкнул ладони и кивнул нам обоим.

– Вот и отлично, – говорит. – Хочется на это надеяться. В тот недолгий срок, что отведен нам на земле, все мы должны заботиться друг о друге. Нет ничего проще и нет ничего сложнее.

Он поднял в воздух фигурку коленопреклоненного ангела.

– Только посмотрите! – выдохнул восторженно.

Задумался, постучал себя по щеке.

– Может, мне уйти, святой отец? – спрашиваю.

Он рассмеялся, будто вынырнув из забытья.

– Ха! Ну уж нет. В смысле, если Стивен не против обсудить в твоем присутствии кое-какие личные вещи.

Стивен покачал головой: не против, мол.

– Вот и отлично. Он должен представлять, как обстоят дела, если уж вы подружились. Итак. Я только что был у твоей матери, Стивен.

Стивен скис сразу и шепчет:

– Правда?

– Да, – говорит священник. Повернулся ко мне. – Мама твоего друга тяжело больна, Дейви. Ты должен это знать. А еще ты должен знать, что по этому поводу ходят всевозможные слухи. Ты им не верь. Некоторым людям, как вот матери Стивена, выпадают испытания более тяжкие, чем другим.

– Как она? – прошептал Стивен.

Священник вздохнул:

– Мне кажется, получше. Мы помолились вместе. Я ее причастил. Мы поговорили про Уитли-Бей, про здешние пляжи. Ха! Она рассказывала про мороженое, про кулечки с жареной картошкой, про то, как в детстве каталась на карусели. Ей это, похоже, ужасно нравилось.

– Она обо мне упоминала? – спросил Стивен.

– Ну…

– Упоминала?

– Мысли ее блуждают, Стивен. Она много спит. Ей покойно. Лекарство действует.

Он попытался положить руку Стивену на плечо, но тот ее сбросил.

– Она обязательно поправится, сын мой. Возможно, уже очень скоро. Меня в этом заверили.

Опять молчание. Стивен смотрит в пол пустым взглядом. На него оседает пыль. Священник стоит с ним рядом.

– Нельзя забывать, – говорит святой отец, – что и Господу нашему неоднократно выпадали испытания.

Посмотрел в окно, качнул головой. Быстро пробормотал молитву над Стивеном.

– Речь идет об очень личном, Дейви, – сказал священник. – Ты это понимаешь?

– Да, святой отец.

– Вот и отлично. – Он потер руки. – А теперь, – говорит, – насколько я понимаю, твоя тетушка Мэри собиралась поставить чайник.

Открыл дверь, шагнул на выход, потом нагнулся и снова заглянул внутрь.

– Ага! – говорит. Подмигнул Стивену. – Чуть не забыл. Я тут слышал кое-какое хихиканье в адрес твоего нового приятеля, Стивен.

Мы молчим.

– Правда слышал. А хихикала славная девочка, как там ее… выскочило из головы. – Подмигнул снова. – Скоро они все начнут за ним бегать. И за тобой тоже. Вот погоди. – Поднял руку. – Не переживай, Стивен, – говорит. – Тебе тут будет отлично. Обычная жизнь в окружении обычных славных людей… – Повел по воздуху рукой, благословил нас обоих и исчез.

– Идиот безмозглый! – прошипел Стивен. – Вот в таких нас и пытались превратить в Беннете! – И повторил, подражая голосу священника: – «Тебе тут будет отлично. Обычная жизнь. Обычные люди». Кретин.

Взял ангела и шваркнул об пол.

Я попытался его успокоить:

– Ты его не знаешь. Он…

– Будь он проклят! – говорит. – Будь он проклят с этой своей обычностью! Будь оно все проклято!

Вскинул глаза – они так и сверкнули от слез и гнева. Я отвернулся, но он поймал меня за руку.

– И моя мать – будь она тоже проклята, – говорит. – По ней, было бы лучше, если бы я умер!

– Не может такого быть.

– Не может? Тебе-то откуда знать? – Он заплакал. – Никому не говори! Никому, чтоб их всех! Никому!

И снова взял младенца. Уставился на него.

– Оживи! – рявкнул. – Шевелись, ты, безмозглый! Оживи!

Тот вдруг дернулся у него в ладонях. Я закрыл глаза, снова открыл. Лежит неподвижно. Стивен прищипнул ему крылышки на спине. Прищипнул хвост с зазубринами. Поднял к губам, зашептал что-то.

– Будь они все прокляты, – говорит.

Крылышки начали расправляться. Младенец приподнял голову. Казалось, сейчас взлетит. И тут Стивен как шваркнет его об пол, рядом с ангелом.

Я его поднял. Держу и разглядываю, Стивена разглядываю тоже.

– Как ты это делаешь? – спрашиваю.

– Это? Это – ничто. Ком мертвой глины. Но когда-нибудь я сотворю что-нибудь настоящее. Настоящего монстра. Корявую безмозглую свирепую тварь без души. И тогда придут погибель, страх и смертоубийство, Дейви. Ты мне веришь?

Я посмотрел на ангела на полу, на дьяволенка в своих руках. Неужели я действительно видел – или показалось?

– Нет, – говорю.

– Нет? – Он рассмеялся мне в лицо. – После всего, что видел, ты продолжаешь говорить «нет»?

Я кивнул. Пожал плечами. Помотал головой:

– Да. Нет. Мне почем знать?

Посмотрел ему в лицо. Обычный мальчишка, как и мы.

– Нет, – говорю. – Я в это не верю.

Он забрал у меня дьяволенка. Поднял повыше, будто сейчас снова скомандует: «оживи», а потом смял в бесформенный ком глины:

– Ладно. Будем сомневаться, будем говорит «нет», не будем верить.

– Ладно, – соглашаюсь.

Стою разглядываю его. В луче между нами пляшут пылинки. Я знаю: уходить не хочется. Знаю: хочу увидеть это снова. Как глина шевельнулась, как глина ожила.

– Ты чего ждешь? – говорит. – Ничего же не было. Тебя обманули. Или ты обманулся.

Я вышел на дневной свет, потом – к Дурковатой Мэри и отцу О’Махони, которые пили чай, а Джорди сидел с ними и старался вести себя вежливо. Едва увидев меня, он сразу вскочил. Священник поднял руку и все бормочет что-то Мэри. Мы с Джорди вышли на улицы Феллинга. Джорди шумно выдохнул от облегчения.

– Курнуть надо, – говорит.

Мы плюхнулись на скамейку на Уотермил-лейн, выкурили «Сеньор-сервис», потаращились на «Лебедя».

– И чего там было в сарае? – спрашивает Джорди.

Я посмотрел на него:

– Да ничего.

Он на меня тоже смотрит:

– Чего это с тобой?

– Ничего.

Он все смотрит.

– Да правда ничего! – говорю.

Он пожал плечами, затянулся:

– Ну ладно.

А глаз так и не отвел.

18

Всю неделю глиняные младенцы копошились и хныкали в моих снах. Дьяволята с кургузыми крылышками квохтали, кудахтали, вспархивали. Я сказал себе: я не прав. Наверняка. Стивен правду сказал: я обманулся. Все это – иллюзия. Я вспомнил о том, что нас сотворил Господь. Может, художники тоже подобны Богу, в каждом из них – частица Бога. Я подумал: один ли Бог способен вдохнуть жизнь в мир, способен к сотворению? Все вспоминал голос Стивена: «Оживи. Шевельнись». И все вспоминал то странное, что видел своими глазами.

На той неделе Трёп принес на свой урок несколько мешков глины. Я взял кусок и попытался из него что-то слепить. Глина была холодная, шершавая. Она отказывалась принимать красивую форму, которую я хотел ей придать. В руках моих возникали непонятные, безмозглые уродские штуковины. Я посмотрел на полку, где стояли красивые апостолы Стивена. Вижу – Джорди быстренько скручивает руки да ноги, приделывает глаза на стебельках, прорисовывает чешую, когти. Вижу, у него получается отвратительная многоножка. Трёп поднял ее повыше, показал классу. Какая смелая, восхитительная работа, говорит. Создание, всплывшее из самых глубин тьмы, самый-самый настоящий монстр.

И как засмеется:

– Кстати, многие считают, что художник в своих произведениях придает внешнюю форму собственной внутренней сущности, – говорит.

Поднес монстра к лицу Джорди и ахнул от ужаса: ну до чего похожи! Я заметил, что Мария смотрит на меня. Она подняла кусок глины, наполовину ставший лошадью, и изобразила, как та скачет перед ней по воздуху. Улыбнулась мне. Я поднял руку:

– Сэр.

– Да, Дейви?

Я попытался сформулировать вопрос:

– А вы правда думаете, что художник – почти как Бог?

– А!

Трёп откинул назад волосы. Подергал свою бороденку, задумался. А потом вдруг потянулся к полке у себя над головой и достал пыльную Библию.

– «И создал Господь Бог человека из праха земного, – прочитал, – и вдунул в лице его дыхание жизни, и стал человек душою живою».

Закрыл книгу. Прошелся вправо-влево по кафедре, обхватив рукой подбородок.

– Мы действительно подражаем ему до определенной степени…

Некоторые в это время швырялись глиной. А Трёп даже не заметил – или сделал вид, что не заметил, – когда кусочек едва не попал ему в голову и шмякнулся о доску.

– Но можно ли сравнивать человеческое творчество и божественное сотворение? – спросил он. – Этот вопрос увлек многих на темный и даже губительный путь. Как бы ответили на этот вопрос наши священники? Были времена, когда к их ответам присовокуплялись кипящее масло, тиски для дробления костей и дыбы. – Он улыбнулся монстру, созданному Джорди. – Нет, Дейви, – сказал он, обращаясь ко всем, – мне кажется, что художник – обычный человек, человек, наделенный удивительным мастерством, которое, возможно, и даровано ему Богом, но все же остается… человеческим. – Осторожно поставил монстра обратно на парту Джорди. – Мы в отличие от Бога не в силах создать душу. В отличие от Бога мы не в силах создать жизнь. И тем не менее кто в состоянии ответить, где предел нашей способности к творению?

Пока Трёп говорил, Джорди лапал и теребил свой кусок глины. Дунул монстру в страшенную пасть. Поднял его повыше, покачал на ладони, рычит:

– Привет, Дейви. Сейчас я тебя съем.

Мария водила своей лошадкой по парте, будто та скачет. И все время улыбалась мне.

Когда Трёп наконец заткнулся, Джорди толкнул меня в бок, довольный до смерти:

– В жизни не догадаешься, что я сделал.

– Ну наверняка, – говорю. – В жизни не догадаюсь.

– Я назначил Черепу встречу.

– Шутишь!

– Вот и нет. Повидался со Скиннером. Мы обо всем договорились. Вечером во вторник. Будет перемирие.

– Как так – встречу? После…

– Я ему сказал, что Стивен Роуз – чокнутый придурок. Сказал, что у него мать в дурдоме и все такое. Даже сказал, что, хотя он и католик и живет в Феллинге, мы с ним не водимся.

– А мы не водимся?

– Понятное дело. Я сказал, что сам бы его вздул, если бы не святой отец.

– Так у нас встреча с этим, на хрен…

– Да знаю, но Скиннер сказал, что на самом деле не такая уж он сволочь. Говорит, в душе он добрый.

Я посмотрел на Джорди. Он ухмыльнулся:

– В каждом есть что-то хорошее, дружище. Помню, ты и сам что-то такое говорил.

Мне ответить нечего.

– А живется ему ох как несладко, – говорит Джорди.

– В смысле, кому?

– Ну, Черепу.

– Ой, как же мне его жалко.

Джорди хохотнул:

– Угу. Бедная мятежная душа.

Я хмыкнул и давай дальше мять глину. Покатал ее ладонями по крышке парты, получился этакий дурацкий червяк. Я вспомнил про младенца, который корчился в руках у Стивена. Вспомнил, как именно Стивен шепнул ему: «Шевельнись, оживи».

Джорди поднял своего монстра повыше.

– Привет, Дейвичка, – рычит. – Что-то я проголодался.

Я покачал головой и вздохнул.

– Спокойно, малыш, – говорю. – Я спасу тебя от страшного, свирепого Черепа. Агу-агу.

А Трёп нас все подначивает:

– Трудитесь дальше, мои художники! Кто знает, какие чудеса ждут вас впереди!

19

В ту субботу мы служили на свадьбе. Девица с Лим-лейн по имени Вера, которая всего года два как закончила школу, выходила замуж за тощенького паренька по имени Билли Уайт. Джорди сказал, что надо окончательно чокнуться, чтобы пойти за такого урода, но мне так не показалось. Пока шел обряд, загремел гром. Все тетушки и соседки, присутствовавшие на церемонии, сразу подняли глаза к потолку – разволновались за свои шляпки. Но когда настала пора выходить наружу для свадебной фотографии, гроза уже пронеслась и даже подсохло. Все они встали позировать на солнышке рядом со статуей святого Патрика в обычных его звериных шкурах, с длинными патлами, с клубком змей у ног. А потом все гости-мужчины распустили галстуки, закурили, стали обмениваться шуточками и гоготать. Женщины обсуждали шляпки друг дружки и то и дело взвизгивали, услышав что-то смешное. Детишки скакали по церковным ступеням. Отец О’Махони болтал и улыбался. Мы с Джорди рассматривали гостей, прикидывая, от кого можно ждать чаевых. Тут я увидел Марию – стоит с женщинами и явно скучает. Потом нас подозвал Билли Уайт. Говорит, Вера хочет, чтобы мы сфотографировались с ней рядом в своих подрясниках и стихарях.

На память, говорит. Чтобы этот прекрасный день запомнился им навсегда. Мы не против? Мы только плечами пожали. Ну ладно, говорим. А я добавил: но Джорди вряд ли влезет в кадр. Встали, жених и невеста между нами. Все взялись за руки и завели глаза вверх. По льдисто-синему небосклону плыли большие пушистые облака, я стал следить за ними, и мне показалось, что сейчас кувыркнусь назад. Раздался щелчок, блеснула вспышка, а потом Билли пожал нам руки. Сказал, что им с Верой будет очень приятно, если мы примем небольшой подарок, и протянул нам десять фунтов. Джорди сунул их в карман.

– Десятка! – прошептали мы хором.

– Вот, говорил я тебе, что Билли нормальный мужик, – говорит Джорди.

Потом они еще сфотографировались с отцом О’Махони – он стоял сбоку и как бы благословлял их.

Мы поднимались по ступенькам, чтобы снять в церкви свои облачения, и тут ко мне подошла Мария.

– Она очень красивая сегодня, да? – говорит.

Я остановился на второй ступеньке. Джорди поднимается дальше. Я громко сглотнул. Смотрю мимо Марии, на Веру.

– Угу.

– Мы с ней двоюродные, – говорит. – Только, по-моему, это сбрендить надо, а?

– В смысле?

– Выходить замуж в таком возрасте. Я ни за что не выйду так рано.

– Правда?

– Ага. Меня так просто не поймаешь. Сбегу – только меня и видели!

Я посмотрел, как Билли обнимает и целует Веру, стоя рядом со статуей. Мария смотрит на меня, ухмыляется. Потом как дернет плечами.

– Вот, я все сказала, – говорит. – Просто решила подойти поздороваться.

– Здравствуй, – говорю.

Глаза у нее невероятные, синее неба. Она уже повернулась, а я говорю:

– Мне понравилась твоя лошадка.

– Какая лошадка?

– Которую ты слепила на рисовании.

Она уперла руки в бока.

– Это была не лошадка, Дейви, а лев.

Ухмыльнулась, смотрим в разные стороны. Женщины в шляпках опять заходятся от смеха. Мария сказала:

– На свадебный обед я не пойду.

– А.

– Нужны мне эти бутерброды с ветчиной, визгливые дети и вонючие мужики. – Посмотрела на небо. – Самая погодка, чтобы прогуляться, – говорит.

– Правда?

– Хочешь – пошли.

Я прямо чувствую: Джорди хочет, чтобы я от нее отделался. Она посмотрела на него, закатила глаза, потом снова на меня смотрит:

– Ну так как?

– Пошли.

Попытался говорить спокойно. Поднялся по ступенькам, а облака над церковной крышей сделались крыльями ангелов.

20

– Ты это куда собрался и с кем? – спрашивает Джорди.

– Да просто прогуляться, дружище.

– Просто прогуляться? У нас, кажется, другие дела намечались.

– И какие это дела?

– Какие? Обычные.

– Это какие?

– Мне почем знать? Пошататься, все такое.

– Слушай, Джорди, мы не долбаные сиамские близнецы.

– Так, еще раз повтори. – Сбросил подрясник. – Прогуляться?

Мы были в ризнице, где всегда переодевались. Там стояло здоровущее распятие, шкаф, где хранились вино для причастия и облатки, огромный комод и платяной шкаф для облачений священника, лежали пачки свечей, громоздились коробки с ладаном, стопки молитвенников, сборников гимнов, изображений святых – тот колченогий, тот проткнут стрелами, – портреты священников и епископов, которые уже померли. К стене был приколот график работы нас, служек.

Я через голову стянул белый стихарь. Расстегнул пуговицы на красном подряснике, снял его тоже.

– Хочешь, ну, типа… пошли с нами, – говорю.

– Да ну? Изображать при вас этакую цыпочку?

Я попытался оттереть со штанины джинсов пятно от травы, а с ботинка – засохшую грязь. Повесил подрясник и стихарь на свою вешалку, среди облачений других служек. Джорди сделал то же самое. А на меня не смотрит.

– С ней подружка пойдет, – говорю.

– В смысле, эта горгулья?

– Джорди, кончай.

– Пойду пообщаюсь с пацанами в «Ветреном уголке». Может, отдубасим какого из Спрингвеллера. – Поджал губы и заговорил писклявым девчачьим голосом: – А ты валяй на прогулочку со своей красулечкой. – Шагнул к двери. – Только во вторник не надумай прогуливаться, – говорит.

Вышел в основную часть церкви, потом из церкви наружу; массивная дверь хлопнула у него за спиной.

Я пошел за ним следом. На выходе столкнулся с отцом О’Махони – тот возвращался в храм.

– Спасибо, Дейви, – говорит. – Вы с приятелем молодцы. – Подмигнул. – Аж десятка! – говорит.

Я вышел из церковного полумрака на яркий свет. Помедлил на верхней ступеньке. Посмотрел вниз – на Феллинг, на реку. Все блестит. Река змеится к востоку, к горизонту, к неподвижному плоскому морю.

Я поглубже вдохнул, успокоился и подошел к Марии. Вдвоем нам было неловко. Мы двинулись в путь, оба совсем скованные. Даже руками почти не размахивали, чтобы не коснуться друг друга ненароком. Не знали, что говорить. Двинулись по Сандерленд-роуд, вверх к парку Святой Холм. Там, как всегда, загляденье: аккуратные клумбы, круглые и прямоугольные, лужайки и изгороди подстрижены, кустарник прорежен, мусор убран. Мы проходили мимо лужайки для игры в шары. Сквозь просветы в живой изгороди видели людей в белом, безупречный прямоугольник зеленой травы, слышали перестук, когда шары ударялись друг о друга, всплески смеха и аплодисментов. Из кустарника и высоких деревьев мощной волной неслось птичье пение. Нас заприметил сторож. Щелкая колотушкой, зашагал в нашу сторону. Ничего не сказал, лишь сощурился и предупредительно поднял палец.

– Мы ничего не делаем, – сказал я ему. – Мы будем хорошо себя вести, мистер Пью.

Он показал нам черный блокнотик и сделал вид, что что-то в него записывает. Сложил кулак, погрозил нам. А потом Повернулся и похромал прочь.

– Он, вообще-то, разговаривать умеет? – спросила Мария.

– Только орать, – говорю. И изобразил: – «Я тебя, пацан, крепко запомнил! А ну, проваливай отсюда, безобразник!»

Мы пошли дальше, вышли из парка, поднялись на Святой Холм. Прошли мимо Коламба-клуба. За матовым стеклом пили какие-то люди, силуэты размазаны. Мы еще раз посмеялись над лошадкой, которая оказалась львом. Мария сказала, что ей иногда кажется: животные ей ближе, чем люди. В особенности чем взрослые.

– Я вообще не хочу взрослеть, – говорит. – И уж всяко становиться такой, как большинство здешних. Понимаешь, о чем я?

Я пожал плечами.

– Квелые они, – говорит. – И жизнь у них жалкая, скучная.

– Угу.

– Я когда-то хотела стать монахиней. Думала: хоть так сделаю что-то особенное и вырвусь отсюда. А потом как мне рассказали про бедность, целомудрие, послушание и молчание, я подумала: нет, это не для меня.

– Я тоже когда-то хотел стать монахом. Когда приезжал этот Белый Отец и выступал перед нами.

– А, этот! Ой, он такая прелесть!

Идем дальше. Иногда руки соприкасаются, мимолетно. Шагаем по Сплит-Кроу-роуд в сторону Уотермил-лейн, где широкие газоны и улица обсажена молодыми деревцами. Навстречу все время попадаются соседи, родня. Окликают нас, мы машем руками, отзываемся. А они давай друг друга пихать локтями, посмеиваться, улыбаться.

– Ты только посмотри на них, – говорит Мария. – Тут вообще никуда не скроешься. Добрый день, тетя Клэр! – орет, потому что мимо почти бегом мчится какая-то тетка с полным мешком продуктов.

Идем дальше.

– Ты ведь знаком с этим Стивеном Роузом? – спрашивает Мария.

– Угу.

– Он нездешний, да?

– Угу.

– О нем всякое рассказывают, слышал? Это правда?

– Не знаю.

– Сплетников всегда хватает, верно?

– Угу, – отвечаю.

– А он приветливый?

– Нет.

– Странный?

– Угу.

– По-хорошему странный или по-страшному?

Я подумал.

– И так, и так, – говорю.

Идем дальше. Подошли к Саду Брэддока. Посмотрели издали на дом Дурковатой Мэри. Я намеренно сделал так, чтобы рукой дотронуться до руки Марии. Смотрю в небо. Какое синее. Облака ослепительно-белые. Я закинул голову, сощурился.

– Ты чего делаешь? – спрашивает Мария.

– А ты могла бы себе вообразить, что облака – это ангелы?

Идем дальше. Добрались до древних железных ворот. Ржавые, перекореженные. Замок сто лет как сломали.

Мария сощурилась и тоже смотрит в небо.

– Ты на них только посмотри! – будто ахнула.