Текст книги "Воображаемый репортаж об одном американском поп-фестивале"

Автор книги: Дери Тибор

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 13 страниц)

С физическими и интеллектуальными достоинствами и недостатками собаки они познакомились, в сущности, лишь после того, как зажили вместе. Инженеру они были почти неведомы, ведь он каждую вторую-третью ночь коротал у своего рабочего стола, когда же ночевал в Чобанке, то приезжал обычно таким усталым и так переполнен, так увлечен был своими делами, что успевал лишь бегло приласкать жену и заботливо, но так же бегло спросить, все ли у нее благополучно. По сути дела, он видел собаку только по воскресеньям, да и то после обеда, потому что воскресные утра тоже проводил на заводе.

В одно из таких воскресений собака продемонстрировала целую серию образцов физической ловкости, силы, мужества, выдержки. Они гуляли по холмам, подымавшимся сразу за деревней, шли пологой тропой среди пшеничных полей, как вдруг с чьего-то надела вымахнул заяц – надо полагать, в жизни Ники это был первый заяц. И не заяц даже, а легкая летучая землисто-серая тень, которая скользнула на миг среди задрожавших стеблей и, сверкнув белым пятном под хвостом, вновь исчезла в заплескавшихся волнах пшеницы. Собаки вообще замечают сразу и незамедлительно бросаются догонять все и вся, что от них убегает. Очевидно, и Ники не само явление природы, которого она не знала, заставило тотчас напрячь мышцы лап, в стремительном беге, но внезапное его исчезновение. В мгновение ока и она исчезла среди колосьев.

Ники долго не подавала о себе вестей. Супруги немного подождали ее, затем пошли дальше. Они успели пройти немало, когда услышали наконец далекий, но быстро приближавшийся лай. Первым на склон холма, поросший редкой травой и кое-где затененный цветущими кустами шиповника и боярышника, выскочил заяц. Собака – длинная белая молния – вылетела в нескольких метрах от него из раскинувшихся на вершине холма высоких зарослей акации. Они мчались прямиком к тропе, по которой шли супруги Анча. Преследуемое животное в слепом своем страхе, очевидно, их не заметило. Супруги остановились как вкопанные от удивления, неожиданности, тотчас перешедших в веселое ожидание, и, замерев, затаив дыхание, смотрели на стремительно летящие к ним фигурки. Ники мчалась с невообразимой скоростью, ее длинноватые – не по правилам – ноги, которые у всякого понимающего в фокстерьерах толк собаковода вызвали бы презрительную усмешку, с каждым скачком – не по правилам – приближали ее к улепетывавшему зайцу. Пологий открытый склон несомненно также давал ей некоторое преимущество. Когда преследуемый достиг проселка и у самых ног супругов длинным прыжком перемахнул через буйно разросшуюся по обочинам густую крапиву, Эржебет от волнения слабо вскрикнула: нос собаки был всего в одном прыжке от короткого, напряженно вытянутого заячьего хвоста. Инженер ласково коснулся жениной руки.

– Не бойся, – сказал он, успокаивая, – это старый, видавший виды заяц. Ники его не догонит.

Хотя единственным героем нашего повествования является причисляемая к предметам роскоши и для общества совершенно бесполезная собака, супруги же Анча служат лишь дополнением к ней, выступая как незначительные, второстепенные персонажи, и следовательно, изображение душевных состояний инженера отнюдь не наша задача, мы все же должны отметить, что мужская его душа обуреваема была двумя противоречивыми чувствами: с одной стороны – человеколюбивым стремлением оберечь спокойствие его робкой супруги, избавив ее от кровавого зрелища растерзанного зайца, с другой стороны – диким, откуда-то из самого нутра рвавшимся желанием, чтобы Ники-охотница догнала преследуемую дичь, вцепилась ей в горло, распростерла на земле, прокусила хрипло дышащую гортань и, наступив передними лапами на труп зайца, прямо из разинутой пасти поверженной жертвы лакала кровь красным своим языком. Эта неприличная, чисто мужская страсть, разумеется, лишь мимолетно и почти незаметно вспыхнула в его душе без каких-либо последствий, не оказав воздействия на нравственное его поведение, подтверждением чему может служить хотя бы то, что, когда заяц у самых ног его перемахнул через крапиву и мгновенно исчез в канаве, он дважды судорожно сжал руку жены, испытывая, надо полагать, истинное облегчение.

Молодая собачка не сладила со старым, бывалым зайцем, предсказание инженера, разумеется, исполнилось. Правда, два легких, грациозных животных некоторое время еще продолжали соревноваться в беге по другую сторону дорожки, являя глазу на диво отточенные, словно продолжавшие друг друга телодвижения, как если бы то были балетные па, а не жестокая схватка, борьба не на жизнь, а на смерть. Однако вскоре заяц неожиданно получил такую фору, что собаке было его уже, видимо, не догнать. Достигнув густого кустарника, заяц вдруг сделал петлю, метнулся назад мимо продолжавшей лететь по прямой Ники, не сумевшей затормозить вовремя, и, высоко подпрыгнув, скрылся в кустах. И хотя еще долго был слышен удалявшийся сердитый лай Ники, которая опять пустилась по следу, стало ясно, что старый хитрец окончательно провел глупышку. Лишь добрых полчаса спустя она, задыхающаяся, опять присоединилась к супругам Анча, свесив длинный язык, прихрамывая на заднюю лапу, с обалделым выражением на белой морде от постигшей ее неудачи.

Однако мрачное состояние неловкости, которое правильнее назвать, пожалуй, физическим и душевным изнеможением, длилось у Ники недолго. Не прошло и нескольких минут, как из бездонных запасов своей молодости она вновь впитала в себя так много физической и душевной радости, что поле вокруг нее поистине ожило, словно всей своей микрокосмической жизнью, каждой живою частицей возжелало пуститься с Ники в игру. Здесь сверкающий смарагдовой зеленью хвост ящерицы влек за собой ее жадно принюхивающийся черный нос, там быстрый шелест стрекозиных крылышек заставлял взвиться в воздух или гуденье шмеля – настороженно приподнять ухо. Теплый ветерок летнего дня то шевелил шерсть на хвосте у нее, то задувал в открытую пасть, под обильно потеющий длинный язык. Вот вокруг носа собаки стала виться пчела, и под ее тоненькую джазовую мелодию собачья морда смешно заплясала, то и дело яростно щелкая челюстями. Потом наступила тишина, такая жаркая летняя тишина, что слышно было даже скольжение тени по траве, и в этой тишине раздался вдруг неуловимый для ушей человека звук, который внезапно остановил Ники на бегу, взъерошил шерсть на ее спине и выдавил из горла долгий жалобный вой, словно то была хроматическая гамма самого небытия. Эржебет испуганно на нее оглянулась. Но уже в следующий миг собака вновь вернулась в свою беспечную молодость и, изогнувшись в прыжке, ринулась за взмывшим наподобие геликоптера майским жуком.

Здоровье всегда завораживает человека, в какой бы будничной форме нам ни являлось. История Ники, собственно говоря, есть не что иное, как точный рассказ о здоровье. Сейчас мы видим ее в той поре, когда здоровье, прекрасное и само по себе, сочетается с очарованием молодости и когда нравится именно то, чего пока нет – не обретенное еще зрелое совершенство души и тела. Неловкие, нерасчетливые движения, то и дело забавно попадающие мимо цели, жадное любопытство, с каким мы суем нос в каждую дырку, а потом, отфыркиваясь и чихая, испуганно шарахаемся прочь, нападающая по временам робость, какой-то нескладный и чумазый вид – залог той гладкости и силы, что придут позднее, – все это так весело, вызывает такое доверие, что способно, пожалуй, даже всезнающую горькую старость убедить в нелепости пророческих ее рыданий. Теплый летний день, уже склонявшийся к вечеру, окунул холмистый пилишский край в яркие зеркально отсвечивающие краски и еще приумножил здоровое жизнелюбие собаки. Обнаружив родник, она, громко лакая и хлюпая носом, утолила жажду, прохладные капли воды, жемчужно сверкая, стекали с ее бородки. Ники тявкнула несколько раз на воду, как бы выражая ей тем свою признательность. С вершины Надькевея слетел вниз прохладный ветерок, пошевелил листочки по краям кустарника. Ники замерла на бегу, склонив голову набок, напряженно прислушалась и вдруг громко облаяла листву. Она ко всему присматривалась, все изучала, ее неутомимое мускулистое тело ни секунды не пребывало в покое: даже когда она неожиданно останавливалась и, грациозно приподняв переднюю лапу, вслушивалась в окружающий мир, ее чумазые ноздри шевелились так взволнованно и быстро, словно она вознамерилась составить опись всех запахов и ароматов Пилишских гор. Нельзя было не видеть, что жизнь радовала ее безмерно.

Инженер тоже чувствовал себя хорошо. Нынешний этап его жизни несколько схож был с тем, что переживала молодая собака: хотя и с седеющей, даже лысеющей уже головой, он с некоторых пор постоянно делал для себя все новые открытия в окружающем мире и наматывал все на ус – не только себе в поучение, но и на пользу людям. Работа давала ему удовлетворение, и, несмотря на бесчисленные технические трудности и еще большие психологические препятствия, перед ним встававшие, его по-мужски хладнокровное одушевление росло вместе с растущими задачами. Построение нового общества в равной степени разжигало и любовь его к людям, и инженерную фантазию.

Чувство удовлетворения, испытываемое Анчей, еще усиливалось при виде этой явно блаженствующей собачонки, инженер с улыбкой наблюдал, как она резвится, упивается игрой. Решив, что пора возвращаться, он свистом позвал ее – первый раз в жизни! Охотившаяся вдали на взгорке собака тотчас замерла и, напружив ноги, чуть сбочив голову, глянула вниз, на извивающийся по долине проселок. На второй свист она уже мчалась сломя голову по склону холма и закончила стремительный бег неистовыми прыжками, на радостях едва не сбив инженера с ног. Он, успокаивая, положил руку ей на голову и вот тут-то назвал по имени. Ники ответила ему снизу долгим благодарным взглядом, устремленным инженеру в лицо, – тем и закончилась, словно заключительным эмоциональным аккордом, эта дивная летняя прогулка.

* * *

Мы говорили уже о том, что совместное житье с четою Анча открыло в жизни Ники новую главу. Относится это прежде всего к эмоциональному и интеллектуальному ее развитию. Молодая сучка явно имела уже кое-какие обрывочные представления о взаимоотношениях собаки и хозяина, свидетельством тому была проявленная ею готовность повиноваться свисту. Но как знать, не внушил ли ей ее первый грозный хозяин, умевший только командовать старый полковник, – не внушил ли он ей, с ее чувствительными нервами, привычку к противоестественному истерическому повиновению? Не пострадала ли нежная женственность Ники от самодурства сурового вояки? Анча назвал ее однажды наглой втирушей, и мы знаем, что, когда речь шла о жизненно важных ее интересах, о завоевании сердца новых хозяев, она, как вообще женщины, с ласковым упрямством настойчиво добивалась своего, – но сохранила ли она и в обычной жизни чувство собственного достоинства, присущее животному? Ее неожиданные беспочвенные страхи, то, как иной раз она вдруг прижималась к земле, заслышав где-нибудь вдалеке бурную ссору или громкие крики, свидетельствовали о том, что она была несколько запугана. Однажды полковник с компанией, громогласно беседуя, прошел мимо их ворот; услышав его голос, собака прижала хвост и, жалостно ссутулясь, скрылась за домом.

Мы уже знаем явно не имевшую себе оправдания точку зрения инженера, следуя которой он не удовлетворялся сознанием своей ответственности перед прочими людьми, но распространял ее также на животных и даже на доверенные его попечению растения. Если он вносил в комнату горшок с пеларгонией, то ей полагалось хорошо проветриваемое солнечное место, нужное количество воды, профессиональный уход. Если в его семье появлялось животное, то заботился он не только о физическом его благополучии, но уважал также его личность. Потому-то и крохотная, ничем не примечательная личность Ники с первого дня испытывала на себе самое тактичное обращение. Известно, что поддержание порядка дело полезное вообще, причем в революционные времена – еще более, нежели в стабильные эпохи, однако супруги придерживались того мнения, что злоупотребление послушанием человека ли, животного ли даже самому порядку пользы не приносит. Ники так и не узнала, что из-за чьей-то глупой упоенности властью ее самостоятельность может быть в любой миг подвергнута оскорблению. Никто по пустому капризу или из низменной жажды мести не вторгался грубо в скромный круг ее жизни. О недоброжелательности в этом семействе не могло быть и речи. Ники, в сущности, и не довелось испытать, чтобы те, кто стоял над нею – иными словами, ее хозяева, – по легкомыслию либо умственной лени принудили ее к чему-то такому, что не было бы оправдано интересами их маленького сообщества. Злоупотребление властью – эта язва, поражающая всякого короля, вождя, диктатора, всякого управляющего, начальника отдела, секретаря, всякого пастуха, овчара, свинаря, всякого главу семьи, всякого воспитателя, всякого старшего брата, всякого старца и всякого юнца, под чью руку попадают одушевленные создания, эта исключительно человеку присущая болезнь, зараза, вонь, не известная, кроме человека, никому на свете, даже самому кровавому хищнику, эта анафема и проклятие, война и мор – в доме Анчи было неведомо. Свободу Ники излишне не стесняли. Мягкие рамки дисциплины, в которые тактично ввели Ники в интересах их маленького союза, были ясны и постижимы, в каждом пункте своем открыты широкому миру познаваемых необходимостей.

Во имя этой дисциплины супруги не прибегали к насильственным средствам. Ники не изведала ударов – ни палкой, ни рукой, ни тоном: туда, куда ей самой с ее маленьким собачьим умишком было бы не взобраться, ее влекли на свободном поводке любви. С первой минуты она с необычайной переимчивостью и искренним доброхотством относилась к указаниям супругов Анча, даже к таким, исполнить которые было нелегко. Например, требование не просить есть у стола, что на языке людей называлось «клянчить», с точки зрения Ники выглядело, очевидно, потрясающей бессмыслицей. Другая какая-нибудь менее добродушная или более хитрая собака, чем Ники, поняв, что хозяева предпочитают садиться за трапезу без нее, притом едят очень долго и очень помногу, а один из них нет-нет да и чавкнет, ей же с урчащим животом приходится ждать, покуда они возьмут в рот маленькие белые палочки, поднесут к ним желтый огонек и потом еще нудно выпускают изо рта противный дым, – другая какая-нибудь собака, повторяем, наверное, заподозрила бы, что люди съедают самое вкусное, а ей отдают лишь объедки. Впрочем, зачастую как раз самые лакомые куски – кости – попадали в Никину миску, облитую внутри зеленой глазурью. Столь же непонятно было, почему они иногда подолгу гонялись за какой-нибудь жирной, громко кудахчущей от страха курицей и даже ловили ее и уносили, а вот Ники это редкостное удовольствие было запрещено. Совершенной бессмыслицей и произволом выглядело также их твердое распоряжение не бегать и не отправлять естественные надобности в огороде – определенной части зеленого пространства, – тогда как в других местах Ники разрешалось делать все это в свое удовольствие. Однако самым непостижимым для нее среди прочих запретов – отчего поистине мир перевернулся кверху ногами в продолговатой белой голове Ники, пробудив в ней глубокие сомнения в умственных способностях хозяев, – был запрет, который отнял у нее право свободно копошиться в гниющих животных отходах, свежайшем источнике ароматов! Вероятно, этот запрет проистекал из какого-нибудь человеческого суеверия, из какого-то мистического фанатизма, который по временам лишает людей рассудительности и способности к здравым суждениям.

Но молодая сучка обучилась даже этим для трезвого рассудка смехотворным домашним установлениям и свои печальные сомнения выражала лишь тем, что, сев у ног хозяина, устремляла на него взгляд из-под белых бровей и минутами не мигая задумчиво на него смотрела, вовсе не заботясь о том, отвечает ли он на ее взгляд.

Сведя все воедино, мы вправе прийти к заключению, что супруги Анча взяли в свой дом на редкость восприимчивую и порядочную молодую собаку, которая, по-видимому, совсем неплохо чувствует себя в ласковом мире человеческой морали и охотно к нему приноравливается.

* * *

Они перебрались в Пешт в первой половине октября, то есть месяца на три позднее, чем исчислила в оптимистическом своем скептицизме жена инженера. Когда каменщик окончил работу, намного подзапоздав против обещанного, пришлось три недели ожидать маляра, но к тому времени, как он объявился, не доделал своего дела водопроводчик, так что маляр выкрасил только половину квартиры, а потом на долгое время исчез. Стекольщик заменил разбитые стекла, но про два стекла позабыл, два других разбил паркетчик. Электросеть не включила счетчик, газоэксплуатационная контора все никак не могла поставить плиту. В уборной не шла вода. В первую же неделю после переезда на двух окнах оборвались подъемные жалюзи.

Ники, к счастью, не принимавшая участия в этих хлопотах и волнениях, от которых один только человек и способен испытывать удовольствие, быстро освоилась в новой квартире и, несколько медленнее, ошеломленная и заинтересованная, применилась также к городской обстановке. Правда, мягкая воспитательная система хозяев, в общем, легко и без особых испытаний ввела ее в новые условия жизни.

Ники попала в совершенно иной мир. В первые дни она ходила по улицам, робко поджав хвост. Познакомилась и с поводком, приняв его сравнительно легко, – больше того, мы подозреваем, что в великом своем сиротстве она ему даже радовалась: это была как бы прямая физическая связь с хозяевами, то есть, по-видимому, в некотором роде защита. А здесь, судя по всему, она отчаянно нуждалась в защите, большей даже, чем та, какую получала от своих хозяев, и потому старалась сама ее себе обеспечить непрерывным, отчаянным, яростным лаем. Она подбадривала себя лаем, как армия, отправляющаяся на фронт, – музыкой. Чем страшнее ей было, тем свирепее она лаяла. Если мимо, звеня, проносился трамвай, она в испуге нервным прыжком отскакивала к стене дома и, прижавшись к ней, храбро облаивала удалявшуюся громаду. Расставив прямые передние лапы, горизонтально пружиня хвост, дрожа всем своим крошечным телом, она так бешено лаяла, всем своим видом показывая готовность к нападению, даже к преследованию, что натянувшийся поводок едва не душил ее. Она облаивала запряженные лошадьми телеги – телегу отдельно, лошадь отдельно, – но если телега по случайности вдруг останавливалась неподалеку, подкатив к самому тротуару, Ники, не помня себя от страха, едва не опрокидывала хозяйку – с такой силой тянула ее в ближайшую подворотню. «Пугала» она и машины, хотя, как ни странно, боялась их меньше, чем лошадиного транспорта. Лошадей, между прочим, делила по рангу: громадных мекленбургов или орманшагских лошадей, принадлежавших государственным предприятиям, почитала больше, чем какую-нибудь чахлую, изможденную лошаденку частника, перевозившую чью-то дряхлую мебелишку. Она встречала лаем и велосипеды, особенно те, что предупредительно дзинькали; облаивала прохожих, если они шли толпой или разговаривали громко; лаяла на собак, кошек, воробьев; пользуясь известным в мире животных способом самовнушения, она, совсем как шекспировские полководцы перед сражением, облаивала все, чего страшилась. Днем она лаяла на сноп лучей, внезапно брызнувших из отворенного окна, вечером облаивала тени. Ники облаивала всю столицу. Вероятно, она чувствовала себя поначалу как молоденькая крестьянская девушка, впервые попавшая из родной деревни в большой город.

Примерно через неделю после того, как они переехали в Пешт, инженер взял в свои руки воспитание собаки, вернее, приучение ее к новой, городской жизни. Времени у него хватало, он уже не ходил на службу. В середине октября его неожиданно сняли с должности управляющего заводов горного оборудования и нового назначения пока не дали. Распоряжение, явившееся для Анчи такой же неожиданностью, как если бы его покинула жена после двадцати восьми лет счастливой семейной жизни, никак не было объяснено; ходили, правда, неопределенные сплетни на этот счет, однако Анча им веры давать не хотел. Еще в августе он уволил с дисциплинарным взысканием одного служащего, выдвиженца, близко якобы знавшего некоего крупного деятеля: говорили, будто бы он-то и «сковырнул» Анчу, дав ему неблагоприятную характеристику, которая пришлась кстати всегда готовому к услугам приятелю из соответствующего отдела министерства. Стоит ли говорить, что инженера и на сей раз подвело уже описанное нами маниакальное чувство ответственности, тот донкихотский его идеал, в свете которого даже маленькое, с муху, мошенничество выглядит огромным, как слон, преступлением и человек, пойманный на подлости, тотчас именуется подлецом, – вот уж поистине гипербола, достойная всяческого осуждения. Уволенный служащий присвоил всего-навсего четыре тысячи форинтов да на две тысячи украл запасных частей, но Анча в смехотворном своем усердии даже после вмешательства министерства не склонен был замять это комически пустяковое дело, которое любой трезво мыслящий реалист уладил бы одним мановением руки. Непостижимая щепетильность… Не стоит больше тратить и слов на нее.

Отстранение от должности хотя и сильно подкосило Анчу, но все же не сбило с ног, поскольку явно злонамеренным шепоткам он не верил. Инженер искал ошибку в себе и, как это всегда бывает с совестливыми людьми, обнаружил их великое множество. Самоанализом он занимался обычно в обществе собаки во время их долгих прогулок вдвоем по нижней набережной, у самого Дуная. Ни трамвай, ни машины не будоражили здесь нервы Ники, и она могла всласть отдаваться на волю фантазии и мышц, а также заводить полезные знакомства с собаками разных пород и рангов. Правда, набережная была вымощена камнем и, значит, менее удобна для стремительного, пружинистого бега, чем холмы Чобанки, но чуть выше по течению, за церковью, на Пожоньском проспекте, попадались кое-где и пустыри с клочками порыжелой травы, чахлой акацией, мягкой песчаной почвой.

Стоял прекрасный теплый октябрь, ласковый осенний запах воды отмыл пропитанный сажей городской воздух, да и будайские горы, окрашенные багрецом, изредка посылали сюда с того берега пахнувший прелой листвою привет. Вечером, когда загорались фонари, воды Дуная покачивали на себе их отражения лунного цвета, если же подымался ветер, разбивали их на узкие золотые взблески, вольно разбегавшиеся на гребнях легкой зыби между двух берегов. Иногда к их вечерней прогулке присоединялся новый знакомый, новый, конечно, с точки зрения Ники, ибо это был, как мы сейчас увидим, старый, задушевный друг инженера. Исполин чуть ли не двухметрового роста, с круглым черепом, покрытым ежиком никогда не знавших шляпы волос, с толстым мясистым носом и оттопыренными ушами – которыми, к вящей радости детворы и более простодушной части взрослых, умел с удивительной ловкостью двигать взад и вперед, вверх и вниз, как будто располагал какими-то специальными мышцами, – однажды вечером присоединился к инженеру, вышедшему из подъезда на прогулку, и своей внушительной массой, должно быть, испугал собаку; Ники, увидев его, внезапно отскочила назад, попятилась и, следуя известному уже принципу самовнушения, подняла отчаянный лай.

Человек повернулся и некоторое время молча смотрел на маленькую растревоженную собачонку.

– Твоя? – спросил он инженера.

За всю прогулку, последовавшую после того, как инженер утвердительно ответил на этот лаконичный вопрос, великан сказал немногим больше; поэтому-то мы и выделили это слово в прямую речь, дабы убедить читателя в том, что новый герой наш не был нем от роду. Винце Йедеш-Молнар – так его звали – прежде был шахтером и работал в Шалготарьянском угольном бассейне, причем долгое время под началом старого Анчи, покуда в сорок седьмом году коммунистическая партия не послала его в Пешт, в вечерний университет, назначив советником-практиком в конструкторское бюро завода горного оборудования. С Анчей они были знакомы с детских лет и теперь, на заводе, еще упрочили тонкие нити подростковой дружбы.

Как мы сказали, Йедеш-Молнар произнес за вечер от силы пять десятков слов, а может, и того меньше. Между прочим, он явился к инженеру домой впервые. Напрашивается предположение, что своим обществом – если, правда, одно лишь физическое присутствие этой огромной фигуры можно назвать обществом – он желал поддержать Анчу, одиноко перемалывавшего нанесенную ему обиду. При этом он явно не думал о том, что его начальству может и не понравиться общение со впавшим в немилость инженером, а если же думал, то не хотел, очевидно, с этим считаться: в последующие недели он каждый второй-третий день непременно навещал бывшего своего управляющего.

Однако Ники приняла его с трудом. Пока Анча и его друг прохаживались по набережной, собака, занятая другими делами, не слишком обращала на него внимание, но когда он сел рядом с хозяином на ступеньки набережной, подошла и обнюхала его ноги.

Свесив большую мясистую голову, Йедеш-Молнар молча смотрел на собаку. Она продолжала его обнюхивать. При полном обоюдном молчании. Но вот Ники вскинула морду и посмотрела Йедеш-Молнару в лицо, и тут он пошевелил вдруг ушами. Сперва в горизонтальном направлении, потом в вертикальном.

Ники окаменела и секунду смотрела на него в упор. Йедеш-Молнар, по своему обыкновению, молчал. Но когда он и во второй раз задвигал ушами, собака вдруг ощетинилась и, тихо скуля, стала медленно пятиться. Ушные раковины Йедеш-Молнара остановились. Некоторое время Ники подозрительно на него глядела, потом с должными предосторожностями, аккуратно поднимая ноги, словно шла среди острых кольев, приблизилась вновь. Она была воплощенное внимание. Голову вытянула вперед, хвост назад, коричневые уши, обыкновенно свободно болтавшиеся в воздухе, плотно прижала к голове; черные глаза собаки испытующе, не мигая смотрели человеку в лицо. А он и в третий раз пошевелил ушами.

Действие было самое неожиданное. Собака взвыла, высоко подпрыгнула, отлетев при этом назад, так, что едва не свалилась в воду, потом повернулась и, поджав хвост, повесив уши, словом всячески выражая величайший страх, какой лишь угроза вечного проклятия способна выжать из души, молнией умчалась прочь. Мгновение – и она бесследно исчезла. Мужчины посидели еще немного, потом отправились на поиски. Тускло освещенная безлюдная набережная была пуста; кроме редких трамвайных звонков с Пожоньского проспекта или еще более редких сигналов автомобиля, не слышно было ни звука. Анча свистел, потом громко звал Ники по имени. Они искали собаку добрый час, но Ники простыл и след. Поскольку можно было надеяться, что собака, опомнясь от пережитого ужаса, в конце концов все же вернется домой сама, Анча попрощался с Йедеш-Молнаром. Йедеш-Молнар направился к улице Вармана, впоследствии – Виктора Гюго, Анча остался на набережной. Он был уже недалеко от площади Рудольфа, будущей площади Мари Ясаи, когда сзади послышался быстрый мягкий топоток, и собака безмолвно затрусила с ним рядом. Она выглядела довольно жалко, хвост бессильно висел, шерсть стояла дыбом. По-видимому, все это время она, затаившись, тактично ждала, чтобы незнакомец расстался наконец с хозяином, потом из осторожности подождала еще – не вернется ли, – и объявилась лишь тогда, когда почувствовала себя в полной безопасности. Анча не рассердился на нее за этот фортель, который дал ему случай еще лучше узнать умственные способности собаки. Сделанное ею тонкое наблюдение, а именно – что люди обычно не шевелят ушами, с несомненностью свидетельствовало об основательном знании человеческой породы.

На третий день Йедеш-Молнар пришел опять, но уже прямо на набережную. Ники не сразу его заметила: она бегала наперегонки со старым спаниелем, а так как он был гораздо медлительнее ее, время от времени неожиданно поворачивала назад и, оказавшись с ним рядом, перескакивала через него, словно насмехаясь. К тому времени, когда игра ей наскучила, два друга уже сидели на ступеньках набережной. Собака радостно побежала к ним. Она не сразу узнала Йедеш-Молнара – будучи к тому же слегка близорука, – поэтому доверчиво обнюхала его ноги и только затем испуганно попятилась. Йедеш-Молнар не шевельнулся. О том, что он не произнес ни слова, упоминать, пожалуй, уже ни к чему. Некоторое время Ники с подозрением его рассматривала, потом улеглась у ног хозяина и оттуда стала следить за головой чужака. Йедеш-Молнар сидел неподвижно, свесив голову к коленям. Потом несколько раз подряд пошевелил ушами.

– Зачем ты ее пугаешь? – спросил инженер, когда собака мгновенно исчезла в дальнем, потонувшем во тьме конце набережной.

Но Йедеш-Молнар придерживался того мнения, что собака должна привыкнуть не бояться, да и людям, в том числе Анче, тоже хорошо бы привыкать ко всякому. Излагая эту мысль, он угрожающе поднял густые белесые брови, договорив же фразу, крепко стукнул Анчу по спине и громко, гулко захохотал. От этого богатыря душою и телом веяло таким спокойствием, что одним своим появлением он утихомирил бы даже затеявшую поножовщину шомодьскую [27]27
  Комитат Шомодь на западе Венгрии – родина лихих разбойников, бетяров, героев народных легенд, легко вступавших в столкновение с жандармами и между собой; пылкий нрав шомодьцев вошел в поговорку.


[Закрыть]корчму.

Некоторое время спустя собака – которая, пожалуй, действительно лучше Анчи разбиралась в людях – привыкла к необыкновенной игре ушных раковин и, очевидно, привязалась к Йедеш-Молнару; однажды он даже погладил ее по голове. Ники вся затрепетала, но стерпела.

Кстати сказать, в эту пору она уже достаточно освоилась со столичной жизнью, хотя некоторая толика враждебности к городу, судя по всему, в ней еще осталась. Особенно откровенно выражала она свое отвращение к пересечениям узловых магистралей; если ее хозяевам, например, по той или иной причине нужно было выйти на угол проспекта Святого Иштвана и площади Рудольфа, будущей площади Мари Ясаи, Ники резко останавливалась, бросала на них укоризненный взгляд и отказывалась повиноваться или, по крайней мере, делала вид, что отказывается. Чтобы заставить двигаться эти четыре напряженно противящиеся упрямые лапы, приходилось ее буквально тащить. С трудом усвоила она также разницу между мостовой и тротуаром: вероятно, для ее воображения это была задача такого же рода, как для ребенка – первая отвлеченная алгебраическая формула. Некоторое вознаграждение давали ей лишь выстроившиеся вдоль тротуара деревья: они хранили на стволах волнующие следы собак за много дней кряду; один такой ствол, словно карманный словарик, концентрировал на себе больше сведений о частной жизни собак района, чем вся чобанская улица, – не только больше, но и разнообразнее. А вместе деревья Пожоньского проспекта вполне заменяли собой годовую подшивку газеты.