Текст книги "Воображаемый репортаж об одном американском поп-фестивале"

Автор книги: Дери Тибор

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 13 страниц)

– Братцы, – сказал хрипловатый юношеский голос, – тут у одной, которая помоложе, тяжелая депрессия. Вотируем ей законную гореутоляющую понюшку? Принято?

– Мне? – спросила Эстер.

– Тебе, ангел, – сказал хрипловатый юношеский голос.

– Ошибаетесь. Из нас двоих старше я, – громко рассмеялась Эстер.

– Слезы не просохли, а смеется, – сказала Беверли, – такая уж счастливая кошачья натура была у нее, у бедняжки.

– Ты старше этой мамаши? – спросил хрипловатый юношеский голос. – Быть не может.

– А вот и может, – смеясь, сказала Эстер.

– Закури, дорогая, – сказала Беверли, – это тебя успокоит.

– Как? – спросила Эстер.

– Закури, – сказала Беверли, – это тебя успокоит. От одной сигареты даже свинке морской ничего не сделается.

– Тут она опять расплакалась, – сказала Беверли, – с нервами у нее творилось что-то ужасное. Мик Джеггер и тот ей бы не помог. Мужчины с одной койки перешли на ящик от кока-колы (к сожалению, пустой), и мы уложили Эстер – тонкую, длинную, как с картины Эль Греко. Я стала ноги ей растирать под пледом, но она, подобрав их, уселась.

– Чтобы лучше следить за разговором, – сказала Эстер. – Как это интересно, мистер Эй. Не могли бы вы еще раз повторить?

– Он недоверчиво посмотрел на меня поверх своих толстых стекол (плюс пять с половиной), будто сомневаясь, в состоянии ли я, глупая девчонка, понять своим провинциальным умишком…

– Ты о котором говоришь? – спросила Беверли.

– О мистере Эй, – сказала Эстер.

– Непосредственная причина отчуждения, как нас учили, – не сама по себе частная собственность, – сказал мистер Эй, сдвигая на лоб свои очки (плюс пять с половиной), – в ней оно лишь как бы овеществляется, наглядно материализуется. Происхождение его в принципе можно возвести еще к разделению труда, иначе – к тем доисторическим временам и формам общежития, когда благодаря новым орудиям труда и порожденным ими родам занятий сделалось возможным получение прибавочной стоимости, то есть производство продуктов в количестве сверх необходимого для удовлетворения элементарных жизненных потребностей.

Появилась, таким образом, возможность присваивать чужой труд, и возникли господствующие классы – вместе с аппаратом принуждения, обеспечивающим их господство. Возникает, однако, вопрос, зачем изобрели люди новые орудия труда? И почему смирились с отчуждением его продукта, подчинясь чьему-то господству?

– Насилие, как нас учили, – сказала Эстер, – это повивальная бабка истории.

– Спасаясь от нилашистов, мы с родителями, – сказала Эстер, – уехали из Будапешта в один провинциальный венгерский городок, Кечкемет, в надежде, что там будем в большей безопасности. По слухам, Гитлер отдал распоряжение запереть всех негров в гетто, то есть, я хочу сказать, всех евреев. Семья наша прожила к тому времени в Венгрии уже сто пятьдесят лет, и мой прадед даже фамилию свою мадьяризовал. Документ об этом, мистер Эй, хотите – верьте, хотите – нет, сам Берталан Семере подписал, – сказала Эстер, – министр внутренних дел первого независимого венгерского правительства. [21]21
  Речь идет о революции 1848 г. и отделении Венгрии от австрийской монархии.


[Закрыть]

– Не слышала про такого, а впрочем, начхать мне на него, – сказала Беверли.

– И мне тоже, – сказала Эстер, – и мне – под вольным американским небом. Но в освободительную войну тысяча восемьсот сорок восьмого года прадед мой на австрияка ходил с красношапочниками Дамьянича… [22]22
  Дамьянич Янош (1804–1849) – генерал венгерской республиканской армии в освободительную войну 1848–1849 гг.


[Закрыть]

– Австрияк – это то же самое, что остяк? – спросил сидевший рядом с мистером Эй мистер Би.

– Батрахомиомахия, [23]23
  «Батрахомиомахия» («Война мышей и лягушек») – древнегреческая ирои-комическая поэма.


[Закрыть]– сказал сидевший рядом с мистером Би мистер Си.

– Из Кечкемета неделю спустя мы уехали обратно в Пешт, узнав через родственников, что на нас донесли в местное отделение нилашистской партии, – сказала Эстер. – Дома все-таки безопасней, думалось нам, и стрихнина вдоволь в отцовской аптеке…

– Господи, что ты несешь, – сказала Беверли.

– Хотя было почти еще утро и дождь лил ливмя, – сказала Эстер, – на улице началось веселье: шум, гам, тарарам; самой бы этой распрекрасной стране в лицо расхохотались, будь только у нее лицо. В палатке собственного голоса не было слышно, когда очередная завывающая ватага с гитарами и барабанами продефилировала мимо. Четверо-пятеро вкусивших благодати протопало, вернее прочавкало под зонтиками мимо палатки, распевая «Зачем мы согласились». Один из них…

– Один, весь вымокший до нитки, – сказала Беверли, – вместо плаща накрылся звездно-полосатым флагом…

– …и двинулись колонной, – сказала Эстер, – еще с утра, под проливным дождем, не знаю, сколько их было, тысяча, десять тысяч, все шли к эстраде, мокрые насквозь, заляпанные грязью, оборванные, но с просветленными, блаженно улыбающимися лицами. Господи, хоть бы и мне, наконец, тоже от себя освободиться.

– Затем ты и приехала, – сказала Беверли.

– Затем и окунулась в горячечный этот бред, – сказала Эстер. – Помнишь, Беверли, когда нилашисты вот в такой же точно дождь…

– Да, тогда ведь тебя не было со мной, – сказала Эстер.

– Как же не было! – сказала Беверли. – С тобой я была. И в горячечном бреду тоже, куколка моя.

– …колонну по Венскому шоссе погнали на кирпичный завод, – сказала Эстер. – Отец с забинтованной в несколько слоев головой ковыляя прямо передо мной, а я под руку с мамой…

– А что вам нужно было на кирпичном заводе? – спросил мистер Би, сидевший рядом с мистером Эй.

– Доказано, – сказал мистер Эй, глядя из-под своих очков (плюс пять с половиной), – что любое повышение производительности труда при капитализме бьет по карману самих же рабочих и осуществляется за их счет; что всякое усовершенствование производства становится средством эксплуатации и унижения самого производителя, обращая его в редуцированное подобие человека, в придаток машины, делая труд мучением и тем лишая его подлинного смысла, а сам процесс его, по мере того как он становится наукой, отчуждая от интеллектуального содержания. Из чего следует, что с накоплением капитала положение рабочего при любой зарплате только ухудшается. Накопление богатств на одном полюсе – и закономерно сопутствующее ему, соответствующее обнищание на другом. Нужда, труд, становящийся пыткой, рабская кабала, невежество, насилие, нравственное унижение…

– Домой мы уже не попали, – сказала Эстер, – Западный вокзал в Пеште был оцеплен жандармами, которые стали обходить вагоны, проверяя всех и каждого. Одного человека, который попытался сойти на пути, даже пристрелили. Он побежал между рельсами и как раз поравнялся с нашим вагоном, когда раздался выстрел, так и упал там ничком на шпалы. Наш выданный Ватиканом охранный лист жандармский вахмистр просто разорвал. Другой жандарм с примкнутым штыком отвел нас в зал ожидания третьего класса, где уже лежало и сидело на полу человек восемь – десять, прислонясь к своим вещам. Тут же, на вокзале, жандармы и передали нас нилашистам, так что отцу уже не довелось вернуться в свою аптеку.

– За стрихнином? – спросил мистер Си, сидевший рядом с мистером Би.

– Борьбу за более справедливое распределение материальных благ можно лишь приветствовать, – сказал мистер Би, который еще не носил очков. – Но столь же несомненно, что ни насилие, ни преступность не отомрут с упразднением капиталистической частной собственности.

– Где-то вдали, – сказала Беверли, – раздались словно бы пистолетные выстрелы…

– …и над нами опять закружились вертолеты, – сказала Эстер, – полицейские и санитарные. «Куда же теперь?» – спросила я у Беверли, но она, по-моему, не слышала, вертолет протарахтел совсем низко…

– …над самой палаткой, – сказала Беверли.

– Значит, не вернуться уже, не убежать ни оттуда, ни отсюда? – спросила, вытирая слезы, Эстер. – Отца, когда он попросился по нужде из зала ожидания, караульный нилашист так саданул прикладом, что у него вся голова залилась кровью. Слава богу, аптекарь он был запасливый, бинтов у него в чемодане – все ветхозаветные раны сынов Израилевых хватило бы перевязать.

– Повторяю, – сказал мистер Би, – насилие и преступность не являются порождением собственно капиталистического общества. Легко увидеть, что все антиобщественные поступки восходят ко вторичным инстинктам, которые пробуждаются вследствие угнетения естественных жизненных стремлений, приобретая обратное им и самой изначальной структуре пола направление. Так развивается «Lustangst»…

– А что это такое? – спросила Эстер.

– …род страха перед наслаждением, – сказал мистер Би. – Физиологически он выражается в хронических мышечных спазмах. Практически же культивируется путем подавления естественных влечений у детей в основанных на авторитарном принципе семьях, этих клеточках государственного организма, опирающегося на тот же принцип. Отсюда несовместимость природы и культуры, инстинктов и морали, труда и любви, примирить которые невозможно, пока общество будет препятствовать нормальному удовлетворению биологических потребностей. Подлинные свобода и демократия недостижимы, пока человеческое бытие целиком подчинено власти хаотических социальных обстоятельств. Насилие и войны – вот наши воспитатели, искореняющие все живое в душах.

– Нилашисты, – сказала Эстер, – построили нас по двое и отвели в какой-то подвал на кольце Святого Иштвана, там у нас отобрали деньги, часы, все ценные вещи…

– …какие только нашли… – сказала Беверли.

– …а к вечеру, когда стемнело, – сказала Эстер, – вывели колонной человек в сто…

– …и повели к обудайскому кирпичному заводу на той стороне Дуная, – сказала Беверли.

– Отец был тяжело болен диабетом, – сказала Эстер, – и после часа ходьбы…

– …стал отставать, едва поспевая за остальными, – сказала Беверли. – Шедший рядом нилашист…

– …едва замедлит шаг или на минутку остановится… – сказала Эстер.

– …прикладом бил его по раненой, забинтованной голове. Один раз поднялся вдруг дикий крик, – сказала Беверли. – Сиплая ругань, женский визг, вопли «спасите», прямо тут же, за палаткой.

– …пришлось одного молодого парня утихомиривать, – сказала Эстер, – до того нагероинился, что прямо под проливным дождем посрывал с себя одежду и нагишом напал на тоже успевшую ублаготвориться ватагу, которая с нестройными возгласами направлялась к эстраде…

– …к счастью, ливень, – сказала Беверли, – быстро охладил его пыл…

– В подсознании, по Фрейду, – сказал мистер Би, – коренятся, как известно, садизм, жадность, зависть и разные извращения, которые, хотя сознание держит их в узде, и обузданные не теряют своей силы. Еще глубже, под ними, заложено и функционирует биологическое зерно антропоструктуры: инстинкт пола, природная склонность к труду, потребность в общении и любви – единственная наша надежда положить когда-нибудь конец социальному неустройству. Найдет ли личность место среди себе подобных или так и останется неким примитивным, безголовым комочком протоплазмы – это в конечном счете зависит от того, насколько гармонично будут сочетаться ее биологические потребности с созидаемой ею для себя общественной средой.

– А что же ты видела по дороге к кирпичному заводу? – спросила Беверли.

– Мертвые тела, – сказала Эстер. – У некоторых лицо было прикрыто газетой.

– Было темно? – спросила Беверли.

– Темно, – сказала Эстер.

– Ты знала, куда вас ведут? – спросила Беверли.

– В газовую камеру, – сказала Эстер.

– Помолилась? – спросила Беверли.

– Нет, – сказала Эстер.

– Родителей твоих когда казнили? – спросила Беверли.

– Отца, – сказала Эстер, – нилашист застрелил за то, что не хотел идти дальше, – тот самый, который голову ему разбил. Еще на пештской стороне, до перехода через Дунай.

– Бедняга! – сказала Беверли. – А мать?

– Она бросилась на нилашиста, – сказала Эстер, – и выцарапала ему один глаз.

– А ты как убежала?

– Я, убежала? – спросила Эстер.

– Ну да, убежала, милая моя девочка, – сказала Беверли.

– Я, лишившись чувств, осталась лежать на мостовой, – сказала Эстер, – а так как нилашисты были не только злодеи, но сверх того и лентяи, они так меня и бросили, решив, что померла.

– Не хочешь все-таки закурить? – сказала Беверли.

– А ты думаешь, я убежала? – сказала Эстер.

– Убежала, милая моя девочка, – сказала Беверли.

– А я вот не думаю, – сказала Эстер.

– Послушаем Мика Джеггера сегодня вечером? – спросила Беверли.

– Человек, как нас учили, – сказал мистер Си, который то снимал свои очки, то опять надевал, – человек – это существо, которое беспрестанно надеется, ставя себе в воображении цели на будущее и борясь за их достижение. Бытие его – это воплощенная в надежде цель. Быть человеком – все равно что быть в пути. Жизнь людская становится понятней под углом зрения посылки «еще не». Человек – не то что «мыслящее», «дуалистичное» или «изготовляющее орудия», или даже «трудящееся» существо. Человек – животное «надеющееся». Он идет по гребню горной гряды, которая протягивается между вновь и вновь исчезающим «уже» и непрерывно возникающим «еще не». Не только человек, – все сущее куда-то стремится в своем незавершенном бытии, о чем говорил еще апостол Павел в Послании к Римлянам: вся тварь живая совокупно стенает и мучится, воздыхая с надеждою.

– Как это интересно, мистер Си, – сказала Эстер. – И о чем же мне воздыхать с надеждою?

– Беспокойство материи, – сказал мистер Си, – ее непрестанное стремление принять какую-то форму – тоже один из элементов борьбы за будущее. Но будущее – это все время отодвигающийся порог, который бытие в своем бесконечном самоосуществлении хочет переступить, но никогда не переступает. Человек живет и умирает под знаком «еще не», пока он остается человеком.

– Как интересно, мистер Си, – сказала Эстер. – Но если замещать историю вечностью, тогда мне как отдельной личности, к сожалению, нечего ждать от будущего.

– Историю ничем нельзя заместить, – сказал мистер Эй, бросая через очки (плюс пять с половиной) укоризненный взгляд на мистера Си, который свои в ту минуту снял. – Как увязать, например, с вашим тезисом о вечности простое желание голодного поесть, а если он насытился, то чувство сытости? Как объяснить феномен насилия, препятствующий голодному наесться? И контрнасилия, которое он сам пускает в ход в интересах своего насыщения? Классовую борьбу, которая есть столкновение насилия и контрнасилия? И тот известный исторический факт, что всякий отступившийся от нее становится приспешником господствующих классов, а отрекающийся от права на насилие – палачом угнетенных? И то психологическое наблюдение, что угнетенный не может ощутить себя целиком свободным, не убив угнетателя?

– Помолилась? – спросила Беверли.

– Нет, – сказала Эстер.

– После того, как убежала? – спросила Беверли.

– Я не убежала, – сказала Эстер.

В этот момент мистеры Эй, Би и Си встали и вышли, потому что вихрь, налетевший из-за туч, хотя и не имел ни глаз, ни рук, ловко распустил все узлы и завязки и в праведном своем гневе сорвал с колышков брезент, который, громко захлопав в ладоши, тотчас пригласил на место прерванного словопрения ветра-свистуна и холод ягу-ливень. Но смрад глубокомыслия не выдержал присутствия природы и, взметнув свои надутые молекулы, мгновенно рассеялся в пространстве.

– Ты что же им не поможешь, дружок? – спросила Беверли у парня с хрипловатым голосом, который остался на раскладной кровати.

– «Промокнуть боюсь», насупясь ответил он Беверли, – сказала Эстер. – Меня, признаться, это насмешило, – сказала Эстер. Как забавляли и его грязнущие ноги, длинные, в засохших потеках пальцы, которые большими голыми червями шевелились на ребре раскладушки. Лица его не видно было в полутьме, но мне и это почему-то показалось забавным.

– К палатке, – сказала Беверли, – как раз подъехал взвод «ангелов ада» на тяжелых «Харлей-Дэвидсонах», они пососкакивали с седел, но моторов не заглушили, хоть уши зажимай от этой надсадной трескотни. Эстер, однако, не только не испугалась, а, наоборот, неизвестно от чего развеселилась, даже этот щенок паршивый ее забавлял, который валялся на раскладушке вместо того, чтобы пойти помочь.

– Друзьям, которые мокли под проливным дождем, – сказала Эстер.

– А с Йожефом вы когда познакомились? – спросила Беверли. – Ты чего смеешься?

– Сама не знаю, – сказала Эстер. – Здесь уже, в Америке, – сказала она. – В гостях. Он единственный венгр был среди всех, а меня такая тоска по родине мучила, кажется, легче помереть (вот глупая девчонка), и той же ночью я поднялась к нему, а на третий день мы пошли и расписались.

– Я-то познакомилась с ней только по возвращении из Парижа, сдав последний университетский экзамен, – сказала Беверли. – Она давно уже была тогда замужем, но я долго все еще считала ее девушкой. С мужем ее мы познакомились гораздо позже, не помню уже где, и всю ее историю я узнала позже, хотя в глазах прочла в первый же день. Вместе я их встречала так редко, что подумала: может, не ладят или разводиться хотят.

– Когда явился Йожеф… – сказала Беверли.

– Когда в палатку заявился Йожеф… – сказала Беверли.

– Когда Йожеф вошел в палатку, – сказала Беверли, – мы были там втроем, я, Эстер и тот паршивый щенок, остальные мокли наружи, хотя уже успели натянуть вырванный из земли бок палатки, только угол один все еще хлопал на сильном ветру. Только этот звук и раздавался на всем этом треклятом белом свете.

– Едва Эстер узрела Йожефа… – сказала Беверли.

– Едва Эстер засекла Йожефа… – сказала Беверли.

– Едва Эстер увидела его, – сказала Беверли, – она вскочила, подбежала к нему и, ни слова не говоря, повисла у него на шее, так стиснув в объятиях, что у Йожефа перехватило дыхание. «Наконец-то ты здесь, – сказала она, сама еле переводя дух, – наконец-то. Наконец, старый потаскун, – повторяла она с такой страдальческой улыбкой, что сердце разрывалось. – Потаскун, старый потаскун». Волосы у нее распустились и упали на спину, длинной черной волной скатясь до самых бедер.

– Ложись обратно! – сказал Йожеф.

– Не лягу, – сказала Эстер.

– На какое-то время наступила тишина, – сказала Беверли. – Йожеф молчал, опустив глаза и тяжело дыша. Только дождь барабанил по брезенту палатки. Значит, опоздал, сказал Йожеф, – сказала Беверли.

– Значит, опоздал, – сказал Йожеф. – Не сумел тебя уберечь.

– От чего? – засмеявшись, сказала Эстер. – От чего меня уберечь, старый ты потаскун?

– Опоздал, – сказал Йожеф.

– Куда? – сказала Эстер. – Куда ты опоздал, старый потаскун?

– Уже? Нанюхалась? – спросил Йожеф тихо.

– Да будет вам, оставьте вы ее! – сказала Беверли.

– Оставлю. Конечно, оставлю, – сказал Йожеф. – А что я еще могу поделать? Оставлю, конечно. Давно она курит? С каких пор?

– Ни с каких, – закричала Эстер. – Ни с каких, Йожеф, клянусь. Одну – вот только что. Одну единственную вот сейчас. Да, выкурила, потому что не могу без тебя, не могу. Говорю тебе: одну-единственную, чтобы посмеяться, наконец.

– Значит, опоздал, – сказал Йожеф. – Теперь пойдет, одна за другой. Ты погибла.

– Но я смеюсь, – сказала Эстер. – Смеюсь, Йожеф! Над тобой.

– Ты погибнешь, – сказал Йожеф.

– Увези меня, милый Йожеф, – сказала Эстер, бросаясь опять ему на шею. – Увези меня домой!

– Куда? В Нью-Йорк? – спросил Йожеф.

– Нет, – сказала Эстер. – Не в Нью-Йорк.

– В Венгрию? – спросил Йожеф.

– Нет, – сказала Эстер.

– Куда же тогда? Где твой дом?

– Не знаю, – сказала Эстер.

– Йожеф посмотрел на меня вопросительно, – сказала Беверли, – потом молча обвел глазами палатку. Только тут он, видимо, заметил на задней койке того паренька с хрипотцой в голосе и, глянув на него в упор, в два-три прыжка очутился с ним рядом. «Вставай», – сказал он ему, хватая за рубаху. У парня от резкого рывка звонко лязгнули зубы и голова откинулась назад.

– Так вот она, твоя компания, странно изменившимся голосом сказал Йожеф, – сказала Беверли, – подонок, который собой торгует на большой дороге (так он сказал). Паскудник бродячий, грязнее собственных ног, – вот с кем ты повелась, вот кто тебя ублаготворяет?

– Как, ты знаешь его, с удивлением спросила Эстер, – сказала Беверли. – А он ведь прилично себя вел, сказала Эстер.

– Йожеф схватил его за шиворот, – сказала Беверли, – поволок к выходу и вытолкнул вон. Да так, будто прямиком на тот свет хотел выкинуть. Будь они наедине, может, и пристукнул бы. Удивило меня, что парень даже не пытался защищаться.

– Больше мы его не видели, – сказала Беверли. – Дело в том, что мы уговорились с Йожефом, что он разыщет свою машину и через час заедет за Эстер, чтобы отвезти ее домой.

– Только он вышел из палатки, – сказала Беверли, – как Эстер бросилась вдогонку и крикнула: «Йо-о-ожеф!» – с этим своим чудным венгерским долгим «о». «Йо-о-ожеф!» – вот как она крикнула.

– Ты меня звала? – откликнулся Йожеф из темноты.

– Эстер звонко расхохоталась, – сказала Беверли. – Нет, не звала. Йо-о-жеф, Йо-о-жеф, крикнула она. Ты меня слышишь?

– Мне вернуться? – крикнул Йожеф из темноты.

– Нет, смеясь, крикнула Эстер, не надо, Йо-о-ожеф! Она так растягивала это «о», – сказала Беверли, – вот как овчарка воет ночью. Поди ляг, сказала я ей.

– Ложиться она не захотела, – сказала Беверли, – и еще какое-то время простояла перед входом, будто в ожидании, что Йожеф вернется, или, наоборот, желая убедиться, действительно ли он ушел, потом медленно отступила в палатку. Дождь еще шел, но не такой сильный. Дай еще, сказала она, смеясь.

– Что «еще»? – спросила Беверли.

– Ну, еще одну из той пачки, с койки того подонка, – сказала Эстер, не переставая смеяться. – Который собой торгует на дорогах.

– Уже? – спросила Беверли. – Уже вторую? Не много ли – две подряд?

– Сама ты вторая, – сказала Эстер. – Вторая балда после Йожефа. Йожеф второй ты, Иосиф Второй в юбке.

– Засмеялась и закурила, – сказала Беверли. – Люблю смеяться, сказала она, люблю я смеяться, Беверли. И, подбежав к кровати, взяла свою клетчатую сумку, перекинула ее через плечо и, не оборачиваясь, со смехом выбежала из палатки. Я еле ее догнала. Не будешь, значит, дожидаться? – спросила я.

– Почему же не буду, – сказала Эстер. – Дождусь когда-нибудь.

– На том и пришлось успокоиться, а что тут было делать, – сказала Беверли. – Не жалко тебе его, спросила я. Ты же обещала подождать и вернуться с ним.

– Он сам знает, что я не буду его ждать, – сказала Эстер.

– Так она его и не подождала, – сказала Беверли, – и они никогда больше друг с другом не увиделись.

– Темпераментом, – сказала Беверли, – называется сумма физических и душевных свойств, определяемых телосложением, развитием и всей жизнедеятельностью организма. Складывается темперамент в результате взаимодействия унаследованных и благоприобретенных особенностей. Выносливость, реакция на внешние воздействия, в той числе сопротивление им, как и сопротивляемость болезням, – все это в значительной мере обуславливается темпераментом. Тип его зависит, согласно Гиппократу, от преобладания одного из четырех главных соков тела, каковы кровь, желтая желчь, черная желчь и слизь. Эстер вследствие перевыполнения плана по черной желчи, – сказала Беверли, – явно принадлежала к меланхоликам, тогда как, по Кречмеру, который во главу угла ставит телосложение, представляла лепосоматический, то есть узкоплечий, стройный и худощавый тип. По французской же системе Сиго ее можно отнести к типу церебральному. Слабое место всякой подобной классификации в том, что за основу берется лишь одна какая-либо сторона. Немецкие врачи описали еще лимфатический тип, особенность которого – увеличенные лимфатические узлы, миндалины, селезенка и тимус; субъекты с такой конституцией могут иногда на сильные раздражения или перегрузки реагировать скоропостижной смертью.

– Вышли мы с Беверли рано, – сказала Эстер, – чтобы занять места поближе, откуда не только видно, но и слышно. Но сразу столкнулись с тянувшейся уже туда процессией. По щиколотку в грязи, по двое, по трое в ряд, шли и шли они бесконечной чередой, сгибаясь под своими заплечными мешками, большинство в не просохшей после дождя одежде, с замызганными до колен ногами, многие просто босиком, у кого развалилась обувь. Бросалось в глаза, какие все молодые, большей частью между пятнадцатью и двадцатью: сияющие юношеской беззаботностью лица, которые не успела еще омрачить предстоящая ужасная участь.

– Ну конечно, большей частью молодые, – сказала Беверли. – Тебя это удивляет, глупая ты девчонка?

– А заплечные мешки зачем, спросила я у Беверли, – сказала Эстер, – но она молча уставилась в облака (я же с моей древнееврейской трезвостью – в землю). А мешки, зачем мешки они с собой тащат, спросила я, но Беверли опять не ответила. На тот свет, что ли, решили захватить?

– Опять тучи, в бога их мать, – сказала Беверли.

– Да, опять нахмурилось, – сказала Эстер. – Но отчего? Тени каких теней спариваются там в вышине, о коей возвещено, что будет она престолом и чертогом света? Что за грязные призраки с немытыми ногами мечут бойкие, зазвонистые громы-молнии с узурпированных тронов вселенских вместо благ небесных, которых мы ждем тысячелетия? Теперь уже, значит, и свыше манипулируют нами, некогда свободнорожденными.

– Что же, возвеличим смог, – сказала Эстер. – Какой же еще и ждать награды, кроме смога?

– Ты о чем? – спросила Беверли. – Опять все небо обложило. Боюсь, не было бы дождя.

– Бесконечное шествие тянулось перед нами, – сказала Эстер. – Сколько славных молодых лиц – священных кирпичиков в основание града будущего! Сколько доверчивых очей – бесчисленных искорок во его освещение! Но зачем эти мешки с прелой трухой под самую завязку?

– Какие мешки? Не вижу никаких мешков, – сказала Беверли.

– Не видишь? – спросила с удивлением Эстер. – И рук, значит, тоже, которые тащат эту прель?

– Если не обогнать их сейчас, – сказала Беверли, – эти сопляки все места у нас под носом позаймут.

– Лица, прелестные, милые лица, как приятно на вас посмотреть, – сказала Эстер. – Хоть мы и начхать хотели с тобой на будущее, верно, Беверли, – сказала она и засмеялась, – но все-таки священные его залоги нам не безразличны, верно, Беверли? Ты взгляни только на этих славных юных девчушек, которые чрево дщерей своих несут во чреве своем, на этих статных молодцев, которые семенем семени своего утолят жажду чрев их. Или твое сердце не радуется?

– Дай сумку, я понесу, – сказала Беверли.

– Но зачем эти мешки? – спросила Эстер. – Смог, что ли, отправляют в них на тот свет, дабы хоть птах небесных и рыб морских спасти, если себя уж нельзя?

– И она перестала смеяться, – сказала Беверли. – Но узкое прозрачное ее лицо и большие черные глаза…

– …как море… – сказала Эстер.

– …даже тенью той тревоги еще не омрачились, что плеснула в них несколько минут спустя и замарала ее, легконогую, белоногую, будто в самое солнечное сплетение ударив целым валом нечистот.

– Шли юные, молодые, – сказала Эстер, – целое шествие молодых, улыбчивых, веселых. Кто пел, а кто и пританцовывал. И я довольно долго не замечала, что ведь это они не по доброй воле приплясывают. Один из конвоировавших колонну нилашистов, проходя мимо, как раз стеганул плетью какого-то парня по голым икрам.

– Конца-края не было этому шествию, – сказала Беверли, – не видно было ни хвоста, ни головы колонны, и все новые группы побольше и поменьше присоединялись к ней, выныривая из палаток, в грязи, в соплях и слизи, как мать родная в муках вытряхнула на свет. Столько их было, что мы уж и надежду потеряли пробиться поближе к подмосткам. Тем более что почти все уже успели нанюхаться травки.

– Шли как будто по доброй воле, – сказала Эстер, – а их гнали. Шли, несть им числа: ни головы, ни хвоста колонны не было видно. По бокам – хрипло рявкающие конвоиры-нилашисты с палками или плетями; что ни взмах, то жалобный, страдальческий вскрик…

– Глазам трудно поверить, сколько их было, – сказала Беверли, – и с какими блаженными возгласами теснились они, будто на берегу Иордана при виде страны обетованной. Там и сям по бокам процессии взад-вперед проносились «ангелы ада» на своих ревучих мотоциклах, следя за порядком.

– Далеко разносившиеся жалобные вопли траурным облаком висели над ними, – сказала Эстер, – от невидимой головы до невидимого хвоста колонны, пока они по двое, по трое бесконечными рядами проходили мимо. И все до одного покорно сносили побои, будто во власти какого-то кошмара. Я спросила Беверли, почему они не сопротивляются, но она ничего не ответила.

– Да и откуда ей было знать, – сказала Эстер. – Знала только я, но мне зачем отвечать самой себе.

– Шли и шли необозримой отарой, – сказала Беверли. – Шли, почавкивая грязью, будто у них непрестанно урчало в животе. Почти все уже в наркотическом беспамятстве, с остекленевшими глазами, посинев из-за кислородной недостаточности вследствие расстройства дыхания и ослабления сердечной деятельности. Одежда их распространяла запах жженой конопли.

– Текли, текли безостановочными ручьями зарядившего надолго дождя, – сказала Эстер, – не останавливаясь, даже когда кто-нибудь упадет и нилашисты сапогами отшвырнут упавшего с дороги.

– Шли, шли, – сказала Беверли, – как будто полстраны тронулось в путь, заправив легкие гашишем, а вены – героином. Какой-то русоволосый парень в полной прострации вывалился из рядов и с пеной у рта растянулся у наших ног.

– Шли неиссякаемо, неистощимо, как тучи по небу, – сказала Эстер. – Никогда бы не подумала, что нас столько. Справа и слева по ходу движения все множилось количество трупов.

– Наверно, тысяч до двухсот отправилось тем утром послушать Мика Джеггера, – сказала Беверли. – И так как добрая половина была уже не в себе, многие, естественно, выдыхались и еще по дороге сваливались лицом в грязь. Отправлялись на свою собственную приватную экскурсию, обещавшую быть поувлекательней утробного хрюканья Хаммонд-органа.

– Но зачем нам еще эти узлы, спросила я Беверли, – сказала Эстер. – Ведь ясно же, куда нас ведут. Но она опять ничего не ответила.

– Прямо перед нами опять упал один молоденький мальчик, – сказала Беверли, – зрачки у него совсем сузились, лицо залилось потом, дыхание остановилось, перебрал, видно, дурачок.

– Двое юношей, лежа в обнимку на земле, – сказала Эстер, – едва ворочая языком, бессвязно молили помочь им подняться. Но нилашисты прикладами пресекали всякую попытку подойти к ним.

– Не бросайте нас, умоляли двое этих мальчиков, – сказала Беверли, – помогите ради бога, мы совсем обессилели, не можем сами, чересчур много приняли.

– Чего? – спросила Беверли.

– Амфетамина, ответил один, по сорок порошков, – сказала Беверли. – Помогите, и да поможет вам Бог, говорил он. У второго не хватало спереди нескольких зубов.

– И всё шли, шли, – сказала Эстер, – шли нескончаемыми рядами, ковыляя и прихрамывая, с трудом переставляя и подволакивая негнущиеся ноги, как будто выкидыши обоих тысячелетий восстали из мертвых и двинулись навстречу своей окончательной погибели. Одна молодая женщина бритвенным лезвием на моих глазах вскрыла себе вены на руке.