Текст книги "Воображаемый репортаж об одном американском поп-фестивале"

Автор книги: Дери Тибор

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 13 страниц)

– …Просто каким-то чудом… – сказала Беверли.

– …удалось-таки… – сказала Эстер.

– …досталось все-таки нам… – сказала Беверли.

– …место… – сказала Эстер.

– …неподалеку от эстрады… – сказала Беверли.

– …но под самым… – сказала Эстер.

– …как раз под самым усилителем… – сказала Беверли.

– …который гремел, как стенобитная труба иерихонская, – сказала Эстер, – то есть с силой звука приблизительно в сто тридцать децибел, обрывая нас на каждом слове, затыкая нам глотку, и все-таки было это как одно восторженное песнопение, как если бы первоклетка в первый день творения, вдруг осознав себя, разразилась ликующими кликами…

– …но когда мы, наконец, отыскали себе место и уселись, – сказала Беверли, – Мик Джеггер был уже на эстраде, исполнял со своими музыкантами «Sympathy for the Devil»…

– …песня ликующая то была или песня взыскующая, – сказала Эстер, – или то и другое вместе, одно продолжение другого и все – лишь мимолетный привет бытию из его юлою бегущих щелок-окошек… о мой бедный разум, не оставь меня!

– Подмостки тонули в кроваво-красном свете, – сказала Беверли, – и хотя из-за отшибающего паморки рева звукоусилителей мы самих себя не слышали…

– …все-таки оттуда, – сказала Эстер, – словно бы донеслись приглушенные крики «помогите»…

– …мы не так уж и близко оказались от эстрады, – сказала Беверли, – но даже в этом красном, как в борделе, свете…

– было видно, – сказала Эстер, – как нилашисты из Особого Присутствия…

– …что там началась кутерьма, – сказала Беверли, – а потом драка, но между кем и почему…

– …продолговатое темное тело слетело вниз с подмостков, прямо в публику, – сказала Эстер, – но что это было, человек, мешок или сверток…

– …чуть ли не сами «ангелы ада» подрались там с парнями, которые лезли на помост, – сказала Беверли, – чтобы поближе…

– …чуть его самого не пришибли, – сказала Эстер.

– …Мик прервал свое выступление, – сказала Беверли, – помнится, он как раз пел «Зачем мы согласились»…

– Господи ты Боже мой, – сказала Эстер.

– …подошел к микрофону, – сказала Беверли, – и с воздетыми руками стал просить публику успокоиться.

«Братья, успокойтесь, – воскликнул он, – успокойтесь, братья и сестры мои!»

– …Господи Боже мой… – сказала Эстер.

– …но его оттолкнули, – сказала Беверли, – еще немного, и самого бы пришибли…

– …Господи, помоги… – сказала Эстер.

– …один чокнутый «ангел» пошел на него с железным прутом, выдернутым из ограждения, – сказала Беверли, – и если бы его не оттащили…

– …слава тебе Господи, оттащили… – сказала Эстер.

– …по счастью, Мик не растерялся, – сказала Беверли, – налил себе бургундского, поднял стакан в красном свете юпитеров и провозгласил тост за присутствующих…

– …спаси, Господи, из этого ада… – сказала Эстер.

– …«мир вам и радость, братья и сестры мои», сказал Мик Джеггер в микрофон, – сказала Беверли, – «за здоровье ваше, братья мои и сестры!»

– …один нилашист, – сказала Эстер, – детина огромного роста в красно-рыжем шарфе на шее…

– …занес нож… – сказала Беверли.

– …и с размаху всадил в лежавшего на земле еврея из рабочего батальона, – сказала Эстер.

– …лица его я не разглядела, – сказала Беверли, – он повернулся ко мне спиной, когда, сидя на животе у Мередита Хантера, всадил в него нож…

– …Господи, помилуй… – сказала Эстер.

– …музыканты Мика – это все было у них за спиной – не видели, как убивали Хантера, – сказала Беверли. – Они пели как раз «Не думай, что мир уже твой» и только потом заметили…

– …Эстер, совсем поникшая, сидела рядом со мной… – сказала Беверли.

– …музыка внезапно замолчала, – сказала Беверли. – Мик исчез на какое-то время в толчее, среди забегавших по эстраде людей, потом, подойдя опять к микрофону, стал звать врача… «Попросите врача, – говорил он, – братья и сестры мои, пропустите на сцену врача»…

– …она опустила голову, – сказала Беверли, – и вся дрожала…

– …озверелая толпа на подмостках, – сказала Беверли, – представляла все разновидности помешательства…

– …глаза она заслонила рукой… – сказала Беверли.

– …все решительно передрались, – сказала Беверли, – но почему наскакивали друг на друга…

– …что с тобой, деточка, спросила я, – сказала Беверли, – но она не отвечала…

– …возле нас тоже все орали наперебой, – сказала Беверли, – но чего хотели, чего добивались…

– …плохо тебе, спросила я, – сказала Беверли, – но она промолчала.

– …всем вдруг подраться захотелось, – сказала Беверли, – друг дружку за глотку схватить…

– …даже в этом кровавом свете выглядела она мертвенно-бледной, – сказала Беверли.

– …убивать напала охота, – сказала Беверли, – страсть к истреблению…

– …я привлекла ее к себе, – сказала Беверли, – обопрись об меня…

– …все и вся истребить, – сказала Беверли, – и себя, и нас…

– …последние бы волосы отдала со своей лысой головы, лишь бы ее в чувство привести, – сказала Беверли.

– …подошел какой-то человек, – сказала Беверли, – ярко-желтые брюки, розовая рубашка, серьги в ушах. Есть несколько доз, сказал он, первосортный товар; курочке вашей, по-моему, требуется как раз…

– …Эстер будто и не слышала, – сказала Беверли, – совсем понурила голову на белой своей лебединой шее, руки судорожно прижала к глазам…

– …за ЛСД он заломил безбожную цену, я уже хотела послать его кое-куда, – сказала Беверли, – но у него было решительно все, он уже и шприц мне в руки совал, стерильный, с заводской гарантией…

– …Эстер, по счастью, ничего не видела, – сказала Беверли, – поднять голову ее заставили только револьверные выстрелы совсем рядом, и я на остаток денег купила для нее дозу героина, тоже вдесятеро дороже, чем дома суют на каждом перекрестке…

– …убитого негра вывезли между тем на вертолете, – сказала Беверли, – санитарные вертолеты так над нами и клекотали целыми вереницами…

– …успокойся, ласточка моя, сказала я Эстер, – сказала Беверли.

– И несут, несут на тот свет полные гнили узлы, – сказала Эстер, – чтоб и там сгнило все, ведь известно (глупая ты девчонка), что человек и посюстороннее, и потустороннее творит по образу и подобию своему. И не будет конца паскудству, пока последний палач, оставшись не у дел, сам вслед за последней жертвой не отправится с песней в газовую камеру. Ведь все кругом поют, избивающие и избиваемые, пожирающие и пожираемые; ибо единственный реванш для поедаемого и перевариваемого – поведать о своем злосчастии тугому на ухо мирозданию. Пой и ты, Эстер, распевай вместе с гангстерами, евреями и неграми под обезумелый гитарно-органно-барабанный набат: «Не думай, что мир уже твой», чтобы оставить на этой земле след поважнее, чем лужица солоноватой воды, которая тут же всосется в нее обратно. Песней, помню, и мать убаюкивала меня, когда я твердила в детской кроватке ничего не подозревающим языком первое заученное слово: «Дай, дай, дай», – и не могла остановиться от удовольствия. «Заберите обратно», – выражаюсь я теперь языком более раскованным и ироничным, но с тем же успехом, ибо мироздание по-прежнему глухо к песням, слагаемым нами о себе. Нет, не дано тебе, милая Эстер, осуществить, что начертала ты на карте твоей жизни, мня, будто одним лишь словом, одним криком может частица праха отвратить гибель своих материков в океанских пучинах, – и не это у тебя отымется. Что получила ты в начале твоих начал? Колыбель, которой не просила, но в которой качали тебя, успокаивая резь в животике; так, прекрасно. Ротик, которого ты тоже не просила и которым до крови насасывала грудь матери твоей, урожденной Изабеллы Блюм; так, прекрасно: чем-то надо же кормиться. Были даны тебе зубки, вначале всего лишь ханжеские молочные, чтобы показывать своим будущим жертвам, а после, наулыбавшейся, – и коренные (просила ль ты о них?), дабы трупы ближних глодать для продления собственного земного благоденствия. Так, прекрасно (повторила бы ты, будь ума побольше!). Непрошеное, пришло и первое кровотечение в четырнадцать лет, коим организм твой торжествующе возвестил, что созрел для приумножения рода. Не послушалась?.. И зря, зачем пару мест в газовой камере вставила пустовать. А девичьи радужные мечты, воздушные твои шарики, на которых ты некогда парила, – в каких дальних концлагерях полопались они? Ты говоришь, прекрасно; говоришь, что всего важнее чувство реальности. Ну вот и получай под конец вместо своих мифов трезвость мысли, которая молит, как скелет, о скрижалях с горы Синайской. И не надо, надувшись, повторяешь ты. Ничего не надо, можете все забирать! Да положить они хотели на тебя, Эстер, голубка, ничего они не заберут, как трогательно, проникновенно ни воркуй под какие угодно электронные гитары, ибо что было, то было и уже не сотрется. Говорят, забыть можно, нанюхавшись травки. Или дозу себе вколов. Даже потерянный рай, говорят, при некоторой ловкости рук, всю его сладость на минутку можно возвратить.

– Я пошла раздобыть стакан воды или бутылку кока-колы, ей пить очень хотелось, – сказала Беверли, – но когда вернулась, ее уже след простыл. Постояла я дура дурой, в одной руке бутылка, другой схватясь за голову, будто меня огрели по затылку или изумили до чрезвычайности, хотя чему тут было изумляться? Я сразу поняла, что птичка улетела; однако села и стала ждать. Надо было скумекать, не надумает ли прискакать обратно, даже если мечущееся по склону шалое людское стадо захватило и повлекло ее с собой. Лишь бы только не забодало, не затоптало. С час, наверно, просидела я с посиневшим от холода носом и потеющими от волнения подмышками. Кто-то взял колу у меня из рук и выпил.

– Тут же вскоре, – сказала Беверли, – с парнем, сидевшим передо мной, случился эпилептический припадок. С пеной на губах грянулся он в грязь, извиваясь в конвульсиях, а я, держа его за голову и запихивая ему в рот носовой платок, чтобы язык не откусил, все следила, не мелькнут ли алые Эстеровы туфельки среди мельтешивших вокруг вонючих замызганных ног.

– Через час, – сказала Беверли, – перенервничав до того, что последние свои волосы готова была рвать, отправилась я искать ее по всему откосу – в окружении невероятного множества носилок, словно после разгона какой-нибудь студенческой демонстрации. Лежавшие на них почти все были прикрыты, и, чтобы увидеть, кого несут, приходилось протискиваться и приподымать над каждым простыню. Конечно, беря в расчет, что собралось триста тысяч человек – количество, равное населению целого большого города, к тому же и гигиенические условия оставляли желать лучшего…

– Со всех сторон, – сказала Беверли, – шли с носилками на пункты первой помощи, потому что потасовка у эстрады еще не прекратилась. А гитаристы Мика Джеггера наяривали меж тем: «Зачем мы согласились» – с таким одушевлением, что звукоусилители чуть не посрывались с мест и складные ножи в карманах стали сами раскрываться даже у тридцатилетних перестарков.

– Опустился вечер, – сказала Беверли, – стемнело, и в этой исполосованной прожекторами ночи пропала всякая надежда отыскать среди трехсот тысяч одного, сияй он даже как ангел с огненным мечом.

– Да и обыкновенных больных было, конечно, предостаточно, – сказала Беверли, – кроме всех этих неудачно вознесшихся и падших, потому что перебрали или недоброкачественной и поддельной манны объелись, которая ударила им в голову, и с копыт долой.

– Кто в коматозное состояние впал, оставшись без инсулина, – сказала Беверли, – кто, нанюхавшись, сел за руль и разбился, угодив в кювет. У кого солнечный удар, кого с аппендицитом унесли или с воспалением легких, с переломом ребер, с травмой черепа или инфекционной желтухой. Были и роды, в том числе преждевременные; одним словом…

– Я знала, что зря хожу, здравому смыслу вопреки, – сказала Беверли, – что нечего и думать ее найти, разве сам дух святой за ручку поведет. И все твердила себе: ну что ты мечешься, курица безголовая, остановись!.. – но бродила и бродила, долго еще после того, как последняя рок-группа покинула сцену и все фонари погасли, только дождевые лужи, слабо отсвечивая, отражали мои башмаки. «Может, еще удастся спасти, лишь бы вовремя захватить», – думала я.

– Вы случайно не видели Эстер, спросила я Мануэля, – сказала Беверли.

– И вы тоже? Вся Америка разыскивает Эстер, – сказал Мануэль Эстебан Хесус де Альвейро-и-Фуэнте.

– И я тоже? А кто еще? – спросила Беверли.

Мануэль обратил к ней свое утонувшее в русой бороде расстроенное лицо.

– Холод собачий, бедняжка Беверли, – сказал он. – Собачий холод. И палатка протекает. Нет у вас чем-нибудь укрыться?

– Нет, – сказала Беверли.

– О ней меня сегодня уже расспрашивали, – сказал Мануэль.

– Йожеф, наверно? – сказала Беверли.

– Кто из вас, собственно, ее потерял, бедняжка Беверли? – спросил Мануэль. – Он или вы?

– Да что вы все спрашиваете, перо вам под хвост, – сказала Беверли.

– Если потеряли, обратитесь в администрацию, – сказал Мануэль Хесус де Альвейро-и-Фуэнте. – Потеряна желтая штормовка, в правом кармане коробочка с инсулином, нашедшего просят… Потерялись лиловые женские брюки из эластика, в левом кармане пессарий… Аллана просят немедленно вернуться домой в связи со смертью бабушки… Курт Мюллер потерял шприц и коробочку пенициллина…

– Да в чем дело, чего вы от меня хотите? – спросила Беверли.

– Дама, упомянутая вами, одна вызывает интерес больший, чем целый публичный дом первого разряда, – сказал Мануэль. – Дали бы ей лучше и вы под зад коленкой, бедняжка Беверли.

– И я? А кто еще дал?

– Еще дал бы я. В принципе, конечно, – сказал Мануэль. – Если задницу подставит. Но, к сожалению…

– Послушайте-ка, Мануэль, – сказала Беверли, – а какого, собственно, черта занесло вас сюда, в эту монтанскую грязь, чего вам нужно тут с этой вашей улыбчатой солнечной бородой?

– Чего мне нужно, бедняжка Беверли? – сказал Мануэль. – Того же, чего и вам.

– Мне ровным счетом ничего, – сказала Беверли. – Кроме одной Эстер.

– И мне она нужна, бедная моя Беверли, – сказал Мануэль, – и я тоже импотент. Потому и хочется мне, если подставит, в задницу ее пнуть. И вам то же самое советую, бедняжка Беверли, вместо всякой там гомеопатии.

– А я бы петлю вам посоветовала, бедняжка Мануэль, – сказала Беверли, – раз уж вы ничего лучшего не находите.

– Что же, половине Монтаны прикажете удавиться? – спросил Мануэль Эстебан Хесус де Альвейро-и-Фуэнте с нескрываемым удивлением. – Ведь мы, кто сюда притопали, все это одурманенное, оборавшееся сборище, включая вас, – все мы тут импотенты, присмотритесь-ка хорошенько. И пусть вас не вводит в заблуждение, что в каждой луже вы натыкаетесь на сладострастно пыхтящую парочку, которая разбрызгивает грязь далеко вокруг. Все это копуляция; за неимением лучшего только копуляция.

– Короче говоря, вы не видели Эстер? – спросила Беверли.

– И далее, что я вам бы посоветовал, – сказал Мануэль, – не носитесь вы с этими вашими навязчивыми идеями, бедная Беверли. Не ищите Эстер, никакой Эстер тут нет. Ни для меня, ни для вас.

– А для Монтаны? Тоже нет? – спросила Беверли. – Перо вам под хвост, бедный Мануэль. Если не всю руку, то палец она уже Монтане отдала.

– Не думаю, – сказал Мануэль.

– Почему я ее и ищу, – сказала Беверли. – Чтобы остановить, чтобы не дала сожрать себя целиком.

– Ах, вот как, – осклабился Мануэль. – Скажите пожалуйста! Никогда бы не подумал. Еще, значит, случай импотенции. Нашего с вами полку прибыло, прекрасно, прекрасно. Лучше все-таки, значит, под нож, чем ножом, а, бедная моя Беверли?

– Иной альтернативы, по-вашему, нет, дон Мануэль Эстебан Хесус де Альвейро-и-Фуэнте? – спросила Беверли.

– Нет, – сказал вышепоименованный дон, а проще Мануэль. – Да вы сами поглядите, кто здесь мается, на этом проклятом холодище, в разливанном море грязи. Одни только жертвы – и вполне их достойные убийцы.

– Короче говоря, вы не видели Эстер? – спросила Беверли.

– Как же не видел, – сказал Мануэль. – Видел. Последний раз года три назад, а то и все четыре. Думал переспать с ней, но она не захотела.

– Даже с вами? – сказала Беверли. – Что же это она.

– Наверно, почувствовала во мне импотента, – сказал Мануэль. – Одним словом, она теперь тоже?.. Ну, это просто оборжаться, не обижайтесь, бедная моя Беверли.

– Вы случайно не видели Эстер? – спросила Беверли.

– О, Беверли, и вы здесь, воскликнул Рене, – сказала Беверли. – Сколько славных людей на таком пятачке, сказал он, распречудесно. Подсаживайтесь к нам, сказал он, и поболтаем.

– Вы случайно не видели Эстер? – спросила Беверли.

– Я вас обожаю, Беверли, – сказал Рене. – Подойдите поближе, дайте в лысину вас чмокну.

– Уже светало, – сказала Беверли, – когда луч моего карманного фонарика упал на его бородатое лицо Христа. С блаженно-отрешенным видом сидел он с целой компанией на узенькой скамейке у палатки, спиной подпирая брезент, ублаготворясь всем, чем только можно ублаготвориться.

– Устала я смертельно, – сказала Беверли, – устала от долгого ночного шлепанья по грязи, а еще больше из-за бессмысленности своей затеи, – от сознания, что вряд ли вообще найду Эстер в трехсоттысячной толпе, безразлично даже, успею или нет: с этой вероятностью я почти уже как-то примирилась. Страшно мне стало только позже, постепенно, сама не знаю отчего.

– С опухшими, разболевшимися ногами присела я рядом с Рене, – г сказала Беверли. – Хорошо, хоть дождь унялся, по долине там и сям разжигали костры, сон не брал этих дуроломов из-за всего пережитого, да и холодно было в подымавшемся снизу тумане.

– Вы случайно не видели Эстер, спросила я Рене, – сказала Беверли.

– Кого не видел? – спросил Рене.

– Эстер, ответила я, – сказала Беверли.

– Но ведь ее не вы, по-моему, ищете, – сказал Рене.

– Не я? А кто же? – спросила Беверли. – Кто же тогда, чтоб вас совсем!

– Не знаю я, – сказал Рене. – Ищут. Все вместе и каждый в отдельности.

– Да объясните вы толком, чудак вы несчастный, – сказала Беверли. – Кто ищет?

– Только не вы, старушка, – сказал Рене, – только не вы.

– А кто же? – спросила Беверли.

– Йожеф, вот кто, – сказал Рене, – вот кто, моя старушка. И сам я тоже ищу.

– Ничего путного от него нельзя было добиться, – сказала Беверли, – полная безнадега. Его бедный, упившийся всей мыслимой благодатью умишко только пукал да мочился от переполнения. Я хотела было уже встать…

– Хотя когда-то, – сказал Рене, – когда-то…

– Что «когда-то»? – спросила Беверли.

– Когда-то каждый ее шаг был мне известен, – сказал Рене, – каждый шаг ее божественно стройных ножек по этой гнусной земле…

– О ком вы? – спросила Беверли.

– О той, кого ищу, – сказал Рене. – Ищу тщетно, ибо упорхнула. Но когда-то…

– Да когда? – спросила Беверли. – Когда «когда-то»? Нельзя ли повразумительней.

– Не могу повразумительней, моя обожаемая Беверли, – сказал Рене, – да и как вас вразумишь. Когда-то…

– Когда? – спросила Беверли.

– Не знаю, – сказал Рене. – Года три тому назад… или лет тринадцать. Не знаю… Тогда часа не проходило, чтобы я не прислушивался к ее дыханию, к биенью ее сердца перед сном и после пробуждения. Каждый мой день скрашивало сознание, что я и следующим утром ее увижу и смогу когда угодно заключить в объятия. И вот, едва мы поженились и съехались вместе…

– Что? Поженились? – сказала Беверли. – Вы с Эстер? Когда это было? Эстер была вашей женой? Почему же я ничего об этом не знаю?

– Не знаю, когда все это случилось, – сказал Рене.

– Как это не знаете? – сказала Беверли. – Не знаете, когда поженились?

– Не знаю, – сказал Рене. – Не знаю, как все это случилось. Возможно, просто в моем воображении.

– В воображении? – сказала Беверли.

– Возможно, – сказал Рене, – вполне возможно, только в воображении. Вот почему я и сковырнулся, старушка.

– Кретин, – сказала Беверли. – Неужели вы не можете толком объяснить?

– Нет, – сказал Рене. – Хотел бы, да не могу. Она и знать меня, по-моему, не желала, напрасно бегал я за ней не помню уж сколько лет. Каждую ночь в постель ее с собой укладывал, но она знать меня не хотела.

– В воображении укладывали? – спросила Беверли.

– Наверно, – сказал Рене. – Наверно, в воображении.

– Мимо, хлеща грязью, – сказала Беверли, – пробултыхал грузовик, полный поющих и ликующих, вплотную за ним еще два. Видимо, только прибыли – с опозданием, но еще как раз, чтобы насладиться comme il faut [24]24
  Как следует (фр.).


[Закрыть]заключительным днем. Пока, слава богу, крепкие, здоровые, вполне в силах ухайдакать еще нескольких таких, но до поры до времени только пели, надрывали глотки, хоть уши затыкай. И в довершение всего опять полил дождь.

– Рене, милый, да послушайте же, – сказала Беверли. – Можете вы мне ответить: здесь, в Монтане, вы ее видели? Здесь, теперь? Вы поняли меня?

– Но вместо ответа, – сказала Беверли, – он, разразясь плачем, сполз вдруг со скамейки наземь с беспомощно запрокинутой головой. Зрелище довольно неприглядное: в слезах и соплях, в голос рыдает и стонет. Двое подняли его, отвели в палатку.

– Не могу ли я вам пособить, madame, – сказала Марианна. – Вчера мне довелось присутствовать при встрече упомянутой вами дамы с нашим бедным другом Рене, avec notre pauvre ami Rene.

– При встрече? – спросила Беверли. – У них было назначено свидание?

– Успокойтесь, madame, – сказала Марианна, кротко улыбаясь, – они встретились случайно. Дама окликнула нашего друга Рене, и они всего несколькими словами обменялись.

– Ага, понятно, – сказала Беверли. – Значит, это рано утром было, я еще в автобусе спала.

– Да, точно, – сказала Беверли, – я дрыхла еще в автобусе.

– Не можете вы объяснить, где это? – спросила Беверли.

– Сами вы не найдете, – сказала Марианна, – но я вас охотно провожу. Тем более что мне уже приходилось…

– Не понимаю вас, – сказала Беверли.

– Даму эту уже разыскивали, – улыбаясь, сказала красивая докторша-француженка. – Да и неудивительно: такое очаровательное создание. Подобные волосы редко встретишь в наши дни: этот тугой тяжелый узел с сине-черным отливом. И этот узкий чеканный профиль, как у Нефертити.

– Тогда пойдемте, если вы не против, – сказала Беверли.

– Вы, конечно, догадываетесь, madame, – сказала Марианна, – что в первый раз мне пришлось проводить ее мужа, он тоже ее искал в полнейшем отчаянии. Вероятно, они каким-то образом друг друга потеряли.

– Вероятно, – сказала Беверли.

– Мы отправились в привилегированную часть палаточного лагеря, – сказала Беверли, – где по ступицу в грязи сгрудилось несколько сотен жилых домиков-автоприцепов. В занавешенных окошечках, где еще не спали, горело электричество. К центру вел узкий дощатый настил, проложенный по глубокой грязи. Справа и слева в зловонной жиже сотнями лежали люди в пледах и спальных мешках.

– Вы врач, спросила я у Марианны, – сказала Беверли.

– Врач-невропатолог, – сказала докторша. – Мужа сопровождаю.

– Он болен, ваш муж? – спросила Беверли.

– В одном месте близ мостков, на небольшой площадке под деревьями бесплатно разливали пиво, – сказала Беверли, – несколько сот человек давилось там за этим прокисшим пойлом. Какое, наверно, восхитительное чувство – урвать хоть что-нибудь даром, все равно, бокал пива или…

– Это укрепляет уверенность в себе, madame, – сказала докторша, – даром получить что-нибудь, за что приходится платить. Ну вот, мы уже недалеко от палатки, откуда та дама вышла, когда мы шли мимо с мсье Рене.

– Как, она вышла из палатки? – спросила Беверли.

– Не понимаю, – сказала Беверли. – Из палатки? Она к какому-то знакомому заходила?

– Не знаю, madame, – сказала Марианна.

– Сзади там стоял большой красный «ситроен», – сказала Марианна, – по нему я и узнала палатку, когда провожала мистера Йожефа. Надеюсь, он там и сейчас стоит.

– А почему вы плачете, миссис? – спросила Беверли.

– Извините, – сказала докторша.

– Вам плохо? – спросила Беверли.

– Не беспокойтесь обо мне, madame, – сказала докторша.

– Приняли что-нибудь? – спросила Беверли.

– Мне нельзя, – сказала Марианна. – мне за мужем приходится следить.

– А почему вы заплакали? – спросила Беверли.

– Простите, madame, – сказала красивая докторша, – но меня каждый раз трогает, когда я вижу, что кто-то кого-то очень любит.

– Что ж, и любовь – не обязательно пустая девичья мечта, – сказала Беверли, – даже взаимная. Но почему вы следите за ним? Бросить вас хочет?

– В последний день фестиваля, – сказала Беверли, – народу понаехало еще больше, окружающее долину горное кольцо то и дело взблескивало фарами: сначала вперятся в ватные валики туч, потом опустятся в черную расселину пологой дороги. Целый день по узкому шоссе в Два ряда стекал поток в сотни, а то и в тысячи машин. Целый божий день, темный, как ночь: судя по тучам, опять надвигалась сильнейшая гроза, готовая накрыть вечерний концерт.

– А вы тоже из-за наркотиков боитесь за ту даму? – спросила Марианна. – Что пристрастится?

– Тоже? – сказала Беверли. – А кто еще боится? Ее супруг?

– Да, у меня создалось такое впечатление, – сказала докторша.

– Ну, если он так боится за нее, болван, – сказала Беверли, – нечего было одну в Монтану отпускать! Вы же своего мужа не отпустили одного.

– Ну вот, опять ревете, – сказала Беверли. – Да что с вами такое? Бросить вас надумал, так распахните ему дверь пошире, да еще под зад коленом, чтобы вылетел вверх тормашками.

– II est pres mourir, – сказала красивая докторша-француженка, – он при смерти.

– Так ревела, даже очки слетели, – сказала Беверли. – Я подняла их, протерла стекла носовым платком и на нос ей нацепила. Не все коту масленица, сказала я. Он что, неизлечим?

– Да, – плача, сказала докторша.

– Постепенное отвыкание? Больничный курс? – спросила Беверли.

– Убегал уже два раза, – всхлипывая, сказала докторша.

– Метадон? – спросила Беверли.

– Выплевывает, – всхлипывая, сказала докторша. – Похудел на двадцать восемь кило.

– И вы его еще любите? – спросила Беверли.

– Люблю, – всхлипывая, сказала докторша. – Хотя он уже ходячий скелет и у него нефрит, обе почки поражены, а теперь еще печень.

– Значит, умрет?

– Да, – сказала докторша.

– Ну, тут уж ничего не попишешь, madame, – сказала Беверли. – Остается только последовать за ним, если уж никак без него не можете.

– Состоите вы в корпорации, известной под названием «Ангелы ада»?

– Да, вхожу в калифорнийскую группу, в МК-5.

– Что это за обозначение?

– Сокращенно: «мотоциклетный клуб».

– Присутствовали вы при убийстве Мередита Хантера?

– Когда его били, да. Но как прикончили черномазого, я не видел.

– Где вы тогда находились?

– На сцене оставался.

– Согласно показаниям очевидцев, Хантера убили на эстраде, значит, вы…

– Не на эстраде его прикололи, на эстраде мы только врезали ему как полагается. Он – вниз: удрать хотел, стервец; из нас тоже несколько спрыгнули за ним, четверо или пятеро, но я остался наверху, там тоже хватало дел.

– Каких дел?

– А там, сзади, за музыкантами, курва одна голая через ограду перелезла, надо было ее осадить.

– Ее вы тоже избили?

– Да уж, осадили.

– Так. Расскажите, что вы знаете об убийстве Мередита Хантера.

– Да ничего.

– Отвечайте на вопрос!

– Я только про то могу, что собственными глазами видел, сколько вам повторять. Когда этого черномазого прирезали, не было меня там.

– Где это произошло?

– Внизу, под эстрадой, после того как он вниз спрыгнул.

– Значит, не наверху, не на подмостках?

– Сколько мне раз повторять?

– Итак, вы не знаете, кто его убил?

– Не знаю. Откуда мне, к чертям собачьим, знать?

– И кто спрыгнул за ним, тоже не знаете?

– Тоже не знаю, меня к той толстомясой отозвали, которая ни в какую слазить не желала.

– Был оранжевый шарф на ком-нибудь из тех, которые бросились за Хантером?

– Не знаю.

– Согласно свидетельским показаниям, Хантера убил он.

– А на что они мне, свидетельские показания. Я за весь вечер ни на ком оранжевого шарфа не видел.

– Но вы признаете, что Хантер был избит на эстраде?

– Надо было его осадить, он Мика Джеггера хотел пристрелить. А мы уж осадим – так осадим…

– Хотел Мика Джеггера пристрелить?

– Ну да, у него пистолет был в руках, когда мы его сцапали, прямо в Мика целился.

– До сих пор никто еще не показал, что у Хантера был пистолет. Где этот пистолет?

– А я почем знаю!

– Расскажите подробно, как Хантер попал на эстраду.

– Просто появился, и все. Как черт из коробочки. Выхватил из кармана пистолет и прицелился в Мика. Пистолет вырвали у него, потом повалили. Один за волосы его, другой по сопатке. Я как дам ему по зубам, он сразу – брык и так чудно образину перекосил, лежа на полу… все заржали кругом.

– Какой системы был пистолет?

– Длинноствольный такой, шестизарядный, похоже, армейского образца, ствол сантиметров пятнадцать, не меньше.

– И его вырвали у него из рук?

– Да, вырвал кто-то. Черномазый вякал: оставьте меня, я не хотел стрелять, но как это не хотел, если достал? У нас оружия не было ни у кого.

– Только бейсбольные биты? Которыми вы избивали людей?

– Никаких бит у нас не было. Мы бильярдные кии с собой принесли, перепиленные пополам, не больше обычных резиновых дубинок, вот какие у фараонов.

– И ножей у вас, скажете, не было?

– Ножи у нас всегда при себе.

– А я думал взаймы берете. Рассказывайте дальше!

– Что рассказывать?

– Как били Хантера.

– А чего рассказывать. Всыпали ему по первое число, только и всего. Получил свое, на карачках к ограде отполз и – вниз.

– А вы за ним?

– Я же говорю: я на подмостках остался. Может, кто и прыгнул за ним.

– Зачитываю свидетельское показание: «Когда негр бросился вниз с подмостков, двое „ангелов ада“ спрыгнули за ним, у одного спереди был зачес, так что казалось, будто он лысый, этот схватил негра за плечо и ногой ударил его в лицо, потом еще раз пять и повалил его на землю ничком. Другой наподдал ему сапогом в бок, так что негр перевернулся. Вокруг собралось еще много „ангелов“, четверо или пятеро, и когда негр приподнялся и хотел сесть, один трахнул его по голове железным ведром, а другой лягнул в лицо, остальные четверо-пятеро тоже в лицо пинали. Но, конечно, и в другие места. После этого первый, с прилизанными волосами, всадил ему в спину нож; возможно, что и другой тоже его пырнул. Когда перестали бить, негр еще шевелился, но дыхнуть не мог, вместо носа и рта у него была сплошная кровавая каша». Вот такие показания. Что вы можете к этому добавить?

– То, что меня все это не касается. Я сказал уже, что был на эстраде.

– Так. Известно ли вам, что у Хантера была девушка, и притом белая?

– Мать твою за ногу!

– Не за то его убили, что у него белая девушка была?

– Убили или не убили и за что, я не знаю, меня там не было. Знаю только, что и шлюшке той пришлось вправить мозги, она так визжала, когда мы за негра взялись, могла помешать выступлению. Но пришлось-таки Миковым ребятам остановиться…

– Когда?

– Я же говорю: когда шлюшка та завизжала.

– Но до этого они ведь пели? Пели, хотя здесь же, на эстраде, в семи метрах от них сшибли с ног человека, избив до полусмерти? Что они пели?