Текст книги "Воображаемый репортаж об одном американском поп-фестивале"

Автор книги: Дери Тибор

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 13 страниц)

– Тогда прыгай! – сказал Йожеф.

Женщина засмеялась, вынув сигарету изо рта. Два ряда хищных блестящих зубов, как оскаленная собака. А вообще-то красива: овальное лицо с правильными чертами, жгучие черные очи, волосы тоже, как вороново крыло, слегка вьющиеся, – примесь негритянской крови, наверно. Когда засмеялась, зрачки у нее сузились – от смеха или от морфия? Интересно, а в постели они у нее расширяются? «Убирайся к черту», – сказал Йожеф на родном языке; но ни обогнать, ни отстать было невозможно, впереди возникла очередная пробка. Наводнившие шоссе машины замедляли ход, капотами чуть не налезая на багажники.

– Cuidado galanteador! [5]5
  Берегись, соблазнитель! (исп.)


[Закрыть]– рассмеявшись, сказала женщина по-испански. – Денег у меня нет, на деньги не рассчитывай! Что было, муженек в первую же неделю подобрал. В банке лежали, из жалованья откладывала, – представляешь, какая дура, но муж как взялся меня колотить, колотил, колотил, пока не отдала, и тут же в карты просадил; но хоть не бьет теперь. Испортачила я свою жизнь.

– А муж слышит, что ты говоришь?

– А как же, – сказала женщина. – У него на коленях сижу. Можно к тебе, милый? В Монтане бы и обвенчались, неужели же какого-нибудь попа-дурака не сыщем.

– Но сначала тебе надо развестись, – сказал Йожеф.

– Это верно, – засмеялась женщина. – Но ведь это ужасно долго! Вот за что и люблю тебя, милый, такой ты умник-разумник, все разложишь по полочкам. Йожеф снял руку с баранки и послал воздушный поцелуй.

– И жена меня за это же любит.

– Правда, любит? – спросила женщина немного погодя. – Но не против, наверное, и развестись?

– Еще бы!

– Ну вот мы и договоримся с ней. Ты ей отступного дашь, если деньги есть. У меня-то нет. Муж в первую неделю всё из банка забрал.

– А почему позволила? – спросил Йожеф. – Бил?

– А ты откуда знаешь? – засмеялась женщина. – Наверно, я уже рассказала? Но больше уже не бил, только один разочек, и то не больно.

– А один разочек за что? – спросил Йожеф.

– Издевалась над ним, – засмеялась женщина. – Борода еще не выросла, так он затылок себе подбривает каждую неделю, думает, и спереди вырастет.

– Бьет, значит, – сказал Йожеф. – Вон любовь какая идеальная. А что было бы, если б еще и сдачи давала…

Уже смеркалось, и почти все машины включили подфарники. Гигантская фантастическая змея из красных точек, будто на пуантилистской картине, уходила вдаль, во всю свою трехсоткилометровую длину извиваясь по необъятной калифорнийской равнине. А вдоль этой змеи тянулась другая, повторяя ее извивы: невидимая телеграфная линия. А вверху, в облаках, – третья, бледная копия первой, огненной, отражающая изгибы, повышения-понижения земной поверхности. «Змеи, кругом змеи», – пробурчал Йожеф. Монтана там, в горах, еще не освещена. Но и по этим красным огонькам не трудно догадаться, что внутри, в темной змеиной утробе. Змея пожирает змею, сильная – слабую, яркая – бледную. Хуана на коленях у своего змея и сама змея, полупроглоченная. Мир, многократно пожирающий сам себя, свой собственный хвост! Йожеф выглянул в окно. Справа, в нескольких шагах от автострады, он увидел гигантскую анаконду. Быстро поднявшись над покрывавшим саванну злаковником и мерно покачивая головой в красновато подсвеченных машинами сумерках, она пристально смотрела на него. Это был крупный экземпляр, метров десяти ростом, с гладкой кожей в изящных серо-бурых квадратиках.

– Змеи, ophidia, один из отрядов класса пресмыкающихся, – сказал Йожеф. – Спинной хребет состоит из очень большого числа позвонков, иногда до трехсот, каждый, за исключением первого, снабжен парой разомкнутых – ложных – ребер. Перебирая ими, змея ползком передвигается, часто с поразительной быстротой. Барабанная перепонка, барабанная полость и мочевой пузырь у змей отсутствуют, легкие сильно вытянуты в длину, ороговевший язык имеет тонкое раздвоенное окончание и втягивается в особое мускульное влагалище. Когда змея широко раскрывает пасть, верхнечелюстная кость выдвигается вперед, приподымая ядовитый зуб и почти отвесно направляя его книзу; при этом, вследствие давления на ядовитую железу, яд стекает по зубному канальцу в ранку, попадая в кровь укушенного животного и поражая нервную систему или органы дыхания.

Машины недвижно стояли с выключенными моторами, задние фары красной вереницей взбегали по дороге, уходившей в непроглядную даль. «Фордик» Йожефа застыл как раз подле змеи. Та не двигалась; привстав почти в человеческий рост над травой у обочины, она покачивала головой с желтыми блестящими глазами, будто стрелочник поднятым фонарем. А вокруг сухо пошуркивали агавы под набегавшим вечерним ветерком.

Йожеф опустил стекло.

– Что это у вас во рту? – спросил он змею.

– Жратва, – ответила та, поворачиваясь к нему и слегка шепелявя из-за торчащей в пасти добычи, мешавшей внятно говорить.

Йожеф присмотрелся внимательней: во рту у нее болталось какое-то зеленовато-желтое пресмыкающееся поменьше. Вот уже только голова осталась снаружи, а туловище – видимо, небольшой василиск – все втянулось в глотку.

– А вы куда ползете? – уже отчетливей спросила змея, проглатывая добычу, которая трепыхалась теперь у нее где-то в горле, за хорошо растяжимыми эластичными челюстями. – Тоже за жратвой?

– Простите, – сказал Йожеф, – а какой длины у вас пищеварительный тракт? От горла и до самого кончика хвоста?

– Не знаю, – сказала змея. – Возможно, до края света. Так вы куда? Пожрать? Целой стаей собрались, как стервятники?

– Мы на фестиваль, – засмеялся Йожеф.

– Я тоже люблю музыку, – сказала змея. – И станцевать могла бы, будь у вас дудочка при себе. Я ведь танцую получше вон той черноволосой красотки в соседней машине, которая, по-моему, вас готова слопать.

– Лучше даже моей жены? – спросил Йожеф.

– Лучше всех, – сказала змея. – Как установлено наукой, миссия нашего племени именно в том, чтобы кружить людям голову и заманивать в раскаленную бездну познания, помахивая у них перед носом тем самым несъедобным красным яблочком, которое навсегда останется камнем лежать у них в желудке, увы.

И с этими словами змея еще выше подняла свой двухглазо-желтый раскачивающийся фонарь путеобходчика, чуть не зацепив крону росшего рядом явора. Далеко впереди «альфа-ромео» выдал своей итальянской сиреной несколько переливчатых музыкальных тактов. Машины стояли в неподвижности уже добрых четверть часа, только по встречной, свободной полосе изредка проносился какой-нибудь трейлер, на мгновенье разымая темноту огненными глазищами-фарами. Дождь все шел. Мокрый бетон слабо светился в сгущавшихся сумерках отраженным красноватым сиянием.

А змея начала свой танец.

– Как хорошо, что вы захватили дудочку, – нараспев сказала она, спиралью подымая в высоту свое мощное десятиметровое тело. – Совсем неплохо на флейте играете.

– С детства упражняюсь, – сказал Йожеф. – Покойный отец научил еще до того, как мы эмигрировали в Австралию.

– Вы за танцем следите, – сказала змея, продолжая танцевать. – Больше ни за чем, даже за моими словами. Зрением и обонянием, вкусовыми сосочками, всеми фибрами, всеми силами души за танцем следите, исступленно, вне себя. Так вы и в Австралии побывали? Не отвечайте! Что бы я ни спрашивала, не отвечайте, только за танцем следите.

– Зачем? – спросил Йожеф.

– Не спрашивайте! – сказала змея, продолжая танцевать. – За танцем следите! И центральной нервной системой следите, и периферической, всеми внутренностями, всеми органами. Такого танца вы еще не видывали, дайте только разойтись хорошенько.

– Вы в какое состояние хотите меня погрузить? До какой степени опьянения довести, какого порога бессознательности?..

– Не спрашивайте, – сказала змея, продолжая танцевать, – только за танцем следите! А вы хорошо играете на флейте. Будете пристально следить, еще лучше заиграете. А заиграете красивей, все обольстительней буду танцевать. За танцем моим следите, следите до умопомрачения! До высшей ступени сосредоточенности, где только я буду виться в лунном сиянии. Может, и удастся избавить вас ото всех страданий.

– Но луны, к сожалению, не видно, – сказал Йожеф. – Дождь идет.

– За танцем моим следите! – сказала змея, продолжая танцевать. – Не падайте духом! На высшей ступени сосредоточенности всегда разливается лунное сияние.

– Не думаю, чтобы женщина в противосолнечных очках хотела меня слопать, – сказал Йожеф. – Бедное, несчастное создание, всегда гораздо меньше у других откусывает, чем другие у нее.

– Следите за танцем, – сказала змея, продолжая танцевать. – Не разговаривайте, не спрашивайте! Не заноситесь слишком высоко, но не отступайте далеко, я не могу за вами следовать. Не разбрасывайтесь! За танцем следите.

– Всего-то каплю счастья и надо ей, – сказал Йожеф. – Господи, всего-то капельку.

Он полез в карман за сигаретами, позабыв, что они кончились. В ту же минуту, бросив последний скорбный взгляд на Йожефа, гигантская анаконда, свившись кольцами, опустилась к подножию явора, который заслонил ее плоскую головку. Высокая трава саванны заволновалась, по ее колебанию легко было установить, куда устремилась змея. Поползла к предгорьям, прочь от автострады. Попытка искушения не удалась?

– Можно к тебе, милый?

– Мне, милая, уже отсоветовали, – сказал Йожеф. – Архангел Гавриил охраняет меня с огненным мечом.

Далеко впереди вновь раздалась переливчатая трель «альфа-ромео», и вся колонна, зафырчав, сначала медленно, потом, постепенно разгоняясь, опять пришла в движение. Сколько их, тысяч десять?.. Двадцать?.. Йожеф поплевал на кончики пальцев и потер воспаленные, отчаянно чесавшиеся глаза. «Поставить можно восемьдесят тысяч, – сказал он. – Якобы». Слева, из-за островка эвкалиптов, неожиданно вынырнула железнодорожная насыпь, по ней, откуда-то с побережья, взбегал навстречу товарный состав: два громадных локомотива и содрогающаяся гусеница в сотню вагонов за ними, – с оглушительным свистом и грохотом, сыпля молниями и обдавая настоящим штормом из-под колес. «Дорожно-транспортная оргия», – сказал Йожеф, глядя на высунувшиеся из локомотивов фигуры, которые, скалясь, глядели на него; красный отблеск от пульта управления ложился на их лица. На высокой тормозной площадке одного из вагонов спал, притулясь в углу, какой-то человек в мокром плаще, по которому скользили желтые блики от фонаря. Локомотивы свистели не умолкая, и все шоссе торжествующе сигналило в ответ. Страна ликовала.

Уже стемнело, когда Йожеф добрался до Монтаны. К лагерю, который раскинулся на десять миль, дорога вела от автодрома. Витки его, общей площадью в триста двадцать тысяч квадратных метров, были освещены; прожекторы и звукоусилители, подвешенные на гигантских стальных мачтах над пустым полем, будто ожидали съемки финального эпизода какого-нибудь фильма Феллини.

– Даже патрульные вертолеты автоинспекции, описывавшие над шоссе свои вытянутые восьмерки, оказались бессильны перед этим безудержным дорожным элефантиазисом, [6]6
  Элефантиазис – слоновая болезнь (греч.).


[Закрыть]– сказал Йожеф. – Десятки частных самолетов даже с воздуха не могли отыскать себе место для посадки.

– И восьмидесяти тысяч стояночных мест оказалось недостаточно, – сказал Йожеф.

– Но еще больше любителей этих рок-фестивалей пришло пешком, – сказал Йожеф. – Через горы и леса, по дорогам и без дорог, по шпалам. Устроители рассчитывали на сто тысяч, а явилось втрое больше.

Дождь лил не переставая.

– Было холодно, – сказал Йожеф.

– Подъехать на машине, хотя бы и не к самой эстраде, думать было нечего, – сказал Йожеф. – Машины в двадцать – тридцать рядов, словно повозочным лагерем, окружили котловину меж холмов, которая из-за дождя, стекавшего по красной глине, обратилась в дымящееся испарениями болото, а люди – в шагающих по нему голенастых птиц.

– Удалось тебе, наконец, припарковать машину, бедняга Йожеф? – спросил Мануэль, обращая к дождливому небу лицо, обрамленное русой бородой.

Рубаха была на нем хоть выжимай.

– Боюсь, я ее больше не найду, – сказал Йожеф. – Что, замерз?

– Продрог до костей, – ответил Мануэль.

Йожеф стянул с себя толстый свитер и отдал Мануэлю; прорезиненный плащ тоже защищал от холода. Мануэль снял рубашку, скомкал и выбросил из палатки, натянув свитер прямо на голое тело, хотя тот чувствительно шерстил.

– Ты когда приехал? – спросил Йожеф.

– Вчера утром, – сказал Мануэль.

– И все время дождь? – спросил Йожеф.

– Без перерыва, – сказал Мануэль.

– Ты случайно не видел мою жену? – спросил Йожеф.

– А разве она здесь? – спросил Мануэль.

– По-моему, в Монтану сбежала. Хотя, – сказал Йожеф, – в полумиллионной толпе… почему ты именно ее должен был повстречать.

– Бедняга Йожеф, – сказал Мануэль. – Дал бы ты ей, наконец, под зад коленом.

– Нет, – сказал Йожеф, – нет, не могу. Бедное, несчастное создание!

Мануэль засмеялся, выставив из нечесаной бороды длинные желтые зубы.

– Почему несчастное, – сказал он с ухмылкой, – бедный ты мой Йожеф? Двадцать лет, красива, как я не знаю что, гомики и те на нее оборачиваются.

Сверху и снизу в старую двухместную палатку затекала вода, раскисший земляной пол хлюпал под ногами, над складной походной кроватью пищали комары: идиллия полная. Не хватало разве что сердечного приступа, но пока обошлось.

– И слава богу, – сказал Йожеф, – потому что для трехсоттысячной толпы, вдобавок на добрую долю взвинченной гашишем и героином, все равно мало…

– …мало этих четырех медбригад, – сказал Мануэль, – всего-навсего девятнадцать терапевтов и шестеро невропатологов, которые там, на пунктах первой помощи…

– …которые до изнеможения… – сказал Йожеф.

– …двое на грани полного нервного истощения… – сказал Мануэль.

– …хорошо, что концерт из-за дождя начался только в полночь, – сказал Йожеф, – так что я еще вовремя прибыл, тем более…

– …тем более, дождь около одиннадцати перестал, – сказал Мануэль. – На холмах разложили костры…

– …и посиневшие от холода люди бензином из канистр… – сказал Йожеф.

– …всего девятнадцать терапевтов и шестеро невропатологов… – сказал Мануэль.

– …поливали отсыревшие сучья… – сказал Йожеф.

– …приносили и с тяжелыми ожогами… заедут, например, рукой или ногой прямо в костер, одурев от героина, – сказал Мануэль. – Или не заметят, что сигарета с марихуаной догорела между пальцев до живого мяса…

– …врачам стоило сверхчеловеческих усилий… – сказал Йожеф.

– …двое на грани нервного истощения, – сказал Мануэль.

– …кажется, семи тысячам… – сказал Йожеф.

– …кажется, семи, бедный Йожеф, – сказал Мануэль.

– …пришлось оказывать медицинскую помощь, бедный мой Мануэль, – сказал Йожеф.

– …пришлось, – сказал Мануэль. – Девятнадцать терапевтов и шестеро…

– …колотые, рубленые раны, ушибы, проломы черепа, солнечные удары, треснувшие и сломанные ребра, – сказал Йожеф, – множество случаев отравления морфием и ЛСД…

– …не считая, – сказал Мануэль, – также одного покушения на самоубийство.

– Одного?

Покамест все еще лило, и в палатку сверху и снизу затекала грязная вода.

– Своей машины, – сказал Йожеф, – я уже больше не увижу. И жены тоже. Надо же быть таким идиотом, надеяться одного человека отыскать в полумиллионной толпе.

– С кем же она, – спросил Мануэль, – с кем она убежала?

– Ни с кем, – сказал Йожеф. – Со всеми.

– Одним словом, от тебя? – спросил Мануэль.

– Может быть, – сказал Йожеф. – Вполне возможно, и от меня.

– В Монтану ее не отпускал?

– Да, – сказал Йожеф, – не отпускал. Но и не запрещал. Но она сказала: какой же это брак, если муж с женой не заодно?

– Или, – сказал Мануэль, – совсем наоборот: сам ехать не хотел.

– Отвратительно мне все это, – сказал Йожеф.

– Но теперь-то чего, – засмеялся Мануэль, – раз уж приехал.

– Все равно, – сказал Йожеф, – все равно отвратительно. Человеческое сообщество! Какое же это сообщество, если вступить в него можно, только нанюхавшись предварительно до одурения!

– Не вступить, – сказал Мануэль, – не вступить они хотят, а выйти, бедняга Йожеф.

– Откуда? – спросил Йожеф.

– Из общества, бедный мой Йожеф, – сказал Мануэль Эстебан Хесус де Альвейро-и-Фуэнте. – Выйти, что и тебе, насколько я понимаю, не удается.

– Положил я, – сказал Йожеф, – положил я с прибором на это ваше общество! И на тебя в придачу. Ничего, по-твоему, не остается, кроме самооскопления?

– Она тебе изменяет? – спросил Мануэль.

– Нет, – сказал Йожеф, – не знаю. Не думаю. Постоянного любовника у нее, наверно, нет, иначе я бы заметил. Да и сама бы сказала, не растерялась. Если только сейчас совсем головы не потеряла.

– Если вы, – сказал Мануэль, – потеряли что-нибудь, обратитесь в администрацию.

Йожеф поднял на него глаза. Мануэль улыбался во всю свою окладистую бороду, русую, как пшеничное поле летом.

– И по радио, – сказал он, – то и дело объявляют, на пять миль кругом слышно. Потеряна желтая мужская штормовка, в правом кармане коробочка с инсулином, нашедшего просят… Потерялись красные женские брюки из эластика, в левом кармане пессарий… Аллана просят немедленно вернуться домой в связи со смертью бабушки… Курт Мюллер потерял шприц и коробку пенициллина…

В соседней палатке итальянцы на железной печурке варили суп из рыбных консервов, и стлавшийся по земле дым заносило к Йожефу с Мануэлем – вперемешку с дразнящей обоняние луковой вонью и автоматными очередями итальянской речи.

– Не покормишь ли чем-нибудь, брат? – спросил Йожеф. – Я сегодня еще не ел.

– А зачем тебе есть? – спросил Мануэль.

– Проголодался, – сказал Йожеф.

– Странно, – сказал Мануэль Эстебан Хесус де Альвейро-и-Фуэнте. – Надо обуздывать инстинкт самосохранения, бедный мой Йожеф, иначе здесь пропадешь. В Америке только неграм их негритянскими врачами предписано питаться (если есть чем), чтобы поскорее плодились и завладели страной. А ты какой национальности, бедный Йожеф?

– Никакой.

– Вспомнил, венгр, – закивал Мануэль. – Венгрия, она в Европе находится?

– Кажется, – сказал Йожеф. – Венгрия, занимающая территорию в девяносто три тысячи квадратных километров, расположена примерно посередине между Северным полюсом и экватором, на Венгерской низменности, – сказал Йожеф. – В длину простирается приблизительно на четыреста семьдесят километров, в ширину – на двести пятьдесят пять. Климат сухой, континентальный, характеризуется резкой разницей температур. Поверхность большей частью равнинная или слабо всхолмленная, с северо-востока на юго-запад перерезана Венгерским среднегорьем, которое делит Венгерскую низменность на Большую (Надьалфёльд) и Малую (Кишалфёльд). Венгрия – одна из самых низколежащих стран Европы; самая высокая точка ее достигает лишь тысячи четырнадцати метров над уровнем моря. Гидрографически она представляет собой единую систему, все реки относятся к Дунайскому бассейну. Дунай, самый значительный центральноевропейский водный путь, на протяжении четырехсот двадцати девяти километров (из трех тысяч) проходит по территории нашей родины, хотя не в самом выгодном – юго-восточном – направлении (поскольку все сообщение в основном осуществляется в северном и северо-западном); к тому же впадает он во внутреннее море. В центре Задунайщины находится крупнейшее в Центральной и Западной Европе озеро, Балатон. Площадь его зеркала – пятьсот девяносто два квадратных километра, длина – семьдесят шесть километров, ширина – пять – двенадцать, средняя глубина – три с половиной метра. Важной статьей дохода служит рыболовство. Летом озеро (к сожалению) привлекает большое количество туристов из разных стран.

– Самыми древними обитателями территории современной Венгрии в VI веке до нашей эры, – сказал Йожеф, – были, насколько можно установить, агатирсы, которых ассимилировали геты, затем даки. Последние основали первое в тех краях большое государство на месте теперешней Трансильвании, в то время как за Дунаем обосновались кельты. Позже, однако, и те и другие (первые – по прошествии пяти веков, вторые – шести) были завоеваны римлянами, создавшими на их землях свои провинции Паннонию и Дакию. Римским наследством в ходе великого переселения народов завладели гунны, племя тюркского корня (Аттила, 434–453), которые были вытеснены остготами и гепидами, а эти в свою очередь – союзом аваров и лангобардов. Двухсотлетнему господству аваров положили конец франки, после чего здесь попытались утвердиться славяне, основавшие два княжества: в междуречье Дуная и Тисы осели остатки тюркско-болгарских племен, за Тисой же – славяне.

– А мадьяры?

– И мадьяры пришли, – сказал Йожеф. – Поддерживая вместе с Арнульфом сначала Сватоплука, потом – греков, они дважды нападали на болгар и печенегов, но оба раза были отброшены, пока, наконец, в восемьсот девяносто шестом году…

– А ты, мадьяр, когда, наконец, в своей Мадьярии поселился? – спросил Мануэль.

– Я, наоборот, выселился, – сказал Йожеф. – Четырнадцати лет, в тысяча девятьсот пятьдесят шестом, во время не великого, а малого переселения народов…

Дождь все шел, то утихая, то припуская сильнее. Кто-то, голый до пояса и худой, пробежал в полотняных шортах мимо входа в палатку. Шорты были скроены из stars and stripes, звездно-полосатого американского флага; на большом пальце ноги радужно поблескивало кольцо со стразом. [7]7
  Страз – поддельный бриллиант.


[Закрыть]За ним, крича, бежало еще несколько сот человек. Все, произносимое соло на авансцене, здесь, в Монтане, вплеталось в общий мощный звуковой фон, которым трехсоттысячная масса людей, как защитным занавесом, отгораживалась от внешнего мира. Они не ведали, что внешний мир уже давно в них самих, пропитав, промочив их, как дождик, который упорно не желал униматься. «Дождь все пуще поливает, Кошут шляпу надевает».

– …четырнадцати лет, под родительским крылышком, в такой же вот дождь ночью пересек границу; ханшагские [8]8
  Xаншаг – торфяная равнина на северо-западе Венгрии.


[Закрыть]мочажины вот так же хлюпали под ногами, и тоже холод был… – сказал Йожеф.

– Холод собачий, бедный Йожеф, – сказал Мануэль. – А зачем вы границу перешли?

– Свободы искали, – сказал Йожеф.

– Собачий холод, – сказал Мануэль. – И что, же, нашли?

– Не знаю, – сказал Йожеф.

– Ну, ясно, – осклабился Мануэль. – Где же вы ее искали?

– Сначала в Англии, – сказал Йожеф. – После того как коренное кельтское население было покорено римлянами, а их четыреста лет спустя прогнали англы, англов же – саксы, а саксов – даны, в стране по прошествии следующих пяти веков окончательно утвердилось господство норманнов. Ну, а позже оставалось истребить только индейцев в Северной Америке. В' этом я еще не участвовал. Отцу в схватке с англосаксонскими племенами верх взять, однако, не удалось, и мать вскоре тоже последовала за ним в могилу. Родились оба на упомянутом уже Надьалфёльде, в той его части, что зовется Кишкуншаг.

– Что вздыхаешь, бедняга Йожеф, – сказал Мануэль.

– Господи, поесть бы того замечательного алфёльдского супа с лапшой, – сказал Йожеф. – Его еще картошкой заправляют, а лапша обжаривается предварительно в сале, потом посолить-поперчить как следует… Ни разу не пробовал с тех пор, как уехали.

– И не попробуешь, – сказал Мануэль.

Хотя дождь лил, перед палаткой по узкому деревянному настилу, проложенному по глубокой грязи, вдаль, к эстраде, двигались и двигались длинные ряды людей.

– Родину сменил – и желудок надо поменять, – сказал Мануэль.

Первый, объявленный около полуночи рок-ансамбль пришлось со всем музыкальным снаряжением перенести подъемным краном на подмостки над головами слушателей. Музыканты не сумели пробиться через плотное кольцо из десятков тысяч человек. Уже зажглись юпитеры: шесть наклонно поднятых опор непрерывно извергали свою добела раскаленную плазму с пятидесятиметровой высоты.

– Но из всей трехсоттысячной толпы концерт могли слушать только тысяч десять – двенадцать, – сказал Йожеф. – Те, кто заняли место на ближних уступах холмов, окружавших помост.

– И большая часть радиоусилителей отказала: кабели подмокли, – сказал Йожеф.

– Тщетно, – сказал Йожеф, – люди сидели и часами ждали в грязи и холоде, виднелись только черные провалы ртов, а пения не было слышно. Это сумасшедшее сияние юпитеров…

– И ты здесь? – спросил Рене.

Йожеф посветил карманным фонариком ему в лицо.

– Как видишь, – сказал он.

– Гм, странно, – хмыкнул Рене. – Жена твоя сказала, ты дома остался.

– Ты видел ее? – спросил Йожеф. – Когда?

– Когда? – сказал Рене. – Когда. Сегодня утром. А может, уже днем.

– Где?

– Не помню, – сказал Рене. – Здесь где-то.

– Где – здесь? – спросил Йожеф. – Проветри мозги получше, если только окончательно не загазовался. В палатке видел?

– Нет, не в палатке, – сказал Рене. – Тут где-то, на воздухе. Да, под открытым небом. Лило с нее в три ручья, с бедняжки. Я тоже весь мокрый был.

– Фу, чтоб тебя, – сказал Йожеф. – Она одна была или в компании?

– Вполне возможно, что одна, – сказал Рене. – Не помню. А может, в компании.

– Освещенную, как бы выпяченную вперед эстраду, даже взблескивающие металлом инструменты было видно с вершины холма, – сказал Йожеф, – но ни малейшего звука, ни музыки, ни голосов не долетало.

– Дождь прекратился, – сказал Йожеф. – Однако ночь была холодная, насквозь промокших людей била дрожь. У Рене зуб на зуб не попадал, с пятью-шестью товарищами сидел он в грязи у палатки, спиной подпирая парусину, и то ли возвышенно-потустороннее, то ли низменно-посюстороннее блаженство изображалось на его напоминающем Христа бородатом лице. На правой руке – ранка, но не от гвоздя, какими прибивают к кресту.

– Странное было чувство, – сказал Йожеф, – тьма, глаз коли, ни зги не видно, но слышно, как сотни тысяч людей дышат в темноте.

– Просто смех, – сказал Йожеф, – разыскивать кого-то в этакой темнотище.

– Отведешь туда, где встретил мою жену? – спросил Йожеф.

– Конечно, – сказал Рене, обратив к нему свое юное, осиянное не то неземным блаженством, не то адской мукой лицо Христа, – конечно, если смогу встать, но пока вот не могу. Она сказала, что ты дома остался. Кто сказал? Жена твоя сказала днем, когда мы с ней повстречались.

– Оставьте его, мсье, – сказала Йожефу Марианна. – Он совсем уже дошел. Удивительно, что еще узнал вас. Но если хотите, я могу вас проводить…

– Вы знаете мою жену? – спросил Йожеф.

– Нет, мсье, – сказала Марианна. – Но я была с Рене, когда его окликнула молодая брюнетка с волосами, свернутыми в пучок. Я думала, какая-то девушка.

– Не девушка, – сказал Йожеф, – моя жена!

– Ты в этой темноте, приятель, не то что жены, носа пальцем не найдешь, – по-французски сказал какой-то парень рядом с Марианной. – Но если хочешь, можешь с моей побыть, пока твоя не отыскалась…

– Вы француженка, madame? – спросил Йожеф по-французски.

Громкоговоритель над их головами вдруг ожил, но, похрипев, опять умолк. Луч света с вертолета выхватил из мрака «джип» за палаткой, ударил, как из шприца, в лицо Марианне, – очки ее сверкнули и погасли. Какая-то женщина взвизгнула в ярко забелевшем «мерседесе».

– Я из Канады, мсье, – сказала Марианна. – Если хотите, я вас охотно…

– Нет, с Рене они познакомились только здесь, сказала Марианна, – сказал Йожеф. – И это, сказала она, уже вторая доза с утра, когда они познакомились; правда, он пока впрыскивает под кожу, но ведь известно, сказала она, от этого до внутривенного укола один шаг.

– Мы пошли, утопая в грязи, – сказал Йожеф. – У палатки, за нашей спиной, громко рассмеялись.

– А вы, madame?

– Я врач.

– ???

– Мужа… сопровождаю.

– Лечите?.. Excusez-moi. [9]9
  Извините (фр.).


[Закрыть]

– За что же. А ваша жена?..

– Нет, – сказал Йожеф. – По-моему, еще нет. Разве что сейчас…

– В темноте, вокруг беззвучной эстрады, за кольцом слушателей сталкивались мы и с группами поменьше; прижмутся обнаженными торсами друг к дружке – о, это влажное тепло чужой кожи! – и впятером, вшестером, мужчины, женщины, поют в обнимку, сами для себя, – сказал Йожеф. – То же и по трое: вопьются пальцами друг другу в плечи, как когтями, и стоят недвижно лоб в лоб, будто ружейные пирамиды, в столбах дыма, сладковатые клочья которого швырял в меня ветер, – сказал Йожеф.

– Madame, – сказал Йожеф, – я не хочу быть счастливым такой ценой. Не знаю, madame, как вы на это смотрите.

– Хоть в ад, но с ясным умом, – сказал Йожеф. – Не знаю, как вы на это смотрите?

– Счастливы сейчас эти триста тысяч человек, как по-вашему? – спросил Йожеф.

– J'aime ces ombres amoureuses de liberte, – мне по сердцу эти тени, влюбленные в свободу, qui preferent l'angoisse de la mort, которые предпочитают мучительную смерть a l'ennui de la routine, нудной скуке будней.

– Это надо понимать так, что и вы?.. – спросил Йожеф.

– Нет, – сказала Марианна. – Я – нет. Я за мужем присматриваю. И если вы боитесь за жену…

– Я… как бы это сказать, – ответил Йожеф, – я с ума боюсь сойти. Извините, пожалуйста. Вы француженка, вы не будете надо мной смеяться… я люблю ее до смерти.

– Так слушайте меня! – сказала Марианна. – Если вы заметите какую-нибудь перемену в ее поведении, если она вдруг начнет небрежней одеваться…

– Не одевается она небрежней, – сказал Йожеф.

– …если интересы притупятся, – скажем, занималась спортом и бросила, в гости перестанет ходить, встречаться с друзьями; любила читать и разлюбила…

– …читать она и раньше не читала, – сказал Йожеф.

– …аппетит пропал, постоянно хочется пить; жалобы на запоры, зрачки сужены… – сказала Марианна.

– Глаза у нее как море, – сказал Йожеф. – Вы плачете, madame?

Пламя костра взметнулось, осветив лицо докторши: на нем блестели слезы.

– Извините, – сказала она. – Распускаться не в моих привычках. Пожалуйста, не обращайте внимания. Если ваша жена носила платья и блузки с коротким рукавом, а теперь предпочитает длинные рукава, чтобы не видно было следов от уколов…

– Успокойтесь, madame, – сказал Йожеф, – успокойтесь, прошу вас!

Красивая докторша-француженка, расплакавшись, оперлась о его плечо; в темноте больше не за что было ухватиться. Очки ее соскользнули на землю. Йожеф поднял их, стекла были все в грязи.

– Извините, мсье… Вы сказали, глаза у нее как море. Боже милосердный, хоть бы расслабиться наконец; отпустило бы это напряжение…

– И никакого другого спасения нет, кроме этого свинского дурмана? – спросил Йожеф.

– Нет, – всхлипывая, сказала докторша. – Никакого. Пока здоров был муж…

– Он что, неизлечим? – спросил Йожеф.

– Да, – всхлипывая, сказала докторша.

– Постепенное отвыкание? Больничный курс? – спросил Йожеф.

– Убегал уже два раза, – всхлипывая, сказала докторша.

– Метадон? [10]10
  Метадон – наркотик-заменитель; применяется при лечении наркомании.


[Закрыть] – спросил Йожеф.

– Выплевывает, – всхлипывая, сказала докторша.

– Значит, обречен? – спросил Йожеф.

– Да, – всхлипывая, сказала докторша.

– А вы его еще любите? Простите за вопрос.

– Люблю, – всхлипывая, сказала докторша.

– Перед нами на дощатых мостках, разбросав руки, лежал навзничь какой-то человек, – сказал Йожеф. – Докторша наклонилась к нему, но он дышал мерно, спокойно, и мы пошли дальше за пятнышком света от карманного фонаря – в более привилегированный квартал этого бивачного города, – сказал Йожеф, – где по ступицу в грязи стояли сотни домиков-автоприцепов с занавешенными оконцами, в которых горело электричество, – сказал Йожеф. – То есть в большинстве окошечек горело. Но между прицепами, вправо-влево от мостков, прямо в топкой жиже, спали в мешках тысячи до полусмерти усталых или потерявших всякую надежду людей, которые в ту ночь так и не пробились к эстраде послушать Мика Джеггера. Хотя, – сказал Йожеф, – помимо добиравшихся с помощью жалкого и часто унизительного автостопа, были тысячи других, неделями шедших пешком, гонимых лишь одним не знающим устали желанием, – сказал Йожеф, – изголодавшихся, отощалых, со сбитыми в кровь ногами и натруженными, натертыми лямками плечами; а впрочем, спали и в огромных заказных автобусах, – сказал Йожеф, – они еще до дождя, натужно подвывая, успели взобраться на холмы и застыли там среди лагерных костров, уже потухающих, только дымивших возле машин, вездеходов, тягачей. Некоторые спали ничком прямо на своих мотоциклах, свесив в грязь руки в браслетах, и десятками тысяч – в палатках, кто умело, кто неумело повбивав колышки и знать больше ничего не зная, кроме своих душисто-лучистых, ароматно-радужных снов, – ни Мик-Джеггерова фестиваля, ни танцующих татуированных тел, ни вскриков в беспамятстве, а позже воплей о помощи. Ни в ужасе разинутых ртов, ни треска ломаемых костей – ничего этого не видели и не слышали те, кто первую свою райскую ночь провели в монтанской грязи, – сказал Йожеф.