Текст книги "Воображаемый репортаж об одном американском поп-фестивале"

Автор книги: Дери Тибор

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 13 страниц)

Тибор Дери
Воображаемый репортаж об одном американском поп-фестивале

Воображаемый репортаж об одном американском поп-фестивале
Перевод О. Россиянова

Йожеф – назовем его Йожеф – проехал дальше. Только через добрых полкилометра, раздраженно дернув плечом, решил, наконец, подвезти парня, который поднял руку на обочине. Старенький «форд» надсадно взвыл на задней передаче, и парень с радостным оживлением поспешил к машине.

– Не мешало бы мне и пораньше спохватиться, верно? – сказал Йожеф, опустив стекло, но не открывая двери.

– Ничего, – ответил хриплым голосом парень. – Спасибо.

– Погоди, – глядя на его босые ноги, сказал Йожеф. – Отпусти-ка ручку.

Ноги парня ему не понравились: в подсохшей грязи, успевшей уже и запылиться. Не ноги, а последняя метеосводка. Едва ли не из-за них и прокатил Йожеф целых полкилометра, пока совесть не остановила. Лицо, юное, с правильными, разве чуть женственными чертами, – лицо еще ладно, с лицом, хотя тоже чумазым, а не просто небритым, еще можно было примириться.

– А ботинки где, в рюкзаке? – спросил Йожеф.

Высокие дальние горы заволоклись мглой, прежде чем солнце успело взойти над снежными вершинами.

– Ботинки? За чистенькую свою машину боитесь?

– Ты не издевайся! – сказал Йожеф. – Машина грязная. Но я в свою грязную машину сажаю, кого хочу.

– А меня не хотите?

Что-то невольно насторожило Йожефа в этом голосе. Не слова, а сама интонация. Голос будто косил. И все в этом парне как будто косило. И этот вкрадчивый жест правой рукой, и полупристойно вильнувший зад. И глаза, которые, стрельнув зрачками, тут же увели их куда-то за роговицу. Все его тело словно уклонялось, избегало ответа.

– Машина грязная. Но я в свою грязную машину сажаю, кого хочу.

– А меня не хотите?

– Тебе куда? – спросил Йожеф. – В Монтану?

– В Монтану, – хрипловато ответил парень. Йожеф опять поглядел на его грязные ноги.

– Да… Еще двести миль. Пока добредешь, занавес уже опустится.

Под носом у парня, у самого основания ноздри (Йожеф только сейчас заметил) угнездился красный воспаленный прыщик с крохотной белой головкой, не больше булавочной. Глаза парня снова оживились.

– Так подбросите? – спросил он возбужденно.

На шоссе, от которого отходили лишь редкие дороги в дальние горные поселки, царила глубокая тишина. Уже с час Йожефу не встретилось ни одной машины. Единственный встречный, и тот верхом, мирно протрусил по обочине в белесом свете зари; идиллическое зрелище.

– Еще двести миль, – сказал Йожеф. – Пока доберешься…

– Не подбросите?

– На этой грязной машине?

Парень рассмеялся, смех у него тоже был с хрипотцой.

– Тоже мне грязная! Не грязней вот этого большого пальца.

– Что ж, можно, – сказал Йожеф.

Парень выпрямился и опять рассмеялся. И смеялся он будто искоса. Фигура статная, стройная: тонкая талия, длинные ноги, тугая, полная, как у девушки, задница. И все посмеивается не переставая. Йожефа вдруг осенило, и он глянул на него в упор, не вполне еще уверенный в своей догадке.

– Так подбросить? – спросил он.

Парень рассмеялся своим хрипловатым смехом.

– Вы же не хотите?

– А отблагодаришь?

– Смотря за что, – сказал парень. – До Монтаны довезете… А как это «отблагодарить», что вы подразумеваете?

– А черт его знает, сам не знаю, – сказал Йожеф.

Игра эта, собственно, не очень его и занимала. Какое особенное удовлетворение, духовное или нравственное, мог он от нее получить? Но раз начал, доводи до конца. Распутывай, коли уж завязалось. И они принялись ходить вокруг да около, вроде двух борцов, примеряющихся, как бы половчее ухватить противника. Преимущество было явно на стороне Йожефа, рисковал – двумястами миль – лишь тот, другой.

– Сам не знаю, чего я хочу, – сказал Йожеф. – Денег у тебя наверняка нет, даже на бензин. Или, может, ты богатый?..

– Как испанский гранд, – сказал парень.

– Я тоже так думаю, – кивнул Йожеф. – А как у тебя… насчет этого?

– Никак, – сказал парень. – Я вообще этого не употребляю. Если вы думаете, что у меня рюкзак набит ЛСД или еще чем-нибудь таким…

– Я не о том. Сигареты все вышли.

– И у меня, – засмеялся парень.

– Значит, тогда?..

– Что «тогда»?

– По-моему, ты сказал, что готов отблагодарить.

– Я сказал – отблагодарить?

– Ну что-то вроде этого.

Парень рассмеялся, блеснув ровными белыми зубами, и опять выпрямился, напружив туго обтянутый зад. Игра становилась столь недвусмысленной, что Йожеф распахнул дверцу.

– Садись! – сказал он, борясь с гадливым чувством, но не подавая виду.

Теперь он знал, что не ошибся. Товар предлагался с откровенностью неоновой рекламы. Та же откровенность светилась и в глазах. Но Йожеф отличался методичностью, хотел поточней удостовериться в своем предположении, в сущности, уже потерявшем для него привлекательность: ребус-то больно простой. Да и поторапливаться надо, если хочешь успеть к открытию фестиваля. Мик Джеггер! Мик Джеггер! Мик Джеггер тут, Мик Джеггер там, везде и всюду Мик Джеггер. Властитель рая и ада, чей рот с небес и с земли разинут на счастливую половину человечества. Неизреченная сладость жизни, оптом и в розницу, спешите вкусить, пока не поздно! Но до тех пор пассажир, во всяком случае, не помешает, сказал себе Йожеф, поможет отгонять или хоть заглушать кличущие эриниями мучительные мысли. И украдкой взглянул на парня. И на его ноги, которые тот постарался подобрать под себя, насколько позволяло сиденье.

Солнце уже встало, но то и дело скрывалось в набегавших с гор тучах. В странных каких-то тучах: близясь, они словно сразу снижались над равниной, по которой проходило шоссе. Йожеф покосился на небо: не дождь ли собирается? Несмотря на вполне вероятную дневную жару, это его совсем не обрадовало: гнал целую ночь, не снимая ноги с педали, и руки на руле занемели настолько, что он едва их чувствовал, а если еще и дождь, то засветло по скользкому бетону до лагеря никак уж не добраться. Старый «фордик», хотя надрывался, пока не подводил, а если раскочегарить, то и сто двадцать удавалось выжать. По счастью, дорога была совершенно прямая, неумолимая в своей однозначности, как убийство. Движения никакого. Мотор жрал бензин, выл, но делал, что требовалось.

Йожеф поминутно поглядывал на небо, пытаясь разобраться в движении облаков. Отдельные небольшие клубы чередовались с огромными, в полнеба тучами, похожими на грозовые; но за ними из-за горизонта в снопах солнечного света опять выплывали лишь легкие барашки. Все они тянулись к Монтане, в одном направлении с машиной, то полосой пересекая, то лишь пятная небесную голубизну, а то накатывая таким темным валом, что равнина, сколько хватал глаз, вся погружалась в тень. Земля мрачнела, как перед неким новым святотатственным потопом. Но тучи ли это?

Господи, отпусти нам прегрешения наши, miserere me Domine secundum magnam misericordiam tuam, помилуй мя в неизреченном милосердии твоем, это были не тучи. Не тучи? Нет, не тучи: птицы. Говорят, при разрушении Ниневии на обреченный город понеслись такие птичьи стаи, что затмили солнце. Вселенские кингстоны отверзлись, и отовсюду, из глубей и высей, бурля, хлынули пузыристые потоки. Каждый пузырь – плотное птичье тело. Сливаясь и ширясь, густой колышущейся пеленой отделили они землю от неба, тьму от света. И сделалась ночь. Когезия мести и кары столь возросла, что даже хищных птиц, обычно державшихся особняком или парами, сбила в станицы, а за ними безбоязненно ринулись и певчие пичуги. Смешиваясь и сменяя друг дружку, выныривая вверх-вниз и выбиваясь вправо-влево, все они сплошной лавой потекли к Монтане: власть предержащие и малые сии. В очах разума человеческого выглядело это так, будто лучшая половина природы, обратись в птиц, походом выступила на худшую, сбиравшуюся в Монтану. Но не говори: ад кромешный! Что ведомо тебе про ад? Что знаешь ты о равновесии, – как сохранить его природе, которая обезумелой пернатой избранницей встала на одно крыло, извернувшись в воздухе? Что – об уровне, до коего могут досягнуть языки бушующего долу пламени? И как его погасить, дабы низринувшийся сверху потоп пощадил жизни наши…

Первые барашки, чью птичью природу распознал Йожеф, состояли из грифов – вероятно, из кондоров, широко распахнувших крылья: их белоснежные туловища и сбили Йожефа с толку, представясь перистыми облачными завитками его озадаченному взгляду. Маховые и хвостовые перья у них, правда, черные, а покрытые шерстистыми волосками щеки и шея – мясокрасные, но на высоте двух-трех километров виднелось только их освещенное солнцем белое брюхо. Надо ли говорить, что было их много сотен? Но земному глазу-локатору это библейское множество казалось всего лишь облаком, которое мерно перемещалось по небу в такт ветру, его неторопливому спондеическому движению.

– Кондоры гнездятся по отвесным скалам на побережье Патагонии и Магелланова пролива, – сказал Йожеф, глянув в зеркальце заднего вида и со скуки давя на педаль, – взлететь они могут на высоту семи тысяч метров. Медленно поднявшись, кондор парит в воздухе, почти не шевеля своими огромными крыльями, размах которых достигает трех метров. Рост самца – больше метра, самка немного ниже.

– А чем же питается этот властелин неба? – спросил Йожеф, глянув в зеркальце заднего вида и со скуки давя на педаль.

– Падалью, – сказал Йожеф, глянув в зеркальце заднего вида и со скуки давя на педаль. – Тридцать – сорок птиц опускаются на павшее животное и сперва вырывают самые податливые части: язык, уши, половые органы, выклевывают глаза и мякоть возле заднего прохода, чтобы проникнуть в брюшную полость.

– Внутренности любят? – спросил Йожеф, глянув в зеркальце заднего вида и со скуки давя на педаль.

– Выжидают, – сказал Йожеф, глянув в зеркальце заднего вида и со скуки давя на педаль. – Выжидают, пока брюшину не разорвут газы, быстро выделяющиеся на солнце. Самое большое лакомство для них – мягкая толстая кишка и пряный, тронутый гниением ливер.

За меньшим облаком, как дальнее громовое предвестие Судного дня (хотя неслышное на сей раз: заглушал изношенный фордовский мотор) всплыла и темно разлилась, до абстракции истончив солнце, обратив его в кружок бледной фольги, быстро ширящаяся и всеми своими порами пенящаяся грозовая туча, которая задним краем уходила куда-то за недосягаемый горизонт. Впереди поспешали вороны, самые крупные представители семейства corvidae, с однотонно-черным глянцевитым оперением, сильными клювами, твердя свое неумолчное пли-пли-пли и крак-крак-кра. За ними – все остальные вороновые, помельче: черные и серые вороны, грачи-грайвороны, красноклювые клушицы и галки, длиннохвостые черно-белые сороки, что крадут праздничные блестки нашей жизни, сойки, все пятьдесят разновидностей рода garrulus, ореховки, сибирские кедровки – в таком неисчислимом количестве, как некогда на Синае повелением господним перепела, которые на целый день ходу усеяли бесплодные пески вокруг сынов Израилевых, дабы те, голодные, собрав их и вывялив, вволю могли напитать и ублаготворить свое бренное тело возле священной скинии под Кадесом, в северной части пустыни Фаран.

– Но сам-то Моисей, предводитель народный, не достиг все-таки Ханаана, земли обетованной, – сказал Йожеф, глянув в зеркальце заднего вида и со скуки давя на педаль, – ибо усумнился, дважды ударил жезлом в скалу, добывая воду. Если эта птичья туча нагрянет на Монтану…

– …нагрянет на Монтану, – сказал Йожеф, глянув в зеркальце заднего вида и со скуки давя на педаль, – она все сожрет, как те волы, которые под корень скусывают траву, оголяя пастбище.

– А чем питаются эти corvidae? – спросил Йожеф.

– Кто чем, – сказал Йожеф. – Вообще-то они всеядные, как человек, хотя гораздо неприхотливее: падаль поглощают и в сыром виде. Альпийский ворон долго следует за охотником, пока подстреленная серна не свалится в пропасть, и тут он не преминет сам прежде попользоваться ее мясом. Ракушки он за неимением ступки поднимает и бросает с большой высоты, разбивая об скалы – научась даже камень обращать себе на пользу, наподобие человека. А серая и черная ворона…

– …она тоже всеядная, – ответил Йожефу Йожеф, – и, кроме падали, отбросов, улиток, моллюсков, червей, насекомых, не пренебрегает и зерном, орехами, плодами, а также ягодами. Вороны, подобно людям, ловят и рыбу, и прочую речную живность, подстерегают полевок возле нор, охотятся на зайчат, молодых куропаток, фазанов – тоже как люди. И опять же как люди, отнимающие яйца у домашней птицы, грабят гнезда других птиц, поменьше. А грачи…

– …которые перекликаются между собой низким «кра» или «кроа», – сказал Йожеф, – разве они вредоносней людей, которые куда прожорливей?..

– Грачи охраняются законом, – сказал Йожеф, – поскольку, уничтожая вредителей полей, обеспечивают пропитание человеку. Точно так же и галки, в чьих сообществах наблюдается строгая иерархия: самая высокая по положению галка вправе клюнуть любую другую, зато низшая не может никого. Но подвергнись любой член сообщества нападению и позови на помощь, тогда первым – супруг, а потом – вся стая тотчас поспешат на выручку.

– Совсем как у людей, – сказал Йожеф. – Если взмолишься о помощи в беде, первым к тебе поспешит супруг. Потом – село, город и вся страна. Разве не так? – Так, – сказал Йожеф, глянув в зеркальце заднего вида и со скуки давя на педаль.

И летели, летели необозримыми полчищами, кои сосчитать даже в сумасшедшем доме не смогли бы, пусть приблизительно, – летели, надвигаясь на Монтану и наводя своей тенью такую тьму, какая наступила в долине Гаваонской, когда повелением Иисуса Навина остановились Солнце и Луна; неслись, легко обгоняя честного трудягу «фордика»; мчались молниеносно, разинув мстительные клювы, свистя и хлопая крыльями, впереди – обитатели палеарктической зоны, за ними – севера и юга, запада и востока: птицы всего мира, в согласии столь сердечном, что орлы принимали на свои спины чижей, соколы – тучных тихоходов перепелов; цапли (колпицы, рыжие, желтые чепуры и малые выпи), окружа, поддерживали и направляли сов, днем слепнущих и теряющих ориентацию – дабы не ухнули вниз, в царство логики, ее обманчивых огней, которые расплесканы там, по поверхности земли, и почти заслоняют иные, глубинные законы мироздания. Летели десятками тысяч скворцы, крутясь своими шарообразными роями, словно подгоняемые вихрем, и то стрекоча адскими мельницами для пущей издевки, то вереща сойками или поскрипывая флюгерами – чуть ли не «Отче наш» готовые протараторить над населенной местностью. И плотно бок о бок клиновидными стаями летели дикие гуси, вытянув шеи, производя десятками тысяч крыльев такой шум над старым «фордиком», будто само небо ножницами челюстей лязгало и рокотало вдали. Летели и кричали – каждый вид на свой лад: одни громко, полногласно гогоча, другие звучно трубя, третьи будто скрипя и шипя или глухо воркоча. Некоторые же, как огарь, словно насвистывали что-то, пролетая над машиной, хотя точно нельзя было разобрать, было их слишком мало. А следом за ними, только еще ниже, огненными облаками понеслись фламинго, все шесть колен этого древнего рода.

Было их сто тысяч. И, подобно первому дню творения, когда всевышний рек: «Да будет свет», птицы, вытеснив воздух, заполнили все пространство сиянием: столь густой материей своего розового пыланья, что тьма с шоссе отступила на всем его протяжении, поредев даже по бокам, на лугах и зеленых болотинах. Казалось, галактика длинной огненной полосой простерлась над дорогой в Монтану, беловато и розовато пламенея, слепя глаза, так что Йожеф, убрав ногу с педали газа, непроизвольно нажал на тормоз.

– Что случилось? – спросил хрипловатым голосом сидевший рядом парень.

– Ничего, – сказал Йожеф, глядя на море огня.

– Вроде хмурится, – сказал парень.

Отяжелевшая коралловая тучка справа – стая поменьше – снизилась и опустилась на берегу озера Мензала. [1]1
  Озеро Мензала – мелководная, когда-то замкнутая лагуна в дельте Нила. (Здесь и далее – примеч. перев.)


[Закрыть]Фламинго стояли там, откинув назад свои изогнутые наподобие буквы «S», почти узлом завязанные шеи и спрятав головы под крыло.

– Уснули? – спросил Йожеф.

– Уснули, – сказал Йожеф.

– Что вы скорость опять сбросили? – спросил парень. – Давайте подменю, если устали.

– На кой черт, – сказал Йожеф.

– Боитесь за свою ржавую керосинку?

И полетели черные дрозды, синицы, крапивники и сорокопуты, соловьи восточные и западные, варакушки красногорлые и белогорлые, пеночки-пересмешники и пеночки-веснички, пищухи-сверчки и теньковки-кузнечики, полетели мухоловки и воронки, стрижи, касатки, ласточки – городские, береговые и деревенские, и полетели каменки, камышовки, дятлы пестрые, малые и большие, щебетуны-трескунчики, чеканчики, лесные завирушки, водяные скворушки и свиристели и солнечные птицы, милые певуньи с Гималаев, а из Северной Америки – проказливые пересмешники, которые донимают людей и скотину своим передразниваньем, будто самого Творца вышучивая за слишком бедную фантазию. И впрямь: они не только кукарекают по-петушиному, кудахчут по-куриному, гогочут по-гусиному, крякают по-утиному, хрюкают по-поросячьи, мяучат по-кошачьи, но умеют и вжикать пилой, визжать несмазанной дверью; повергают в ужас домашнюю птицу перенятым у ястреба хищным клекотом, сводят котов с ума любовным мурлыканьем, а собак приводят в отчаянье, будя знакомым свистом: напрасно пес будет с дурацким видом искать своего хозяина. И понеслись все мыслимые певчие птицы, все шесть тысяч видов и подвидов, одних мухоловок две тысячи семьсот разновидностей; понеслись, мстительно топорща перья, – и такими густыми тучами, что совсем застлали горизонт, словно вдруг поколебалось братское равновесие земли и неба. И понеслись грифы со своими желтыми львиными туловищами и орлиными крыльями, с подмышками, воняющими всей благородной тухлятиной прошлого, и с когтями покрепче любой стали, с которых еще капала кровь. И понеслись восставшие вместе с птицами из небытия летающие мезозойские змеи и ящеры в чешуе на необъятны телах, которая прочнее любой синтетики, с крючковаты ми пурпурными зубами. И ветер, поднятый ими, едва не смел завилявший по шоссе старенький «фордик».

– Не хотите пустить меня за руль? – спросил парень.

Йожеф взглянул на него в упор.

– Вот и вся благодарность?

– Благодарность? – осклабился парень.

Йожеф опять в упор взглянул на него.

– Кончай свою игру!

– Не понимаю. Какая еще благодарность? – с грязной ухмылкой на заросшем лице сказал парень. – За то, что везете, куда все равно сами едете? Бензина и без меня уйдет столько же. Нет разве?

– Каналья, – сказал Йожеф.

– Вы полегче, – сказал, продолжая улыбаться, парень. – И вообще платить полагается по приезде.

– Если пассажир внушает доверие, – сказал Йожеф.

Игра опять его заинтересовала: удастся ли выжать, наконец, откровенное признание? Он снизил скорость до ста, потом до восьмидесяти.

– Опять сбавляете скорость? – сказал парень.

Йожеф сбросил газ.

– Давай вылезай.

– Что-о? – возопил парень.

Голос его вдруг подскочил до фальцета. И двусмысленная улыбка исчезла с лица, сразу побледневшего, несмотря на густую щетину.

– Не люблю я людей, – сказал Йожеф, – которые слова не держат и вдобавок еще наглецы.

– Положением своим пользуетесь, – плаксиво скривился парень. – Дома мне любой вдесятеро отвалит против того, что вам за один бензин понадобилось. И почем я знаю, какую еще паршивую болезнь на чай заполучу.

– Вдесятеро? – повторил Йожеф. – Так ты профессионал?

– А вам какое дело? – сказал парень.

– Никакого, – кивнул Йожеф. – Просто догадался.

– Во нюх, – сказал парень с издевкой.

– Платишь или не платишь?

– Сейчас?

– Сейчас. Тут же на месте.

– Да чего вам, собственно, надо? – спросил парень хрипло.

Сложения он был не слабого, но Йожеф чувствовал себя сильнее и не боялся. К тому же был при нем и револьвер.

– Я спрашиваю: платишь или не платишь?

– А если нет, тут и бросите, в этом дерьме?

– Тут и брошу, – сказал Йожеф.

Парень помолчал.

– Ну, если уж так приспичило, – сказал он немного погодя. – Так вас разохотил? Что же, прямо тут, в машине?

– А тебе больше под открытым небом нравится?

Тот что-то пробурчал.

– Что ты говоришь?

– Один черт, – пробормотал парень.

Машина тем временем остановилась. Йожеф сам не понимал, чем противен ему этот малый – трусостью? Ведь вот не брезговал же он сам уличными девицами, прибегая к их добросердечным услугам с тех пор, как разладилась семейная жизнь. Йожеф еще раз посмотрел на грязные ноги, скользнул взглядом по прыщику с белой головкой («не умывается небось», – буркнул он себе под нос), потянулся к правой дверце и отворил. Его мутило почти до тошноты.

– А что, если врежу тебе сейчас как следует? – спросил он тихо. – И вышвырну из машины?

– За что? – перекосилось лицо у парня.

– За что? – спросил Йожеф. – Сам не знаю.

– Не надо, очень вас прошу! – сказал парень.

Левой рукой Йожеф ударил его по лицу, но слабее, чем требовали того оскорбленные чувства, а правой, ухватив за шиворот, вытолкнул из машины. Парень упал, клюнув носом, и остался стоять на коленях. Йожеф со злостью плюнул ему вдогонку. Машина уже завелась, когда парень, подняв голову, хрипло крикнул что-то. Но слов из-за работающего мотора нельзя было разобрать.

Йожеф выбросил в окно рюкзак – наверно, рюкзак свой спрашивал, и нажал педаль. Машина взревела и рванулась вперед.

Через несколько часов пошел дождь. Дорога плавным виражем вывела на большую западно-восточную автостраду. По ней машины бежали уже сотнями, хотя временами движение замедлялось. Боковые шоссе справа и слева выбрасывали все новые потоки на блестящий от влаги черный асфальт; приходилось тянуться сплошной колонной. Большинство, судя по всему, направлялось в Монтану. Из открытых окон махали флажками; капоты, шутовски размалеванные красным, синим и желтым, резко контрастировали с уныло притененным тучами пейзажем. В некоторых машинах пели. То обрывок песни или фразы, то взрыв смеха из обгонявших машин влетал в обгоняемые. Впритирку в четыре ряда спешили они на Запад, в крайнем правом – еще и дальние автобусы и грузовики, тоже набитые битком. Четыре встречные полосы были посвободней. Все маловероятней представлялось поспеть к открытию фестиваля, выступлению Мика Джеггера. Если только не выступит и во второй день и в третий: зависит от того, будут ли платить. Сколько ему платят за концерт? Тысяч двадцать, тридцать, пятьдесят? Мик Джеггер тут, Мик Джеггер там, везде и всюду Мик Джеггер. Live with me! Братья и сестры, будем жить вместе!

Дождь сеял равномерно, безостановочно, дворники поскрипывали не переставая.

– Менеджеры на сто тысяч зрителей рассчитывают, – сказал Йожеф.

Струйки по бокам ветрового стекла бежали не вниз, а вверх.

– Как среди ста тысяч человек отыскать одного? – спросил Йожеф.

Он дал газ и из ста тысяч обошел шестерых, – они вповалку друг на друге сидели, лежали и курили, словно уже одурманенные, словно уже в Монтане. «За рюкзак испугался, подонок», – сказал Йожеф и сбросил газ: впереди опять гигантской гусеницей ползла чуть не сотня машин, то притормаживая и теснясь, то снова разгоняясь и раздвигаясь, своего рода coitus interruptus. [2]2
  Прерванное совокупление (лат.).


[Закрыть]Дождь превратился в ливень. Йожеф поднял стекло, чтобы не захлестывало внутрь. «Какое у него женственное лицо, – сказал себе Йожеф. – Кого это он мне напоминает? И лицом, и… Неужто мою жену?» Похолодало, хотя не было еще даже четырех. Ночью все эти сто тысяч замерзнут. Зато утром воскреснут. Мик Джеггер, Мик их воскресит. Воссядет после трубного гласа в день воскресения одесную бога отца на место бога сына и будет петь с микрофоном у рта.

Ряды машин опять остановились. Из соседней высунулся кто-то в темных солнечных очках и с длинными волосами, не поймешь, юноша или девушка.

– Скучаешь, милый?

– Чего мне скучать, я один, – сказал Йожеф.

Сладковатым марихуанным дымком пахнуло на него от сигареты.

– Как же не скучаешь, когда скучаешь, – возразил девичий (или юношеский?) голос. – Иди к нам!

Йожеф был один, а их там набилось семеро-восьмеро. От их дружного смеха машина заходила ходуном. Издали, из головы колонны долетела слабая, как из репродуктора, трель гудков. Видимо, там опять тронулись. Нет, все-таки девушка; из незастегнутой алой блузки, распахнутой ветром, выглянули голые груди. Но она даже не попыталась запахнуться.

– Что, жарко? – спросил Йожеф.

– Переходи к нам, милый! – сказала девушка. – Или лучше мне перейти?

В окно потянуло тошнотворной сладостью марихуаны от сигареты.

– Пошла ты к черту! – сказал Йожеф.

Компания была уже, видно, на пути в свой искусственный рай – исключая разве что водителя; в противном случае все свалятся в кювет, не доехав до Монтаны, или врежутся в переднюю машину. Трое убитых, десять раненых. «Шевроле» у него перед глазами, дрогнув огромным черным задом, медленно покатился вперед. Йожеф включил стартер. Оторваться бы от этих марихуанов, но все левые ряды забиты.

Стекла пришлось поднять из-за бензинного чада. Дождь то переставал, то снова расходился. Марихуанная машина шла по-прежнему рядом, ни отстать, ни обогнать. Девица в алой распахнутой блузке (у кого она там на коленях?) опять высунулась и помахала.

– Можно к тебе, милый?

– Поди ты к черту! – громко, но в расчете, что не слышно, ответил за своим закрытым окном Йожеф, говоря как бы сам с собой. – Нет, во всех семи частях света, считая Атлантиду, не найдется женщины более пленительной (еще белей и пленительней встающей из очистительных вод памяти), которую, возжелав, положил бы я с собой, чем моя жена, пусть я раз-другой и изменил ей еще до того, как она удрала от меня, – сказал он. – Удрала – с кем? Ни с кем и со всеми. Не с Яношем, Джеком или Мигелем Анхелем Астуриасом [3]3
  Астуриас М.-А. (1899–1974) – гватемальский писатель; переводил древнюю литературу народов Центральной Америки.


[Закрыть](мое нижайшее поэту!), а с мужским полом самим. И женским тоже. Со всем воспарившим ввысь родом человеческим. Воск на Дедаловых крыльях, положим, расплавился яростию Солнца, и воспаривший в небо человек упал. Прогулка по Луне? Люди в космосе? Сварочное пламя разума, досягнувшее до квазаров? Орбитальная станция с пересадочным билетом в бессмертие – прямо на Венеру? Покамест только на Венеру.

Куда же ты убежала, Эстер, с этой земли, из древней державы Хюнтемаля Какчикеля Ашкаплика, – земли, по которой беспрестанно вынуждены ступать твои чистые белые ножки, то и дело оскальзываясь в крови и гное? Вынуждены – и сами этого хотят. Хюнтемаль Какчикель Ашкаплик. Ашкемаль Хюнтемплик Чикелькак. Ашкапмаль Чикельмаль Хюнтеплик. Ашкаплик – пли! – пли! – плик. Хюнтемаль, маль, mal, mal. [4]4
  Плохо, дурно (фр.).


[Закрыть]Какчикель: чик, чик, чик. Ох, куда ты хватила, фантазия человеческая! Ухатесмала.

– Можно к тебе, милый? – спросила девушка из машины рядом, бежавшей уже, собственно, не по шоссе, а по воздуху, на целый вершок от бетона.

– Какчикель, – ответил Йожеф.

– Ухатесмала, – сказала девушка.

– Ашкаплик, – сказал Йожеф.

– Хюнтемаль, – сказала девушка, вытянув губки, как для поцелуя (а в губах бесстыжим символом – сигарета с марихуаной).

Словом, по здравом размышлении, Йожеф, кажется, хотя не показывая этого, полюбил девушку. Бедное, несчастное создание, какой гиблой дорожкой пошла, путеводные звезды над ней загораются только затем, чтобы снова погаснуть. Соитие, соитие, хоть сто раз в час, – что толку, если потом опять и опять брести, спотыкаясь в обломках наслаждения и всего этого земного существования, по горло вваливаясь в его вонючие ямины: ни уйти, ни обойти? Полюбил – или, что одно и то же, как умные люди говорят, – пожалел; пожалел со всем ярым пылом своей безмерной, прожигающей ребра злобы.

– Катись ты к черту! – сказал он, опять отвечая самому себе и на сей раз – на своем родном языке. – Как тебя зовут? – опуская стекло, крикнул он в окно мчавшейся в полуметре машины.

– Хуана, – сказала девушка. – Можно к тебе, милый?

Йожеф до отказа вдавил педаль, круто вывернул влево – наконец-то разрыв! – и, обогнав большой черный «шевроле», встроился в третий ряд, между глянцевитым жучком-«фольксвагеном», в который он чуть не врезался, и взвизгнувшим тормозами гигантом «крайслером», который чуть не въехал сзади в него самого. Машины курящимися безголовыми змеями равномерно скользили вперед, дождь равномерно сыпал, и однообразный гул моторов разливался по застланным влажной дымкой полям, – накатит, вскипев, на какой-нибудь одинокий дуб, отчаянно борющийся за существование в этой все более призрачной местности, обовьет его и с удовлетворенным журчаньем отхлынет к подножью дальних гор.

– Хорошо еще, что горы есть на свете, – сказал Йожеф. – Горы на заднем плане, которые благопристойной декорацией заступают дорогу всезатопляющим крестным мукам, как на картинах средневековых живописцев.

Машины шумным потоком в четыре ряда катили по безбрежной калифорнийской равнине. Ребенок или собака задохлись бы в извергаемом глушителями чаде, как евреи и цыгане много лет назад задыхались в гитлеровских фургонах, в выводимых внутрь выхлопных газах.

– В Монтане можно поставить восемьдесят тысяч машин. До места, а рядом там еще автодром, добираются по трем шоссе, как мне сказали перед отъездом, – сказал Йожеф. – Одно идет с побережья. Все три забиты стекающимися отовсюду машинами. Фестиваль (неисповедимы пути твои, о господи), – сказал Йожеф, – устраивает владелец автодрома для процветания своего дела.

Монтана – маленький горный поселок, населенный фермерами, автодром сооружен у подножья гор, возле перекрестка шоссейных дорог. Говорят, участок под него, который, слава богу, откупили у глупого мужичья, стоил дешевле головки лука. Вон они, мужики, на корточках сидят на склоне рядком, таращатся на старый «фордик» в этом потоке, готовом низринуться на Монтану. Больше ста здесь и в крайнем левом ряду не дашь, даже если не соблюдать предписанный интервал. Кое-кто даже за рулем мгновенье-другое клюет носом. «Смертельно опасно!» – сказал себе Йожеф, который двое суток подряд не смыкал глаз. Но, если поднажать, может, удастся среди ста тысяч голов отыскать одну – головку Эстер, пока навсегда не улетела с воспарившим ввысь человечеством.

– Можно к тебе, милый?

– Какчикель, – сказал Йожеф.

– Ухатесмала, – сказала девушка.

– Ашкаплик, – сказал Йожеф.

Неужели задремал? Он протер глаза. Опять эти чертовы марихуаны, откуда они взялись? Вот чертов водитель. Вот чертова девка.

– Можно к тебе, милый?

– Сейчас, милая, вот сбавлю скорость до пятидесяти, тогда прыгай, – сказал Йожеф. – Только враз обеими ножками!

Он разогнался до ста десяти, ста двадцати, но те почти тотчас его нагнали.

– Пожалуйста, не думайте, будто я сижу на чужих коленях, – сказала девушка. – Это мой муж; но если женишься на мне, я с ним разведусь.

– Зачем тебе разводиться? – сказал Йожеф.

– Мы уже несколько месяцев женаты, успели друг другу надоесть, правда, милый? И если возьмешь меня…