Текст книги "Воображаемый репортаж об одном американском поп-фестивале"

Автор книги: Дери Тибор

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 13 страниц)

– И все-таки они счастливы, – сказала Марианна.

– Отчего?

– Оттого, что вместе, – сказала докторша.

– Вместе в грязище? – спросил Йожеф. – В этой свинской одури? В хмельной этой блевотине?

– Ensemble-ensemble – вместе-вместе, dans le bonheur du neant, в счастье небытия, – сказала докторша. – Со всеми преимуществами смерти – без ее необратимости, – сказала она.

– В Турции, – сказал Йожеф, – килограмм морфия стоит триста пятьдесят фунтов стерлингов. На юге Франции его перерабатывают в героин, который здесь идет уже по три с половиной тысячи долларов кило, а в Нью-Йорке, – сказал Йожеф, – цена подскакивает уже до восемнадцати тысяч, – за столько перепродают его агентам контрабандисты. На черном же рынке, – сказал Йожеф, – одна унция героина…

– По-моему, теперь уже недалеко, – сказала докторша, – хотя в темноте я ориентируюсь с трудом…

– …чистого героина содержащая всего четверть, остальные три части – обыкновенная сахарная пудра или хинин, – идет по пятьсот долларов, – сказал Йожеф, – но и ту уличные обдиралы…

– …там красный «ситроен» стоял, если не ошибаюсь, – сказала докторша, – у палатки, откуда она вышла, когда мы с Рене…

– …и ту они делят на меньшие дозы, – сказал Йожеф, – где героина уже только пять процентов, и в нейлоновых мешочках сбывают по пять долларов штука, что в пересчете…

– Из палатки? Из палатки вышла? – спросил Йожеф.

Чем ближе они подходили к центру лагеря и высоким эстрадным подмосткам, которые во влажном тумане казались еще выше, словно паря в рассеянном свете юпитеров, тем чаще попадались валявшиеся на земле человеческие тела: крепко обнявшиеся парочки или просто спящие в обнимку. Приходилось, лавируя, переступать через них либо через составленные рядком заплечные мешки.

– …что в пересчете составляет, – сказал Йожеф, – уже двести пятьдесят тысяч долларов кило.

– Voila, [11]11
  Ну вот (фр.).


[Закрыть]а вы еще удивляетесь… – сказала Марианна.

– Совсем я не удивляюсь, – сказал Йожеф, – что попадаются люди, не желающие… не желающие никакого дела иметь с этим обществом.

– Неопытные уличные покупатели, – сказал Йожеф, – часто не разбираются, сколько там героина, и многие от сверхдозы теряют сознание, а то и расстаются с жизнью.

– Да, с жизнью… – сказала докторша. – Мне подождать вас, мсье, или вы сами найдете дорогу обратно?

Так как из большой многоместной палатки за «ситроеном» в очумело беззвездную тьму просачивался свет, Йожеф откинул входной клапан. Человек десять – двенадцать, мужчин, женщин, вплотную друг к дружке лежали на резиновом ковре под молчаливым надзором привешенного вверху большого переносного фонаря. Некоторые спали. Эстер среди них не было.

– Эй! Что, негде прилечь? Ляг, отдохни, брат! – раздались радушные предложения, хотя им самим было так тесно, что многие, только подняв колени, умещались за лежащими поперек, покоясь затылками на чьем-нибудь плече или бедре, а нервами – на думке из марихуанного дыма. Лаокооновы змеи блаженства стянули в единую скульптурную группу свои расслабленные жертвы.

– Блаженства? – сказал Йожеф. – Эстер не было здесь? – спросил он наудачу.

Блаженный переплеск смешков был ему ответом. Дождь перестал, и только ветер задувал в палатку, на простывшее место Эстер.

И пока Йожеф обходил соседние палатки, заглядывая или заходя туда, где виднелся свет, останавливаясь и прислушиваясь, если слышался разговор…

…Рок-ансамбль «Сантана» открыл программу фестиваля. На склонах сидя, стоя, как придется, разместилось тысяч около десяти, но сзади всё подходили и подходили, и постепенно нас с неодолимой силой вытолкнуло вперед, к самым подмосткам. Из-за остервенелого напора сдать назад было просто невозможно: жали так, что вот-вот об железные столбы раздавят, поэтому мы волей-неволей полезли на эстраду: встанем на плечи друг дружке и, подтягиваясь, карабкаемся вверх; девушек, само собой, тоже подсадили. По краю подмостков там было установлено высокое, по грудь, ограждение, чтобы одуревшие от игры музыканты не оступились. Но за него никто из нас не перелезал.

Для поддержания порядка устроители наняли «ангелов ада». [12]12
  «Ангелы ада» – полупреступная банда мотоциклистов; в Калифорнии ей нередко поручалась охрана порядка на массовых рок-концертах.


[Закрыть]«Hell's Angels» – стояло у них на спинах большими, издали видными буквами. Триста этих ребят следили за порядком, и на сцене за оркестром тоже торчало их десятка полтора, так что, когда несколько из нас залезло наверх, они сразу подскочили и давай бить, лупить по чем попало, пинать тяжелыми сапогами, пока не столкнули всех обратно в самую давку. Между первым и вторым номером один из «ангелов» с кулаками набросился на какого-то парня и стал его бить по лицу, пока тот не свалился без чувств, но на медпункт отправить его было нельзя, настолько тесно сгрудились, спрессовались десять или двадцать тысяч человек. На эстраду же «ангелы» врача не допускали.

А выше, в темных небесах, царила глубокая тишина. И если посмотреть оттуда, с темного свода, на земную сферу, то и там узришь тьму и тишину, пока сквозь чреду времен взор не упрется в первовспышку Прометеева греха. И, сыпля искрами, под покровом мрака, испуская искусительное шипение и серный смрад, пустится огонь в предуказанный свой неспешный путь по отравленным тетанусом земным кругам…

– Зрелище не очень отрадное, – сказал Билл, – скорее наоборот. Куда ни ступишь, везде группами побольше и поменьше в обнимку люди в грязи, кто зажмурясь, кто с выкаченными глазами, стуча зубами и громко охая, мучаясь тошнотворной одурью из-за неправильно дозированных или поддельных наркотиков. Ни врача позвать, ни доковылять до пункта Красного Креста.

– И я, конечно, – сказал Йожеф, – уже еле ноги волочил из-за тех тысячи двухсот миль и бессонной ночи, и эту ночь до самого рассвета кружа меж палаток в поисках безнадежно потерянных следов и бесследно канувшей надежды…

– Героинщики, – сказал Билл, – сбыли за эти три дня больше, чем в другое время за три месяца. Гашиш, марихуана, ЛСД, бензедрин, мескалин и прочее, и прочее, – цены росли с каждым часом. Пачка сигарет с марихуаной стоила впятеро против обычного.

– Эстрада, – сказал Йожеф, – и оттуда была видна, от палаток и автоприцепов. Звука не было, только изображение, как на онемевшем телеэкране. Ничего себе спектакль, как в бредовом сне. Музыканты в ошалелой тряске блестящими инфузориями мельтешат в белесом молозиве юпитеров.

– Тебе чего, брат? – спросил Джошуа у Йожефа, остановившегося у входа в палатку. – Не нужно ли помочь?

– Да вот, ищу, – сказал Йожеф. – Но здесь нет, я уже вижу.

– Мы поможем тебе поискать, – сказал Джошуа. – Только, брат, отдохни сначала у нас, вид у тебя такой заморенный, как у загнанного пса.

– Гав-гав, – веселым мальчишеским голосом сказал Франтишек из полутемного угла. – Привет загнанным! Может, еще прикажете погонять?

– Не обращай внимания, брат, он просто шутит, – сказал Джошуа. – Заходи, ложись рядом и отдыхай. Накормить-напоить мы тебя не можем, я уже все умял, что от ужина осталось, такая ненасытная утроба. Есть небось хочешь?

– Были палатки, – сказал Йожеф, – где меня принимали, как родного. Даже разбудишь кого, и то раскрывает тебе братские объятия. Будто дети какой-то новой расы: с увитой цветами главой, с улыбкой на устах и свободным от земной фальши сердцем, в котором вместо соли с уксусом обращается мед, грядут они спасти человечество. Верилось уже, что они и вправду счастливы; впору было позавидовать.

– Вот, скажем, Джошуа: метр восемьдесят четыре сантиметра обросшей волосами плоти, единственная цель и назначение которой в том, чтобы улыбаться. Патлы до плеч и улыбчивые каштаново-кудрявые джунгли на лице. И весь он со своими ста килограммами живого веса – как одна гигантская улыбка. Низкий голос укачивает, как бархатные волны. Двигается осторожно, чтобы не потревожить окружающих предметов, тебя касается легонько, чтобы не оцарапать, языком ворочает неспешно, чтобы слова целехонькими выбирались из неуклюжей громады тела.

– Есть хочешь? – спросил Джошуа.

– Не хочу, – сказал Йожеф.

– Не хочется ему, гонять, только хочется, эх-х, – гнаться или убегать, – сказал веселый мальчишеский голос из угла. – Вот это жизнь, хи-хи-хи, верно ты сказал. Бежишь, так беги, покуда силенок хватает, эх-х, не один пес, за чем-то бежать или от чего-то! Главное – задницей к месту не прирастай. Иначе и того лишишься, что успел урвать!

– Помолчи, Франтишек! – сказал, улыбаясь, Джошуа. – Придержи свой глупый язык, а то гостя напугаешь.

– Напугаю? Я? Хи-хи-хи! – отозвался веселый мальчишеский голос. – Да я не больше танагры [13]13
  Танагра – птичка из отряда воробьиных.


[Закрыть]стал. Меня и трусишка-зайчишка не испугается. Сам погляди, отец!

Йожеф поглядел: будто хихикающий скелетик на карачках выбрался из угла, перелезая, вернее, перекидывая свое тельце через лежащих. Розовая рубашка с коротким рукавом, драные штаны, то и дело сползающие со впалого живота, рваные башмаки, из которых голые пальцы выглядывают, хи-хи-хи… Покрасневшие глаза – и волосы, как неопалимая купина.

– Слова библейским потопом лились из его уст, – сказал Йожеф, – как вздувшийся в половодье Дунай, Миссисипи и Амазонка, вместе взятые, со всей пеной, грязной круговертью, неся с собой все оттенки помешательства от очистительно-буйного до умиротворенно-тихого, но иногда – и незамутненный отблеск звезд. Он то умолкал, озираясь в тупом затруднении, будто что позабыв, то ударял себя по лбу и с маниакальным «хи-хи-хи» спешил дальше. Речь его не имела ровно никакого смысла, но чем-то привлекала. И я, присев подле Джошуа на корточки, битый час вслушивался в нее, ловя будто невнятный подземный рокот или настойчивое шипенье лавы у своих ног. И до сих пор еще иной раз приснится: сидит рядом и мелет, мелет свое, и я вскинусь ночью во сне.

– За кем гонишься, отец? – спрашивал он. – Хотя не важно: за кем или за чем, но всегда приходится, это уж точно, не о том речь. Ты вот послушай! Мы в детстве с родителями всех обгоняли на машине, у нас большой желтый «бьюик» был, сто двадцать сил, а кого не могли, да, кого уж никак, на тех я сзади большую такую проволочную петлю накину да как рвану, хи-хи-хи, понял? В воображении. А деревья и кусты на бешеной скорости серпом по обочине, они убегают, а я – вжик, и подчистую все подряд. Взмокнешь даже весь, вот до чего устанешь, только давай поспевай, жуткое дело, отец.

– Эту игру я знаю, сам в нее играл, – улыбаясь, сказал Джошуа. – Возьмут меня маленького с собой в машину, с фермы в город, а у меня ножик такой, длинный-предлинный, и я им всех под коленки срезаю, кто мимо по тротуару идет. Лезвие такое у ножа было, в длину вытягивалось – ровно настолько, чтобы достать, кого захочу.

– И все в крови, да? Хи-хи-хи, – сказал Франтишек. – А после, конечно, жалел всех. Вот это и есть дурость доисторическая, что жалел, всех возможностей не использовал, не шел в жизни до конца, до полного удовлетворения, когда больше никаких желаний и сожалений, потому что знаешь: все по-старому останется, эх-х, все решительно. Вот ты скажи, сам скажи: ну, что будет без них? Без тех, которые вечно только полочками озабочены, вот-вот, полочками, что и как расставить: ценами на бензин, например, да какой расход горючего, не лучше ли пешком попилить, да где заночевать, да зонтик зачем купили, если дождик перестал, а он-то, хи-хи, обязательно в конце концов пойдет. Вся их жизнь – одна никчемушная спешка, это уж точно, сплошные хлопоты да заботы, слезы да пот, обливаются им, как в парилке, и ни покоя тебе, ни услады, разве что какую-нибудь совсем уж капитальную заботу себе приищут, какую-нибудь такую супервзрослую, понял, с которой вперед можно вылезти с идиотски-торжественной рожей: кланяйтесь, мол, и поздравляйте… и при этом ровно ничего, ну ничегошеньки не смысля в этой жизни.

– Погоди, – сказал, улыбаясь, Джошуа, – погоди, сынок! И не жалко тебе их?

– Паренек так посмотрел на него, – сказал Йожеф, – с таким недоумением, будто с ним заговорили на языке лупаков или кечуа, силясь уразуметь, зачем его перебили и что спрашивают, чего вообще хотят. Словом, пораженный до чрезвычайности, точно лягушонок, окликнутый слоном.

– Ты говоришь, погоди. Хи-хи-хи, – потер он лоб. – А чего годить? Они, как заведенные часы, понял, ходят, пока не остановятся, понятия не имея о том, что и время скачет, ух-х, как выбрыкивает, прыг налево, прыг направо, как чокнутый спринтер, понимаешь: рванет вперед еще до стартового выстрела, а посреди дистанции – в тенечек, вот-вот, улегся под кустик, и никакого тебе тиканья до завтрашнего дня, эх-х, лафа! А те, как пустил их часовщик, так и ходят, тик-так, время отсчитывают; чего же их жалеть? Честно живут, уравновешенно, вот-вот, совесть у них спокойна, высоко голову несут. Зачем им на красный свет улицу перебегать, эх-х, образцовые все граждане – в скорлупе самого тусклого невежества; о нашей жизни и не подозревают, о наших расхристанных безумствах даже отдаленно не догадываются, куда им, – о нашем перманентном бунтарстве, которое и в тебе искрит, искрит, отец; о тифозных твоих ночах, адских кошмарах без конца, без начала. Непрестанного золотистого сиянья вокруг не видно им, потому что шоры на глазах. Вот уж точно потомки Авраама.

– Джошуа, – сказал Йожеф, – слушал его со снисходительностью отца к лепету младенца, с добродушно-улыбчивым бородатым превосходством, но и любопытством, как бы дивясь столь раннему умственному развитию.

– Это еще что? – спросил он. – Авраам-то чем тебе не потрафил?

– Чем не потрафил? – сказал Франтишек. – Вот тебе раз. Ты выгляни-ка из бороды-то, отец, погляди получше, как эти часишки-людишки, граждане эти почтенные, усердствуют, как спешат на улицы и площади с тесаком в одной руке и дымным факелом в другой – убивать, поджигать по всей земле. Убивать, поджигать – зачем? Гм, как бы это сказать… по приказу, да, по приказу то какого-нибудь обертолстяка, то оберхудяка. А кто их послушанию научил, этих убийц и поджигателей?

– Постой, сынок, – сказал Джошуа, замотав головой. – Верно, Авраам повиновался. Но кому? Подумай-ка!

– Тут Франтишек вскочил, выбросив одну руку в небеса, – сказал Йожеф, – а другой поддергивая брюки, чтобы не свалились. – Кому? – сказал он. – Здрасьте. Да тому, обербородатому, вот кому. Сына собственного прирезать не поколебался, кобель старый. Как свинью обыкновенную. Хвостом от усердия завилял… и – от трусости, вот именно. То есть… «Возьми сына твоего единственного, коего любишь, Исаака, – было сказано ему, – пойди и принеси его в жертву сожжением на горе, которую тебе укажу». И он в тот же час, в ту священную минуту подхватился, кобель старый, навьючил на огольца вязанку дров, ясно, на огольца, а на кого же, сам взял огонь и нож и айда нам пример повиновения показывать до скончания веков. Каковой всеми нами и всасывается теперь, да, с материнским молоком. Вот так-то, отец. И чтобы усвоили басенку эту получше, его же, старого хрыча, он еще и вознаградил, наш обербородач, – ангела прислал, который рек: не подымай руки твоей на отрока твоего, ибо знаю теперь, что боишься ты бога. Тем вознаградил, что сына позволил не убивать, хи-хи. Вот и живем с тех пор, отец, – да-да, с тех самых пор – в царстве страха и повиновения, которое от Вирсавии распространило свою власть на всю дивно неумолчную вселенную. Но и последние звоны скоро смолкнут. Точка. Авраам весь мир оплел своей грязной желтой бородой. Точка. Всюду страх и повиновение: я жмусь, ты жмешься, он жмется. За звездами падучими гоняться?.. Да полно тебе, глубокоуважаемое ископаемое, ты и в собственной-то своей ненормальности совсем запуталось, носишься с ней, как с предвыборным плакатом. А знаешь, отец, что Исаак был у Авраама единственным сыном?

– Знаю, – улыбаясь, сказал Джошуа.

– И все равно согласился чикнуть его, хи-хи-хи, – сказал Франтишек. – А знаешь, что Аврааму было уже девяносто девять, а жене его, Сарре, когда она зачала сына, Исаака, во смехота! – девяносто, дабы умножилось семя его и много народов произошло от него, вот так. И все равно в вонючем своем слюнявом послушании согласился единородного сына пришить – и речугу еще толкнул предвыборную про повиновение, дабы сильным легче было потом слабых давить. Знаешь, отец, чем мы все здесь страдаем, в этом царстве спелого винограда, и дынь, и цветущих пионов, гм, гм… Авраамовым комплексом, вот чем; уж это точно.

– Ну, хватит, сынок, наболтал ты порядком, – сказал, улыбаясь, Джошуа. – Гость устал и хочет отдохнуть, верно, брат? Отдохнет, и мы все встанем и на помощь ему придем, пособим отыскать, кого он жаждет найти с таким чистосердечным пылом.

– Отыскать? – переспросил Франтишек. – Загнать, а не отыскать, хи-хи-хи. – И тут впервые после моего прихода, – сказал Йожеф, – Джошуа помрачнел. Неодобрительно покачал он своей громадной головой, и улыбка спугнутой птичкой упорхнула из его дремучей бороды.

– Глуп ты невероятно, – сказал он, – просто не понимаю, как только терплю тебя. Неправ ты. И с Авраамом неправ. Не в том, конечно, дело, что неправ, это еще не роняет тебя в глазах людей порядочных…

– А в чем? – спросил Франтишек, с интересом наклоняясь к собеседнику и наставив на него указательный палец. – Говори, в чем, лошажья твоя голова.

– Беда в том, – опять улыбнувшись добродушно, сказал Джошуа, – что ежели я лошажья голова, то ты вша лошадиная. Не любишь ты людей.

– Вот те на, – сказал Франтишек. – Это из чего же ты вывел, умник?

– В палатке, – сказал Йожеф, – было тепло и душно от испарений множества немытых полуголых тел, и карбидная лампа чадила, а в глубине, правда, не на виду, в полумраке, смачно, взасос целовались, но остальные восемь – десять парней и девушек, кто слушая, кто нет, лежали в общем тихо, только еле внятное бормотанье, подобное шелесту листвы, долетало в паузах, которыми перемежался диалог – вернее, нескончаемый монолог Франтишека. И, попадая в эту духоту, человек, как ни странно, чувствовал себя вполне хорошо или, скажем, сносно, ибо здесь все-таки не смердело, а пахло мирно: кротостью, терпимостью, снисходительностью, так что даже марихуанный дымок против обыкновения не оскорблял ни достоинства, ни обоняния.

– И с Авраамом неправ ты, сынок, – по-прежнему улыбаясь, сказал Джошуа. – А что, если люди вообще любят повиновение, зачем же лишать их этой радости? А вдруг именно это и помогает сохранять равновесие, а, милый мой, глупенький сынок?

– Это? – взвизгнул Франтишек. – Это?

– Это, – сказал Джошуа. – Помолчи-ка! Вопрос в том, чему повиноваться, злу или добру.

– И значит, повинующихся злу ты в стан добрых за ручку отведешь, хи-хи-хи, – сказал Франтишек, запрыгав от восторга на одной ножке прямо у меня перед носом, – сказал Йожеф, – и, устремив по-прежнему указательный палец на Джошуа, другой же рукой подтягивая рваные брюки, выношенные до того, что на одном колене сквозь паутинно-истонченную ткань желтовато просвечивал мослак. – В стан добрых, вот-вот, – сказал Франтишек. – Гм. Если только не упрутся, отец, это я тебе точно говорю, если не упрутся. Под пяту добрых начальников их поведешь – им свое послушание доказывать? Как Моисей сынов Израилевых по пустыне Сур (сур-сура, кому чура, хи-хи) – из земли Египетской, где от великого непослушания изо всех вод, рек, озер и каналов жабы повылезли, сплошь покрыв поля, и в дома вошли, в спальни, и в постели, и в печи, и в квашни, и увидел народ израильский, как плохо не слушаться, да-да, как плохо. И увидел, что слушаться хорошо, ибо едва фараон преклонил голову и колени перед Моисеем, как в тот же день жабы удалились от домов и рабов его и от народа его и перемерли все, и снесли их в груды, такие огромные, что земля воссмердела от их гниения. А еще раз увидели сыны Израилевы, что послушание хорошо, когда в пустыне Син (сим-сим, откройся, хи-хи), в награду за тридцатидневное голодание, сто тысяч перепелов опустилось на их стан: пожалуйте вам мясное блюдо, и манна посыпалась заместо гарнира к нему, во-во, заместо гарнира, и весь народ вопросил: «ман-ху», что это, а добрый начальник, Моисей, объяснил: пища ангельская. И точно ангельская, в рот возьмешь – и превратится во что пожелаешь, понял, отец: во что только пожелаешь. И все-таки нашлись в стане повинующихся и вознагражденных, ох, нашлись, которые, невзирая на добрый приказ доброго начальника, возжелали и дом ближнего своего, и жену ближнего своего, и раба его, и осла, и кошку… С этими-то что делать, а, отец?

– Слова, как из поднятого шлюза, лились из его уст, – сказал Йожеф, – без передышки и перерыва, без остановки. Поток их, казалось, того гляди, смоет и унесет само его до смешного тщедушное тело, которое служило будто лишь точкой опоры, всего лишь органом их оглашения. Было оно, если угодно, воплощенным гласом безумца – мальчишески веселым гласом, вопиющим в пустыне. Но вдруг я заметил, что все в палатке, даже целовавшиеся в уголке, примолкнув, с отсутствующим, отрешенным видом таращатся в пространство, будто узрев на стенке огненные письмена. Какая-то девушка возле меня вскочила и, подбежав к Франтишеку, обняла его и поцеловала в губы.

– Да-да, с этими что будешь делать? – спросил Франтишек, внезапным движением сунув указательный палец в рот подбежавшей девушке, вытащив его и облизав с просветленным лицом. – Да, с этими, которые от добрых начальников отвратились, но которым, гм, как бы сказать, и Люцифер, злой начальник, тоже не нужен, с ними что делать, отец? Ибо что рек господь Моисею, который вопросил его: «Кто ты?» Господь ответил: «Я есмь я». Так что же делать с теми, отец, которые не примкнут ни к плохим, ни к хорошим, а скажут тебе: «Я есмь я»? Которые возьмут толстые суки, обмакнут в смолу, запалят и двинутся с этими своими пылающими светочами, и, куда ни глянь, вся равнина запестреет бродячими дымами и огнями, во мгновение ока обратясь в цветущий сад, да, отец, в сад, это я тебе точно говорю, и, отягощенные плодами, деревья сложат свой изобильный урожай к ногам бедных странников и пойдут, пойдут с молниеносной быстротой расти и разрастаться по священным бороздам нашей матери-земли. Вот так. Гм. И что послышится в величественной мистерии нового рождения? Уже не скрип немазаных телег, не верещанье радиоприемников на богом проклятых автострадах, не предсмертный хрип задавленных насмерть, не грязная брань и пьяное блеванье в забегаловках, не стрельба и не шелест входящих в тело ножей, нет. Что послышится великой тишине нового воскресения, да, что послышится? Звук плодов, падающих и катящихся в солнечных лучах неповиновения.

– На миг он умолк, – сказал Йожеф, – и с отвисшей губой, вздрагивающими ноздрями медленно обвел всех отрешенным взглядом. Лицо его, все в каплях пота,| светилось неземным спокойствием, как у монашки на смертном одре, заранее уверенной в загробном блаженстве.

– И самолеты остановятся в воздухе, – переведя дух, сказал он немного погодя.

– Вот это бы славно, сынок, – сказал Джошуа, улыбаясь. – И когда же этого можно ожидать, когда, примерно, все они замрут – от Токио до Нью-Йорка от Нью-Йорка до Парижа?

– Что? – спросил Франтишек. – Что ты говоришь, дорогой отец? Когда? Не знаю, гм, вот уж чего не знаю, так не знаю. Человек старится, это точно, да. Буду свет ни заря ногами шаркать по темным закоулкам, мусорных ящиках копаться. Вместе с тобой, дорогой отец, это уж точно, что вместе с тобой.

– Он неожиданно повернулся и выбежал из палатки, – сказал Йожеф. – Но Джошуа не дождался той поры, когда он на старости лет будет шаркать ногами по закоулкам и в мусорных ящиках копаться. Огромный «форд» на следующий день переехал его, раздавив ему грудную клетку и размозжив голову брызговиком.

– Торговцы наркотиками, как я говорил, – сказал Билл, – сбыли за эти три дня товара больше…

– …чем в другое время за три месяца, – сказал Йожеф. – Для поддержания порядка из «ангелов ада» было законтрактовано устроителями триста человек…

– Нелишне знать, – сказал Билл, – что «ангелы ада» как корпорация, оппозиционная к обществу потребления, пользовались симпатиями широких кругов интеллигенции, включая потребителей наркотиков и поп-музыки. И Голливуд в своих фильмах принялся их популяризировать, расписывая физическую силу «ангелов», товарищескую спайку, дерзкое бесстрашие даже перед государством с его карательными органами…

– …органами, органами… – сказал сидевший в этот второй вечер на мокром, вытоптанном травянистом склоне Йожеф, обводя глазами людское море под собой.

Далеко впереди, меж стальных мачт, на вздыбленном помосте, обагренном светом прожекторов, один из «ангелов» в шелковом шарфе с оранжевым отливом бросился на молодого негра по имени Мередит Хантер и с размаху всадил ему нож в сердце. Длинное острое лезвие прошло через обе плотные стенки сердечной сумки, перерезало оплетающие сердечную мышцу венечные артерии и у входа верхней полой вены в правое предсердие отсекло первый синусный импульсный узел, задев концом также узел Ашоффа-Тавары, который через атриовентрикулярный проводящий пучок управляет правой и левой половинами сердца. И поскольку просечена была и аорта, восемнадцатилетний юноша упал замертво. Никто из нескольких сот человек в непосредственной близости от него не посмел прийти ему на помощь. «Запуганы были все», – сказала девушка, которую другой «ангел» ударил бейсбольной битой по голове, так что ее пришлось отправить в больницу с тяжелым повреждением черепа. Все были в таком страхе или в наркотическом столбняке, что молча взирали на происходящее и даже, за исключением одной Пэтти, девушки Хантера, постарались подальше отодвинуться от рухнувшего сверху окровавленного тела. От удара тяжелой биты, оставившей на волосистой части головы большую ссадину, черепные кости треснули, кровяное давление упало, и девушка потеряла сознание, тут же ее и стошнило. Врачи потом установили множественное точечное мозговое кровоизлияние. Из-за разлития спинномозговой жидкости и ущемления продолговатого мозга в затылочном отверстии сосуды глазного дна резко расширились, и наступила эклампсия: сильные судороги, угрожавшие остановкой дыхания и смертью от удушья. Но другая девушка сказала, что гораздо хуже несчастных случаев и наркотиков было чувство одиночества. Человек и среди стотысячной толпы совершенно покинут и одинок, сказала она. Когда отдаешься музыке, одиночество, пожалуй, не так ощутимо, но музыка была более или менее слышна лишь тем десяти – двадцати тысячам, которые сидели поближе.

– Не только публика не шевельнулась, как под наркозом, – сказал Йожеф, – не только оказавшиеся поблизости несколько сотен человек остались с начала и до конца лишь бессильными свидетелями убийства. Даже находившиеся на самом месте происшествия, возле эстрады, пятеро переодетых в штатское полицейских, хотя попытались было разнять дерущихся, то есть оттащить вошедших в раж «ангелов» от остервенело избиваемых, пронзительно вскрикивающих жертв – даже они при виде явного неравенства сил предпочли без лишнего шума отступить.

– Предпочли без шума отступить, – повторил Йожеф.

– Беда в том, – сказал Билл, вставая с травянистого откоса и восхищенным взором окидывая бескрайнее межгорье, усеянное, сколько хватал глаз, курящимися в ночи огоньками костров, – беда в том…

В лагере, помимо прочего, плохо было с водой и продовольствием. Неумело проложенные водопроводные трубы то и дело выходили из строя. Горячую пищу получить было негде. Люди на скорую руку раскладывали в ямках костерки из газетной бумаги, чтобы хоть консервы разогреть. Конечно, когда не было дождя. Но за три дня, пока длился фестиваль, над котловиной дважды разражалась гроза с затяжным ливнем. Ночи были холодные. У кого не было спального мешка или чем укрыться, те мерзли, промокая до костей, и сваливались с высокой температурой; многих с воспалением легких пришлось вывозить на вертолетах. Узкая шоссейная дорога к лагерю, носившая название «проспект Счастья», была забита на протяжении тридцати километров, и отправлять больных машиной не было никакой возможности. За три дня на биваке родилось четыре ребенка, два из них недоношенных, один – прямо в большом красном «ситроене». Ходили слухи и о тифе, но слух оказался ложным.

– Вся беда в том, – сказал Билл, снова садясь на траву и бросая мельком восторженный взгляд на целующуюся рядом юную пару, – беда в том, что «ангелам ада» уже с утра роздали сотню доз амфетамина. А вечером лагерь обошли несколько десятков неизвестных, раздавая всем желающим поддельный или неправильно дозированный ЛСД.

– А запивали его красным вином, целыми бутылками, – тихонько сказал Йожеф, готовясь встретить свою третью бессонную ночь.

Необъятный небесный купол над долиной стал понемногу очищаться. Меж бегущих туч нет-нет и проблескивала звезда, посылая сигналы, понятные лишь тем, кто покоился еще в материнской утробе. Ветер дул с запада, неся дыхание океана, солоноватой влагой овевая пологие уступы, словно зовя очиститься, омыться. Но кто внял этому молчаливому зову?

– Беда в том, – сказал Билл, ложась на траву и указательным пальцем выдавливая в глине продолговатые бороздки, символические знаки своих плотских вожделений, – беда в том, что в результате своеобразного альянса с хиппи изрядная часть «ангелов ада» прельстилась возможностью поживы, ударясь в коммерцию. Вначале «ангелы» даром снабжали своих ругающих, отвергающих общество дружков…

– …ругающих, рыгающих, – сказал Йожеф.

– …марихуаной и дисками со старыми рок-записями, – сказал Билл, – но потом наложили лапу на всю торговлю наркотиками в Калифорнии и создали в бухте Golden Gate [14]14
  Золотые Ворота (англ.).


[Закрыть]собственный, хорошо организованный центр по их продаже с развитой сетью агентов, аминь.

– Несколько каких-то ненормальных, – сказал позже на судебном следствии Йожеф, уже выписавшись из больницы, где провалялись два месяца, – вылили ночью огромную порцию ЛСД в водопровод, в один из водоприемников, и кто напился этой воды или брал ее для готовки, всем стало дурно, вплоть до потери сознания, включая двадцать членов съемочной группы, которые в самое горячее время, в последний день фестиваля, полностью выбыли из строя.

Билл – давний друг Йожефа: здоровый, высоченный, шести футов ростом, белокурый англосакс, ударник одного кочующего по Штатам бит-оркестра. Таланту своему он предоставляет развиваться самому, без каких-либо тонизирующих средств. В войну служил в Европе, на Западном фронте. Дважды награжден – не по своей вине: людей убивать он не любит. Семья – у него двое детишек – живет в одном техасском городишке; Билл старается навещать ее раз в неделю, но если случай забросит слишком далеко, пересылает заработок домой по почте. Человеку даровитому тесно в обывательском закуте.

– Многие из очевидцев убийства Хантера, – сказал Билл, устремляя восторженный взгляд в небеса и возвращаясь опять из мира нетленного в бренную юдоль обмена веществ, – многие не посмели дать показания из страха перед «ангелами ада»…