Текст книги "Слуга Государев. Тетралогия (СИ)"

Автор книги: Денис Старый

Соавторы: Валерий Гуров
сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 62 страниц) [доступный отрывок для чтения: 23 страниц]

Глава 5

Москва, Стрелецкая слобода

11 мая 1682 года

Я уже, было дело, ожидал, что очнусь опять где-нибудь в неожиданном мне месте и в новом времени. Однако, прислушавшись, понял, что я всё ещё там, на собрании стрельцов. И что споры не утихают. Лежу в телеге, рядом кто-то есть. Ощущал на себе острый, пристальный взгляд. Но пока глаза не открывал. Чувствовал себя, вроде бы, и неплохо, хотя говорить о чудесном излечении не приходится.

Открываю глаза…

– Прошка! – констатирую я.

«Любитель подзатыльников» нависал надо мною и дышал прямо мне в лицо. Это он так рассматривал, следил, не очнулся ли? Ответственный.

Медленно, прислушиваясь к своему организму, я поднялся и вылез из телеги. И меня практически сразу же заметили. Толпа замолчала.

Уф! Как там делается зубная паста? Ну или порошок? Такое амбре ударялось в меня от каждого выдоха молодого стрельца, что хоть задумывайся об боевом удушающем газе на основе дыхания Прошки. Да и не только. Я же видел баню, можно сказать, что общественную, в стрелецкой усадьбе. Почему бы не мыться Прошке?

– Излечился? – непоседливый молодой стрелец Прошка, оставив меня, направился к стрельцам. – Товарищи, братцы, излячилси пророк наш!

– Да видим жа и сами! – выкрикнули из толпы.

Чья-то рука, какого-то стрельца постарше, взметнулась, чтобы отвесить очередной тумак Прохору, но тот ловко увернулся, поднырнул за спину своего «воспитателя» и уже оттуда выкрикнул:

– Науку сию принимаю токмо от дядьки Никанора да от сотника Ивана Даниловича. Иным не сметь биться!

Несмотря на всё напряжение, я улыбнулся. Уж так комично выглядел Прошка, что заставил засмеяться всех. Надеюсь, что смех всё-таки больше объединяет, чем приносит разногласий.

– Как ты, сыне? – поинтересовался отец.

– Хорошо, батюшка. Уже лучше, – отвечал я.

– То добре. Ты скажи! Товарищи ждали тебя! – сказал сотник Иван Данилович Стрельчин.

– Так что, товарищи-стрельцы? Защитим царственную семью? – выкрикнул я, когда смех пошёл на убыль, и действительно уже многие ждали моих слов.

– Ты, Егор, всё верно говоришь! А токмо тебе прощение будет, за смерти полковника и полуголовы. А нам что с того? Есть уже те крикуны, кто злато обещает стрельцам, – все-таки нашелся скептик, который решил ещё поспорить.

Нет тут развлекательной индустрии. Все людям не терпится поговорить. Не наговорятся. И разговоры те чаще – о выгоде. Деньги – кажется, главная проблема этих людей. Нет, я не идеалист, который считает, что можно и впроголодь, лишь бы служить Отечеству, хотя разные ситуации бывают. Но и кроме денег должна быть вера в то, что ты делаешь, стремление служить. Тот самый патриотизм.

Может быть, всё-таки прав был Пётр Алексеевич в той реальности, когда изжил стрелецкое войско. Сложно человеку думать о службе, верности, долге, когда больше он печётся о своей мошне. Стрельцам задерживают выплаты, а они более усердно работают на своих предприятиях в мастерских, торгуют в лавках. С того, прежде всего, и кормятся. Отрываются от службы. Так что нужно пообещать стрельцам и то, чего они ждут, наверное, больше остального.

– А как бы выплаты были? Пущай на днях и выплачивают нам всё. И соляной выход, и серебром, и тканиной! Хоть бы и завтра. Нужно челобитную подать. А там уже как царь решит, – выкрикнул я. – То и стребовать нужно.

– Правильно! Пущай завтра! – раздались крики. – Да хоть бы и опосля завтра, но было по наряду все.

Финансовый вопрос в деле пропаганды заходит куда как лучше, чем любые суждения о правде и верности долгу. К сожалению… Нет, точно нужно менять в нашем Отечестве что-то. Если Пётр смог это сделать в иной реальности, то я буду стоять за него и в этой. Хотя вопросов… очень много, в том числе и с такими фигурами, как Софья Алексеевна или Василий Васильевич Голицын.

Да и к самому Петру, если уж быть откровенным, вопросов хватает.

Ошибок и он наделал много. Тот же Питер… Вот же… А я Петербург люблю… Но о том еще явно не время думать. Тут бы выжить да позволить не погибнуть Петру Алексеевичу. Ведь в иной истории он по тоненькому прошел, может, и кивком головы поздоровался с мимо пробегающей Смертью. Мало ли сейчас у кого из стрельцов палец на заряженном пистолете на спусковом крючке дрогнет. Правда, конструкция эта теперь ещё очень жесткая, требующая усилий при нажатии, но все может быть.

– Так чего ж мы, товарищи, на бумаге не изложим и не напишем о бедах своих? – говорю я, понимая, что барьер сомнений у большинства стрельцов уже пройден.

Как работать с толпой и что такое вообще толпа – я знал, учили. Особенно это стало актуальным с распадом Советского Союза, когда словно бы и забыли всю ту науку, как нужно работать с народными массами, что была развита большевиками на заре становления СССР.

– Руки мой, дядька, не подпущу к ране иначе! – настаивал я, когда мы уже перешли под крышу, и Никодим вызвался перевязать мне рану и наложить какую-то мазь.

– Да чистыя они, руки моя! – недоумевал стрелец.

– И уксусом протри еще! – продолжал я настаивать.

– Так, а дале писать что, Егор Иванович, подсоби с челобитной! – сказал полковой дьяк, писарь.

Подсобить ему с челобитной? А еще кто-то, только серьезно и без шуток, кроме меня, сегодня ему диктовал? Подсобить. Нужно говорить: «Как там дальше? А то сами ничего придумать не можем.»

– Пяшите челобитную… Пойду уксус шукати! – обиженно сказал тогда Никанор, оставляя меня на лавке без рубахи.

Неприлично. Тут даже и мужская нагота не демонстрируется на всеобщее обозрение. Я понял это потому, как мужики воротят взгляд от меня, раздетого. Ну не кровь же и рана их смущает? Ладно, женщина, понятно с ней. Но мужик мужика стесняется? Подумал бы невесть что, но за такие мысли и зарубить могут. Толерантности в этом времени нет. Или вот такая деталь, нужду справить в ведро в углу – нормально, это не стесняет.

Тело у меня тщедушное. Слабенькое. В прошлой жизни в молодости я был спортивным, поджарым, не чета нынешнему. Даст Бог, ну или какие силы, что даровали мне уже какую жизнь – исправлю положение. А то кости, обтянутые кожей, а не мужик.

– Верныя престолу и Отечеству стрельцы, помолясь за здоровье государя нашего Петра Алексеевича… – продолжил я диктовать.

Писарь – молодец. Хотя он и не писарь, а дьяк. Мне так удобно называть, а то дьяк в моем понимании – священнослужитель. А этот и есть писарь. И добрый, я ему диктую, а он еще и переводит мои странные слова на свой, современный канцелярский язык. Но все равно суть текста идет от меня. Другие могут, конечно, постоять рядом и поржать, но образования не хватает связать пару строк. Или еще чего не хватает. Может, осознания самой возможности обратиться на самый верх за правдой?

Словно только кричать в окружении толпы все и умеют. А вот ответить за себя лично, то нет… Тут «хатаскрайники», только не я, пусть кто-то иной! Собрались стрелецкие старшины, что в большой комнате с большим же столом, не протолкнуться. Стоят… Смотрят… Слушают.

– Согласныя вы, старшины, с тем, что написано? – спрашивал я, наблюдая над тем, как сверхэкономно, лишь капельку, растирает уксус на ладонях Никанор.

– Согласныя! – прозвучал нестройный мужской хор.

А как тут с самодеятельностью? Нет конкурса дарований и талантов между стрелецкими полками? А то мы бы хор организовали. Или шоу ложкарей? Ложками по ляжкам постучать – самое то для развлечения! Шучу, конечно. Но ситуация выглядела несколько комично.

– Дядька, ну ты меня убить хочешь! Налей на руки уксуса, убей микро… – все-таки нужно чаще сдерживаться в словах.

Ай, что говорю. Сейчас, только и рассказывать всем про вирусы… Так недолго и прозвище какое приобрести, созвучное с «пустозвоном».

– Давай, заканчивай! – нетерпеливо говорил я Никодиму.

Во дворе что-то происходило. Опять крики, вновь шум толпы и какие-то говоруны, надрывающие глотки.

– Дай я! – пришлось помогать дядьке завязать концы тряпицы.

Быстро, насколько только можно было с моим ранением, я облачился в рубаху, мокрую, застиранную от крови, но не отмытую, с кровавыми разводами, и вышел во двор.

– Да твою же мать! – тихо, чтобы другие не слышали, выругался я.

Толпа бурлила, кипела. Опять, словно начинать сначала. Вновь что-то стрельцам непонятно, возмущаются.

На телеге, словно Ленин на броневике, стояли два мужика, орали и жестикулировали.

– Говорю вам, стрельцы, убили Нарышкины Ивана Аляксеевича. Погубили отрока. Також извели и Петра. Все енто браты царицы, а головой злочинств тех стоит Матвеев Артамон. Он править хочет да стрельцов всех извести! – орали агитаторы.

– Приголубить петушков? – сбоку появился Прошка, казалось, что вездесущий.

Я не сразу понял, что имел в виду под «петушками» непоседливый стрелец. Но посмотрел на крикунов, а они и вправду были похожи своим поведением на петухов, стремящихся забраться повыше, чтобы прокукарекать погромче.

– Вот! Пущай слово держит Егор Иванович! – закричали стрельцы, увидев меня.

– А я слово держал… Я клялся на кресте, что Иван и Петр Алексеевичи – живые и здравствуют! А вы, православные, – я резко вскинул руку в сторону «петушков». – Крест поцелуете за то, что правду говорите? Да слово свое дадите? Али ежели живые они, так по десять рублев кажный дадите мне?

Я говорил это ровно, с издевкой. Так, как может говорить только человек, абсолютно уверенный в своей правоте. А вот крикуны замялись. Даже в будущем броски пустыми словами – осуждаемый вид спорта, за участие в нем и отхватить можно. А тут… Да еще с религиозным подтекстом…

– А ты откель ведаешь? – попытался один из «петушков» перевести на меня вопрос.

– Ведаю, на чем крест целовал! – горделиво выкрикнул я, а потом обратился к стрельцам. – А ну, братцы, хватай их!

Моментом двоих крикунов сбросили с телеги, и уже через минуту они оба стояли передо мной. Все ждали моих действий.

И что нужно сделать? Лидер, а я уже на пути становления таковым, должен не только говорить, а и защищаться, пусть и жестко, убивая своих врагов. Люди должны еще видеть, что я могу быть жестким, и что я в ипостаси ' в доску своего' только для тех, кто со мной. Кто же нет…

– Ха! – бью хуком справа в челюсть одного из крикунов.

И тут же, пока первый заваливается, уже с левой заряжаю второму. Рабочая у меня – правая. Так что один из крикунов остается на ногах. Ощущаю боль в костяшках кулака. А бил-то правильно, просто сил в этом теле, да ещё и раненом, не хватило.

– Кто послал? Говори! – закричал я.

– По Москве все бают… – сплевывая кровь, отвечал тот, что остался в сознании.

– А ну, браты, подай кто нож. Уши резать стану, опосля пальцы… – сказал я, протянул в сторону руку.

И… неожиданно сразу же ощутил на ладони холод от железного лезвия. Нашелся «доброжелатель» исполнительный. Люди хотят шоу. Так я дам им его!

Уж очень хотелось, чтобы здесь, в присутствии иных стрельцов, прозвучало имя заказчика. Видно же, что пожаловали профессиональные крикуны. Их смутило только требование клятвы в том, что говорят они правду. И до этого был один крикун, тоже присланный. Один ли существует центр рассылки «петушков»? Или работают конкурирующие «птицефабрики»?

– Да от Хованского мы… Как и иные от него же… Не режь ухо! – взмолился тот, что был в сознании, когда я уже сделал движение, якобы собираюсь отчекрыжить ему ухо.

– Так ты не ведаешь ни о Петре Алексеевиче, ни о брате егойном Иване? – спросил я, схватив за указательный палец крикуна.

Молчит… На меня смотрят все до единого стрельцы. Или я в их понятии решительный лидер, или…

– А-а-а! – закричал «петушок», и явно не от радости.

Когда ломают палец – это не доставляет удовольствия. Ну, если только с психикой все в порядке.

– Не ведаю я о Петре. Бают, что жив-живехонек, как и дурень-брат его Иван… – выкрикнул бедолага, а стрельцы зашептались.

Назвать «дурнем» царственную особу? Вот у меня и оправдание, в случае чего, почему я тут пальцы ломаю. Я честь и достоинство царевича отстаиваю. Так-то!

– Лихой ты на расправу, яко погляжу! – с осуждением покрутил головой Никодим.

Но я игнорировал его замечания. Я лихой на расправу? А кто уже вот-вот, если мне не удастся переломить ситуацию, пойдет в Кремль и будет там охотиться на людей? Вот где лихая расправа может случиться, если история пойдет по уже протоптанной тропинке! А я – так… баловство.

– Я крест целовал, что царевич Иван жив и пребывает под крылом Нарышкиных, – выкрикнул я.

После взобрался на «броневик», то есть на телегу. Чуть не упал с нее, так как вновь закружилась голова, но удержался. Толпа требовала подробных объяснений. Что ж… Они есть у меня.

– Глупцы ли Нарышкины, али кто иной приближенный к царю? – спросил я, но поспешил сам же и ответить на вопрос: – Нет, они зело разумные люди. Так чего же им убивать Ивана Аляксеевича? Сие выгоду не принесет. Потребно следить, кабы ни единый волос не упал с главы царевича. Хворый он, править не сможет. Так что милость являет царь, оберегая брата своего. Еще и гляди, Господь приберет скоро Ивана.

Я говорил, и вновь мне кивали. Подкралась мысль, что в тот момент, когда меня рядом не будет, ветер может подуть в другую сторону – и тогда и настроения стрельцов изменятся. Тоже кивать будут, а там и за бердыши. Так что объяснять нужно, как детям, прямо вдалбливать в головы яркие нарративы, чтобы выстраивать стену неприятия иного мнения.

– Все верно! Это ж, коли загубить царевича, да царя, так и править некому. А так все на месте… Чегось менять-та? – нашлись у меня помощники.

Не такие и глупцы многие из собравшихся. Некоторым можно дать наводку, направить на путь логических умозаключений. И люди сами придумывают все новые и новые причины, почему Нарышкины не должны были и не могли убивать Ивана.

– А какая мать дозволит убить свое чадо? Развя жа Наталья Кирилловна такова? – поддерживал линию еще один стрелец.

И ведь не знает никто наверняка, какая она, Наталья Кирилловна Нарышкина. Но царица плохой не должна быть. Какая же она тогда царица!

Я стоял на телеге и теперь слушал больше, чем говорил. Был своего рода модератором публичной дискуссии…

– Твоя правда, брат! Чего Нарышкиным воду баламутить, когда у них уже все есть. Так и есть, стрельцы! – то и дело соглашался я с «правильными» мнениями.

Единственное, что я пресекал, как только мог – это идею идти в Кремль, чтобы показали стрельцам Ивана да Петра. В таком случае – это уже считай полноценный бунт. Нельзя.

Да и лучше действовать не так. Нужно мне самому проникнуть в Кремль. А пока что, к тому же, стоит ожидать последствий за все то, что случилось…

– Все правильно, по чести говоришь, Егор Стельчин, – обратился ко мне стрелец в синем кафтане и явно сотник, молчавший до поры. – Но ответить жа за смерти полковника и полуголовы придется. Тут как ни крути. Али стрельцов на плаху загонишь. Придут за тобой скоро… Так и знай. А все, что ты говоришь… зело мудро, лучше, как от Хованского-Тараруя. Те на вопросы стрельцов не ведают, что и отвечать.

Сотник сказал, и, в сопровождении сразу десяти стрельцов, направился на выход. Понятно, что и другие полки, будучи в замешательстве, за кого выступать и что делать, уже присылают своих эммиссаров послушать, что же происходит в Стрелецкой слободе. Хотя тут не только наш полк. Вроде бы, и те же «синие» рядом в двух усадьбах обитают.

– А расскажи ешо нам чего. Вот Хованский, прозванный Тараруем… Он каков? – стрельцам хотелось продолжения развлечений.

Ну право слово! Как дети! Как начинаешь объяснять прописные истины, так гладят бороды и соглашаются. И даже когда до конца не понимают, о чем идет речь, все равно соглашаются. Ну не показаться же глупцами, как можно.

И смотрят, словно на мудреца какого.

– Что сделать с ентими? – спросил Прошка, указывая на сидящих прямо на земле крикунов.

– Да пусть себе идут. Уже все знать должны, что Первый стрелецкий полк за правду стоит. Так что всем быть осторожными и не выходить куда. Скоро я все выясню, но семьи свои лучше держать тут, в Стрелецкой слободе, – сказал я.

Я говорил и посматривал в сторону этих двух агитаторов. Пусть они услышат все доводы против того, что им наказали распространять по полкам. Может, совесть проснется? Вот услышали, и будет. Так что я провел взглядом слегка побитых агитаторов и продолжил:

– Вот вы, стрельцы, за выплаты говорите. Так разве же в том Нарышкины виновны, что не платят. Кто жа голова казны? – спросил я.

Обязательно нужно найти не только того, кто хороший. Но важно же на кого-то свалить ответственность. Вся ситуация должна быть разложена по полочкам, все ответы – иметь свое место в головах стрельцов. Вот тогда уже никто их не переубедит.

Да и не сильно-то и сложно было перебить информационную повестку агитаторов. Что у них? Нарышкины – зло? Так обещали уже те самые Нарышкины оплатить все долги стрельцам. Но кто на самом деле стоит за невыплатами? Правильно – это Иван Михайлович Милославский, ответственный за казну.

– Стало быть, на Милославском вина? – растерянно спрашивал теперь один из десятников.

– Не ищите виноватых. Наше дело – защищать трон! – строго говорил я, как будто не хотел никого осуждать, но тут же и добавил: – А так – да… У кого серебро на выплаты, тот и платить должон.

– А как жа плач царевны Софьи?.. Она шла за гробом да все причитала, что Нарышкины отравили царя Федора, – оказывается, что еще один вопрос не освещен мной.

И недосуг понять, что говорить можно много чего. Вон, говорят, что кур доят! А на деле козлов сцеживают.

– Да, ить плакала она, что Нарышкины извели царя Федора Алексеевича, – другой стрелец также выражал заинтересованность.

– А все ли вы баб слушаете, что плачут на похоронах? – спросил я.

– Эт да… Плакальщицы яко завоют, что те волки на луну. Да говорят всяко… – нашелся у меня помощник.

И после были вопросы, когда уже выкинули за ворота усадьбы крикунов и караулу приказали никого не пускать, окромя своих.

Всех стрельцов волновало будущее. Главным вопросом стоял финансовый. И было понятно: какая сила закроет этот вопрос, на ту сторону и станут стрельцы. Ну, может, уже кроме моего полка. Тут я уже постарался и продолжаю правильно агитировать.

Тем не менее, события знаковые, прошедшие через всю смуту, и оставившие отголосок и до нынешних времён.

Еще не меньше часа разговоров. А после я решил, что нужно собирать актив и с ним уже по-деловому решать. А то эта охлократия, власть толпы, еще пару дней может меня тут держать и вопросы выдумывать.

Я уже слезал с телеги. Стрельцы направлялись разжигать костры внутри двора, чтобы варить кашу походную. А ко мне подошел стрелец, наверное, самый старый из всех присутствующих. Я уже видел его, такого колоритного дедка в красном кафтане и с длинной седой бородой сложно не заметить.

– Все верно, лепо, ажно заслушался. Токмо беги-ка ты, Егорка, отсель. Не пройдет жа без следов тое, что полковника забил. Не станут слушать, как случилася все. Виновным назначить, да и дело с концом. Вот принял бы ты сторону Софьи… Многое простили бы. Но идешь по правде… – кряхтел старик, удивительным образом все еще находящийся, судя по всему, на службе.

– Выдюжим! – ответил я.

– Ну смотри… Они уже идут за тобой. Уж больно, шельмец, ты ловок, особливо с речах своих. Яко и я был по малолетству лет своих.

Да разве же я не знал, что все только начинается? Что еще возможен суд, или судилище. Что, может, собираясь в Кремль, я как та мышь, подкрадываюсь к приманке в мышеловке. Все понимаю. Но бежать… Я не бегаю, если только не на тренировках.

Нужно идти в Кремль, челобитную нести. Да свою участь определять. Предупреждать, с риском для себя. Но без риска не съешь ириску, и не приголубишь Иришку, и не… Да ничего не бывает большого и великого, чтобы на алтарь не положить что-то важное. А меня важное – жизнь!

Глава 6

Москва. Новодевичий монастырь

11 мая 1682 года

Два Ивана, один Василий, еще Пётр и… Невообразимо, но девка… Софья… Эти люди находились в одной горнице, келье Новодевичьего монастыря. То, что жена будет находиться в обществе более, чем одного мужа, да и не родственного, не венчанного – уже что-то из ряда вон выходящее. И мало кто мог бы поверить, что подобная встреча возможна, уж тем более в стенах обители женского монастыря.

Не поверил бы никто, что такое возможно, если бы только не знали Софью Алексеевну. Это умнейшая и волевая женщина… Она смогла уже к себе приучить, показать свою мудрость и силу. Мужа не имеет, но этот факт не помешал Софье вкусить плотских утех. Кто-то знал об этом, иные только догадывались, но все – молчали.

Сейчас Софья Алексеевна нужна была собравшимся в келье людям, и они закрывали глаза даже на то непотребство, о котором некоторые судачат в московских закоулках. Впрочем, никто свечу в покоях царевны не держал [авторы исходят все же из того, что у Софьи была любовная связь с Голицыным, ну и с Шакловитым – значительно позже, отрицаем слухи, что чуть ли не с каждым стрельцом].

Софья Алексеевна молчала. Она здраво рассудила – на всех подобного рода собраниях и совещаниях не лезть вперёд мужчин. И так у некоторых, особенно у Ивана Андреевича Хованского, сильно страдало самолюбие. Претило подчиняться, пусть и дочери царя Алексея Михайловича, умнейшей женщине в России, но всё одно – бабе.

Мужи выскажутся, а слово последнее все едино останется за Софьей. Она уже научилась говорить с мужами. Но сегодня все может быть несколько иначе. Нет время на степенные, неторопливые разговоры.

– Подмётные письма от моего имени встречают стрельцы славно и довольно. Завтра уже поднимать могу полки, – горделиво, подбоченившись, произнёс Иван Хованский. – Готовыя за мной, их поводырем боевым, идти!

Софья поморщилась. Нахватался Хованский этого шляхетства горделивого, никак не избавится. Ей и в целом был неприятен Иван Андреевич, который не зря уже получил своё прозвище «Тараруй». Это так называли того человека, что много говорит, но всё больше пустое. Сейчас не все, что говорил Хованский – пустое. Но очень многое. Так как поговорить он горазд.

Однако Софья в беседах со своим любимым, Василием Васильевичем Голицыным, не раз приходила к мысли, что Хованский, как разменная монета и не так чтобы одарённый интриган, был нужен для бунта и даже возможной смуты. Чтобы потом можно было убить Ивана Андреевича Хованского и начать усмирение взбунтовавшихся стрельцов. Ну и как виднейший военачальник, за которым могут пойти стрельцы, никто, кроме Хованского, не сгодится. Нужно же кого-то виноватым назначить!

Можно было бы начинать бунт и без прославленного полководца Хованского, с годами становящегося всё более заносчивым и самовлюблённым. Но Софья рассчитывала дело так, чтобы ни одна ниточка в поиске вероятных зачинщиков бунта не вела к ней или к Василию Васильевичу Голицыну. Да и присутствующий здесь родственник Иван Михайлович Милославский также не должен был фигурировать в деле бунтовщиков.

– Не можно завтра подымать стрельцов. Обождать потребно. Пятнадцатого числа сего месяца нужно! – сказал Василий Васильевич Голицын. – День душегубства, когда в Угличе забили царевича Димитрия.

Хованский чуть было не плюнул на пол от досады, даже несмотря на то, что находился в обители. Ему не терпелось начать дело, в которое Иван Андреевич уже вложил столько энергии и сил, как ни в одно дело ранее.

Уже работают эмиссары Хованского, уже стрельцы негодуют. Получено достаточно золота и серебра, чтобы подкупать сотников и полковников, ну и раздавать стрельцам. Остаётся лишь заплатить служивым людям, устроить какую-нибудь провокацию, пусть этого слова никто здесь не знал.

– Знамо дело! Как уговор был, – пробурчал Тараруй. – А не боитесь, что Артамошка Матвеев отрезвеет от хмельных попоек своих от радости возвращения, да и поглядит по сторонам? И что он увидит? А этот старый лис сразумеет, что деется.

Этого на самом-то деле опасались все присутствующие Артамон Сергеевич Матвеев – фигура. И если Нарышкиным удалось взять верх без Матвеева, то с ним они становились еще сильнее.

Милославские проиграли Нарышкиным первую партию только лишь потому, что имели первоначально слабые позиции, так как их ставленник, старший брат Иван Алексеевич, скромен умом и шибко хворый. Ну и потому у Нарышкиных получилось провозгласить малолетнего Петра Алексеевича царём, что у Милославских воли было мало. А присутствующему здесь Ивану Михайловичу Милославскому даже пообещали сохранить пост главного казначея.

И только потом в дело с полной отдачей вступила Софья Алексеевна. Милославские будто ожили, набрались решимости. Но только сами они связывали это не с царевной, считая ее только лишь способом прихода к власти. Плохо Милославские ещё знали свою родственницу.

Софья же пристально смотрела за всеми событиями, что разворачивались вокруг. Она видела, что нельзя вот так нахрапом и в открытую биться с Нарышкиными. Те же стрельцы, опора трона, не поймут раздоров внутри царственного семейства. Необходимо внешне соблюдать признаки благополучия и согласия в семье. А сама царевна не может бросать на себя тень. И так слухи ползут – про нее и Голицына.

– И всё ж-таки отложить до пятнадцатого числа сего месяца бунт нужно. Пущай стрельцы свяжут душегубство царевича Димитрия и нынешнее непотребство Нарышкиных. Да и собрать своих людей нужно, чтобы середь стрельцов были да кричали нужное. Они же, стрельцы, яко неразумные дети, им наставник-воспитатель нужен. А то отбрешутся ещё Нарышкины… – выступал Иван Михайлович Милославский [потому на бунт и ложилась хорошо ложь про убийство царя и брата-Ивана, что была годовщина убийства царевича Димитрия].

Этот, уже немолодой, глава клана считал себя своего рода вождём в компании заговорщиков. Иван Михайлович когда-то ревновал государя Алексея Михайловича к Артамону за то внимание, что царь дарил Матвееву. Как же он хотел смерти Артамошке! И уже подготовлены те люди – пять стрельцов из третьего полка – у которых во время бунта будет лишь одна задача: убийство Артамона Матвеева.

А Софья? Что она для Ивана Милославского? Родственница. Умна – то не отнять. Но баба же! Не то, что править державой не сможет, а и присутствовать на совещании мужей державных не должно ей.

Думая так, отчего-то Милославский не обращал внимания, что уже здесь он по воле Софьи. И сидит она тут, и не только слушает, но и направляет мысли мужей. И, вольно или нет, но вокруг нее собирается общество несогласных с Нарышкиными.

– Я послал своего говоруна, доброго бирюча, такого, что заговаривает – ажно зубы после не болят. Вот он и должен был стращать стрельцов первого полка… – когда установилась пауза, решил проинформировать других заговорщиков Пётр Толстой. – Так побили ж его, связали. А иные стрельцы, яко и сотник Стрельчин с сыном своим, «Петра» кричали. И еще двоих послал… Не вернулися. И так же случилось в Стременном полку стрелецком [единственный полк, который полным составом не участвовал в событиях 1682 года на стороне бунтовщиков].

– Вот и дурни! – выпалил Хованский, а вот Софья Алексеевна посуровела.

Её брови стали будто одна – так нахмурилась царевна.

– Со стременными стрельцами, то понятно. Их и не думали подымать. А вот иные… И что полковник Григорий Горюшкин да полуголова Степан Фокин – заодно со стрельцами своими? То их полк, – после продолжительной паузы, когда даже Хованский не осмелился прервать размышления Софьи Алексеевны, спросила царевна.

Присутствующие были удивлены тому, что царевна буквально по именам знает всех полковников и даже полуполковников стрелецких полков. А таких полков на Москве нынче очень много.

– Ну же, Петро, говори! Что с полковниками теми? Знаю я их, славные, мои людишки, – проявлял нетерпение Хованский.

– Так убиты они! Там и непонятно, как всё случилось. Бают, что сын сотника Стрельчина изрубил и Горюшкина, и брата его, Фокина, – пожимая плечами, говорил Пётр Толстой.

Все взоры перешли теперь на Петра. Да он и сам знал, понимал, как важно то, что он теперь сообщил, для дела. Иные полки московских стрельцов смотрят на краснокафтанников, на Первый полк, как на образец.

И то, что всего лишь один полк – числом меньше тысячи стрельцов – не будет принимать участие в бунте, это и не критично, не будь это Первый полк из Стрелецкой слободы.

Сейчас в Москве больше тридцати тысяч стрельцов. А как узнают служилые люди, что в столице началось такое веселье, так обязательно подтянутся в Москву стрельцы из других ближайших городов. Всем захочется поживиться.

– Под стражу взять потребно и сотника, и сына его. Токмо Долгоруков не даст это сделать. А ещё лучше… – Софья посмотрела на красный угол и перекрестилась на икону. Однако это обращение к Богу не утешило кровожадность царевны. – Пристрелить, как псов бешеных. И обвинить в том Нарышкиных. Вот тогда они не «Петра» кричать будут, а за Ваньку, ну и за меня. Полюбят Ивана – забудут и что он скуден разумом.

– Так, может быть, стоит нам раньше начать? Пока иные полки согласны выйти? – задумчиво спросил Василий Васильевич Голицын.

Гнев Софьи мигом испарился, она посмотрела на своего возлюбленного и, даже не сдерживаясь, мило улыбнулась. Конечно, это не прошло мимо внимания присутствующих мужей. Но никто теперь не стал осуждать Софью за вольность, пока она нужная для общества.

Ведь для многих бояр и дворян тот факт, что Нарышкиным удалось провозгласить Петра Алексеевича царём, уже казался ошибкой. Хотя прошло всего лишь двадцать дней после объявления. У Нарышкиных в клане, как считалось, не так много опытных в державных делах людей. Сейчас же, когда род этот усиливался несомненно многоопытным Артамоном Матвеевым, найдутся те, кто был бы не прочь сохранить существующее положение дел. Матвеева будут бояться, на его разум надеяться, как и на щедрость.

Это подталкивало Милославских к ответным действиям. Время же играло на пользу Нарышкиным.

Софья посмотрела на мужей, махнула своей толстой тёмно-русой косой. Все уставились на нее в ожидании решения. Даже Хованский ждал, что скажет эта жена. Он принимал, что Софья зело мудра. Не принимал лишь, что она может им командовать.

– Сместим на один день вперед начало бунта! – после того, как закончился спор между присутствующими мужами, взяла слово Софья Алексеевна. – Тебе, Хованский, надлежит отправить полки нового строя на учения. Дабы не стали они опорой для Петра и Нарышкиных.

Иван Андреевич Хованский до скрежета сжимал зубы. Она приказывает ему! Как такое стерпеть! Но он понимал, что, пока не начнётся бунт, пока имя Ивана Хованского не начнут кричать стрельцы, приходится мириться.

Нет, Хованский не собирался надевать на себя корону. Он лишь думал извести как можно больше не только Нарышкиных, а и, пусть позже, Милославских. Сделать это всё руками стрельцов. И чтобы его провозгласили главным воспитателем царя. Или сразу двух царей – Петра да Ивана.