Текст книги "Слуга Государев. Тетралогия (СИ)"

Автор книги: Денис Старый

Соавторы: Валерий Гуров
сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 62 страниц) [доступный отрывок для чтения: 23 страниц]

Глава 18

Москва. Новодевичий монастырь

13 мая 1682 года

Патриарх Иоаким грозно, исподлобья смотрел на дочь, как он считал, последнего достойного государя. Это был Тишайший. Ну, а кто из священников Русской православной церкви сподобится сказать хоть какое дурное слово в отношении Алексея Михайловича Романова? Это же тогда можно поставить под сомнение истинность православия и начинать диспуты со старообрядцами. Ведь именно при Алексее Михайловиче и произошел церковный раскол.

А вот дети Тишайшего, как считалось, вышли плохими. Мало того, что хворые, так и недостаточно религиозны. Ведь Федор Алексеевич был западником. И может быть и делал почти тоже самое, что и его отец. Но то, что прощалось Тишайшему, не прощала церковь никому иному.

– Хлипкое семя оказалось у батюшки твоего, Софьюшка. Что нерождённый муж, так всё едино – хворыя, – сетовал владыка. – Али дурни и есть. Где же так нагрешил Алексей Михайлович, что едино, кого Господь Бог наградил разумом, девки, коим разум тот и не потребен.

При этом патриарх продолжал изучающе смотреть на Софью Алексеевну. Да и она прожигала взглядом владыку. Такие слова говорил Иоаким, за которые иного можно было и на плаху препроводить. Так бранить государя! Но патриарх – он так же государь. То есть почти что ровня царю.

– Что поделать. Хворыя мужи, то так. За то девки удалися. Вон, сестрица Марфа какова! – сквозь зубы, будто осуждая каждое слово, говорила Софья Алексеевна.

Оба собеседника знали, что не о том сейчас нужно им говорить. Не для того патриарх полдня провёл в молитвах и в конечном итоге под вечер приехал в Новодевичий монастырь. Молился он в тот момент, когда с паствой своей быть должен. И патриарх выехал было в Кремль. Но… Понял, что совладать с толпой не сможет.

И никто пока не переходил к делу. Патриарх хотел, чтобы Софья склонилась перед ним. Царевна ждала от владыки действий. Но главное – наконец принять сторону. И обязательно ее, Софьину. Иначе… Ну патриарха убить нельзя. Да и браниться с ним не выйдет. Однако, и на него можно найти управу, как считала Софья, стоит только взять власть в свои руки.

Все поступки Иоакима для мудрой Софьи Алексеевны были понятны. Но женщине хватало разума не озвучивать очевидное. Ни то, что патриарх презирает ее, так как Софья – баба, а лезет в мужские дела. И что печется Иоаким больше церковном имуществе и собственной власти. А так же напуган тем, что бунт уже стали воспринимать, как движение за реставрацию старой веры.

– Ох, и как же тяжко мне, когда кровь льётся христианская! – театрально вдруг воскликнул патриарх, перекрестясь три раза. – Душа болит, слезми умывается.

– Так чего же ты, владыко, не сказал своё пастырское слово? Отчего не убедил и стрельцов, тех, что в Кремле? Пошто Нарышкиных не припугнул, кабы не дёргались? – прошипела Софья Алексеевна.

Патриарх отстранился от Софье, ставшей словно змея, и перекрестился ещё раз. Но понял, что невольно сдал назад, словно проиграл женщине спор. Так что следующие слова владыки прозвучали с особенным напором:

– А церковь наша для всех христиан едина, праведная. Что Нарышкины, что Милославские – кожный суть агнец для церкви нашей православной!

– Такие уж и агнцы? Что не волки, то лисы хитрые, али и вовсе, крысы. Сколь земель и душ крестьянских Нарышкины себе за последние две седмицы забрали? – выкрикнула Софья Алексеевна. – Праведли сие? А что дале будет, кабы не одернуть?

– А ты, девица, на государя не кричи! – одёрнул Софью патриарх.

Был бы рядом с этой женщиной сейчас другой мужчина, её Васенька Голицын, то Софья Алексеевна позволила бы себе даже и расплакаться. Василий Васильевич был её отдушиной, при ком Софья не стеснялась быть слабой. И Василий Голицын стоял за дверью, ждал окончания разговора.

Но патриарх – другое дело. Тут Софье нужно показывать свою волю. Причём, такую, чтоб кратно превышала бы волю державных мужей. Жене сложнее тут, чем мужам. Или вовсе невозможно. И не она пришла к патриарху, а он – к ней.

Значит, Иоаким хочет что-то предложить, или выгадать себе. И уже тем, что патриарх разговаривает в скромной келье Новодевичьего монастыря с Софьей, владыко противоречит ранним заявлениям.

Софья шла наперекор правилам. Она по крупицам собирала своё влияние. И вот сейчас проиграть ей никак не хотелось. До того не хотела, что решилась сказать в стенах обители страшное…

Вот и теперь она не стала виниться, а лишь сжала кулак, спрятав его в складках расшитого платья, и снова заговорила:

– Владыко, поддержишь ли ты праведный гнев стрельцов? Али пойдут они искать иной поддержки! Двуперсники-то токмо и ждут возврата, – понимая, что уже и так потратила на пустословные беседы с патриархом много времени, Софья перешла в нападение.

– Пужать меня вздумала, девка? – взревел патриарх. – Да и где? В обители?

Но его тайная собеседница не отвела взгляда. Не сейчас, когда Софья уже принимала греховные решения.

– Не выйдет, владыко, оставаться и нашим, и вашим. Сторону принять потребно, а то нынче пустословов разбрелось по Москве, – Софья усмехнулась зловещей улыбкой. – Того и гляди, что стрельцы станут все двумя перстами креститься.

Повисла тишина. Нет, патриарх её не испугался. Но Иоаким прекрасно понял, на что именно намекает Софья Алексеевна. Да нет же – почитай, прямо говорит.

Патриарха, безусловно, заботило то, что пролилась христианская кровь, да ещё рядом с собором Василия Блаженного. И можно даже сказать, что глава русской православной церкви искренне переживал по этому поводу.

Он собирался сразу после того, как поговорит с Софьей, отправляться в Кремль да уговаривать Нарышкиных, чтобы и те также оступились. Да, после пролитой крови это будет сделать крайне сложно. Но в народе и так далеко не у каждого есть искренний почёт к патриарху.

Иоакиму уже докладывали, что стрелецкий бунт стремительно перерастает ещё и в религиозное противостояние. Активные поборники старообрядческой ереси явились в Москву и уже призывали к религиозному диспуту.

И патриарх знал: если он согласится на такой диспут, то они, еретики, тут же объявят победу. Да и не может патриарх выйти с какими-то еретиками спорить – сие урон чести. И признание, что предмет спора есть. А его нет – и твёрдая вера не терпит домыслов и сомнений.

– Так ты, дева, согласна на то, дабы вернуться в Кремль и вид показать, что никоим образом не причастна к событиям? Сие благо и для тебя, и для успокоения многих, – сделал прямое предложение Софье патриарх. – Я слово скажу за тебя. Как и ранее будет. А Нарышкиных… Их приструним после.

Софья Алексеевна тяжело вздохнула, встала со своего стула, стала нервно расхаживать от одного угла к другому в небольшой келье, которую до сих пор занимала. Подол её платья вздымался и показывались носы сапожек. Красных, с рисунками. Хотелось женщине хоть чем-то выделяться.

– Я хочу то же, яко и было, – жёстко произнесла Софья Алексеевна. – Али по-моему, али никак!

– Ты условия ставить неполномочна! И повели своим псам, кабы верой не дразнились! Отчего Ванька Хованский игры играет с еретиками? – сказал патриарх и тут же повернулся, дабы уйти и оставить Софью Алексеевну её думкам.

Маски были сброшены. Если раньше патриарх делал вид, что не замечает Софью и то, как она начинает верховодить мужами державными, то теперь он показывал: знаю, мол, откуда произрастает и бунт, и смута в головах людских.

Пролита кровь! А Нарышкины словно с ума сошли и начинают творить такие бесчинства, пресекать кои нужно нынче же – в зародыше.

А ведь того и гляди, что начнут посматривать на монастырские да церковные земли. Было нечто такое сказано братьями царицы. Афанасию Кирилловичу Нарышкину, видите ли, непонятно, зачем монастырям и церкви такие большие земельные угодья и столько крестьянских душ.

Патриарх, когда такие слова позволил себе брат царицы, сделал вид, что не услышал высказывания резко вдруг осмелевшего Нарышкина. Но именно в тот момент Нарышкины и подписали себе приговор.

Но что же сейчас? Владыка видел, что нет правды и с другой стороны. Не получилось, чтобы бунтовщики пришли в один день в Кремль, решили все вопросы с Нарышкиными, убив их, и разошлись бы по домам. Отчего-то владыка предполагал, что бунт, если и будет, то весь одним днём, к закату али к рассвету угаснет.

А теперь же по Москве ходят старообрядцы, которые смущают головы стрельцов. И тот, кто ещё вчера тремя перстами крестился, завтра будет креститься двумя? Да при том проклинать патриарха.

Вот о чём болит голова владыки. И язва старообрядчества угрожает не только церкви, но и всему государству.

Он снова повернулся к царевне и вытянул перст.

– Коли ты не пойдешь на примирение, я встану на сторону Кремля! – жестко сказал патриарх и вышел из кельи. – Тьфу! Нечестивцы!

Это уже касалось Василия Голицына, который ждал у самой кельи Софьи, когда закончится встреча. Патриарх знал о любовной связи царевны. Знал… Не осудил. Так как нужна, нужна была Софья для дел патриарха.

– Ну что ж ты, моя лебёдушка? Пригорюнилась? – сказал Василий Васильевич Голицын, едва только входя в келью.

Он нежно приобнял за плечи Софью Алексеевну. Прильнул щекою к темно-русым власам женщины. Царевна же дёрнула плечом, демонстрируя своё раздражение. Но не стала перечить Василию Васильевичу. И вот так, обнявшись, они могли простоять пять и десять минут, не шелохнувшись.

Потом Софья вздохнула и заговорила, но голос её звучал совсем иначе, чем только что в разговоре с патриархом. Хоть она и вырвалась из объятий Голицына, но говорила удивительно мягко, но все-таки чётко и твёрдо.

– Не думала я, не чаяла я, что кровь уже прольётся. А ещё… Пётр всё еще живой. Такая задумка лукавая! Так сложно было всё исполнить! И Пётр жив, и Матвеев…

– Лебёдушка моя, так есть же свидетели, кои укажут на Матвеева как на зачинщика покушения на Петра! – напоминал Голицын суть тонкой и сложной интриги, которую практически удалось провернуть.

– И ты знаешь, кто не дал сему случиться? Кто спас Петра? – резко повернувшись, так что слетела с плеча толстая, тяжелая коса, спрашивала Софья Алексеевна.

Голицын развёл руками. Хотя его быстрый и пытливый ум уже мог высчитать, о ком идёт речь. Вот только Василий Васильевич чаще всего предпочитал, чтобы Софья оставалась уверенной в своих мыслях, даже когда говорила словами Голицына.

– Тот полковник… – сказала Софья.

– Стрелец? Десятник? – как будто бы проявил догадливость Василий Васильевич.

– Да какой он полковник? Бывший десятником сидит с боярами и думу думает! А не полоумны ли они там, в Кремле, что худородного за стол садят⁈ – разъярилась царевна.

Голицын снова подошёл, заглянул ей в глаза.

– Там ли ты ворогов ищешь? Вон Иван Хованский слушать никого не желает, готовит приступ Кремля. Так и норовит кровью залить Красную площадь. Сдаётся мне, матушка, что мы выпустили на волю зверя, дали понюхать ему мяса кровяного, а нынче и нечем этого зверя загнать в клетку.

Софья посмотрела на своего любимого долгим, задумчивым взглядом, будто разглядывая его, как прекрасную, чарующую картину или будто запоминая его, но более ничего не сказала. Она уже приняла для себя решение, что пути назад нет для неё. Что она не хочет идти в монастырь или же лишиться своей головы.

А значит, нужно, чтобы Иван Хованский проявил себя как самый лютый зверь. Чтобы он залил московские улицы и стены Кремля кровью. А уже потом Софья обязательно быстро и тихо убьёт своего исполнителя. И тогда она останется чистой.

Теперь же Софья Алексеевна выгнула тонкую шею, положила руку на грудь Голицына, оглаживая его кафтан. Голос зазвучал – будто тронул кто струны арфы.

– Сделай, Василёк, так, чтобы все узнали, что покушение-то на Петра готовил Матвеев. Надо. И под стены Кремля приведи сбежавшего слугу, который беленой накормил тех двух татей, что Петра убить намеревались. Пущай расскажет все.

Она будто не о делах теперь говорила, а об одной лишь любви к Голицыну.

– Все… Но окромя того, что пистоль один зарядил не Матвеев, что хотел он токмо напужать Петра для покорности, а не убить. Пущай думают! – поддержал царевну Голицын.

* * *

Ночью в Москве не спал никто. Как же спать, когда такие события! Одни тряслись от страха, что их будут грабить или убивать. Иные думали, кого бы это пограбить, а если сопротивляться станет, так и убить. Были и те, кто веселился. Порядок из города ушел. А когда наступает правило, что выживает сильнейший, общество делится на три категории.

Первая, это хищники. Те люди, которые разрушают порядок. Вторая категория людей – это добыча. Ведь хищникам нужно питаться чем-то. Есть и третья категория. Это люди, которые наблюдают за происходящим со стороны. Словно бы залезли на дерево и оттуда любуются, как внизу грызутся собаки. Это те, кто уехал из Москвы.

Уверен, что Калуга, Серпухов, другие города, расположенные относительно недалеко от стольного города России, сейчас переполнены. И с этими беглецами нужно также работать. Там, скорее всего, ремесленники и торговцы. И скоро в Москве начнется еще и голод, если не предпринимать действий по обеспечению города.

Задача, которая стояла передо мной и небольшим отрядом, заключалась не только в том, чтобы выйти на командование Стременного полка. Мы намеревались ещё и произвести разведку происходящего в городе.

– Бах-бах-бах! – послышались выстрелы.

Мы уже сместились южнее, но было понятно, что стреляли в месте нашей переправы через реку.

– Не повезло чебурашкам! – пробормотал я себе под нос.

Понятно было, что стреляли в сторону переправлявшегося к Тайницким воротам отряда немцев. Но и они, немчура эта, додумались же стрелять по нам – напугать хотели. Вот и привлекли к себе внимание разъярённых вечерней неудачей бунтовщиков.

А мне искренне хотелось, чтобы переправа немцев прошла без потерь. Нужны нам немцы, как это не прискорбно понимать.

Я никогда не был западником, не считал, что западная модель мировоззрения и строительства государственности чем-то лучше, чем русская, самобытная. Тут дело совершенно в другом.

Нельзя и вовсе отрицать технические или социальные преобразования в других странах. Всегда нужно наблюдать, иметь собственную голову на плечах и внедрять у себя в стране то, что хорошо на нашей почве взрастет.

И можно было бы подумать, что вот, де, в иной реальности Пётр Великий полностью сломал устои русского общества. Вот только я полагаю несколько иначе.

Заставлять брить бороды – это перегиб. Но, как показывала история, без качественной армии по европейскому образцу России уготовано быть колонией. Ну или влачить существование в статусе полуколониальном.

Уж на что китайцы были самобытными, с развитой государственной системой и чиновничьим аппаратом. Да и производство в Китае было далеко не самым худшим. Но они как раз проигнорировали более совершенные системы устройства армии – и в итоге проиграли.

Или взять тех же османов. В XVII веке Османская империя – это величина, которую боятся. Султан считает себя правителем всего мира. И не сказать, что на сегодняшний момент, на 1682 год, его претензии кажутся беспочвенными.

Скоро… Очень скоро предстоит решающая битва Востока и Запада. И тогда, в иной реальности, всё происходило неоднозначно. Мало ли, а что если в этой реальности османам удастся взять Вену? Это будет такой сдвиг истории, что сложно себе представить.

– Бражничают, черти! – сказал Прошка, когда мы наблюдали с противоположного берега реки, что происходит в Китай-городе.

Вот только тон молодого стрельца мне показался даже не столько осуждающим, сколько завистливым. У нас-то в Кремле строгая дисциплина, запрет на употребление хмельного. Ну кроме только Нарышкиных и некоторых дворян, что с ними сейчас. Вот те пьют, как в последний день живут. Мало ли… Может так и есть.

– Бражничают. Потому и битые они будут! – решил всё-таки отреагировать я на слова молодого стрельца.

Переодевшись в жёлтые кафтаны Пятого стрелецкого приказа, мы схоронились то ли на складе, то ли в заброшенном доме и оттуда наблюдали, какие бесчинства творятся в Китай-городе.

Стрельцы, что называется морально разлагались без присмотра начальства. Единственное, чего я не видел, – это насилия над женщинами. Но не удивлюсь, что и подобное уже имело место быть.

Бочки с вином были и вправду видны в отблесках костров, которые обильно жгли внутри Китайгородской крепости. Там же были и бочки с пивом, с брагой… Уверен, что хмельного хватало. Где-то уже дрались, где-то стояли телеги с награбленным добром.

И как будто бы и не было некоторое время назад стрельбы, не умирали в мучениях люди.

По диспозиции и соотношению сил становилось понятно, что бунтовщики собираются использовать Китай-город как свою опорную базу и крепость, противопоставляя её Кремлю.

Вполне неглупо – если предполагать, что сражаются они с «иноземными захватчиками». И крайне недальновидно, когда, по сути, начинается гражданская война.

И ведь ещё своё веское слово не сказали москвичи. Бунт пока только стрелецкий. Вот и стоило бы подумать над тем, как заработать симпатию у простых горожан. Но, кажется, поздновато думать об этом стрельцам, которые сейчас грабят и пьянствуют, бесчинствуют на улицах Москвы.

Так что никакая крепость бунтовщиков не спасёт, если они не начнут двигать популярную социальную программу или же вдруг не смогут убедить всех и каждого, что Иван Алексеевич – многомудрый, аки старец-царевич.

– Идём дальше! – скомандовал я, оценив и поняв обстановку в Китай-городе и рядом с Кремлём.

Мы подошли к переправе. Здесь дежурили стрельцы в зелёных кафтанах. Даже и не припомню, какой это стрелецкий приказ или полк. Но явно – бунташные.

– А ну стой! – послышался возглас.

– Да свои мы…

– Стреляю! Нет у меня своих! – услышал я решительный голос одного из стрельцов у переправы.

А потом я увидел этого человека… Таких людей не приходилось мне видеть даже в прошлой жизни. Это что-то невероятное.

От автора:

1. Сможет ли попаданец в Петра Третьего изменить ход истории? 2. Чего сможет достичь старик-профессор из 2027 года в теле молодого Цесаревича? 3. XVIII век – век прогресса, пара, стали, фабрик, пароходов, железных дорог и бурного развития России.

Интересно? Новая, третья книга цикла. «Пётр Третий. Рывок в будущее». Заговоры, убийства, войны, женщины, интриги, прогрессорство. Разве это не достойная старость для человека, который прожил уже больше ста лет? Читайте – /work/478952

Глава 19

Москва. Южнее Китай-города. Слобода Стременного приказа.

14 мая 1682 года

У переправы, на мосту, чуть ли не загораживая его собой полностью, стоял не человек – гора. Да… Гора! Я бы его так и назвал. Вроде бы был персонаж с с таким прозвищем в одном из популярных сериалов. Вот и передо мной стоял гигант.

– Кто такие и куда? – грубо спросил Гора.

Он выделялся на общем фоне далеко не самых высоких людей ростом и габаритами, как матёрый волк рядом с новорождёнными щенками.

Я и сам был достаточно рослым, по некоторым прикидкам чуть выше метра девяносто. Чуть даже горбился, чтобы не сильно выделяться. Но тут… Такого человека встретишь, так поверишь, что в предках у него были великаны-нефилимы.

– Кто мы? Так с дозором идём, дядька, сказано было нам разведать подступы до Кремля. Вот и разведали, – отвечал за всех нас Прошка.

Да, может быть и я должен был сказать своё слово. Но понимал, что любое моё выражение, которое в этом времени может показаться не совсем правильным, вызовет подозрение.

– Хоть кто-то службу служит… – бурчал тот же детина, причём, скорее всего, простой стрелец. – Иные токмо бражничают, да татьбой ужо промышляют.

– Ох, и правый ты, дядька! Как есть прав! А едиными грабежами правды стрелецкой не добиться. Я бы не так поступил… – Прошка явно увлекался разговором.

Порой мне кажется, что он бесстрашный парень. А иногда – что безмозглый. Мы же сейчас в расположении врага! Если кто-нибудь узнает, кто мы такие на самом деле… А ведь достаточно заглянуть под наши желтые кафтаны, где красные подкафтанники.

Ну я пока не специалист в наиболее изощрённых казнях XVII века. Но думаю, что если попадусь в руки бунтовщиков, для меня придумают что-нибудь экзотическое. Отрубанием головы не обойдусь.

А он, Прошка, запросто болтает со стрельцом-великаном. И что это ему даст – жизнь или смерть?

– Так что, дядька, ты готовый и со своими воевать? – последовал следующий вопрос от Прошки.

И мне тоже было это интересно узнать. Стрелецкий десятник, этот Гора, заявил, что взял со своим десятком мост по надзор. Не пропускает со стороны Китай-города бунтовщиков, чтобы они не шли и не разоряли ремесленные районы Москвы.

Да, они могут обойти этот мост. Но это же нужно за две версты уходить.

– Шею сверну подлецам. Бунтовать? Да я за стрелецкую правду стою. Но опосля бунта как быть? До какого ремесленника пойти с заказом? Вот! То-то и оно! – Гора поднял вверх свой палец.

У некоторых такой толщины руки, как у этого громилы палец.

Я было дело даже порывался начать вербовать этого громилу. И уверен, что получилось бы. Такой служака, который даже во время бунта, в составе бунтовщиков, но все равно стремиться к порядку, пригодился бы. Но у меня другая нынче миссия.

– А что стремянные, дядька, с нами они али за кого? – вклинился я в разговор.

– Так стремянные жа!!! – сказал великан, и вновь поднял палец кверху, как будто этот жест должен нам красноречиво о чём-то рассказать.

– Ну так-то понятно! – вторил великану Прошка.

Они что, издеваются? Что понятно? Может, имеется в виду, что стремянные – это стрелецкая элита? Но не с таким же пиететом о них говорить, будто там сплошные бояре. Хотя… может, я чего-то не понимаю, но в стременном полку служат в том числе и дворяне.

– Закрылись они в своей слободе. Сидят там, да носу не кажут. Пушки выставили и не пущают. А я так мыслю, что свою сторону принять повинны, вразумить и тех и иных. Не гоже допускать боли христианской крови! – продолжал говорить великан.

– Да… Стременныя могут… – сказал я, уловив тон разговора. – Ну а ты как сам разумеешь?

– Да я же, как все… Полк поднялся, так и я с ним. Так-то бунтовать… не моё. Службу служить потребно! – продолжал разговор у переправы через Москву-реку гигант.

– Идти потребно! – решительно пресёк я развитие разговора.

А тот, похоже, был уверен, что ещё пару вопросов-ответов – и костёр разведут прямо здесь, котелок поставят, брагу найдут… Даром что ли просто смотрел, как стрельцы бражничают, да облизывался! А еще показался отряд бунтавщиков в человек двадцать. Не нужно нам лишнее общение еще и с ними.

– Бывай, дядька! Чую я, что человек ты добрый. Даст Бог свидимся, – прощался Прохор с Горой.

И вот ни грамма фальши в словах Прошки я не почувствовал. Да и великан мне понравился. Хотелось бы такого стрельца в своей команде иметь. И дело даже не в том, что он поистине огромный и одним своим видом может внушать страх врагу.

Мне понравилось отношение к службе этого человека. Даже с учётом того, что он один из бунтовщиков, он несёт службу. Вот и перекрыл переправу через Москву-реку на одном из направлений. А ведь если хотели бунтовщики брать город под полный контроль, то на каждом перекрёстке должны были стоять блок-посты.А Гора еще ратует за порядок и чтобы ремесленников не разоряли.

В дальнейшем мы просто шли. Никто нас не останавливал, даже и внимания не обращали. Ну и мы, соответственно, старались не сильно отличаться от многочисленных групп бунтовщиков. Неплохо так играли расхлябанных, чуть ли не пьяных. Или это я только думал, что внутренне мои бойцы собраны, а играют роль разгильдяев. А на самом деле, они естественно проживают момент?

Казалось, если бы я тайно вывел свой полк и сменил красные кафтаны на любые другие, то мы могли бы беспрепятственно проникнуть хоть и в Китай-город, хоть в любую стрелецкую усадьбу. Нашу же усадьбу, Первого стрелецкого приказа, уже спалили, сволочи.

Разброд и шатание охватило всех и вся. Чаще всего встречались небольшие группы стрельцов по пятнадцать-двадцать человек, и те ещё хоть как-то были организованы. Иные же составляли, скорее, людскую массу, чем какую-либо силу.

Но не стоило обольщаться и думать об уже случившейся победе. Наверняка найдутся, да уже и так известны имена тех, кто способен эту массу людей, довольно густую, направлять в сторону реализации своих интересов.

Это если бы в Кремле нашлось сопоставимое число противников бунта, тогда да – неорганизованная масса сразу же оказывалась бы в проигрыше относительно любой соразмерной организованной силы.

Уже скоро, благо что и недалеко, мы были у цели. Возле усадьбы Стремянного полка, а скорее, даже слободы, так как здесь было не менее трёх огромных усадеб, толпилось немало народу. Бунтовщиков, конечно.

Если бы стрельцы, которые располагались у ворот усадеб Стремянного полка, сами знали, чего хотят, то я бы с уверенностью сказал, что предполагается штурм конных стрельцов. Но, скорее всего, не менее двух тысяч бунтовщиков собрались здесь по чьей-то указке, чтобы продемонстрировать силу и склонить-таки стремянных принять сторону бунтовщиков. Мол, нас много, вступайте в наши ряды!

Мы почти ничем не отличались от тех, кто здесь слонялся. Хотя и была опасность, что нас узнают. Всё-таки московских стрельцов – не более тридцати пяти тысяч, и кто кого знает в лицо – не предугадаешь.

Но расчёт, в том числе, был на то, что бородатым меня вряд ли признают, а я приклеил бороду. Да и потёмки кругом, несмотря на то, что хватает костров. И в этих сполохах кто есть кто, понять сложно. Лишь только по цветам кафтанов – а их мы как раз сменили.

– Стой! Кому сказано, стой! – прокричали мне вслед, когда мы уже подходили к воротам одной из усадеб Стремянного полка.

Вот же, правду говорят: не говори «гоп», пока не перепрыгнул.

Взглянув через плечо, кто же тут такой крикливый образовался, я увидел жёлтый кафтан. Вот меньше всего в толпах бунтовщиков можно было встретить именно этих. А тут на тебе… и я не заметил, а меня увидели.

– Кто таков? Отчего не ведаю, не признаю? – возмущался изрядно пьяный жёлтокафтанник.

– Да как же ты не знаешь! Я же этого… ну… сын-то… ну же… вспоминай! – изображая приветливую улыбку, я стремительно приближался к стрельцу в жёлтом кафтане. – Хух!

В удар под дых мужику в желтом кафтане я вложил всю силу, которая только была. Всё-таки нужно пробить плотный кафтан, да ещё подкафтанник. Реакция пьяного человека может быть абсолютно разная. То, что может пьяного вырубить, трезвого лишь покачнёт. Или как раз наоборот. Так что бить нужно сильно. Но оказалось, что сил моих недостаточно.

– Ш-ш! Ах ты ж, тать! – прошипел стрелец от боли.

– Хух! – последовал очередной удар от меня.

Бил я без замаха, стараясь всё замаскировать под пьяные объятия сослуживцев-желтокафтанников. И удар в челюсть прошёл хорошо, нерадивый бунтовщик заваливался кулем. Мне пришлось придержать его.

Тут же подошли трое из моей группы и, даже без приказа догадавшись, что нужно сделать, оттащили «уставшего» стрельца в сторону. Всё правильно. Тут таких усталых от хмельного – предостаточно. Прочухается – поди-ка, и не вспомнит ничего.

Оставалось пройти ещё метров пятьдесят – гордо, уверенно, чтобы ни у кого не возникло сомнения, что нас следует пропустить. И не подумали бы, что мы совершаем что-то против бунтовщиков.

И вот они – ворота.

– С чего лупишь по воротам? Сказано, кабы не подходили. Стрелять буду. Ступай назад бражничать, цыплёнок, – сказал десятник, выглядывая поверх ворот.

А потом послышался слаженный гогот смеющихся мужиков.

Ну да, можно потешаться, цвет кафтана соответствует. Я бы и сам с удовольствием поржал, если бы ощущал за собой силу всеми уважаемого полка. Да и действительно, жёлтый цвет кафтанов смотрелся ярко и даже как-то по скоморошьи – вот и величали таких стрельцов цыплятами.

– У меня срочное донесение! Потребна встреча с полковником! – решительно и жёстко говорил я.

Я ведь не зря с таким трудом клеил при помощи рыбьего взвара бороду, в том числе и для того, чтобы казаться старше. Не пропадать же маскировке? В этом времени борода – неотъемлемый атрибут настоящего мужчины. И по ней судят, сколь ты умудрён годами. И то, что мне удалось убедить стрельцов, будучи с бритой бородой и лишь усами… Это, как я уже понял, из ряда вон. Безбородый знак «ровно» бесправный.

Так что воспринимать меня стремянной должен был серьёзно.

– И чего гогочешь, как гусь? – не скрывая злости, спрашивал я у стрельца в малиновом кафтане.

Именно такие носили стрельцы Стремянного полка. Считалось, что самые красивые. Вернее, такое мнение распространяли стремянные о себе.

– А ещё как выйду, зубы сосчитаю, цыплёнок! – прошипел десятник, который ещё несколько секунд назад хотел казаться весельчаком.

– А ты выйди! Али грозишься только? Гусь ты и есть! – сказал я громко, явно насмехаясь над стрельцом.

Может, этот спесивец окажется моим ключиком в слободу. Авось ещё и откроют ворота!

Лицо, преисполненное жажды возмездия, исчезло. Неужели действительно пошёл открывать калитку в воротах?

– Окстись, Данила, – услышал я требовательный начальственный голос за воротами.

Минуты две ничего не происходило. Я уже подумал, не стоит ли опять стучаться. А проявишь излишнее упорство – попадёшься к кому на зубок. Неподалёку уже стояла небольшая группа стрельцов, что смотрели на нас недоверчиво. С интересом, мол, что дальше в этом фильме?

Но в целом к вратам в усадьбу Стремянного полка больше чем на пятьдесят шагов никто не подходил. Наверное, стремянные всё-таки показали свои зубы. Правда, опять же – кроме небольших пятен крови на брусчатке, никаких иных следов боя заметно не было. Побутькались, небось на кулачках. Иначе встречали бы меня более жестко.

И тут калитка заскрипела. В меня, как стоящего впереди десятка стрельцов в жёлтых кафтанах, уставилось не менее дюжины карабинов.

А я думал, что этими усечёнными ружьями стрельцы вооружены не были.

– Кто таков? Отчего ведёшь себя дерзко? Аль не ясно было сказано, что Стремянной полк не станет ни за кого вступаться? – сказал сотник в малиновом кафтане.

– От патриарха я пришёл. Проведи до полковника! – не стушевался я под прицелом карабинов, не сменил требовательного тона.

– От патриарха, молвишь? Проходи. А ружьё своё оставь тут, саблю тако же! – задумчиво сказал сотник.

Я уже знал, что в этом времени «ружьё» – это название любого вида оружия. И был уверен, что сдать его потребует любой здравомыслящий командир.

– Мои стрельцы повинны також пройти во внутрь усадьбы! – сказал я, заглянув за спину, где собралась уже внушительная толпа зевак.

Некоторые из них были действительно зеваками. Зевали так, что и пролетающий мимо воробей мог без труда попасть в рот. Все-таки было далеко за полночь, скорее уже к рассвету дело шло.