Текст книги "Слуга Государев. Тетралогия (СИ)"

Автор книги: Денис Старый

Соавторы: Валерий Гуров
сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 62 страниц) [доступный отрывок для чтения: 23 страниц]

Глава 10

Москва

12 мая 1682 года

Уважаемый председатель комиссии, уважаемые члены комиссии, присутствующие. Тема моей дипломной работы звучит: «Как предотвратить или возглавить Стрелецкий бунт с наименьшими потерями для России».

Именно так мне хотелось начать разговор с теми людьми, что вышли на Красное крыльцо, в большинстве своём с брезгливыми, не совсем чистыми, не совсем свежими лицами, злящиеся, но старающиеся изо всех сил унять свои эмоции.

Была глубокая ночь. Наверняка уже в том, что бояре не спали, они винили, в том числе, и меня. Плевать мне на здоровый сон людей, которые предпочитают выспаться, когда такое творится. Но эти, бодрствующие, смотрели грозно – или вообще не смотрели. Может так быть, что кто-то вышел на крыльцо только потому, что тут кто-то другой важный.

Ну, а как я хотел? Чтобы люди, которые обладают властью, враз прониклись ко мне уважением? Да, я так и хотел. Но пока что выходит, что для этого я должен был сделать что-то невообразимое, невозможное.

И это есть у меня!

– Говори, десятник, что ведаешь ты про бунт стрелецкий? – спрашивал меня Артамон Сергеевич Матвеев.

Спрашивал с угрозой, с предупреждением. О презумпции невиновности здесь явно не слыхивали. То есть, по разумению искоса поглядывающих на меня людей, я ещё сперва должен их в чём-то убеждать.

По моему же, не совсем скромному, мнению, это они должны были меня убедить в том, что я должен что-либо рассказать. Ведь я как раз-таки мог бы сделать иначе – не только не пострадать от стрелецкого бунта, но и неплохо так на нём нажиться. Достаточно только не выпячиваться, грабить себе потихонечку боярские усадьбы – и не обязательно делать это в стрелецких одеждах.

Так что присутствующие здесь бояре должны были бы быть благодарными мне за то, что я даю им шанс что-то изменить или, возможно, спастись.

– Полковники, а где и сотники, по ночам собираются и токмо ждут приказа выдвигаться… – начал я рассказывать то, что успел понять и услышать в этом времени, не забывая добавлять и то, о чем говорили историки в будущем.

Конечно, по поводу историков сложно утверждать, что они однозначно правильно всё написали. Один изложит так, другой – вот эдак. Вот с патриархом, к примеру, они так и не решили. Вроде бы, он и за Петра был, и одновременно поддержал проект Милославских… Наверное, патриарх-то был за себя, ну или за церковь, но в собственном понимании владыки, что церкви нужно.

– Жалование выдавать будут поутру… И выдавать от имени Хованского, – продолжал я рассказывать.

– А Васька Голицын? Он також бунтовщик? – спросил кто-то из бояр.

Ох, и сложно же на самом деле прозвучал вопрос. И если бы я заранее, во время своих фантазий о прогрессорстве и между сражениями с крысами, не подумал об этом, то сейчас повисла бы тишина, пока я решал бы, что ответить. А такая тишина может для меня быть фатальной.

Исторических деятелей многие привыкли делить по-простому: на тех, кто навредил России своими деяниями, и тех, кто Россию прославлял и укреплял. Простой подход относительно коэффициента полезности.

Но это хорошо для тех, кто предпочитает учить историю посредством просмотра художественных кинофильмов. Вот там и нужно усиливать плохие черты героя, если он в целом не очень, или же рисовать рыцаря без страха и упрёка, если герой положительный.

Василий Васильевич Голицын же был и хорош, и плох. Как и любые люди, уж тем более – сильные личности. Крымские походы он, конечно же, завалил тысячами русских жизней, тоннами серебра, потраченного на войну. Это позор. Что характерно, судя по всему, князь это и сам понимал – и даже уныло, но делал попытки образумить Софью не праздновать несуществующие победы.

А вот на дипломатическом поприще Голицын сделал немало для России. Тот же Киев у поляков купил. А переговоры тогда были не самые лёгкие! И Польша нынче, при Яне Собеском, не та, которую будут через полвека пинать все. Проекты Голицына, опять же. Он мог отлично встроиться в процессы модернизации России, взять на себя какое-нибудь направление.

Так как же про него ответить?

– Про то не ведаю! – впервые откровенно солгал я.

Не хотел я пока однозначно сливать в историческую канализацию Василия Васильевича Голицына. Вон, один из явных изменников, Петр Толстой, был же в иной реальности в команде Петра Великого. Переметнулся. Оставлю-ка я шанс и для Голицына Василия. Нам еще Киев возвращать, да желательно дешевле, чем в иной истории.

– Полк твой, как баешь, десятник, готовый встать за правое дело? – спросил ещё один боярин, при молчаливом одобрении Матвеева. – А ты можешь говорить за всех стрельцов?

– Могу говорить. Я приведу полк. И не токмо Первый стрелецкий полк может встать на защиту царя! Стременных ещё призвать в Кремль можно, два-три полка иноземного строя, токмо и на соглашение идти потребно, дабы смутить стрельц… – но тут Матвеев резко поднял руку, тем самым давая понять мне, что полез я не в свои дела.

Ну, понятно же. Боярам виднее! Так они думают. Но, чтобы меня слушали, я вынужден сделать вид, что тоже так думаю, играть по их правилам. Я и так-то вёл себя не по-принятому, не по-сословному. Я говорил с самими боярами! Подобное, наверное, было бы невозможно, если бы Артамон Матвеев не слыл западником и не был разумным человеком. Ну или когда за моей спиной стоял бы весь полк в тысячу сабель и пищалей.

– Часть полков иноземного строя ещё утром отправили на манёвры. Иных собирались отправить сегодня, – услышал я слова одного из бояр.

– Не это ли свидетельства дурного? – грозно сказал Матвеев.

Наступила пауза. Я видел, что прямо сейчас принимается решение. Матвеев, как и другие бояре, нахмурил брови. Они все думали, как же поступить, но то и дело посматривали на Артамона Сергеевича.

– Что можешь ты? Привести стрельцов? И что дале? – спросил Матвеев.

Стоящие наверху Красного крыльца посмотрели вниз, на молодого стрелецкого десятника, коим я и должен был казаться, с недоумением. Боярин Матвеев всё-таки спросил у меня, что же я могу.

И я, скороговоркой, чтобы, когда перебьют, сказано было уже немало, поспешил сказать:

– Первый стрелецкий полк приведу в Кремль. Закроем ворота, на Пушкарском дворе возьмём пушки и всё потребное для огневого боя. Садить дьяков, кабы те почали писать подмётные письма, что оба царевича живы и здравствуют, а Хованский – вор!

– Будет тебе! Бояр поучать! – пробасил Матвеев, сам себе противореча. – Поднимай свой полк и меняй стражу! Всё! Иное меж нами!

Матвеев развернулся и скрылся за дверьми царских хоромов. Его примеру, лишь только каждый по очереди бросая на меня задумчивый взгляд, последовали другие. А я просто остался стоять. Рядом был Рихтер и два десятка его людей. Руки держали на своих шпагах, боялись, наверное, что я накинусь на боярское собрание, а больше – ничего и никого. Кстати… Ведь они при шпагах, а не саблях или палашах.

Покопавшись в своих мыслях, я так и не понял, чего именно я ожидал. Награды? Так пока ещё не за что. Мало ли, может, я – пустозвон, который свой десяток привести в Кремль не сможет, не говоря уже о целом полке. Или же, словно тот ребёнок, ждал похвалы? Умно, мол, говоришь, добрый молодец? Так она мне не нужна. Ее не откусить, ею карман не отяготить. Я предпочитал что-то более осязаемое и материальное. Вот… карманы в кафтанах. Их очень не хватает, сумочка на боку недостаточна, как по мне.

– Херр Рихтер, – обратился я на немецком языке к ротмистру. – Выделите ли вы бравых своих солдат, чтобы они помогли мне добраться до полка? И не найдётся ли у вас телеги?

Ротмистр посмотрел на меня примерно с таким же удивлением, как на меня только что смотрели бояре. Мол, что за наглец такой.

– Полтину заплачу в полку! – уже менее дружелюбно сделал я предложение [полтина – половина ефимки, русского рубля].

– Два ефимка! – сторговался Рихтер.

Гляди-ка ты! Они, как вопрос касается денег, так и неплохо понимают русский язык, даже сами на нём говорят.

– Одна ефимка! Нет? И не надо! – сказал я и, собрав волю в кулак, чтобы меньше хромать на ушибленную ногу, сделал несколько вполне уверенных шагов в сторону Спасских ворот.

– Гут! Один ефимка! – согласился ротмистр.

Годовое жалование у него должно быть явно меньше двадцати серебряных рублей. И заработать даже один рубль, при этом ничего не делая? Разве же протестантская душа может упустить подобный шанс? А то, что Рихтер всё ещё протестант, как я думаю, можно определить по фамилии. Как правило, крещёным дают приставку «-ов». Но это, кстати, некоторым образом вне правил.

Рихтер был человеком явно в годах и, судя по всему, служил в России уже давно. А таких наёмников чаще всего склоняют сменить веру, суля подарки или ещё как-нибудь мотивируя. Но просить Рихтера читать символ веры или креститься я не собирался.

– Дозволение где на выезд? Кто дозволил? – требовал сотник на выезде из Кремля.

– Бояре Долгоруков и Матвеев повелели мне ехать! – сказал я.

Нет, не было никакой бюрократии, с меня не так чтобы требовали какого-то письменного разрешения на выезд. Этого ничего не было. Достаточно было прикрыться именами бояр. Ну и того, что в моём сопровождении было сразу десять солдат нового строя. А врать о таком? Смерти подобно.

– Спаси Христос, что не выдал Никифорова, что зело шибко он бил тебя! – сотник ухмыльнулся. – Ну и ты, как я погляжу, на кулаках горазд. Нешто, не узрел я тебя на поле кулачном ни разу.

– Ещё узришь, сотник! – отвечал я, сидя в телеге. – А десятнику твоему должок имеется. Не выдал я его, но зубы посчитать зело как желаю. А мог и прирезать.

– Ну коли на кулаках, так то – дело молодое. Поборетесь ещё! Крови промеж нас не нужно, – сказал сотник.

Телега уже тронулась, выезжая из ворот, но я посчитал нужным выкрикнуть:

– Не лезь, сотник, в тот бунт, что нынче будет. Приведи своих стрельцов под руку царя! Защити помазанника!

В ответ мне ничего не крикнули. Ну да и ладно. Вновь сделал я закладку на психологию. А там посмотрим. Если будет этот сотник метаться и не знать, к какой стороне примкнуть, то найдёт в памяти лишний довод встать за правое дело.

* * *

Софья крутилась в своей кровати, всё никак не могла уснуть. И причин тому могло быть как минимум две. В Новодевичьем монастыре даже царевне не предлагались мягкие перины. А спать на тюфяке, набитом соломой, было откровенно неудобно.

Вторая же крылась в её собственных мыслях – её беспокоило, что не всё так гладко идёт, как казалось ещё вчера. Пытливый ум молодой женщины заставлял её заниматься поиском причин такой тревоги. Ведь не зря так тяжко на душе?

Так и не уснув, Софья Алексеевна в один момент резко вскочила с кровати. Накинув на себя большой платок, она выглянула из кельи.

– Что случилось, государыня-матушка? – спросила верная прислужница царевны Матрёна.

– Нешто тревожно мне. Будто бы очнулись из своей спячки вороги мои и уже ножи точут, – отвечала Софья.

– Пошто, матушка, пугаешь так? Неужта осмелятся? – поддерживая разговор, говорила Матрена, при этом достаточно искренне, может, только несколько переигрывая, сочувствовала Софья Алексеевне.

Матрёна была прекрасно осведомлена о многих делах царевны, в том числе и о её приказах о душегубстве. Вот как давеча Софьюшка повелела убить стрелецкого десятника. Но, если б кто-нибудь Матрене сказал, что её воспитанница – не божий человечек, не чистая душа, служанка смогла бы и глаза выцарапать, несмотря, что Матрене было уже под шесть десятков лет.

– Матушка, тут приходили от… Ох и тайна то страшная… – говорила Матрена, протягивая небольшой клочок желтоватой жесткой бумаги.

– Да говори уже, небось, догадалась от кого. Это ты дурницу показывай всем иным. Я-то знаю, что ты не дура и мужеский разум маешь, – сказала царевна, одним мимолетным взглядом прочитав записку. «Медведь просыпается. Покуда из-за дурней медвежат шатун в силу не вошёл».

Текст записки отпечатался в сознании Софьи Алексеевны. Царевна замерла. Стоящая рядом Матрена не смела тревожить свою лебёдушку. Уж кому знать, как не кормилице и главной мамке, что, если Софья Алексеевна не двигается, то, верно, принимает очень важное решение. Потому Матрёна ждала. И не только самого решения, но и приказов, которые должны последовать после того, как Софья Алексеевна оттает.

– Ступай, Матрёна, до стрельцов, что на вратах монастыря стоят. Пущай изберут пять посыльных. И ко мне. Я напишу сама письма, – по истечении не менее двух минут, решительно повелевала Софья Алексеевна.

Она приняла решение. И как будто бы даже полегчало. Если бы сейчас царевна легла в свою постель, то, даже и колкая солома не испортила бы сон.

И теперь с этой запиской, которая была написана явно играющим на две стороны патриархом, у царевны в голове всё сошлось и сложилось. Вопреки предположениям, что Артамон Сергеевич Матвеев начнёт действовать не раньше, чем через неделю, и что сами Нарышкины будут стараться бывшего всесильного боярина подмять под свою власть, Софья несколько недооценила Артамона.

Ей, ещё весьма молодой девице, а если уж по правде, так и жене, ибо делила она ложе с Васькой Голицыным, Матвеев казался немощным стариком. Нет, она его не видела, нарочно уехала словно бы на молебен. Но Софья знала, сколько боярину лет, поэтому и предполагала, что Артамон Сергеевич Матвеев противопоставить ничего не сможет, не успеет, не решится, да и энергии не хватит, жизненных сил.

Видимо, кто-то или что-то заставили Матвеева стряхнуть с себя пыль, засучить рукава и начать действовать. Хорошо только, что среди Нарышкиных почти что все столь глупы, что обязательно станут затирать Матвеева. Но действовать нужно быстрее, уже сейчас.

* * *

– Егор Иванович едет! – радостными криками встречали меня стрельцы.

Если почти вся Стрелецкая слобода шумела и представляла собой хаос и неразбериху, то усадьба Первого стрелецкого полка молчала. Грозная, опасная для недругов тишина установилась рядом с полком Горюшкина. На подъезде к Первому стрелецкому полку не было праздношатающихся стрельцов или других людей [полк Горюшкина – так могли называть полки по имени командиров и до, и частью во время правления Петра Великого].

Окинув взглядом въезд на территорию стрелецкой усадьбы, я понял, что стрельцы первого полка явно настроены более чем серьёзно. И за моё отсутствие никто их не разубедил уйти, по сути, в осадное положение.

Конечно, нужно было ещё поговорить со стрельцами. Ведь подобные действия могут быть вызваны и абсолютно противоположными моим намерениям причинами. Вдруг полк сагитирован против власти? Нет… тогда бы меня встречали более настороженно. Ведь не забыли же они всего лишь за одну ночь все те слова, что уже прозвучали в полку.

Да и выкрики с забора, на котором сидели двое стрельцов, не о том говорили. Они, наверняка, следили за обстановкой.

Я не спешил слезать с телеги и устремляться к вратам. Телега же проехать смогла бы на территорию усадьбы только в том случае, если будут разобраны немудрёные баррикады, которые делали проход внутрь крайне узким.

Я слушал, о чём говорят немцы. Видимо, они привыкли, что их речь абсолютно непонятна, так что не стыдились произносить вслух и оскорбительные эпитеты, и свои домыслы.

– Это бунт. Стрельцы, как неверные псы, служат только тем, кто их кормит, – рассуждал один из немецких наёмников.

Невольно на моих губах появилась улыбка. От наёмника мне такое слышать? Уж кто точно «неверные псы», так это они. Мало того – могут, нередко забывая о своих обещаниях и договорённостях, выбирать не только того хозяина, который кормит, но ещё и того, который кормит чуть более мясистой косточкой. Вон, во время Смоленской войне часть наемников быстренько переметнулась на сторону поляков.

– И хорошо, что до полудня наш полк отправляют в поход, – сказал ещё один немецкий наёмник. – Не будем участвовать в боях в городе. Зачем они нам?

А вот это была очень важная информация. Я знал, что в реальности почему-то в Москве во время бунта либо оказалось крайне мало полков нового строя, либо их и вовсе отправили из столицы куда-то. По крайней мере, о том, что эти полки сыграли какую-то роль, я не слышал. А ведь это не только иностранные наёмники. Большинство подобных полков были в большей степени набраны уже из русских людей.

Тем временем открылись ворота, и скоро в узком проходе появился силуэт моего отца. Он направился ко мне.

– Слезать! Мы не ехать! – сказал один из моих сопровождающих.

Я смотрел на статного человека, уже с изрядной долей серебряных волос на голове и бороде… Мой отец! Надо нам обняться. Да и хотелось, чего там.

Ну, а пока продемонстрирую немцам, что нужно аккуратными быть в своих словах. Так что я заговорил на немецком языке:

– Если ещё будет такое, что вы дурное слово скажете о стрельцах, то и они узнают о словах ваших поганых.

Ко мне было рванул командир этого десятка наёмников, но остановился. Из-за ворот на нас уже смотрели несколько стрельцов. Устраивать бойню немцам явно не хотелось. Так что они стали разворачиваться, демонстрируя чёткие намерения быть подальше от русских, которые могут по справедливости, а потом и по наглой немецкой морде, «оценить» нелицеприятные слова наёмников.

Неспешно навстречу мне шёл отец. Он остановился перед нагромождением сломанных телег и еще чего-то. Трое стрельцов вышли вперед и раздвинули телеги, пропуская дальше сотника Ивана Даниловича Стрельчина.

Всё-таки к этому человеку у меня просыпаются истинно родственные чувства. И даже больше – не хочу копаться внутри себя, искать причины. Хочу лишь только наслаждаться теми эмоциями, которых я был лишён в конце своей прошлой жизни.

* * *

Семён Нарушевич уже собирался сворачиваться и уходить со своими людьми прочь. Ну невозможно же ждать целую ночь того, кто может два дня не приходить в полк. Или вовсе туда не прийти.

Однако шляхтича на службе у Ивана Хованского побуждали всё ещё оставаться на месте и долг, и злость из-за того, как с ним поступили стрельцы, когда, и не выслушав его криков, побили и выгнали из своей усадьбы.

Ну и, конечно же, деньги во многом подпитывали рвение бандита. Причём Нарушевич так извернулся, что взял деньги за душегубство сразу и с Хованского, и с Петра Толстого. Пётр Иванович Толстой, когда получил недвусмысленное задание от царевны Софьи, разве что только на Красной площади не стал кричать, спрашивая, кто же станет исполнителем такого злодеяния, как убийство слишком говорливого и активного стрельца.

Так что Толстой был несказанно счастлив, когда Семён Нарушевич согласился исполнить поручение царевны Софьи. А до этого Иван Хованский просто-таки приказал своему слуге исполнить то, для чего и вовсе держал при себе шляхтича. Впрочем, что это сама царевна приказала, бандит не знал.

Десяток Нарушевича, сбитая и опытная банда, в миг подобрался, как только главарь поднял вверх руку. Головорезы, некоторые из которых уже с ленцой прислонились к стенке дома, занятого бандой Нарушевича загодя, встали и подошли к своему главарю. Главарь наблюдал за небольшой площадью перед стрелецкой усадьбой через чуть приоткрытую дверь.

Сонный, уже практически уснувший бандит Васька-Душегуб чертыхнулся, когда чуть не упал, споткнувшись о мёртвое тело старика-хозяина. Это был дом однорукого бывшего стрельца Пантелеймона, здесь же жила его дочь – и двое внуков должны были быть, но, по счастливой случайности, гостили у тетки. Вот только насколько случайность «счастливая»? Дочка Пантелеймона была вдовой и тоже уже немолодой, но, божьим проведением, сохранившей красоту. А муж её погиб, будучи в составе Первого стрелецкого полка.

Три года тому это случилось. Сотником был зять Пантелеймона. Нашёл он большую банду разбойников, промышлявших на Коломенской дороге. Тех побили, да и зятя Пантелеймона ранило. Не шибко, но начался антонов огонь, и сгорел дюжий сотник.

Вот и выходило, что дом, который стрелецким товариществом решили оставить старику и вдове, располагался аккурат рядом с вратами в стрелецкую усадьбу. Дочка Пантелеймона – красавица, которая, став вдовой, всех мужей отваживала. Думала, что едва свою дочку выдаст замуж, так и в монастырь пойдёт. А оно вон как…

– На всё про всё тридцать ударов сердца. Должно убить десятника, который нынче же подъехал на телеге. По приказу моему! – вновь, уже в который раз, наставлял своих подельников Нарушевич.

Он всё ещё хмурился. Семёну не было приятно то, что пришлось сделать, чтобы организовать засаду. Они тайно зашли в дом, убили старика и его дочку. Шляхтич, ставший на преступную дорожку убийцы и вора, вполне искренно поблагодарил Бога, что в доме не было детей. Он знал своих бандитов: девочку, почти уже невестившуюся, они бы снасильничали. Говорили, что та ещё краше своей матери. Той вдовы, что не далась, кинулась на нож, когда поняла, что с ней собираются делать…

У Семёна была мечта, осуществление которой, как он считал, было теперь очень близко. Вот для чего он шел на любое преступление. Он хотел вернуться в родную Литву. Только уже не безземельным шляхтичем, у которого только и было в наследстве, так не лучшего качества сабля. Нарушевич собирался стать уважаемым в городе человеком, может, выбраться в магистрат. И лучше всего – в своём родном Пинске.

Вот сейчас выполнит заказ, потом ещё половит рыбку в мутной воде стрелецкого бунта, да и отправится в Литву.

– Нынче же! – поднял вновь руку кверху Нарушевич.

Он смотрел в приоткрытую дверь на то, что происходило возле ворот. Более всего смущало наличие солдат из полка нового строя. Стрельцы же оставались в малом количестве и отчего-то не выходили за пределы усадьбы. Наверное, не хотели мешать общению пожилого стрелецкого сотника и того, кто должен сегодня умереть.

И вот немцы развернулись и, будто бы удирая от преследователей, спешно направились прочь, оставляя десятника.

– Пистоли готовь! – набравшись решимости, резко командовал Нарушевич. – Пошли!