Текст книги "Слуга Государев. Тетралогия (СИ)"

Автор книги: Денис Старый

Соавторы: Валерий Гуров
сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 62 страниц) [доступный отрывок для чтения: 23 страниц]

– Пётр Андреевич, – обратилась Софья к Толстому. – Тебе же надлежит решить с Первым стрелецким полком. Найдёшь ли тех, кто волю твою исполнит, кто не забоится убить сотника Стрельчина? Лучше сие сладить вперед самого бунта.

Пусть Толстой сомневался, что выполнит волю царевны, но в согласии теперь кивнул. Пётр Андреевич понимал, что в этой компании возвыситься он может лишь только по одной причине: если будет крайне полезен.

Стали заносить еду, дневная трапеза поспела. Так что о делах более речи не пойдет. Да и принято уж решение. Бунту быть!

* * *

Стрелецкая Слобода

11 мая 1682 года

Солнце уже намекало, что вот-вот уйдет на покой. Я понимал, что нельзя оставлять на завтра то, что обязан сделать сегодня. Уже прочувствовал, что жизнь в этом времени – тягучая, как кисель, медлительная, степенная. Того гляди – затянет такая трясина, сам стану этакою черепахой. Но завтра последствия всего того, что происходило в полку, должны быть ясны. Так что оттягивать свой поход в Кремль нельзя.

Вот только как туда проникнуть? Вот задача, помочь решить которую не могут стрельцы.

– Один я пойду, батюшка! – сказал я, когда была на руках уже челобитная к царю Петру Алексеевичу.

– Не пущу! – пробасил Иван Данилович Стрельчин.

Я устало оперся локтями на массивный дубовый стол. Посмотрел прямо в глаза своему родителю.

– Кожный муж в ответе за все те словеса, что сказаны им. Я взбаламутил умы стрельцов, мне за всё и ответ держать! – решительно, насколько позволила усталость, сказал я.

– Так-то оно так… Да токмо сына свого ты ещё не родил. Негоже отроком гинуть. Кто же тогда дело моё продолжит? Воно, мастеровой Вяткин заказ мне посулил на пищали… На сто рублев… – сетовал отец.

Пока челобитная переписывалась в трёх экземплярах, на чём я настоял, у нас было с отцом время поговорить. Отпустили уже от стола с чернилами и бумагами стрелецких старшин. Они пошли рассказывать стрельцам итоги разговоров и о том, что написали в челобитной. Так что пора…

– Не кручинься, батюшка, Бог не выдаст, свинья не съест!

– И где токмо набрался мудростей? Словно за день мужем стал, – с затаённой болью усмехнулся отец. – Не ходи! Откуплюсь… Все продам, выкуплю тебе прощение. Опосля разом заказ на пищали сделаем, на хлебушек заробим.

Я не стал вновь переубеждать сотника Стрельчина. Только покачал головой и постарался сменить тему разговора. Тем более, что мне самому было интересно еще что-то узнать о своей семье. Да! О своей семье!

Наверное, что-то похожее чувствуют дети-сироты, когда их усыновляют. Они очень хотят, может, поначалу и заставляют себя любить новых родителей. Так нужно, так правильно. Человеку без семьи нельзя, это природа. Вот и я, обретая новую жизнь, хочу ценить и свою семью.

– Ты же говорил, что братец мой младший, Иван, более моего в оружии пищального боя разумеет, Да с железом он в ладах ли? – спросил я, продолжая разговор.

Отец то и дело вспоминал об Иване. Иван – то; Иван – се. Он бы починил ружжо и замок на ём, он бы… Как бы не заревновать!

– Что есть, того не отнять! – усмехнулся Иван Данилович. – Сам ведаешь, что Марфушка, и та более твоего разумеет. Даром, что девка. Ты же завсегда до службы падкий был. Дела рода нашего не поддерживал.

И сказал-то с горечью. Ну, тут я был согласен с Иваном Даниловичем, это не дело, это будем исправлять.

– Всё изменится, батюшка. Мы ещё такие пищали с тобой наладим, на зависть голландцам! – усмехнулся я.

– Не ходи! – опять вернулся к своей песне отец.

– Батюшка, тут же все: али уж пан, али пропал. Мне есть что сказать и государю, и тем, кто за ним стоит, – сказал я. – Не кручинься!

– Как жа не кручиниться?

– А вот так… Да, меня скорее всего возьмут под белы ручки, могут побить. Не убудет, коли я решил великое дело сделать. Но мне есть что сказать пусть и самому царю, чтобы меня слушали, – сказал я, приобнимая вмиг несколько постаревшего человека.

Отец же только лишь в сомнениях покачал головой. Пусть сомневается. Я то знаю, что сказать-то мне есть что. И такое, что любой ныне живущий заслушается. Главное условие – чтобы стали слушать. А там пойму, чем завлечь внимание.

Золотом? Так есть у меня и такая информация. Вон, о Миассе расскажу. Пусть проверяют. О бунте им рассказать, что и списки готовы у бунтовщиков, кому жить, а кого убить? Так для того и собираюсь в Кремль. А мне-то что нужно? Прощение, пусть в моем понимании и вовсе нет за мной вины. Еще мне нужно, чтобы меня слушали.

Рассчитывать на то, что меня станут слушать с открытым ртом, да караваями угощать, не приходится. Не преминут люди показать свою власть: скрутить меня, наказать. Но после обязательно, когда эмоции схлынут, когда мои слова будут набатом звучать в головах властных людей, они придут и снова спрашивать станут у меня. Это не домыслы, это закон психологии. И вот тогда будет разговор. Несколько от меня дельных предложений, исходя из опыта поколений, и слушать станут уже внимательнее.

Нужно бы только понять, как проникнуть в Кремль. Да хоть бы и под конвоем.

Я ударил себя по коленям, оперся на них и поднялся с лавки, мол, пора в путь, хватит посиделок на дорожку.

– Егорка… э… Егор Иванович, – в комнату влетел Прохор.

Тот самый любитель выкрикивать с места и тонкий гурман качественных подзатыльников. Только теперь весь запыхавшийся, растерянный.

– Ну, Прошка, говори жа, словно воды в рот набравший! – повелел мой отец.

– Тама Пыж пришёл… вопрошает за полковника… – Прошка посмотрел на меня. – Беги, Егор Иванович. Али полк подымай. За тебя нынче краснокафтанные стоять будут.

Две пары глаз – отца и Прошки – уставились на меня. Я же не спешил дёргаться. Причины, по которым никуда бежать не собираюсь, для себя я уже определил. Кто такой этот Пыж – не знаю, но, судя по всему, должен знать.

Да кто бы он ни был, бегства моего он не увидит.

– Что же я за атаман, что за меня стрельцы стоят, а я бегать буду? – несколько бахвалясь, заявил я.

– Егорка! Себя погубишь, полк сгубишь. Товарищи поверили тебе. Нынче думай не токмо о себе, но о людях, что готовы за тобой идти, – наставлял меня родитель.

Больше ничего не говоря, я тут же вышел из дома, на крыльце которого и обнаружил небольшую делегацию. Там стояли стрельцы, но и не только они. Из незнакомых мне людей было пять человек: трое стрельцов и ещё два мужика, одетых, насколько я это понимаю, по-граждански. Но сабельки имели.

– Вот он! Ента он стрельцов речами смущал. Он жа изрубил голову нашего, полковника Горюшкина, – распалялся, указывая на меня пальцем тщедушный стрелец. – И пономаря дажа не позвали. Отчитать жа нужно убиенного.

У меня на лица неплохая память, тем более что я ставил себе задачу запомнить тут как можно больше людей. И этого стрельца я видел в самом начале событий в Стрелецкой слободе. Теперь понятно, почему я его не замечал после. Убежал он поскорее кому-то стучать.

Вполне закономерно. В каждом коллективе найдётся такая гнида, а порой и не одна. И не уследишь.

– Вот, Егор Иванович, – зло поглядывая на стукача, обращался ко мне дядька Никодим. – Сам Пыжов Потап Климентьевич пожаловал по твою душу.

И столько желчи было теперь в голосе у стрелецкого десятника, столько брезгливости! Очень странно. Мужик же, тот, которого назвали Пыжом, или Пыжовым, был одет очень богато. Я даже рассмотрел на подоле его кафтана серебряную вышивку. В правом ухе у него была золотая серьга с каким-то камнем. А в этом времени одежда является куда более весомым маркером, кто ты есть такой, чем в будущем.

Вот и озадачил меня тон дядьки Никодима – он, выходит, не скрывал пренебрежения, презрения к этому знатному Пыжу [Пыжов был отправлен в отставку, как стрелецкий полковник. Гонял стрельцов больше других полковников на свои вотчины на барщину, кнутами бил. Но не наказан по коллективному запросу большинства стрельцов].

– А ты, старый стрелец, смотрю, давно плетью-то по горбу своему не получал? – отчего-то не ко мне, как к преступнику-рецидивисту, обратился Пыжов, а к Никодиму.

И эта, казалось бы, малозначительная деталь, на самом деле дала мне почву для размышлений. Может, получится договориться? Я же для него неинтересен.

– Ты ли полковника изрубил? – наконец-то я удостоился внимания. – А до того изрубил и полуполковника?

– Нет, – сказал я, видимо, нарушая порядок заготовленной речи, которая должна была прозвучать дальше.

– Как – нет? – Пыжов посмотрел на суетящегося рядом с ним… вот как в мультиках про Маугли, шакала возле тигра Шерхана – на предателя-стрельца.

– Да он это! – недоуменно сказал «шакал». – Побожиться могу!

– Так ты что, лжу возводишь⁈ – прошипел Пыжов на меня, хватаясь за эфес своей сабли.

Он бы и извлёк клинок, но рука стоящего рядом с Пыжовым мужика помоложе упала сверху на пыжовскую саблю.

– Не нужно, брате, – сказал тот, явно более рассудительный из пришедших.

Было с чего этой делегации и вовсе уйти прочь. И без того многие стрельцы так и не покинули двор внутри Стрелецкой усадьбы. А сейчас, будто бы всем пришло сообщение на телефоны, стрельцы вновь собирались в толпу.

Я чувствовал, что если сейчас скажу им растерзать этого Пыжова и всех тех, кто с ним пришёл, то так оно и будет. Нет. Лишней крови не хотелось. Но еще предстояло определить, является ли кровь пыжовская лишней.

– Сие – бунт? – явно испугавшись, спрашивал Пыжов. – Стрельцы бунтовать вздумали? Али не ведаете, что я нынче на посыльных у Юрия Алексеевича Долгорукова. Супротив его пойдете? Так он над всеми стрельцами голова.

Интересно тем временем повела себя охрана Пыжова. Трое его стрельцов попятились в стороны, будто бы и вовсе не знают того человека, рядом с которым стояли. Да они вообще тут мимо проходили. И мне даже показалось, что подобная реакция стрельцов была связана не столько с их трусостью, сколько с тем, что им стало стыдно.

Да и все здесь смотрели на Пыжова с неким презрением – тем же, что читалось в голосе дядьки Никанора.

– Так что, бунт? – повторил свой вопрос Пыжов, словно бы не чуя этой неприязни.

– Пошлите в дом, там и поговорим, – сказал я.

Я посчитал, что уйти эти дельцы могут в любой момент. Но для них это будет точка невозврата. Явно, чтобы скрыть свою трусость, оправдать невыполнение поручения – кто-то же поручил им прийти меня арестовывать – Пыжов и его компания придумают такие небылицы, что все стрельцы окажутся обвинёнными в измене, со всеми сопутствующими.

Нет, до этого доводить нельзя.

Это если бы уже во всю бушевал бунт, плевать было бы на всяких Пыжовых. А быть теми, кто станет сакральной жертвой, что первыми положат головы во имя справедливости до по подложным обвинениям – не хотелось.

– Вот. Читай, Потап Климентьевич, – сказал я, передавая один из экземпляров челобитной.

Пыжов читал. Пыжился, но читал. Хотел было Пыж что-то гневное сказать мне, но вновь его остановил, наверное, всё же брат. Они были даже чем-то похожи, только у одного – у брата Пыжа – глаза были явно умнее.

– И кто хотел челобитную нести? – спросил Пыжовский брат.

– Я и собирался сам это делать. Со мной приключилось – мне и слово держать, – сказал я.

Пыж вновь привстал, намереваясь что-то сказать мне.

– Не нужно! – предупредил я, бросая угрожающий взгляд в сторону Пыжова.

С неслабым хлопком ударилась рука более рассудительного брата по плечу Потапа. Пыж даже немного дрогнул от такого хлопка и вновь сел на лавку. Чуть отвернулся в сторону, схватил кувшин с квасом и начал пить, чтобы чем-то заняться, делая вид, что-то ли нас не замечает, то ли его тут нет.

– Вы и приведете меня в Кремль. Сказано же – привезти. А батюшка наш, Юрий Алексеевич Долгоруков, нынче же в Кремле? – я дождался утвердительного кивка сразу двух братьев Пыжовых, после продолжил: – Вот и доставите меня. И вы волю главы Стрелецкого приказа исполните, и я челобитную подам.

Разве же я не увидел хитрецу в глазах Пыжовых? Увидел, конечно. Ну, так или иначе, а в Кремль попасть нужно. До этого была идея пойти достаточно большим обществом через какие-нибудь из открытых кремлёвских ворот. Одному ну никак не пройти, чтобы другие стрельцы или, например, служивые люди полков иноземного строя просто тумаков на воротах не надавали и не отправили обратно. Пойдёшь один – почти наверняка так и поступят.

– Сыне, не ходи с ними, – покачал головой отец, наблюдая за тем, как я размышляю.

– Пойду, отец. Держи стрельцов. Не будет меня три дня – вот тогда и решайте, может, и стоит прийти под стены Кремля и спросить обо мне да о челобитной, – сказал я и направился к выходу. – Не бунтуйте, меня токмо спросите. Но думаю я, что к тому времени все будет со мной добре.

– Хоть бы девку какую обрюхатил, хоть бы и в блуде… Как же так… дитя себе не народил, а сам уже на плаху рвёшься… – запричитал отец, но я уже не стал его слушать.

Я сам сел на телегу. Улыбнулся. Верёвка была рядом со мной, но я сразу обозначил, что вязать себя не дам. Два пистолета, засунутые за широкий пояс, сабля, нож – я был готов постоять за себя. Да и не требовалось это. Стрельцы моего полка провожали нас не только по выезду из Стрелецкой усадьбы Первого Стрелецкого полка, но почти что и до Кремля. А Пыжовым все время приходилось посматривать то на сопровождение, то на мои пистолеты, которые я держал в руках и рассматривал, будто диковинку какую.

На самом деле, я думал, как можно наладить производство даже не таких пистолетов, а хотя бы по примеру тех, что использовались перед самым появлением капсюля и унитарного патрона. Ведь можно же…

Как бы то ни было, но я нашел бесплатный трансфер до Кремля. Ну а там… Вряд ли мне обрадуются. Люди вообще не любят, когда их будят, не дают сладко спать. Так что агрессия по отношению ко мне возможно. Но если и дальше окружение царя будет пребывать в дреме, то бунту быть. Рекам крови не миновать.

Но не сидеть же под лавкой и не быть сторонним наблюдателем событий! Да и поздно уже…

Глава 7

Москва. Кремль

11 мая 1682 года

Площадь – не красная, Москва – не такая уж и златоглавая, и солнце – долбаный фонарь! Вот такое настроение стало меня одолевать.

Нет, я не упал духом. С чего бы? Делаю то, что должно, стараясь предугадать, что из этого получится. Мне нужно попасть в Кремль? Я уже еду туда. Нужно поговорить с власть имущими? Есть все шансы для этого. Что будет потом? Свои расчеты имею и на последствия разговора.

И нет причин для уныния. У меня же и вовсе такие обстоятельства, что даже неврастеника могут убедить не нервничать. Ну, не получится в этой жизни, будет другая. А не будет её… Так когда я стрелял в сынка олигарха Горюшкина, то отдавал себе отчёт, что жизнь моя отсчитывает последние свои… если не минуты, то часы наверняка. Теплилась надежда на справедливость, на суд. Но всё равно избежать тюрьмы никак не вышло бы.

Вот и стал я фаталистом. И до сих пор это во мне не выветрилось, пусть и постепенно и неуклонно вытесняется иными эмоциями. Да и сколько времени прошло, чтобы так уж измениться? День, два? Всего лишь один день, да и тот не закончился.

Однако такое ощущение, что минул целый месяц.

Солнце катилось к закату, поднялся прохладный ветерок, приносящий не самые приятные запахи, когда я в сопровождении, но никак не под конвоем, Пыжа и его команды приблизился к Спасским воротам Кремля. Шли, так сказать, через парадный вход.

Дошли… И тут, словно мы пересекли какую невидимую черту, поведение Пыжова ожидаемо резко сменилось. Он даже попробовал было толкнуть меня в плечо, но я увернулся, а сам Потап Пыж в итоге чуть было не завалился. Затевать же ссору здесь, уже под стенами Кремля, не стоило. Но то, что этот хмырь нажил себе врага, точно. Дай срок и удачи, разберусь с текущими задачами – и поквитаемся.

Береги честь смолоду! Так говорила моя мама старшей сестре. Когда мой отец погиб, мать стала, наряду с дедом, главным наставником в моей жизни. А я все слушал – и по-своему воспринимал слова матери. Как оказалось, с возрастом противоречий с материнской наукой не возникло, напротив, готов добавить с десяток похожих выражений. Так что за свою честь и достоинство я всегда стоял и стоять буду. И не позволял себя штурхать, как невольника какого на рабском рынке.

Но и разум же иметь нужно. Понимать, когда время платить по долгам, а когда и обождать, чтобы не навредить себе.

– Тут ли батюшка наш Юрий Алексеевич Долгоруков, али убыл? – спросил Пыжов у стрелецкого сотника, как несложно было догадаться, командира караула у Спасских ворот.

Я усмехнулся. Ну, так и есть. Гнида. Ведет себя теперь, как будто под конвоем меня, преступника, привел. Вон и стрельцы, из тех, что были с Пыжовым, наставили свои пищали на меня. А я не столько и к Долгорукову шел. Мне бы кого иного. С царицей поговорить, с ее братьями, которых первыми убивать собираются дирижёры будущего бунта. Или вот с Артамоном Матвеевым, которого, из того, что я знаю по истории, считал неглупым человеком. Но, главное, что решительным.

– Что, господин Пыжов, сил не хватило меня под конвоем привести, так ты обманом? Сдать решил? – сказал я, усмехаясь. – Так и думал я.

Сопровождение Пыжова сейчас еще больше осмелело, а он даже извлёк саблю, направляя её на меня.

– Сабельку положь! – грозно пробасил стрелецкий сотник. – Коли злочинца привели, так отчего же не в розыскную избу? Али не в Стрелецкий приказ повели? Нашто он тут?

Вполне резонные вопросы задавал сотник. По его взгляду я даже рассудил, что в какой-то степени он мне сочувствует. В иной реальности стрельцы, которые держали караул в Кремле, спокойно пропустили бунтующих. Значит, разделяли их взгляды. Так отчего бы им уже сейчас не сочувствовать своим собратьям?

– Дело зело важное, оттого и привели сюда. Тебя, сотник стрелецкий, я последним спрошу, что мне делать! – с презрением проговорил Пыжов.

– Опосля того, какие злодеяния ты стрельцам учинил, не бывать тебе от нас добра, – с чувством достоинства сказал стрелецкий командир.

Мне было очень интересно, что же такого сделал Пыжов, что его, явно знатного человека, дворянина, буквально ни в грош не ставят стрельцы. Может, ещё доведётся, узнаю об этом.

Вперёд же вышел Пыжов-младший. Кондратий был более рассудительным. И к нему, похоже, не было негатива со стороны стрельцов.

– Пропусти, стрелец, много злодеяний на этом человеке, – в какой-то мере даже уважительно попросил Кондратий Пыжов.

Ну что ж, ясно. Меня просто сдают. Но ведь кому? Главе стрелецкого приказа Юрию Алексеевичу Долгорукову. Пусть и ему. Я почти не сомневался в том, что, как только я начну говорить, то меня станет слушать и Долгоруков, и, возможно, ещё кто иной из верхушки власти заслушается.

Так что задача – проникнуть в Кремль, пусть даже и так, считай, что решена. Но, а то, что меня в Стрелецкий приказ не повели, так этого приказа уже не существует. Там такой же разброд и шатание, как практически и во всех стрелецких полках. Учитывая, как Пыжова не любят стрельцы, он, вероятно, даже боялся за собственную жизнь. И уж никак не мог долго пребывать среди стрельцов. А начнется бунт, таких, как Пыжов первыми под нож пускать будут. И пот кому бы не горевал, так по нему.

А вот насчет того, чтобы вести меня приказную избу?.. Как я понял, это что-то вроде полицейского участка. Так где же это видано, чтобы стрельца, как какого-то вора и разбойника вели туда? Даже я, целый день слушая разговоры, понял, что стрельцы – это уже некое отдельное сословие.

С ними грубо тоже нельзя. Впрочем, почему же тогда стрельцы терпят унижение по отношению к себе? Или эти унижения идут только лишь со стороны других стрельцов, начальствующих? Еще немало в чем нужно было бы разобраться. Но нет на то времени. События вот-вот разразятся.

– Никифор, бери свой десяток, проведи до Красного крыльца. Сам разузнай, где нынче в Кремле батюшка наш Юрий Алексеевич Долгоруков, доложись ему. И только опосля, что голова скажет, так и поступишь! – долго и обстоятельно приказывал сотник своему десятнику.

А я… Как возникло при входе на территорию Кремля ощущение, что я на съёмочной площадке исторического фильма, так оно меня не покидало все те минуты, что я стоял у Красного крыльца. Я, будто злейший враг государства, какой-то Стенька Разин или ещё кто, ждал свою судьбу возле высокой лестницы под опекой стрельцов. Все фильмы, которые всплывали в памяти – и про Годунова, и про Ивана Грозного, и про Петра – не обходились без съёмок в этой локации.

При входе в Кремль не только у меня забрали все оружие, но и у Пыжова, и у его брата и даже у стрельцов, что сопровождали Пыжа. Кремлевская охрана уже была в курсе, что назревает что-то. Это было видно по поведению того же десятника. Я вижу. Почему это не видят другие?

А весьма возможно, что и эти стрельцы были уже сагитированы и ждали приказа. Но пока меры предосторожности усилили. Это было понятно уже по тому, как отреагировали оба брата Пыжовых на то, что у них забирали оружие. Хоть не дураки, что возмущаться не стали, но знатно удивились. Мол, не было такого ранее.

Десятник, направленный с нами, быстро, бегом взобрался по лестнице Красного крыльца и не пошел во внутрь царских хоромов, а завел беседу с другим офицером-командиром. Не из стрельцов. Уже тот, наверное, представитель полка иноземного строя, отправился в хоромы – выискивать кого нужно.

Вот такая эстафета.

Пять минут… Ветер принес специфические ароматы со стороны кремлевских конюшен. Десять минут прошло… Недалеко от крыльца стали копиться люди, вроде бы, стоявшие в стороне, но следившие за тем, что происходит. Им бы еще телефоны с видеокамерами, так и не отличишь от людей будущего.

И вот сверху, к самой лестнице, но и не думая спускаться по ней, вышел боярин. Вот посмотришь на человека, и сразу видишь – вот такие бояре и должны быть. Даже как-то органично выглядела его гордыня, высокомерие. Мужчина являл собой образец статности и породы. Это даже если не говорить о тех богатых одеждах, в которые он был обряжен.

Уже почти зашло солнце, еще больше усилился прохладный ветерок, наконец стало понятно, почему я в теплом кафтане. Но даже это не оправдывало тех тяжёлых одежд, которые были на вышедшем боярине. Кафтан, под ним ещё и подкафтанник, шапка, обрамлённая соболиным мехом, такую я надел бы только в лютый мороз. И я был уверен, что он всё это носил бы и при тридцатиградусной жаре. Статус, или то, что в будущем называли «понтами», дороже и здоровья, и здравого смысла.

– Что надобно тебе, Потапка? Отчего беспокоишь меня? – пробасил боярин, явно обращаясь к Пыжову.

Вот их, таких статусных бородачей, с детства, что ли, учат этаким глухим басом разговаривать? Своего рода отличительная черта, демонстрация голосом права повелевать?

– Так, батюшка наш, Юрий Алексеевич, сам жа наказал мне, дабы разобрался я со стрелецким полком! – растерянно лебезил Пыж. – Вот и разобралси.

– Выслуживаешься, стало быть, стервец! – довольным тоном проговорил Юрий Алексеевич Долгоруков. – Чего ж одного отрока привёл? Да и не мне приводить надо было! Куда я его дену? Ты допроси, доложи на днях… Через седмицу и доложил бы.

– Так это он всё! Это он стрельцов стращает! – оправдывался Пыжов.

Смотрелось это так, будто бы взрослый человек, боярин Долгоруков, подошёл к детской песочнице, а самый трусливый мальчик по фамилии Пыжов стал перед дядей отчитываться, кто в кого кидался песком и обзывал дураком.

– А ну, служивый! – обратился Долгоруков к рядом стоящему на карауле бойцу, своим облачением мало похожему на стрельца. – Поди найди своего ротмистра, кабы дал ключи, да отправьте этого вора в колодную. Пущай на дыбе повисит, завтра и можно будет поспрашивать.

Долгоруков уже развернулся, чтобы уходить, а стрельцы подошли ко мне вплотную, чтобы скрутить да вести, как и было приказано.

– Слово и дело! – выкрикивал я. – Знаю о списках, кого бунтовщики убивать будут.

Мне начали крутить руки, но я не отбивался, хотя мог бы уже врезать. Понимал, что если устрою бойню перед лицом Долгорукова, то обесценю многие те слова, которые уже выкрикнул и которые собираюсь произнести прямо сейчас.

– Знаю, кто хочет извести Петра Алексеевича! Знаю, кто тебя, Юрий Алексеевич, хочет убить! Убивец уже где-то рядом, – я был практически уверен, что, едва я это скажу, ко мне разом прислушаются.

Но Долгоруков всё смотрел, как пробуют скрутить мне руки, пока без особого успеха. Взирал будто отрешенно, в мою сторону, но мимо. Оружие-то отобрали, а другие, в том числе и десяток караульных, смотрели на Юрия Алексеевича, только лишь ожидая приказа вмешаться. Но тот молчал, будто наслаждался зрелищем, интереса к которому не проявлял.

Так можно смотреть, когда муха ударяется о стекло, а ты в окно любуешься закатом. Но Долгоруков не ушел, не окружил себя стрельцами, хотя рядом стояли и десятник Никифор со своими воинами, и другие бойцы. Все же не робкого десятка был глава Стрелецкого приказа.

– Ух! – я увернулся, а мимо меня пролетел кулак.

Я даже успел понять, кто это перешёл к более решительным действиям.

– На! – прошипел я сквозь зубы, наступая, а по факту, сильно ударяя по носку одного из обидчиков.

Что ж, не сработали списки? Ну да ладно, есть и план Б, да и на другие буквы алфавита что-то найдётся.

– Золото! Злато знаю, где есть много! – кричал я, распихивая локтями сразу уже пятерых. – Где серебро – знаю!

– А ну, стой! – наконец-таки выкрикнул Долгоруков.

– Гнида ты, Пыж… Поквитаемся ещё! – сквозь зубы, тихо, чтобы слышал только Пыжов, сказал я.

Он раздулся, как индюк. Но ничего сказать не мог. Степенно, не спеша, держа фасон, Долгоруков, наконец, спускался вниз. Он всем своим видом говорил, что делает величайшее одолжение.

– Юрий Алексеевич, помочь ли тебе? – спросил…

Не знаю, кто это. Только сейчас увидел, что еще один мужик, с седой бородой, наблюдал за развернувшимся спектаклем из-за одной из колонн на Красном крыльце.

– Да неужто ль сам не совладаю, Артамон Сергеевич? Как-то без тебя справлялси, – усмехнулся Долгоруков, с которого, как мне показалось, даже спесь слетела на мгновение.

Матвеев… Да. Так звали этого боярина. Имя «Артамон» я знал из истории. Оно и сегодня уже неоднократно звучало.

– Злато? Серебро? – спускаясь, уже на последних ступеньках, проговорил Долгоруков. – А ведаешь ли ты, что лжа до добра не доводит? Многое ты сказал… Коли не брешешь, так и слушать могу.

– Ты его, Юрий Алексеевич, все же в колодной оставь. Наутро лучше петь будет, заслушаешьси, – насмехаясь, говорил Матвеев.

На крыльце становилось все более людно. Спектакль, как-никак. Вот ничего не изменю, будет им представление. Такое шоу, что в веках прославится постановка. А режиссеры власть полную себе возьмут. Придет мой полк, он мной уже сагитирован.

– Боярин, так я говорю, как есть. Знаю, где лежит злато. Но трудно туда нынче дойти. Так что не за него меня слушай, ибо не докажу быстро правоту свою. Ты выслушай о другом… – говорил я после того, как снял шапку и поклонился боярину.

Так нужно – говори я без поклона, наверняка, обидел бы Долгорукова. Хотя спину гнуть хоть бы перед кем, ну, может, только за исключением царя, не могу. Может быть пока. Ибо время диктует свои модели поведения. Но сейчас это претило моей системе ценностей. Вот только не хотелось бы все пустить прахом только потому, что гордый больно и не поклонюсь. Это не тот случай.

– Ты ли зарубил полуголову и полковника? – спросил Долгоруков.

– Так, батюшка. Они, каждый в свой час, напали на меня, я же защищался, – отвечал я. – А еще они полк подымать на бунт желали.

– А ты ли стрельцов стращал? – последовал следующий вопрос от Долгорукова. – Что? Супротив бунта, али свой удумал?

– Так токмо, чтобы защитить Петра Алексеевича, не на бунт супротив царя, а за него, и против тех, кто собирается бунтовать, – отвечал я, глядя в глаза боярину.

И это была моя ошибка. Но когда я понял, что нельзя вот так, будто бы ровня самому князю Долгорукову, главе Стрелецкого Приказа, смотреть на него, было поздно.

Долгоруков стал закипать.

– Как смеешь ты, лябзя, смотреть, словно ровня мне? – взревел Долгоруков [лябзя в значении «пустомеля», болтун].

В это время я уже отвёл взгляд. Ну не гнулась моя спина, не мяли в смущении руки шапку. Не получалось. Я старался сыграть, как один из тех актеров, что будут тут бегать при сьемках исторического кино в будущем. Но… не вышло.

– В колодную его! – взревел Долгоруков.

– Я знаю, кто стрельцов подымает на бунт. У меня доказательства есть. А еще… – я разорвал на себе рубаху, являя боярину вросший в грудь крест. – И будет бунт и будут реки крови, за царем придут убивцы.

Стрельцы, что уже подоспели меня крутить, как и десятник Никифор, опешили. Они замедлились. Суеверия в этом времени – мне на пользу.

– Чего стоите, разлямзи? Берите его! – заметив это, повторил свой приказ Долгоруков [разлямзя – вялый, нерешительный].

Он, что не увидел крест на моей груди? Или решил сделать вид, что не видел? Но стрельцы послушались повторного приказа, окружили меня. Я же не стал сопротивляться. Против больше чем дюжины стрельцов и Пыжа с братом? Я, конечно, чувствовал силу и мог бы попробовать. Но вот стрельцы Никифора вооружены. Ближе уже подошли и еще воины полков иноземного строя.

– Сам пойду! – пытался я все же не дать себя вязать.

– Ты не дури, отрок… Замолвим слово о тебе. Чай и батюшку твоего знаем, да и тебя… Дай руки повязать. Я не шибко узлы затяну, – неожиданно участливо попросил Никифор.

Ну что ж… И такой вариант развития событий я предусмотрел. Ну не может же такого быть, что все гладко пройдет? Люди, что живут в этом времени, скоры на расправу. Хорошо, что не изрубили.

Пусть думают! Я озвучил часть своих знаний. Это должно заинтересовать любого, особенно сведения про золото, если уж так опрометчиво игнорируется информация про бунт и его зачинщиков.

Я сделал то, что и планировал. Хотелось, чтобы все прошло иначе, легко. И я уже пировал бы за столом царским, рассказывая о бунте, и не только о нем. Но… нужно быть реалистом. Пути отхода у меня есть. И сила какая-никакая, но за мной стоит. Так что все правильно.

* * *

Артамон Сергеевич Матвеев с неподдельным интересом смотрел за тем, как уводят молодого парня. Странный был отрок, гонорливый, будто бы тот польский или литвинский шляхтич. Это в Речи Посполитой воспитывают шляхту так, что они считают себя чуть ли не ровней королю. Или даже выше короля. Так как собрание шляхты, вальный сейм, короля как раз и избирает.

Но на Руси?.. Так не ведут себя даже дворяне, которые стоят в присутствии боярина. Уж тем более такого родовитого, как князь Долгоруков, природный Рюрикович.

Так что тут уже было то, за что цеплялся взглядом Матвеев. Но не единственное. Артамон Сергеевич был уже не молодым, да и не сказать, что прославился делами ратными. Он все больше законами занимался да улаживал иные дела в русской державе. Но отличить молодца кулачного боя от того, что на кулачках биться не горазд, Матвеев мог. Этот отрок – горазд. Причем эк ловок, шельма, да без каких ударов, все едино отбивался от трех стрельцов.